«Не только все чтили в нем крупный талант, но кто хоть раз встречался с ним в светлые минуты, тот не мог не поддаться обаянию его привлекательной личности». Л. Ф. Пантелеев.
«Бедный Помяловский, бедный Зефирот. Какой милый был он, сердечный человек — несчастная страсть к вину сгубила его, он пил запоем». Е. Штакеншнейдер.
Молодежь 60-х годов очень полюбила автора «Молотова» и «Мещанского счастья», поэта Леночки и Нади Дороговой, художника-реалиста, так правдиво освещавшего пути развития современного ему «молодого человека», его сокровеннейшие думы и искания. А молодежь 60-х годов умела любить своих писателей. «На пиру русской природы, — рассказывает Н. В. Шелгунов, — первое место принадлежало тогда, т. е. в 60-х годах, литератору. Никогда, ни раньше, ни после, писатель не занимал у нас в России такого почетного места. Когда на литературных чтениях являлся на эстраде писатель, пользующийся симпатиями публики, стон стоял от криков, аплодисментов и стучанья стульями и каблуками. Это был не энтузиазм, а какое-то беснование, но совершенно выражавшее то воодушевление, которое вызывал писатель в публике».
Помяловский меньше всего был, разумеется, кабинетным писателем. Его девиз — познание жизни, деятельное ее преобразование, его неугомонное стремление вводить в литературу новые «участки жизни» толкали его быть всегда на людях, в потоке тогдашнего движения, и часто возглавлять его. Активная деятельность Помяловского на таком важном узловом пункте современного ему общественного движения, как воскресные школы, не прекращалась до самой последней минуты их существования, насильственно прекращенного 13 июня 1862 года царским правительством. Здесь Помяловский встречал, с одной стороны, лучшую часть интеллигентной молодежи. С другой стороны, очень интересен был для Помяловского-писателя людской состав учащихся. С этой чудесной молодежью, ринувшейся «в народ», в дело просвещения его, Помяловский очень подружился, бывая на ее вечеринках, обсуждая с нею все острые проблемы литературы и жизни.
Правительство, что называется, со скрежетом зубовным терпело эту светлую общественную инициативу 60-х годов. Уже в декабре 1860 года министр народного просвещения издал циркуляр о приравнении воскресных школ к приходским училищам и об усилении контроля за преподаванием и за педагогическим персоналом воскресных школ. Были разработаны казенные правила, а с ними в воскресные школы забрались формализм и рутина. В замечательной записке по поводу этого правительственного циркуляра А. П. Покровский, член революционного кружка Аргаропуло, писал: «Бездарные, тупые люди хотят помешать заре новой жизни, народа, задушить свежее учреждение гнилой формой, хотят сделать народ каким-то религиозным дьячком, нравственным пошлецом, пусть народ будет ханжой, пошлым святошей, который хладнокровно зарежет человека в понедельник и не станет сообщаться с женщиной в середу или есть скоромное в пятницу; пусть он будет моралистом, но только не понимай он ничего, и тогда пусть существуют все воскресные школы, размножаются, как мухи; но те школы, какие явились и какими они хотели сделаться, безапелляционно осуждаются на каторгу без срока».
Помяловский, один из лучших педагогов воскресных школ, прославился своим методом преподавания, потому. что этот метод направлен был на пробуждение сознательности, на борьбу со всякими религиозными суевериями и политической отсталостью. Оттого его ученики, по свидетельству Пантелеева, в самое короткое время усваивали то, что у других преподавателей, и притом далеко не рядовых, доставалось им лишь после долгих месяцев. Можно себе представить, каким глубоким потрясением была для Помяловского ликвидация воскресных школ (2 мая 1862 г.) после знаменитого пожара Апраксина двора, в силу которой загублена была — по выражению Н. В. Стасовой — «светлая, своеобразная, глубоко плодотворная жизнь». Ведь Помяловский отдал этому делу много своих сил, таланта и энтузиазма.
Другой участок общественной деятельности, привлекший к себе Помяловского, — был университет и революционное студенчество. Мы уже знаем Помяловского в университете и то впечатление, какое на него — выходца из семинарии, производили лекции свободомыслящих профессоров. В 1861 году университет кипел общественными страстями, клокотал идейной борьбой. Н. А. Благовещенский, в качестве единственного биографа Помяловского, ничего не сообщает нам об отношении Николая Герасимовича к этому студенческому движению. Между тем в разных источниках разбросано достаточно сведений, чтобы видеть активное участие Помяловского в этом движении. Один из самых обстоятельных мемуаристов студенческого движения 60-х годов Вл. Сорокин, автор «Записок старого студента» («Русская старина»), несколько раз упоминает имя Помяловского среди властителей дум передового студенчества: «В продолжение третьего университетского курса все наиболее выдававшиеся из наших товарищей окончательно сблизились с такими передовыми писателями, как Чернышевский, Добролюбов, Михайлов, Помяловский, с редакциями журналов «Русское слово», «Современник» и со многими другими лицами, на которых высшая петербургская администрация поглядывала косо, как на руководителей общественного мнения, начавшего приобретать уже в то время значительную нравственную силу, с которой приходилось уже считаться в высших правительственных сферах». Рассказ Сорокина о популярности Помяловского среди студенчества, о личном общении последнего с лучшими студенческими представителями, а также о роли Николая Герасимовича как общественного деятеля — интересен, конечно, сам по себе. Он в то же время проливает свет на другие биографические источники, хотя бы по вопросу об участии Помяловского в студенческом движении. Так, например, известный сибирский этнограф Г. Н. Потанин рассказывает, что он видел во главе студенческой демонстрации 24 и 25 сентября 1861 года в качестве предводителя Н. Г. Помяловского. Помяловский звал присоединиться к демонстрации Потанина, вспоминающего об этом почему-то с некоторой злобой. Подвыпивший, мол, Помяловский хватал его за рукав, крича: «Идем, идем! — Куда? — спрашивал я испуганно. — В Колокольный переулок, попечителя Филипсона громить, чтобы отменил матрикулы». Потанин отказывался присоединиться, говоря: «Мне с вами не по пути, я «за делом иду, да пустите, оторвете рукав!» «Насилу отделался от предводителя, получив вдогонку «подлец». Общественное значение этой демонстрации было немаловажное. Стоит только вспомнить, с каким пламенным энтузиазмом встретил Герцен весть об этой демонстрации в статье «Исполин просыпается».
Возмущаясь декретами правительства, приведшими к студенческим волнениям, тогдашняя студенческая прокламация призывала к бодрости студентов, так как за студентов «здравый смысл, общественное мнение, литература, профессора, бесчисленные кружки свободно мыслящий людей, Западная Европа, все лучшее, передовое. А против — только пять-шесть олигархов, тиранов подлых, крадущих, отравляющих рабов, желающих быть господами». «Главное, — читаем мы здесь, — бойтесь разногласия и не трусьте энергичных мер. Имейте в голове одно: стрелять в вас не смеют — из-за университета в Петербурге вспыхнет бунт. Уже теперь наши начальники твердят (покачивая головами) «столица неспокойна».
Процессия студентов носила, конечно, более внушительный характер, чем тот, который ей придает Потанин. «Был прекрасный сентябрьский день, — рассказывает упомянутый нами Сорокин: — солнце ярко освещало длинную вереницу студенческих процессий… Дорогой к нам массами присоединялись девицы — слушательницы университетских лекций, и множество молодых людей, имеющих какое-либо отношение к студенчеству или просто нам сочувствующих». Царское правительство встретило эту демонстрацию заранее заготовленной вооруженной силой: усиленные наряды полиции, жандармов, пожарные с топорами и часть стрелкового батальона с ружьями.
День 24 сентября можно считать началом студенческого революционного движения. Помяловский не мог, конечно, не примкнуть к нему. В общественной жизни 60-х годов большую роль играли также разные кружки, клубы, редакционное собрания и т. д. Арест студентов, закрытие университета держало общество в приподнятом настроении. В домах собирались, спорили, обсуждая события, готовясь к новым стычкам. Образовались специальные салоны, где бывали писатели, профессора, студенты, революционно настроенная молодежь и т. д. Такие вечера были у Н. Г. Чернышевского. Их любила устраивать его жена, Ольга Сократовна. На этих собраниях — по воспоминаниям В. Обручева — бывали среди прочих Антонович, Помяловский, Павлов и др. На этих собраниях спорил и говорил больше всех сам Чернышевский.
Интересные «вечера» происходили также у известного тогда архитектора Штакеншнейдера, дочь которого, Елена, автор популярного «Дневника», одна из образованнейших тогдашних женщин, была душой этих вечеров. Штакеншнейдеры познакомились и сдружились с Помяловским весной 1861 года, скоро после появления «Мещанского счастья». «Помяловский, — рассказывает Штакеншнейдер, — слыл у нас под именем «Зефирот». «Что такое «зефирот» теперь немногие, пожалуй, помнят, и я уже отчасти забыла. Была какая-то мистификация, кажется в «Петербургских ведомостях», что где-то появились странные крылатые существа с человеческими обликами, голубоглазые, с золотистыми волосами, которых зовут зефироты. В тот день, когда эта мистификация была напечатана, в первый раз явился к нам Помяловский и читал ее вслух. И по мере того, как он читал, каждый из слушающих находил удивительное сходство между чтецом и описываемым странным существом, конечно в лице только».
Помяловский был душою этого общества. Штакеншнейдеры и их гости были в восторге от обаятельной личности Николая Герасимовича. Л. Ф. Пантелеев, бывая у Штакеншнейдеров, разделял их восторг в отношении Помяловского.
«Что это был за удивительный человек, — вспоминает Пантелеев: — в нем особенно поражала одна черта, не часто в те времена встречавшаяся в представителях молодого поколения: у Помяловского и следа не было заметно книжного развития. Казалось, он вырос среди известных идей, что жизненные идеалы того времени составляли реальную действительность, окружавшую его с раннего детства. Где других мучило сомнение или запутанная сложность явлений, там для Помяловского все было просто, ясно, как божий день. И вместе с тем его мысль не отзывалась тою поверхностностью, для которой все вопросы давно решены — остается только повторять готовые формулы. В обществе, о чем ни шел разговор, это был блестящий собеседник, его речь была жива, остроумна, но всегда сдержанна; его разливистый смех не только не мешал, но всех заражал веселостью. Самая наружность Помяловского невольно привлекала к нему, его густые русые волосы от природы закидывались назад, над лбом и делали лицо открытым, смелым, но не вызывающим, а голубовато-серые глаза отражали детски-бесхитростное и любящее сердце».
Николай. Герасимович бывал также часто на вечерах у Ф. М. Достоевского, с которым он переписывался уже в 1861 году. Сохранился интересный отзыв Достоевского об умении Помяловского имитировать богохульство попов. «Никто так сложно, — рассказывал Достоевский, — и совершенно кощунствовать не умеет, как семинаристы. В этом я сам когда-то убедился, да и от Николая Герасимовича слышал (от Помяловского). Тот рассказывал о них такие вещи, что волосы станут дыбом. Он (т. е. Николай Герасимович) знал всякие кощунственные молитвы, многие возгласы, гнусные пародии богослужения. И говорил он при этом, что исполнялось это все на обиходные церковные напевы, по гласам. И как удивительно хорошо покойный Николай Герасимович рассказывал об этих кощунствах, даже отвращение как-то шло мимо, забывалось как будто, так он воодушевлялся. А ведь человек он был робкий с чужими… когда не бывал навеселе».
Помяловский бывал охотно также в шахматном клубе, где собирались литераторы и общественные деятели. Здесь скорее был литературный клуб, весьма поддерживаемый Н. Г. Чернышевским. Кроме Чернышевского и Серно-Соловьевича, активного тогда деятеля «Земли и Воли», бывали П. Л. Лавров, Г. Благосветов, Вернадский, В. Курочкин и др. В буфетной этого клуба часто бывала склонная к водке литературная братия, среди них всегда Помяловский. Шахматный клуб был закрыт правительством в 1862 году за «неосновательные суждения». В шахматном клубе — по свидетельству Благовещенского — Помяловский проповедывал идею общинного (коллективного) литературного труда, и в голове его возникало множество проектов по этому поводу.
Здесь он хотел организовать своеобразное общество писателей-пролетариев, цель которого состояла бы в многогранном исследовании общественного быта. Он тогда уже задумал исследование быта петербургских люмпенов — нищих, бродяг, проституток, так называемых «отверженных» классового общества.
Интерес к люмпенам был у Помяловского не мимолетный. Он настойчиво собирал огромный и разнообразный материал. Это видно из отрывков сохранившегося романа «Брат и сестра», материал для которого Помяловский добывал в самых недрах «отверженства». Он стал бывать на Сенной улице в самой Вяземской лавре, где ютились пропойцы и уголовные элементы петербургского «дна». В это время Помяловский говорил профессору Щапову, что он «обрабатывает комическую повесть о разной оценке судом физиономии различных лиц при нанесении удара». Эта повесть вошла составной частью в роман «Брат и сестра». Со Щаповым Помяловский познакомился в январе 1862 года. Знакомство со Щаповым возникло по инициативе Помяловского, который всегда интересовался выходцами из низов, из «семинаристов», проявивших себя чем-либо в. науке, литературе и т. д. Он поэтому хотел лично знать «семинариста» Щапова, ставшего знаменитым историкам. Первая беседа Помяловского и Щапова протекала задушевно в серьезных литературных и научных разговорах. Оба талантливых «семинариста» говорили об артельных журналах и газетах («Век» и «Мирской толк»). «Очерки бурсы» были уже готовы, Помяловский лелеял мысль изобразить теперь быт провинциальных духовных училищ и семинарий. Он советовал Щапову написать свои воспоминания о сибирской бурсе, что, между прочим, последний и сделал. Помяловский и Щапов посвящали друг друга свои замыслы. Будущая жена Щапова, Ольга Ивановна Жемчужникова, пользовавшаяся славой идейной и образованной женщины, еще до замужества знакома была с Помяловским и отзывалась о нем с большим уважением. Помяловский оказал большое влияние на склад ее характера и выработку ее воззрений. В ее обществе Помяловский просиживал до глубокой ночи и, как говорят современники, свободно изливая накипевшую злобу, давал полный простор своему резкому сатирическому раздражению.
Этот интерес к своему брату «семинаристу» питал дружбу Помяловского с Серафимом Петровичем Автократовым, учившимся за границей философии, эстетике, биологии, медицине и выпустившим в 60-х годах «Учебник психологии» и перевод знаменитой книги Гобса «Левиафан». У Помяловского была та же черта, которая сильно развита была и у Горького: это большое чувство радости, испытываемой от культурного роста выходцев из народа.
— Вот, это наши трогаются, — говорил Помяловский в восторге, — на барство-то рассчитывать нечего. А вот ужо, погоди, наши выставят свои силы, не то будет.
В этот период он везде бывал, где пахло общественной инициативой, где собиралась идейная молодежь, где думали о новых формах литературы и жизни. Он был очень дружен с первыми студентками 60-х годов Екатериной Иеронимовной Корсини и Антониной Петровной Блюмер. У Блюмер бывал Помяловский вместе с Костомаровым, Пыпиным, Вороновым. Современники отзываются с восторгом о кружке Блюмер, как одном из лучших тогдашних идейных центров, в котором Помяловский играл первостепенную роль. Мы уже знаем, что идея общинного литературного труда активно проповедывалась Помяловским. В связи с этим сложилась журнальная артель, задумавшая издать газету «Мирской толк», редактором которой намечен был известный революционный публицист Г. 3. Елисеев. Здесь Помяловский и Щапов должны были принимать ближайшее участие. Все было готово. Но правительство не разрешило выхода газеты. В это время артель приобрела журнал «Век», желая гарантировать работников пера от эксплуатации со стороны литературных предпринимателей. Левое крыло членов артели во главе с Н. А. Серно-Соловьевичем стремились сделать журнал выразителем революционных идей. Серно-Соловьевич формировал тогда революционную организацию «Земля и Воля». Помяловский примкнул к этому журналу. Сюда он отдал небольшой очерк «Зимний вечер в бурсе». «Век» скоро прекратился; очерк о бурсе был напечатан во «Времени» — журнале Достоевского (1862 г., май). Позже этот журнал стал явно реакционным. Но вначале журнал сумел привлечь к себе таких, сотрудников, как Салтыков и Некрасов. Во «Времени» же (1862 г., кн. 9) напечатан и второй очерк бурсы («Бурсацкие типы»). Остальные очерки бурсы Помяловский напечатал в «Современнике» по возобновлении этого журнала.