Оратор

Выскочив из главной конторы, Ленька Гормашов понесся к инструментальному цеху. До гудка оставалось 30 минут, а служебные записки надо было разнести во все девять цехов. С разбегу Ленька наскочил на сторожа и чуть не сшиб его с табуретки, на которой тот дремал у входа в инструменталку.

— Стой! — закричал старик. — Куда прешь? Пропуск!

— А ну тебя! — отмахнулся Ленька. — По сто раз тебе под нос пропуск совать, што ли!

— Ну, ты повежливей, сморчок паршивый, а то и по потылице не долго дать, — ворчливо погрозил сторож.

— Ладно, обойдемся и без этого! — крикнул Ленька смеясь и помчался между рядами жужжащих, как шмели, станков в цеховую контору.

— Получай! — он положил несколько листов на стол перед конторщиком, желтое лицо которого сплошь заросло серой щетиной. — Расписывайся скорее, а то времени нет.

Взглянув на Леньку поверх очков, конторщик спросил:

— Тебе сколько лет?

— Двенадцать. Ой, да скорей же расписывайся!

— Тебе двенадцать, а мне сорок два. Если еще раз мне тыкнешь, по носу получишь. Понятно?

— Понятно, — ответил Ленька. — Один по потылице, другой по носу. Так я и до гудка не доживу. — И, подхватив разносную книжку, побежал дальше.

После сдачи записок в токарном цеху он направился в самый дальний угол, где за станком на обдирке снарядов стоял коренастый крепыш Ваня Сычов.

— Слыхал? — спросил Ленька приятеля. — Сегодня опять какая-то контра про большевиков брехать будет, во дворе, после гудка. Только брехач уже другой — вот с такой бородой как веник. У директора в кабинете сидит.

— Кто тебе сказал?

— Никто мне не говорил, я сам видел. Секретарь в проходную звонил, чтоб после гудка рабочих не выпускали.

— В патронном цеху будешь? — спросил Ваня.

— Сейчас туда лечу.

— Ну, так скажешь моему отцу. Понял?

— Ладно, скажу. А ты мне сделал?

— Что?

— Да зажигалку.

— Начал делать, да мастер заметил и отобрал. Ты не беспокойся — сделаю. Раз обещал, значит сделаю.

— Ну, смотри ж! — и он побежал между рядами станков к выходу.

В патронном цеху Ленька подошел к худощавому смуглому рабочему лет тридцати пяти, склонившемуся над станком.

— Здравствуйте, Петр Степаныч!

— Здравствуй, мышонок!

— Сегодня после гудка будут про большевиков брехать. Какой-то дядька приехал с бородой, у директора сидит. Секретарь звонил в проходную, чтоб рабочих не выпускали.

— Спасибо за приятную новость. Чей это на тебе картуз?

— Мой.

— А чего ж из-под него ушей не видно?

Ленька стаскивает с головы картуз и любовно разглядывает его.

— На толкучке купил. Немножко большой, да у меня голова подрастет. Ну, я побежал.

— Не задерживаю.

Когда последняя служебная записка была сдана, Ленька, выйдя из цеха, сказал, обращаясь к кочегарке:

— Ну, теперь гуди. Я со своим делом справился.

И, точно подчиняясь Ленькиному приказу, над крышей кочегарки что-то сипло забормотало, зашипело, затем, прочистив горло и найдя нужный тон, загудело густым ровным басом.

Из разных цехов ленточками потянулись рабочие. Найдя контрольно-проходные ворота закрытыми, они спрашивали друг друга, в чем дело, почему задерживают народ. Но толком никто ничего не знал.

Из дверей главной конторы вышла небольшая группа людей и направилась к рабочим. Впереди шел директор завода, седой старик в темнокоричневом пальто и инженерной фуражке, а рядом с ним — тучный мужчина лет пятидесяти с огромной рыжей бородой. За ними нестройной толпой двигались начальник заводской стражи в форме казачьего офицера, военный комендант завода, коммерческий директор и еще несколько старших служащих. Рабочие молча расступались, пропуская «начальство». Бородач, услужливо поддерживаемый комендантом, взошел на кафедру, поставленную на деревянный помост.

— Господа, позвольте мне заранее поблагодарить вас за то внимание, которое, надеюсь, вы окажете моей лекции, — начал он тоном человека, привыкшего к публичным выступлениям. — То, что я намерен вам рассказать, есть результат моих личных наблюдений на той части нашей многострадальной родины, которая захвачена большевиками.

Профессиональный оратор, белогвардейский адвокат, он придавал своему голосу то трагическую дрожь, то язвительность, то грозную воинственность. Но чем больше изощрялся он в ораторском искусстве, тем скучнее становились лица рабочих, тем отчужденнее смотрели их глаза.

Ленька не вслушивался в то, что говорил оратор, он заранее считал все это брехней. Его старший брат Семен еще при наступлении на город оккупационной германской армии ушел с большевиками и теперь бьется на фронте с белыми. Как-то поздно вечером кто-то постучал в ставню хибарки, в которой жил с матерью Ленька. Выскочив на улицу, он увидел женщину. Темно было, — только и заметил, что молодая, да и то больше по голосу догадался. «Ты — Ленька?» — спросила она. — «Ленька». — «Ишь, малец какой! Брат такой рослый, высокий, а ты и впрямь мышонок. На, получай. Жив твой братуха, не горюй». И пропала в темноте улицы, оставив в руке Леньки шершавый кусочек бумажки. При слабом свете фитилька, горевшего на краешке блюдечка с постным маслом, Ленька прочел: «Жив. Бьюсь на фронте. Хоть трудно, а побьем обязательно. Береги мать, помогай ей. Скоро увидимся, тогда заживем. Скажи матери, что думой всегда с ней и с тобой». Ну, разве может найтись на всем свете такой оратор, который убедил бы Леньку, что брат его — злодей? Нет, Ленька не хочет вслушиваться в то что говорит бородач. Он смотрит, как широко тот раскрывает рот, и думает, что хорошо бы взобраться на помост и крикнуть оратору в рот: «Брешешь!» а потом повалить его и ножницами обрезать бороду, — вот бы ругался!

А оратор между тем продолжал:

— Я был в Петрограде и в Козлове, в Москве и Белгороде, в многолюдных городах и в затерянных в глуши деревушках, — и всюду стоит стон! Послушайте, что я видел в этих городах и деревнях, и у вас откроются глаза на истинную суть большевизма. Я уверен, что вы выслушаете меня с огромным интересом…

В это время за стеной завода раздался автомобильный гудок. Сторож поспешно снял замок и распахнул ворота. Едва директорская машина, шурша, въехала во двор, как человек десять рабочих отделились от толпы и стали по обеим сторонам ворот.

— Куда вы? Не велено пущать! — заволновался сторож.

— Да мы и не выходим. Мы вот только покурим здесь. Ишь, сколько начальства сидит! Неудобно при начальстве курить-то.

Сторож, ухватившись за створку ворот, потянул ее к себе, но она уперлась в спины рабочих и не поддавалась. Увидев, что ворота остаются открытыми, толпа заколебалась и молча двинулась к выходу.

— Закрыть ворота! Ворота закрыть! — закричал начстражи, покраснев от натуги.

Но было уже поздно. Через раскрытые ворота рабочие шли сплошной лавиной, и остановить их не было никакой возможности.

— Зачем вы подаете машину без вызова? — сухо спросил директор шофера.

— Мне было приказано, господин директор.

— Кем? — удивился тот.

— Не могу знать. Кто-то позвонил по телефону в гараж и передал ваше приказание немедленно подать машину.

— Негодяи!.. — прошептал директор и, обратившись к бородачу, пригласил его с собой в машину.

Пучеглазый

Ленька был в восторге, когда людской поток вынес его за ворота завода. От переполнивших все его существо бурных чувств ему хотелось заложить пальцы в рот и пронзительно засвистать, но кругом шли люди с серьезными, сосредоточенными лицами, и, желая походить на них, он сам сжал губы и нахмурился.

— Так на толкучке, говоришь, купил картуз? — на плечо Леньки легла рука Петра Степаныча. — А ну, посмотри вон на того человека, что у телефонного столба стоит. Пожалуй, его шляпа почище твоего картуза будет.

Ленька только хотел раскрыть рот, чтобы решительно защитить честь своего картуза, как Степаныч, нагнувшись, прошептал на ухо:

— Не отставай от него: куда он, туда и ты, но на глаза не попадайся. Понял?

Затем протиснулся вперед, выбрался из толпы и зашагал по шоссе.

Человек, на которого указал Степаныч, стоял в двух шагах от края шоссе, чуть подавшись корпусом вперед в сторону проходивших рабочих. Его мутно-серые навыкат глаза пристально всматривались в толпу. Вдруг он быстро повернулся к стоявшему позади него телеграфному столбу, и Ленька увидел, как он даже зачем-то стал царапать его ногтем. Однако от мальчика не скрылось, что глаза его были устремлены не на столб, а в сторону.

«Ну и гляделки! Как оловянные шарики! Кого он высматривает, чорт пучеглазый?»

Но определить, кого высматривает пучеглазый, было очень трудно, так как в этом направлении шло очень много людей. Ленька хотел уже отойти к другому столбу и оттуда следить за этим человеком, как тот опять повернулся к шоссе, смешался с проходившими мимо рабочими и стал удаляться от завода.

«Придется итти за ним. Верно, дело важное. Даром Степаныч меня не стал бы утруждать», солидно подумал Ленька и пошел вслед за пучеглазым.

Около еврейского кладбища, где люди шли уже по-двое и поодиночке, Ленька увидел Степаныча. Он шел шагов на пятьдесят впереди пучеглазого. На углу узенького переулочка Степаныч приостановился, как бы размышляя, куда итти дальше. Пучеглазый, точно наскочив на невидимое препятствие, отпрянул назад, затоптался на месте, а затем быстро нырнул за водоразборную будку.

— Так вот оно что!.. Ах ты гадюка! — выругался Ленька и сам стал за дерево, чтобы не быть замеченным.

Степаныч оглянулся, внимательно посмотрел по сторонам и повернул за угол. Пучеглазый выскочил из-за будки и почти бегом завихлял к углу.

«Наверно, в пояснице поврежденный, — подумал Ленька. — Когда шел — ничего, а побежал — сразу завихлялся».

Ленька спрятался за забором и стал следить.

Пройдя по переулку несколько кварталов, Степаныч остановился около второй хаты от угла, опять оглянулся (пучеглазый едва успел нырнуть в подворотню) и вошел в калитку. Пучеглазый вышел из подворотни и вдруг сразу опьянел. Он шатался, орал пьяным голосом и наконец, как бы потеряв равновесие, шлепнулся на скамью у забора.

Когда Ленька подошел поближе, то увидел, что тот как бы спит, полуоткрыв рот, а свалившаяся с головы шляпа лежит на земле.

Ленька прошел мимо, свернул за угол и остановился. Ему было ясно, что надо предупредить Степаныча, но как это сделать? Пройти в калитку — пучеглазый заметит, а Степаныч не велел попадаться на глаза.

«Э, да что я думаю! Это ж раз плюнуть!»

Ленька ухватился руками за край дощатого забора и в одно мгновенье перемахнул во двор. Женщина, загонявшая в хлев свинью, испуганно шатнулась в сторону.

— Откуда тебя нелегкая принесла! С неба ты, что ли, свалился! — вскрикнула она.

— Не кричите, тётенька. Я не до вас.

Увернувшись из-под палки, Ленька перебежал через узенький дворик, кошкой вскочил на забор и спрыгнул в соседний двор.

— Вот и все! — сказал он удовлетворенно.

— Вот же не все. Когда надеру тебе чуба, тогда уже будет все.

С этими словами мужчина с отвислыми усами и добродушно-лукавым взглядом украинца схватил Леньку за руку.

— Ты чего ж, бисова дитына, по заборам прыгаешь?

Нахмурившись, Ленька сказал солидно:

— Кабы не надо было, так и не прыгал бы. До Петра Степаныча дело имею.

— До кого-о? — удивился украинец.

— До Петра Степаныча. Я видел, как он сюда прошел. Ведите меня в хату.

— Вот же швидкий який! Так сразу и в хату. Ты хоть скажи, як тебе дразнють, щоб хоть доложить про тебе.

— Скажите ему, что Ленька требует.

— Требует… Прямо генерал! Требует… Ну, пидожды, зараз доложу.

Спустя минутку Леньку ввели в комнату, где, кроме Петра Степаныча, находились еще несколько мужчин и молодая женщина с приветливым лицом. На столе стояли тарелки с огурцами и кружочками колбасы. Один из мужчин держал в руках балалайку.

— Что случилось, Леня? Как ты сюда попал? — спросил настороженно Степаныч.

— Шел за пучеглазым… что в шляпе… Тут он у вас под забором сидит… Напустил на себя будто пьяный…

— Та-ак, — протянул Степаныч. — Выходит, что я с собой шпика привел и сам того не заметил. А хвастал, что любого шпика проведу.

— Ничего, — сказала женщина, — ты привел, ты и уведешь, а мы потом разойдемся. Но сначала дело закончим.

При звуке этого голоса Ленька сразу вспомнил стук в ставень, темноту улицы и женскую фигуру, всунувшую ему в руку записку.

Обратившись к женщине, Степаныч сказал:

— Понимаешь, я послал за ним мышонка, чтобы узнать, кто у них сейчас на подозрении, за кем он увяжется. Оказывается, попрежнему мы. Но как я его не заметил, когда в переулок поворачивал!

— Он за будку спрятался, — сказал Ленька.

Женщина подошла к мальчику, сняла с его головы картуз и пригладила волосы.

— Молодец, Леня! — сказала она ласково и, посмотрев ему в лицо, добавила: — А взгляд братов — умный, веселый.

От этих слов у Леньки вдруг стало в груди тепло.

— А я узнал вас, — сказал он, широко улыбнувшись. — По голосу узнал.

— Очень приятно, — засмеялась женщина.

— Ты, наверно, есть хочешь? — спросил Степаныч.

Ленька взглянул на стол:

— Да, огурчик бы съел. И колбаски колечко. С хлебом.

Степаныч положил на тарелку хлеб, несколько кусочков колбасы и пару огурцов.

— Пойдем, — сказал он. — Тут тебе и товарищ найдется.

Они вошли в соседнюю комнату. Девочка лет одиннадцати-двенадцати, смуглая, черноволосая, с карими глазами, поднялась при их входе с табуретки и поправила волосы.

— Вот, Галя, угощай Леню, он сегодня поработал лучше всех!

Девочка взяла из рук Степаныча тарелку, придвинула табуретку к столу, пригласила:

— Кушайте.

Степаныч ушел, а Ленька остался с девочкой.

В две минуты он уничтожил принесенное.

— Може еще желаете? — спросила Галя.

— Могу и еще.

Когда девочка принесла еду, Ленька сказал:

— Я могу таких огурцов сорок штук съесть. Ты думаешь, если я мал ростом, так много не съем? Я раз целую кастрюлю борща проглотил.

— О-о? — воскликнула девочка, у которой от удивления расширились глаза.

— А ты не знала? О-го! Я еще и не то могу! Я одной рукой три пуда выжимаю.

— О-о?! — еще шире открыла глаза Галя.

— А ты думала что? Я вот даже трое суток могу бежать без остановки.

Галя подумала и серьезно спросила:

— А сколько ты можешь брехать без остановки?

Посмотрев на нее с уважением, Ленька сказал:

— Вот ты какая! А я думал, что ты и вправду поверила. — И сейчас же спросил: — Тот вот, что с длинными усами, — твой отец?

— Да.

— Весь в тебя. И глаза, как у тебя, и нос. Вот только усов у тебя нет. А где твоя мамка?

У девочки вдруг задрожали губы. Она что-то прошептала и отвернулась.

— Что? — не понял Ленька.

— Беляки убили, — громко сказала она и всхлипнула.

Ленька вдруг стал серьезен.

— Ты не плачь, — сказал он девочке. — Разве этим поможешь? За что они ее?

Порывисто вздыхая, Галя рассказала, как мать ее, уборщица в тюремной больнице при руднике, помогала бежать заключенным и попала под обстрел.

— Вы, значит, не здешние? — спросил Ленька.

— Ни, мы с Чистяковского рудника, а тут мы тилько три месяца. Батя на заводе работает, на металлургии.

Подумав, Ленька спросил:

— Кто у большевиков в Москве царь?

— У большевиков царя нема, шо ты! — удивилась девочка.

— Правильно. А кто у них самый главный?

— Ленин.

— Правильно. А кто самый умный?

— Та Ленин же.

— Правильно. Какой генерал хуже — Краснов или Деникин?

— Оба хуже. — Видя, что Ленька молчит, Галя спросила: — Правильно?

— Кажется, правильно. Надо для верности Ваню спросить. Ваня много знает. А если чего не знает, у отца спросит, у Степаныча, — тот уже все на свете знает (Ленька понизил голос до шопота), он здесь самый главный, понимаешь?

Когда стало темнеть, в комнату опять вошел Степаныч.

— Познакомились? Вот и ладно, — сказал он. — Ну, я сейчас пойду. Ты, Леня, не выходи, пока шляпа тут сидит. Да он, наверно, за мной сейчас увяжется.

Однако это предположение не оправдалось. Степаныч ушел, а пучеглазый продолжал сидеть. Очевидно, он подозревал, что здесь было собрание, и намеревался проследить участников. Стали совещаться, как от него избавиться. Галин отец, почесав затылок, сказал:

— Шо ж, меня вин все одно познае, раз я тут живу. Пиду, побалакаю с ним. У меня с ними особлива мова. Я в Чистяковке с одним так побалакал, вин и отлипывся.

— Но рукам волю не давай, слышишь, Ковтун, это ни к чему! — предупредила женщина.

— Добре. Я ж не маленький, — розумию.

Взяв в одну руку табуретку, а в другую ведро из-под умывальника, Ковтун вышел во двор. Приставив табуретку к забору, он стал на нее и, подняв ведро, вылил помои на улицу.

— О-ах!.. Что это?! — заорал шпик, хватаясь руками за голову.

— Виноват, господин, я обознався, — вежливо сказал хозяин, глядя через забор. — Тут до нас один стрикулист повадывся ходыть. Во дворе дивчина молоденька живе, вин ее и сманывае, свиняче рыло. Дуже звиняюсь, господин!

— Ах ты мерзавец! Да я тебя!.. Я тебя!.. — От бешенства у шпика задрожала челюсть.

— О-о, так? — удивился Ковтун. — Я с вами вежливо, деликатно, а вы лаетесь. Придется отчинить калитку да надавать вам по потылице.

— Я тебе выйду, я тебе выйду, попробуй только! — взвизгнул пучеглазый, засовывая руку в карман.

Глаза украинца сузились.

— Стрелять хочешь? Ну-ну, стреляй. Только допреж со свитом попрощайся.

С минуту они смотрели друг другу в глаза.

— Ладно, — сказал шпик, вдруг успокоившись. — Будет и на нашей улице праздник.

Он поднял с земли шляпу и быстро завихлял вдоль улицы.

— Отак лучше, — сказал Ковтун, сходя с табуретки.

Директор сердится

Иногда швейцара трепала лихорадка. Он кутался, ежился, но, не выдержав, отпрашивался у секретаря полежать часок на скамье в кладовой, пока перетрясет. В таких случаях у дверей директорского кабинета сажали Леньку. Вот и теперь сидит Ленька на табуретке, ерзает, вздыхает. Привыкнув бегать с разносной книгой по цехам, он с большим трудом переносит это вынужденное сидение. Единственное развлечение — это чуть приоткрыть дверь и посмотреть, что делается в кабинете.

Но сейчас в кабинете тихо. Директор один, и Ленька думает, что хорошо бы запереть дверь на ключ, чтобы никто без доклада не вошел, а самому сбегать к Ване в токарный узнать, начал ли он уже делать зажигалку. Вот только плохо будет, если директор вздумает в это время выйти из кабинета, — тогда беда!

В коридоре показался начстражи — высокий, рыжеусый офицер, спасавшийся от фронта службой в полиции. Он быстро подошел к двери, спросил: «Здесь?» и, не ожидая от Леньки ответа, вошел в кабинет. Это заинтересовало Леньку. Обычно начстражи, увидев его в конторе, говорил: «Ну-с, курьер курьерович, скоро пойдем большевиков бить?» на что Ленька, сделав нарочито глупое лицо, неизменно отвечал: «Так точно, никак нет, рад стараться!» Но на этот раз есаул был, повидимому, чем-то очень встревожен. Ленька приоткрыл дверь и стал слушать.

— Извините, Сергей Андреевич, что вошел без доклада! — сказал начстражи. — Я очень спешил поговорить с вами. Вот, извольте видеть, что мои агенты принесли сегодня. Во всех цехах такие штуки обнаружены.

С этими словами он вынул из портфеля и положил на стол несколько продолговатых листков бумаги. Директор взял один из них и быстро пробежал глазами.

— Так. Это как раз то, что я ожидал, — сказал он зло… — Кто распространяет, узнали?

— Пока узнать не удалось, но есть довольно определенные подозрения…

— Удивляюсь вам, господин есаул! Тратятся такие огромные средства на вашу тайную агентуру, цеха заваливаются прокламациями, а ваши болваны, кроме подозрений, до сих пор ничего не имеют.

— Господин директор, — с обидой в голосе сказал есаул, — я офицер… Говорить со мной в таком тоне… это, знаете ли, по меньшей мере странно. Кроме того, я вам непосредственно и не подведомственен…

Директор иронически хмыкнул.

— Вам не нравятся мои слова, а мне, господин есаул, не нравятся ваши дела. Что из того, что вы забили все подвалы людьми, когда те, кого следует…

— Это и есть те, кого следует…

— Может быть. Не спорю. Но объясните мне, пожалуйста, кто же тогда разбрасывает эти листовки? Святой дух? А если вам так неприятен мой тон, то и не обращайтесь ко мне. Пусть ваше непосредственное начальство (директор ехидно скривил рот) вас и субсидирует.

Есаул сразу изменил тон.

— Сергей Андреевич, ну зачем так обострять… Вы же знаете, что я всей душой… Чорт их всех сразу изловит…

— Не чорт их должен ловить, господин есаул, а вы.

Директор взял со стола телефонную трубку.

— Коменданта. Нашего, заводского, а не городского. Это вы, капитан? Зайдите-ка ко мне на минутку. Да, я.

Чуть-чуть припадая на подстреленную под Царицыным ногу, в кабинет прошел капитан Звягинцев. И его Ленька хорошо знал, как, впрочем, знали все в заводе. Худощавый, низкорослый, но с огромной, круглой головой, этот надушенный урод всюду появлялся как-то неожиданно и пугал людей неподвижным взглядом желтых глаз.

— Садитесь, капитан, — обратился к нему директор. — Читали? — он кивнул в сторону листовок.

— Читал, — скрипнул тот ржавым голосом.

— И?..

— И принял меры. С завтрашнего дня все рабочие при входе в завод будут обыскиваться.

— Видите ли, капитан, если бы в листовках заключались обычные призывы — соединиться пролетариям всех стран, или обычные ругательства по адресу «буржуя, помещика и попа», тогда было бы полбеды. Но здесь есть призыв портить снаряды и патроны. Больше того, в этих листовках уже есть и технические указания насчет бракоделия. Следовательно…

— Следовательно, непрошеных инструкторов надо обнаружить и изъять. Это ясно. Я бы, Сергей Андреевич, вот что предложил: вы соберите техническое совещание, чтоб проинструктировать начальников цехов, как предотвратить бракоделие, а мы с есаулом съездим тем временем в город и посоветуемся с начальником контрразведки: взять ли тех, кого мы подозреваем, этой ночью или выждать день-два, но зато поймать их на месте с листовками в руках.

Капитан и есаул ушли, а в кабинет директора по-одному, по-двое стали входить начальники цехов.

Ленька забеспокоился. Нужно скорее бежать к Степанычу, а отлучиться нельзя. От досады и волнения хотелось плакать, горели уши, точно их кто надрал. К счастью, скоро вернулся швейцар, и Ленька бросился в регистратуру.

— Давайте скорей, Захар Тарасыч, а то опоздаю!

Конторщик посмотрел на часы и не спеша стал записывать служебные записки в разносную книгу.

— Успеешь, — сказал он, — до гудка еще целый час.

Когда, задохнувшись от быстрого бега, Ленька, наконец, оказался в патронном цеху перед станком Степаныча, то еле мог проговорить:

— Что я вам сейчас скажу… Директор и тот… как его?.. комендант… читали те… как их?..

— А ты мне ничего не говори. Скажешь Ване. Понял? — шепнул Степаныч и громко добавил: — Ну, чего стал? Чего тут не видал? Иди, пока ремнем не задело!

Оттого, что Степаныч не испугался и нисколько не растерялся, успокоился и Ленька. Он сдал последнюю записку и вприпрыжку побежал в инструментальный цех — самый любимый им. Здесь было такое разнообразие станков, а за станками стояли такие известные всему заводу лекальщики, что Ленька обалдевал от восторга. Многие вещи, которые здесь делали, были слишком сложны для его понимания. Но была одна вещь, которую в те времена делали чуть ли не все рабочие — зажигалка. Ее-то Ленька и избрал мерилом рабочего мастерства. Вот он стоит перед станком токаря Померанцева и не сводит глаз с его рук. А руки, как руки: желтизна от машинного масла и металлической ржавчины, короткие пальцы, в старые порезы которых глубоко въелась черная пыль, крепкие, негнущиеся ногти. Да и весь Померанцев самый обыкновенный: круглое лицо, вздернутый широкий нос, на голове лысинка и желтая мочалка, на носу очки в медной оправе. Но Ленька ни за что не поверит, что Померанцев обыкновенный человек: он собственными глазами видел изумительную зажигалку, которую сделал этот токарь, и навсегда уверовал в волшебство его пальцев. А Померанцев взглядывает на мальчика из-под очков и еле приметно улыбается. Кто знает, может, он догадывается, что делается в Ленькиной душе, как он презирает в эту минуту свою курьерскую должность и как ему хочется стать самому за этот прекрасный станок.

С завода Ваня и Леня возвращались вместе.

Пока шли в толпе рабочих, Ленька с воодушевлением рассказывал, почему зажигалка секретаря во сто раз лучше зажигалки главбуха, хотя та и серебряная. Однако он сейчас же расстался с любимой темой, как только в непосредственной близости не оказалось людей. Боясь что-нибудь пропустить, он подробно рассказал все, о чем говорили в кабинете директора. Ваня слушал с тревожным вниманием.

— Значит, завтра будут обыскивать? Это, Леня, ты хорошо сделал, что подслушал. Отец тебе спасибо скажет, вот увидишь, — и, вздохнув, добавил: — Жалко батьку. Арестуют его обязательно. Главное, пытать будут, вот что…

— А, может, и не будут; чего ты заранее? — попытался успокоить Ленька.

— Нет, чего уж тут закрывать глаза… Батька ж им ничего не скажет, ну они его и начнут…

Ваня оглянулся и, хотя рядом никого не было, кроме Леньки, перешел на шопот.

— Знаешь Ковалиху, жену Петра Коваля, что на Навозном переулке жил? Он сначала газеты от красных сюда доставлял, а потом и совсем там остался. Так ее, Ковалиху, взяли в контрразведку и трое суток истязали, допытывались, где муж. Что ей только делали! А потом взяли да и рубанули шашкой по голове.

— А ты знаешь, Ваня, кто ходит теперь к красным заместо Петра этого? — спросил Ленька.

— Знаю, только тебе не скажу, хоть, может, верю тебе больше, чем себе. Я и то рассказал тебе много. Ты, Леня, не сердись. Понимаешь, я обещал батьке, что и во сне не проговорюсь.

— Ладно, если обещал, значит молчи, — сказал солидно Леня. Но и солидность эта не могла полностью скрыть нотки обиды на приятеля, которая на миг закопошилась где-то в глубине, против воли мальчика.

У ветряка, прежде чем расстаться, Леня сказал:

— Знаешь очкастого счетовода из расчетной конторы? Ему третьего дня токарь Померанцев зажигалку принес… Вот зажигалка! Величиной чуть-чуть побольше наперстка. Можно на цепочку вешать, как брелок. Конечно, ты мне такую не сделаешь. Померанцев — лекальщик, он самый знаменитый в городе токарь. Ты еще не начинал?

Ваня уже хотел сказать, что и не собирается начинать, так как это не такое простое дело, но неожиданно для себя брякнул:

— Ну и что ж такое, что лекальщик? Я, может, еще и лучшую сделаю. Вот достану подходящий чертеж и сделаю.

На том и расстались.

Ответственное поручение

Хотя в главной конторе занятия начинались на час позже, чем работа в цехах, Ленька на следующий день пошел на завод тотчас же после первого гудка. Ему очень хотелось посмотреть, как будут обыскивать рабочих. Подойдя к шоссе, он увидел, что из множества людей, торопливо шатавших к заводу в молочном тумане ноябрьского утра, то один, то другой то там, то здесь вдруг нагибался, поднимал с земли что-то белое и не торопясь, медленно шел дальше. Подойдя еще ближе и всмотревшись, Ленька заметил, что по всему шоссе, как крылышки белых птиц, рассеяны косячки бумаги. В несколько скачков он приблизился к одному из них, развернул и впился в бледносиние строчки. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочел Ленька и в восторге крикнул:

— Ага! Взяли?! Обыскивайте теперь, сколько влезет.

Уже издали было видно, что на площадке перед контрольно-проходными столпилось необычайно много людей.

— Что там такое? Не впускают, что ли? — спрашивали вновь подходившие.

— Обыскивают, — отвечали ранее пришедшие.

Толпа гудела. Из одного конца в другой неслись выкрики, сопровождаемые взрывами хохота.

— Эй, передние, спросите там, чего ищут!

— Мозгу потеряли!

— Подкладку, подкладку щупай лучше. У него в подкладке пушка зашита.

— Эй, стражник! Смотри, блоха из жилетки в завод прыгнула. Догоняй ее, а то все снаряды перегрызет!

Круглолицый парень, вытянув шею, крикнул пожилому рабочему:

— Петрович, ешь скорей сало, что жена на завтрак дала!

— Неужто и сало отбирают? — спросил тот с деланным испугом.

— А то как же! Запасаются, чтоб было чем пятки мазать!

О листовках почти не говорили. Те, кто не успели подобрать на шоссе, спрашивали у других: «Есть? А ну, дай, читану!» Читали жадно и, прочитав, передавали вновь подходившим.

Когда рабочие вошли, наконец, в завод, вся площадка оказалась усеянной множеством белых комочков.

Вечером, когда Ленька уже лежал на сундуке, служившем ему кроватью, в ставень тихо постучали. Думая, что вернулась мать, работавшая в городе прачкой, он соскочил с постели, босиком прошлепал в сени и открыл дверь.

— Иди! Открыто! — крикнул он.

Едва он успел опять нырнуть под одеяло, как в сенях послышался женский голос, совсем не похожий на голос матери:

— Что же ты в темноте гостей принимаешь? Тебе, мышонку, небось, все видно и без света, а я сейчас себе шишку набила!

— Ой, кто это?! — удивился Ленька, но тотчас же догадался и завозился в темноте, нащупывая на подоконнике спички. — Вот они, сейчас зажгу.

Он чиркал спички одну за другой, они вспыхивали и мгновенно гасли. По комнате распространялся едкий запах серы, но огня не получалось.

— Ну, что ты скажешь! Не горят да и только! И чего они такие стали, эти спички? Прямо беда без зажигалки!

Наконец, одна спичка, стрельнув как из пистолета, зашипела, затрещала и медленно, точно сомневаясь, стоит ли, стала разгораться зелено-багровым пламенем.

В комнате стояла та самая женщина, которая уже однажды приходила, и улыбаясь смотрела на Леньку.

— Вот и светло стало, — сказал он, зажегши фитилек. — А сейчас и штаны надену. Здравствуйте!

— Не мешает, — засмеялась женщина. — Здравствуй!

В то время как мальчик одевался, она с интересом осматривалась по сторонам. Несмотря на глиняный пол и крайнюю бедность обстановки, в комнате было чисто и даже уютно.

— А что там, за перегородкой? — спросила она.

— Мамкина кровать стоит. А раньше Семен там спал. Вы опять принесли записку?

— Нет, я пришла по другому делу. Вот давай потолкуем. Мамы твоей нет дома?

— Нет.

— Скоро придет?

— Не знаю. Она когда как. Иной раз и в двенадцать приходит, если стирка большая.

— Так вот какое дело: Петр Степанович говорил, что ты работаешь в главной конторе рассыльным. Так это?

— Так.

— Как ты проходишь в завод — через контрольно-проходные или через калитку, что против конторы?

— Через калитку.

— Тебя там сторож обыскивал сегодня?

— Меня? Нет, что вы! Служащих главной конторы не обыскивают, а меня и подавно. Я по десять раз в день хожу через ту калитку.

— А тебе не приходилось проносить в завод какой-нибудь сверток?

— Из типографии часто бланки таскаю. И завтра с бланками пойду.

— Значит, если ты понесешь завтра какой-нибудь сверток, то при входе в завод его не развернут и не осмотрят?

— Нет. Я понимаю… давайте сверток… я понимаю…

— Обожди, не спеши… Когда ты войдешь в завод, то сверток неси к модельно-столярному цеху. Там, за его задней стеной, в куче стружек и щепок, стоят старые дроги.

— Знаю.

— Положи посылку под эти дроги, закрой ее стружками и уходи.

— Сделаю! Давайте!

Женщина протянула Леньке, небольшой сверток и, как прошлый раз, пригладила ему волосы.

— Теперь я пойду. Большое тебе дело поручается, Леня. Приедет Семен, от всей Красной армии спасибо тебе скажет. Ну, а если попадешься, не унывай: свои жизни отдадим, а тебя выручим.

И так же, как прошлый раз, Ленька почувствовал, что у него потеплело в груди. Ему хотелось попросить, чтоб она еще чуточку посидела, чтоб рассказала про Семена, какой он теперь в красноармейской форме, и где она его встретила, но почему-то не решился.

После ухода женщины Ленька сунул сверток в сундук и лег спать.

Проснувшись рано утром, Ленька быстро натянул на себя рубашку и брюки, нахлобучил картуз и убежал.

Спустя час он вернулся с каким-то пакетом и завозился у сундука, раскладывая и складывая листы бумаги. Еще полчаса спустя он уже шагал по шоссе, крепко держа под мышкой солидный сверток. Сердце его так билось, что отдавало в ушах.

Если не считать нескольких человек, стоявших на равных расстояниях друг от друга, шоссе было почти безлюдно. Когда Ленька поравнялся с первым из них, тот пристально посмотрел на сверток и спросил вполголоса:

— Куда, паренек, идешь?

— В завод, — ответил Ленька, замедляя шаг, — а что?

— Ничего. Так просто спросил. В бумаге-то у тебя что?

— А вы кто, сыщик? — дерзко спросил Ленька.

От неожиданного вопроса человек дернулся головой и заморгал глазами, точно его кто ударил по лбу, но тотчас же оправился, хихикнул и сказал примиряющим тоном:

— Вот чудило! Я тут товарища поджидаю. Скучно, вот и спросил. А ты думал что?

Не отвечая, Ленька шел дальше. Уголком глаза он заметил, как человек за его спиной взмахнул рукой. Тотчас же другой, стоявший впереди первого шагах в двухстах, сошел с шоссе и скрылся за деревянным строением. Не зная еще, что против него готовится, но уже сознавая, что попал под наблюдение, Ленька опять замедлил шаг: направо, сколько глаз хватит, — обнаженная земля осенней степи; налево — редкие деревянные строения заводских служб, а еще дальше — полоса леса, почерневшего от частых осенних дождей. Не дать ли деру, пока не схватили? Но куда? В степь? Там негде спрятаться, все время будешь на виду у преследователей. В лес? Но даже летом, когда деревья покрыты листьями, он весь просвечивался, настолько узка лесная посадка. Нет, бежать нельзя. Надо итти вперед как ни в чем не бывало, а на вопросы отвечать смело и смотреть прямо в глаза.

— Стой! Сворачивай сюды!

Из-за деревянного амбара выглянул стражник и не спеша пошел к шоссе.

Ленька хотел пройти мимо, сделав вид, что не слышал, но стражник, ощетинившись рыжими усами, уже злобно повторил:

— Я шо сказал? Оглох ты, чи шо?

— Вы мне? — «удивился» Ленька, чувствуя, как от волнения у него застучало в висках.

— А то ж кому! Шо несешь?

— Бланки…

— Какие такие планки?

— Бланки, а не планки. Листы, на которых машинистки в конторе печатают.

— Листы? Гм…

Стражник в нерешительности переступил с ноги на ногу.

— А несешь откуда?

— Из типографии…

— Из типографии? Гм…

Лицо его напряглось, нижняя губа выпятилась. Переминаясь с ноги на ногу, он молча пялил глаза то на Ленькин картуз, то на сверток. Наконец, решившись, он сказал:

— А ну, развяжь!

Ленька весь так и взъерошился, точно котёнок перед бульдогом:

— Чего-о?! Казенные бумаги? Чтоб меня секретарь на тот свет загнал?..

— А я — кто, не казенный? Давай сюды!

Стражник схватил сверток за конец и потянул к себе.

— Обожди, — сказал Ленька, — я сам развяжу.

Вцепившись зубами в узел, он оттянул шнурок и раскрыл обёрточную бумагу.

— На, смотри, когда ты такой грамотный, смотри… А секретарю все равно скажу, он тебе покажет…

Неожиданно для себя Ленька всхлипнул.

Морща лоб, стражник смотрел на стопу белой чистой бумаги с печатными короткими строками в левом углу.

— А ну, читай, — сказал он.

— Сам читай, — дерзко ответил Ленька.

— Та я без очков не дуже того… Читай.

— Что такое, в чем дело? — раздалось за их спинами.

Ленька обернулся и похолодел: в нескольких шагах от них стояла линейка, а на ней — начальник стражи.

Стражник взял под козырек и доложил:

— Так что на предмет подозрения, которая прокламация…

— В чем дело, Ленька? — нахмурясь есаул смотрел на мальчика. Лицо его выражало недоумение, и это сразу ободрило Леньку.

«Выскочу», мелкнуло у него в голове.

Он быстро подошел к линейке и начал прерывистым от плача голосом:

— Я иду, несу бланки… а он как хватит за конец… и тя-янет… у-у-гу-гу-у!

— Обожди, не реви… Толком скажи, что несешь?.. Какие бланки?

— Из типографии… заводские… которые всегда ношу… Вот эти…

И Ленька поднес к самому лицу есаула стопу бумаги.

Ленька показал начальнику стражи стопу бумаги.

— «Южно-Русское Акционерное Общество металлообрабатывающей промышленности», — вслух прочитал тот и, взглянув на стражника, сказал: — Перестарался малость. Ну, ничего, кашу маслом не испортишь. Да перестань реветь! — крикнул он Леньке.

— Да-а, перестань!.. Что мне теперь будет от секретаря… Ишь, измазал бумагу грязными лапами…

— Ничего не будет. Я все ему объясню, не бойся. Садись-ка, подвезу тебя.

Шурша резиновыми шинами, линейка покатила к заводу. Ресницы Ленькиных глаз еще были мокры от недавних слез, но он уже болтал ногами и убежденно доказывал, что самая лучшая зажигалка — не у директора, а у счетовода из расчетной конторы, потому что ее делал самый знаменитый токарь в городе — Померанцев. У заводских ворот линейка остановилась. На оклик кучера сторож выглянул в «глазок» и поспешил распахнуть ворота. Линейка въехала в заводский двор.

— Ну, шагай! — сказал начстражи. — Неси свои бланки. Да готовься в поход на большевиков. Ах ты, лоботряс!

— Так точно, никак нет, рад стараться! — звонко ответил Ленька и, соскочив с линейки, такого задал стрекача, что только ветер в ушах засвистел.

Спустя минуту он уже сидел на корточках под старыми дрогами и из стопы белой бумаги один за другим вытаскивал тонкие листки, испещренные бледно-фиолетовыми строчками.

А к концу рабочего дня директор, кривя рот, говорил:

— Что ж, господин есаул, будет этому когда-нибудь конец? Эти паршивые листовки с каждым днем гонят брак вверх! Вот посмотрите, какую «литературу» мне принесли сейчас из цеха. Полная инструкция по бракоделию!

И он нервно ткнул пальцем в бледно-фиолетовые строчки тонкого листка.

Квартиранты

Мать еще накануне предупредила, что взяла, по просьбе Степаныча, квартирантов. Однако Ленька с минуту рта не мог закрыть от удивления, когда в дверь просунулся и, покачиваясь, продвинулся на середину комнаты большущий узел: снизу узла видны были маленькие, испачканные в грязи башмачки, а сверху прямо на Леньку смотрели два карих глаза.

— Ой, до чего ж на дворе темно да страшно! — сказала Галя, опуская узел. — Здравствуйте!

Вслед за ней в дверь просунулась голова в серой папахе, с длинными отвислыми усами.

— Ось и мы со своим добром. Принимаете гостей, а то, може, назад поворачивать?

— Зачем же назад! — сказала мать. — Я и со стирки сегодня раньше пришла, чтоб гостей встретить.

— Ну, тоди здравствуйте!

Держа в одной руке небольшой сундучок, а в другой раскладную кровать, в комнату вошел Галин отец.

— Так вы и есть наши квартиранты? — удивленно и радостно воскликнул Ленька.

С тех пор как ушел Семен, в хате Гормашовых стало как-то тихо и скучно. Чувство осиротелости давило не только Евдокию Акимовну, мать Леньки, но и самого Леньку, несмотря на его веселый, живой характер. Теперь, с приходом взрослого мужчины с таким добродушно-лукавым лицом и его теплоглазой девочки, в комнате сразу стало веселей и уютней. В этот вечер морковный чай, который распивали все вчетвером, показался Леньке не таким приторным, и даже хлеб с отрубями стал как будто вкуснее.

После того как решили, что «квартирант» поселится за перегородкой, а Евдокия Акимовна, мать Леньки, перейдет в общую комнату, Ковтун сказал:

— Ну, добрые люди, яки ж мы правила внутреннего распорядка установимо? Евдокия Акимовна уже знае от Степаныча, шо наши решили сховать меня тут у вас, щоб не попастысь мени в лапы контрразведки в самую горячую пору. Пусть же и Леонид знае, що я зараз чоловик нелегальный. На улицу выходить не буду, а тильки во двор, та и то ночью.

— Двери будем держать на крючке, — вставил Ленька.

— Правильно, на крючке, а отчинять тильки тому, кто скаже: «Тетка Матрена за утюгом прислала». Кто таки слова не скаже, тому…

— По шее давать, — закончил Ленька.

— …тому не отчинять, а казать, шо дома никого нема. Ну, а шо про Галю сказать, як кто из соседей спытае?

— Будем говорить, что племянница гостит, — сказала Евдокия Акимовна.

— Добре. От и вси правила. Ох, не любо мне в хати сидеть, а вот же придется. Степаныч тоже на нелегальное перешел.

— И когда уж это кончится! — вздохнула Евдокия Акимовна. — По Семе так истосковалась, что живого места в сердце не осталось.

— Скоро, Акимовна, теперь скоро. Гниют они изнутри. Обожрались, гады, властью, насильничают, изуверствуют, грабят. Меж казаками и добровольцами свара пишла. Кубанцы бросают фронт и вертаются в станицы. Теперь скоро. От тильки треба нашим подмогнуть отсюда, с тыла. Вам не журиться надо, Акимовна, а гордиться. Ишь, яки у вас сыны: один на фронте лупит биляков, другой с тылу помогае их сундучить.

Ковтун разговорился. Мешая русские слова с украинскими, он долго рассказывал притихшим слушателям о своей жизни, о подпольной работе, о близкой победе большевиков.

С приездом «квартирантов» Ленькина жизнь стала еще напряженнее. Не зная ни усталости ни страха, он, приходя с завода, бегал по городу, выполняя поручения Степаныча и Ковтуна. Он служил связью между рабочими-большевиками, ушедшими в подполье, которые с нетерпением ждали момента открытого выступления.

Так прошла осень. Кончились дожди. Лужицы стали покрываться тонким хрупким льдом. Однажды утром, лишь только открыли ставень, комнату залило белым ровным светом.

— Снег! — радостно крикнул Ленька.

Ковтун вышел из-за перегородки и посмотрел в окошко.

— Ну и бисово це дило — нудыться в хате! Вы хоть бы мне перед виконцем бабу снижну слепили — все б мне не так сумно было.

Но если Ковтун и скучал, то только днем. Не было вечера, чтобы не приходил к нему кто-нибудь из товарищей. Они осторожно стучались в окно, говорили через дверь условленную фразу и проходили за перегородку. Оттуда к ребятам доносился шелест приглушенных голосов, прерываемый довольными восклицаниями Ковтуна: «Добре! Оце добре!»

Чаще всех бывал Иванченко, рабочий металлургического завода. Бывал и Степаныч. Его ребята поджидали в условленные дни на углу переулка, а затем посменно дежурили на улице. От одного угла до другого Ленька лихо мчался на одном коньке по утоптанному снегу. И никто не подумал бы, что этот резвящийся на морозе мальчишка зорко следит за каждым прохожим.

Как-то со Степанычем пришли еще двое мужчин. В одном из них, худеньком и остроносом, Ленька тотчас же признал слесаря Зеленского из инструментального цеха. Другого также встречал в заводе, хотя и не знал по фамилии. Когда они вошли в хату, там уже сидел Иванченко. За перегородкой все вместиться не могли и расположились в общей комнате. Такого большого количества людей еще не собиралось, и, вероятно, поэтому дозор был усилен Ваней. Мороз крепчал, и ребята по очереди ходили в хату греться. Они знали, что заседает подпольный комитет большевиков.

Все комитетчики сходились на том, что оба завода должны выступить в один и тот же час. К этому часу Ковтун выйдет из подполья, явится на металлургический завод и с красным знаменем в руках поднимется на загрузочную площадку домны. Это и будет знаком к восстанию.

Поднять знамя на Снарядном заводе поручили Зеленскому. Выслушав решение, он встал, поклонился и растроганно сказал:

— Спасибо, товарищи, за честь! До самой смерти не выпущу этого знамени из рук!

Ленька, гревшийся в это время у печки, вдруг почувствовал, как у него опять затеплело в груди.

«Ай, да что это у меня такое бывает? — подумал он. — Прямо-таки ни с того, ни с сего».

Но, взглянув на потеплевшие лица комитетчиков, понял, что это бывает не только с ним одним.

Когда все разошлись, Ковтун сказал каким-то помолодевшим голосом:

— Ну, Акимовна, скоро конец моей нудьге: выхожу на волю.

И обеими руками молодецки расправил усы.

В газетах перестали печатать сводки о положении на фронтах. На север и с севера шли только воинские поезда. Люди, пробившиеся в город пешком или на санях, рассказывали, что в сорока верстах от города был слышен орудийный гул, но где именно шли бои, сказать не могли.

Как ни старался Ковтун преодолеть в себе чувство нетерпения, оно беспрерывно пробивалось наружу: то он подходил к окну и долго смотрел сквозь зелень герани на улицу, точно искал там признаков грядущей перемены; то посылал Галю на Сенной базар послушать, о чем говорят в народе; то допрашивал Леньку, не заметно ли по лицам заводского начальства, что дела белых на фронте плохи. Только на четвертый день после совещания пришла, наконец, с таким нетерпением ожидаемая весть. Принесла ее все та же женщина, с которой Ленька уже трижды встречался. Ковтун, услышав в сенях ее голос, когда она здоровалась с открывшим ей дверь Ленькой, так и бросился ей навстречу.

— Шо? Ну, шо? Де воны? Колы?

— Сейчас, сейчас, — говорила она, разматывая платок, — сейчас все узнаешь.

— Ой, Ольга Андреевна, та не томи ж ты меня! Скажи тильки одно слово: колы?

— Завтра в двенадцать часов.

— Завтра?! Та дай же я тебе расцилую, чернявочка ты моя гарнесенька!

И Ковтун в обе щеки начал чмокать розовое от мороза лицо женщины.

Ольга Андреевна торопилась. Ей еще надо было побывать у товарищей в разных концах города. Она кратко рассказала, где идут бои и в какое время, по расчетам командования, следует выступить рабочим, чтобы ослабить тыл белых. Степаныч был уже извещен. Завтра в двенадцать он будет ожидать рабочих там, где спрятано наибольшее количество оружия. Зеленский тоже уже знает, в какой час поднять красное знамя, и горит нетерпением.

— Як ты думаешь, — спросил Ковтун, — сбрить мени усы, чи так оставить? Без усив, може, шпик мене и не признае, колы подвернется по дорози в завод.

— Конечно, сбрить. Не понимай, над чем ты тут размышляешь.

— Та жалко ж! — сказал Ковтун и так поспешно прикрыл усы руками, точно уже увидел перед собой блестящее лезвие бритвы.

За красное знамя

Сторож при калитке, через которую проходили служащие главной конторы, услышал робкий стук в дверь и заглянул в «глазок». Перед калиткой стояла смуглая девочка без платка, в коротеньком расстегнутом пальтишке. Худенькое тело ее дрожало.

— Что такое? Что тебе? — спросил сторож, открывая калитку.

Девочка сложила красные от мороза руки на груди и голосом робкой мольбы сказала:

— Дедушка, родненький, вызовите до мене Леньку из конторы, хлопца рассыльного!

— Леньку? Вот уж не знаю, где его искать, он только и знает, что бегает по всему заводу. Да и отлучаться мне нельзя, — нерешительно сказал сторож.

— Дедушка, пошукайте его, родненький, пошука-айте!..

Губы девочки задрожали, из глаз одна за другой покатились слезы.

— Да что такое? Несчастье какое случилось, что ли? Он кто тебе? Брат?

Девочка хотела ответить, но только всхлипнула и затряслась еще сильнее.

— Ладно уж, — сказал сторож, — пойду в контору, может, он там. А нет, так придется тебе подождать, — он тут часто бегает.

По случайности Ленька оказался в конторе. Предчувствие недоброго шевельнулось у него в сердце, когда он увидел Галю, вытиравшую рукавом слезы.

— Галя, что такое? Зачем ты здесь? — крикнул он испуганно.

Та так и бросилась к нему.

— Забралы… батьку забралы и мамку твою… Двери выломалы и забралы…

Не говоря ни слова, Ленька заметался на месте, не зная, что предпринять. Решившись, он крикнул: «Жди здесь!» и вскочил обратно в калитку. Через минутку он уже рассказывал Ване о случившемся, и они вместе понеслись между рядами станков инструменталки туда, где работал слесарь Зеленский.

— Так, — сказал Зеленский, выслушав прерывистый шопот ребят, — вынюхали, значит, гады. Ну, ничего, освободим. Вот только на металлургию надо дать знать поскорей. Пусть знамя поднимет Иванченко, если уж Ковтуну не судьба.

Зеленский вынул часы и досадливо крякнул:

— Сорок минут осталось. Маловато. — Затем, остро взглянув на взволнованные лица ребят, спросил: — Может, слетаете?

— Ну да, а то как же! — в один голос ответили они.

— Ну, скачите, а я для верности еще кого-нибудь следом пошлю. Иванченко найдете в листопрокатном цеху. Спросите — там каждый его знает. Скажите ему, чтоб знамя поднял в двенадцать, как условились. Справитесь?

— А то нет! Мы в два счета!

Ребята помчались к калитке, где ожидала Галя. Вдруг Ленька, что-то вспомнив, повернул в главную контору, сорвал с вешалки шапку секретаря завода и скрылся, оставив швейцара с раскрытым от удивления ртом.

Чтобы попасть на металлургический завод, надо пересечь северную окраину, несколько улиц центра города и всю южную окраину. Рассекая воздух и тем облегчая товарищам движение, впереди бежал крепыш Ваня, за ним Галя в секретарской шапке, за Галей Леня.

Мелькали телеграфные столбы, стволы деревьев, киоски. То и дело из-под ворот выскакивали собаки и бросались под ноги бегущих. Скорей! Вот и парадная площадь. Золотые стрелки на огромном чёрном циферблате соборных часов показывают без двадцати двенадцать. Скорей! Скорей! Рябит в глазах от железной решетки городского парка. Мелькнул и исчез каменный столб шлагбаума. Из-под самых ног вспорхнула стайка воробьев. Скорей! Вот и Почтовая улица. Впереди высится черной массой огромная домна. Кажется близко, а ведь еще больше версты. Сердца стучат, готовые выпрыгнуть из груди, от встречного ветра захватывает дух. Скорей!

— Берегись! — раздается позади бегущих. Взрывая копытами грязный снег, их обгоняет золотистый рысак, впряженный в сверкающий черным лаком экипаж. В экипаже — седоусый мужчина в инженерной фуражке. «На завод», думает Ленька. Уцепившись руками за рессоры, он отделяется от земли и повисает на задней оси. Галя и Ваня замедляют бег; они уверены, что теперь предупреждение дойдет во-время.

Когда сторож открыл ворота, чтобы пропустить экипаж, он увидел, что на оси сидит мальчишка. Схватив бесплатного пассажира за полу пальтишка, старик хотел уже выпроводить его за ворота.

— Обожди, дед! — остановил его Иванченко, подошедший в это время к воротам, чтобы встретить Ковтуна. — Кажется, паренек свой. Так и есть — Ленька. Ты как сюда попал, мышонок? Зачем?

— Я… мы… — начал было он, но, почувствовав вдруг страшную слабость в ногах, сел на землю и закрыл глаза.

Встревоженный Иванченко подхватил его под мышки и поставил на ноги. Ленька открыл глаза, виновато улыбнулся и тихо сказал:

— Уморился немножко… Ковтуна забрали… Зеленский прислал сказать, чтоб вы, дядя, сами знамя подняли… красное… чтоб в двенадцать… Я сяду немножко…

— Садись, садись, — заторопился Иванченко, — вот сюда садись. — Он подвел мальчика к скамье. — Так Ковтуна, говоришь, арестовали?

— Арестовали. И маму мою тоже. Галя прибежала на завод сказать. Она сейчас прибежит. И Ваня тоже. Я на задке экипажа опередил их.

— Ладно, освободим твою маму, не журись. Сиди, отдыхай, а подойдут ребята, иди с ними в цех греться.

Ленька со сторожем остался на скамье. Чувство усталости, внезапно охватившее его слабенькое тело, быстро проходило. Он смотрел на тяжелые каменные строения завода, почерневшие от вечной копоти и дыма, и вспоминал, где какой цех. Три года назад, когда еще был жив его отец, работавший здесь литейщиком, Ленька часто бегал сюда. Хотя сторожа и гоняли его, он все-таки умудрялся проскальзывать в цеха, где все вокруг беспрерывно скрежетало, гремело, звенело, ухало, где глаза слепил дождь искр, а в голове мутилось от едкого газа. Однажды Ленька взобрался даже на самый верх доменной печи и с замиранием сердца смотрел оттуда на громоздившиеся внизу рыжие черепичные крыши домов, на бесконечную лиловую степь, по которой, точно игрушечные, бежали вдалеке составы поездов, на темную полосу далекой дубовой рощи. Но с тех пор как умер отец, обожженный расплавленным металлом, Ленька почувствовал к заводу смутную вражду и уж больше не заглядывал сюда.

Из-за угла вышел Иванченко. В руках он держал длинное древко, верхний утолщенный конец которого был обвернут в газетную бумагу. В нескольких шагах от него шли двое рабочих. Иванченко издали кивнул головой Леньке и скрылся за темной кучей железной руды.

— Пошли, — сказал старик, — начинается. Я, парень, знаю. А ты думал что? Эге-е!.. Иванченко мне доверяет… Мы с ним еще в пятом годе!..

Старик и мальчик, подавшись вперед, смотрели на верхнюю часть домны, черной громадой высившуюся над зданиями завода.

— Вот он! Поднимается!..

Медленно, точно испытывая прочность каждой ступеньки, Иванченко продвигался все выше и выше по железной лестнице, ведущей на загрузочную площадку. Вот он исчез за какой-то железной конструкцией, вот опять показалась его голова, плечи. На секунду он приостановился, переложил древко из одной руки в другую и опять исчез. Вдруг над загрузочной площадкой взметнулось вверх и, точно пламя, затрепетало красное полотнище. И в тот же момент все задрожало от густого заводского гудка.

— Началось! — сказал сторож. — Ну, в добрый час! Пойду открывать ворота — сейчас народ повалит.

Забыв все на свете, Ленька смотрел на огненное знамя. С тех пор, как комитетчики решили поднять восстание, три ночи подряд снилось ему это знамя, и вот теперь, не во сне, а взаправду, оно бьется, трепещет, пылает на бледно-голубом фоне неба.

— Як пожар! До чего ж красиво!

Ленька поворачивает голову и видит рядом с собой Галю. Из-под котиковой шапки выбились пряди волос, карие глаза лучатся радостью. Рядом с Галей стоит Ваня и неотрывно смотрит на знамя.

Вдруг дверь караульного помещения с визгом распахнулась, и оттуда выскочил вахмистр, а за ним, один за другим, четыре стражника. Застегивая на ходу ремни, они побежали за насыпь. В одну минуту ребята оказались на самом гребне рудной насыпи. В нескольких саженях от них, загораживая вход на лестницу, по которой только-что поднялся Иванченко, плечом к плечу стояли двое рабочих. Один из них, увидев бегущих стражников, быстро поднял вверх руку, в которой блеснуло что-то круглое, похожее издали на мячик. От этого жеста стражники сразу остановились, точно наскочили на туго натянутую веревку.

— Сделайте один шаг — брошу, — спокойно-предостерегающе сказал рабочий.

— Как ты смеешь, негодяй! — взревел вахмистр. — Взять их, взять!

Он выхватил из кобуры браунинг и бросился вперед, увлекая за собой стражников. В тот же момент «мячик» отделился от руки и, описав в воздухе кривую линию, упал на землю. От взрыва у ребят зазвенело в ушах. Один из стражников, схватившись руками за живот, повалился на бок, другой грузно сел в снег и замотал головой. Вахмистр вытянул руку вперед и выстрелил. Увидев, что рабочий, бросивший бомбу, падает, уцелевшие от взрыва стражники ринулись к лестнице. Другой рабочий быстро поднялся на несколько ступенек вверх, повернулся лицом к нападающим и тоже выстрелил. Упал и третий стражник. В тот же миг вахмистр взмахнул шашкой. Рабочий выпустил наган и повалился вниз. Падая, он схватил рукой вахмистра за воротник и пригнул его к земле. Тот дернулся, чтобы подняться, но сзади кто-то вцепился ему в шею. Задыхаясь и хрипя, он стал на четвереньки, выпрямился, выпустил шашку и протянул руки назад, чтобы стащить со спины чье-то удивительно легкое тело. Вдруг девчонка, неизвестно откуда взявшаяся, черноволосая и растрепанная, схватила его двумя руками за чуб и повисла спереди.

Галя обеими руками вцепилась в чуб вахмистра.

— Стра… стра… стражник… — прохрипел он, кружась на месте.

Но стражнику было не до вахмистра: на его спине висел свой пассажир и изо всех сил колотил его кулаком по черепу.

Тогда вахмистр упал на снег и стал перекатываться, подминая под себя то Галю, то Леньку. Наконец ему удалось освободиться. Секунду он смотрит на Леньку воспаленными, непонимающими глазами. Вдруг нагибается к земле, схватывает наган за дуло и раз за разом бьет Леньку рукояткой по голове. Снег в красных пятнах. Галя, вахмистр и множество бегущих к ним людей вдруг взметнулись вверх и исчезли. В темном, как уголь, пространстве с бешеной быстротой завертелся огненный круг и, рассыпавшись миллиардом искр, потух.

Оцепенев от ужаса, молча смотрела Галя, как расплывалось по снегу красное пятно вокруг русой Ленькиной головы.

Пробуждение

В темносинем прозрачном воздухе кружится черная птица. Длинные острые крылья ее распахнуты и неподвижны, из раскрытого клюва высунулось жало. Когда она пролетает над Ленькой, жало, как гвоздь, впивается ему в голову. «Это змея, — думает Ленька. — Она нарядилась в птичье платье, чтоб ее не узнали». Каждый раз, когда птица приближается, Ленька со страшным напряжением сжимает кулак и ударяет им в ее остро изогнутую грудь. Но кулак, точно сделанный из ваты, мягко и бессильно прикасается к птице, не причиняя ей вреда. И оттого, что кулак не ударяет, все тело Леньки наполняется мучительной тошнотворной тоской.

Но вдруг птица исчезла, воздух из темносинего сделался золотисто-желтым. Темноволосая девочка, вся в белом, неподвижно сидит на стуле и смотрит на Леньку. «Галя!» говорит Ленька и хочет подняться, но на голову вдруг обрушивается огромная черная глыба земли. И опять в темносинем воздухе кружится птица-змея, и опять, мучительно напрягаясь, Ленька бьет ее в грудь бессильным ватным кулаком.

Однажды, открыв глаза, Ленька видит, что какой-то мужчина в гимнастерке цвета хаки и с двумя ремнями наперекрест сидит у кровати на стуле и что-то пишет, держа на коленях планшетку. Леня всматривается. Он видит такие знакомые и в то же время неуловимо изменившиеся черты родного лица и соображает: во сне это он видит или на яву?

— Сеня!.. — тихо позвал он.

Мужчина быстро поднял голову, улыбнулся и, нагнувшись, поцеловал Леньку в губы.

В этот день возвращения Леньки к жизни в палате побывали все комитетчики. Уже в дверях каждый улыбался и кивал Леньке головой, а, подойдя к кровати, как взрослому, пожимал ему руку. Так как доктор запретил утомлять больного разговорами, ограничивались несколькими дружескими словами и уходили.

Ковтун и Иванченко пришли вдвоем. Разглаживая усы, которые он так и не успел сбрить перед арестом, Ковтун говорил:

— Ну и диты ж! И шо с них буде, як воны повырастають! Ох, и дадут же воны перцу усим нашим ворогам на свити!

Но одного посещения Ленька уже никак не ожидал: утром следующего дня в палату пришел сам токарь Померанец.

— Вот, — сказал он, усаживаясь на стул, — проведать тебя пришел, н-да… То ты ко мне приходил, станком моим любовался, теперь я к тебе, н-да… Лежать долго будешь?

— Не знаю, — сказал Ленька, радостно улыбаясь. — Наверно, скоро встану.

— Здорово он тебя, вахмистр этот… Ну, да и мы им в тот день дали. Кто уцелел, верно, и сейчас чешется, н-да… Теперь город наш. И завод тоже наш. А за директора Зеленский теперь сидит, н-да… О деле с тобой можно говорить? Как доктор, разрешает?

— О деле?! — удивился Ленька.

— Дело небольшое, а все ж-таки дело. Приходил ко мне друг твой, Ваня Сычов. Очень сокрушается. Обманывал он тебя, а теперь неловко ему. Смекаешь, в чем дело?

— Нет.

— Зажигалку он тебе обещал?

— Обещал.

— Ну, а сделать он ее не может, квалификацией не вышел, н-да… Вот и пришел он ко мне просить: «Сделай, дядя Померанец, Леньке зажигалку. Очень он интересуется ею». А я ему и говорю: «Во-первых, про зажигалки теперь забывать надо, не те у нас задачи, чтоб зажигалки делать. А главное, ты своего друга не знаешь. Не зажигалка ему интересна, а то, как она, эта зажигалка, делается. Мастерство ему наше интересно, вот что». Правильно я ему ответил?

— Правильно, дядя Померанец, ей-богу, правильно!

— Ну, да уж я знаю. Даром, что ли, ты с моих рук глаз не сводил. Сам был такой, понимаю… Так вот какое дело: назначил товарищ Зеленский меня главным над учениками и личный приказ дал, чтобы я тебя зачислил самым первым учеником. Вот я и пришел тебе сказать: скорей набирайся силы да приходи учиться. Такого сделаю из тебя токаря, что во всем заводе равного не сыщешь, н-да… Ну, зажигалку я все ж-таки принес — из моего старого производства. Надпись, правда, теперешняя. На-ка, получай, пригодится в хозяйстве.

И Померанец вложил в руку мальчика блестящий предмет.

На никелированной поверхности миниатюрного снаряда-зажигалки восхищенный Ленька прочел:

«Т-щу Гормашеву Лене за преданность рабочему классу от токарей Померанца и Ивана Сычова».