В городе военных традиций

Я шел по улице. Из-за угла показалась пожилая женщина и рядом с ней подтянутый, стройный мальчик. Черная шинель с ясными пуговицами, черные на выпуск брюки с лампасами, алые в белой окантовке погоны. Незаметно для себя, я пошел за ними. В двух шагах от меня девочка лет шести тянула за руку отца и настойчиво спрашивала, не отрывая глаз от мальчика:

— Это правда или нарочно? Ну, скажи, па-а-па!..

И тут внезапно показался навстречу военный с седыми висками и генеральскими погонами. Я впился глазами в мальчика. Он еще больше выпрямился, резко поднял руку к козырьку и строевым шагом прошел мимо него. Генерал не улыбнулся, он с серьезным, даже строгим лицом тоже поднял руку и ответил на приветствие.

Иду я по заснеженному городу и не могу налюбоваться его широчайшими улицами. И на каждой из них посередине тянется бульвар: одетые инеем, как серебряной бахромой, деревья то поднимаются вверх, на горку, то спускаются вниз, к самой реке. Здесь много прекрасных зданий, и почти все они заняты институтами и техникумами. Новочеркасск — город студентов и профессоров.

Вот огромная площадь. В центре ее, на гранитном постаменте, стоит со знаменем в руке великан. На нем боевая кольчуга. Это неустрашимый донской казак Ермак Тимофеевич, завоеватель Сибири. В старые годы, когда Новочеркасск был столицей донского казачества, здесь в парадные дни церемониальным маршем проходили стройные ряды казаков в чекменях и синих шароварах с красными лампасами.

Немного дальше — дворец. В нем когда-то восседали донские атаманы с булавой в руке.

А вот бывший кадетский корпус. Какое огромное здание! Но ведь это только стены: внутри немцы взорвали все.

Я захожу в краеведческий музей. Здесь много картин: беспредельные донские степи с ковылем, тихая зеркальная река, зеленые виноградники. И вся история донского казачества. На плакате знаменательные слова А. В. Суворова: «Храбрость, стремительный удар и неутомимость Донского войска не могу довольно восхвалить…» Ниже слова Наполеона: «Дайте мне лишь одних казаков — и я пройду с ними всю Европу».

В этом городе военных традиций и создано Суворовское училище! Но где же оно?

На одной из улиц встретились со мной трое ребят с книжками. Один из них, пронзительно горластый, тянул:

Начинай-ка, запевала,

Хор наш громкий подпоет.

Рота наша зашагала

С новой песнею вперед.

Двое подхватили:

Эх, ты, рота боевая,

Громче песню, тверже шаг —

По названию вторая,

Зато первая в делах!

Я сказал:

— Позвольте, какая же вы рота, когда вас трое?

Горластый шморгнул носом и дружелюбно ответил:

— Так это ж не наша песня, а суворовская! У нас в городе все школьники ее поют.

Мы стояли перед массивным домом в стиле ампир. Едва мальчик договорил, как ворота распахнулись и оттуда вышла стройная колонна подростков в черных шинелях с алыми погонами. И уже настоящий запевала звонко затянул:

Кто на утренней зарядке

В срок бывает всякий раз?

Спальня чья всегда в порядке?

У кого в порядке класс?

И настоящая рота дружно грянула:

Эх, ты, рота боевая,

Громче песню, тверже шаг —

По названию вторая,

Зато первая в делах!

Труба зовет

Я в спальне суворовцев. Скупой свет дежурной лампочки освещает только ближайшие кровати. Остальные, уходя рядами в глубь комнаты, расплываются в ночном сумраке. Собственно, ночь прошла: откуда-то, с нижнего этажа, доносится неясный говор репродуктора, — значит, больше шести. Но зимний рассвет — поздний, и стекла огромных окон непроницаемо темны. Между кроватями — тумбочки, а на них, поблескивая пуговицами, лежат аккуратно сложенные костюмы. В спальне так тихо, что слышно дыхание спящих.

И в этой тишине вдруг родились и поплыли, поднимаясь все выше и выше, чистые мягкие звуки сигнальной трубы:

— Слу-шай-те все-е-е-е!

Не успела труба перейти на призывно бодрое: «тара-та, тара-та, тара-та!», как на кроватях взлетели кверху одеяла. Три этажа огромного дома сразу наполнились движением, говором, смехом, топотом ног. Из всех спален понеслись возгласы: «Подъем!.. Подъем!..»

Но прошло пять минут — и все стихло.

Выстроенные поротно суворовцы стоят в своих ленинских комнатах. На мальчиках шинели, перчатки, шапки-ушанки. Крепко затянуты ремни. Команда дежурного офицера — и рота за ротой, печатая шаг, выходит, на улицу.

День суворовцев начался.

С прогулки суворовцы возвращаются с розовыми щеками и сейчас же принимаются за туалет. Куда ни посмотришь, везде движутся щетки: платяные, сапожные, зубные. Плещется и журчит вода в туалетных комнатах: раздетые по пояс, ребята делают холодное обтирание.

Через двадцать минут они опять в строю. Вдоль строя медленно идет ротный командир, а иногда и сам генерал.

Он берет руки каждого воспитанника в свои и осматривает: достаточно ли коротко подстрижены ногти, нет ли под ними «траурной» полосочки. Если пуговица тусклая, или не блестят ботинки, или, слабо затянут пояс, суворовца вызывают из строя и отсылают в туалетную комнату.

Играет труба. По лестницам всех этажей, по бесконечным коридорам идут отделения в столовую. В каждом отделении 25 воспитанников. Отделение — это тот же класс. В большой светлой комнате длинные столы. На столах белый хлеб, сливочное масло, кофе с молоком. По команде: «Садись» каждый занимает свое место. С ними за столом и офицер-воспитатель. Он следит за порядком, учит правильному обращению со столовыми приборами.

После кофе воспитанники строем идут в свои классы и там повторяют уроки. Через час труба возвещает: «Приступить к занятиям». Преподаватели, большей частью люди военные, выходят из учительской и направляются по классам.

Многое надо изучить в Суворовском училище за семь лет. Здесь такая же программа, как и в полной средней школе, а по математике, физике и русскому языку даже шире. Уроки ведут лучшие преподаватели и, будь то география, биология или физика, все знакомят с чем-нибудь новым, интересным. Урок проходит незаметно, и опять слышен голос трубы. На этот раз она дает только две ноты: верхнее и нижнее «до». Прислушайтесь — и почти явственно услышите: «От-бо-ой! От-бо-ой!»

— До свидания, товарищи воспитанники! — говорит преподаватель.

— Счастливого пути, товарищ старший лейтенант! — чеканят в ответ звонкие голоса.

Быстро надеваются перчатки и шапки. По команде: «Бегом ма-арш!» отделение через несколько секунд уже во дворе. Пробежка без шинелей, при любом морозе. И не было случая, чтобы кто-нибудь простудился. А с каким аппетитом они потом завтракают!

После шести уроков — большая прогулка и туалет. И вот труба поет что-то веселое, плясовое: «Обед!»

Первая половина дня окончена.

Наступает отдых в постели. Затем часы приготовления уроков, кружковые занятия.

Вот кабинет истории; из картона и прессованной бумаги кружковцы строят средневековый замок и крепостной вал. В другой комнате занимается литературный кружок; юные поэты, волнуясь, читают стихи. Через плотно прикрытую дверь доносятся плавные звуки вальса «На сопках Манчжурии» — это репетиция кружка народных инструментов. А вот, склонившись над досками, обдумывают очередной ход заядлые шахматисты. Найдется время и для письма родным, и для чтения увлекательной повести, и для того, чтобы подобрать слова для очередного кроссворда.

После ужина каждая рота выстраивается в своей ленкомнате. Дежурный по роте офицер проводит вечернюю поверку. Он называет фамилию воспитанника, и из строя откликается бодрый голос: «Я!» Если кого нет, старший воспитанник докладывает о причине отсутствия.

Поверка кончена. Офицер поднимает руку к головному убору. Торжественно звучат слова Гимна Советского Союза. Они наполняют всю комнату, несутся по длинным коридорам, через стекла окон вырываются на улицу:

«Славься, отечество наше свободное!»

День суворовца окончен. И когда труба в последний раз проиграет свои два «до», хорошо юркнуть в постель и чувствовать, как мягко, тепло и крепко обнимает тебя волшебник-сон.

Один из многих

Кто они, эти мальчики, собранные и согретые здесь заботливой матерью-родиной? Это дети Героев Советского Союза и простых партизан, прославленных генералов и рядовых бойцов, ответственных работников и колхозников, с оружием защищавших свою землю. Почти у каждого мальчика в прошлом жизнь — повесть. Вот Ваня Качура. У него такое обыкновенное лицо: серые с зеленоватым оттенком глаза, не очень правильной формы нос, добродушная улыбка. Глядя на мальчика, ни за что не подумаешь, что к тринадцати годам он успел пережить много тяжелого, много героического. На груди у него две планочки. Да, Ваня Качура награжден двумя медалями: «За боевые заслуги» и «За оборону Сталинграда».

Отчетливо, будто было это вчера, помнит Ваня яркий летний день, когда налетели немецкие самолеты. Их было много, и все они с воем и скрежетом бросали на ванино село бомбы. Задыхаясь, Ваня бегал по дымной улице и нигде не находил своего дома.

В этот день у Вани не стало ни отца, ни матери, ни дома.

Ваню подобрал проходивший мимо инженерный батальон.

Инженерная часть в армии — это военные мастерские на колесах. Много диковинного видел Ваня вокруг себя, но больше всего восхищался он саперным делом. Немцы заложат мины и оставят только маленький проход для своих танков, а наши саперы незаметно переставят ночью их отметки — и на другой день танки с паучьими знаками летят зверх тормашкой: на своих же минах подрываются. А сколько надо осторожности и терпения, чтобы обезвредить вражескую мину. Недаром же говорят: минёр ошибается в жизни всего один раз.

Ваню опасность не пугала, и он с жадностью изучал саперное дело. Надев радионаушники, он целыми днями ходил по полю с длинным миноискателем в руках. Как будто, нет ничего подозрительного, но вот слышится через наушники тонкий писк: «Стоп! Здесь мина!»

Однажды сержант Михеев, лучший в части сапер, отправился ночью чистить проход для наших танков. Пошел с ним и Ваня. Было это под Сталинградом, когда наши доколачивали окруженную немецкую армию. Сержант шел впереди и обезвреживал мины, а Ваня оттаскивал их в сторонку. Вдруг затарахтел пулемет, и сержант, охнув, повалился на землю. На мгновенье Ваня растерялся. Надо поскорее перевязать рану, но пулемет все строчил и строчил. Ваня сбросил с себя шинель, перетащил на нее потерявшего сознание Михеева и, вцепившись в края шинели, проволок его за бугорок. Там он быстро перевязал рану. Теперь сержант был в безопасности. Но ведь наши ждут сигнала, чтобы бросить танки на вражескую оборону. Не возвращаться же! Правда, задание дано Михееву, никто даже не знает, что Ваня пошел с ним. Но другого выхода нет. И Ваня, припав к земле, осторожно пополз вперед. Вот его рука нащупала миноискатель. Теперь за дело!

Через час Ваня вернулся к Михееву. Тот поднял голову.

— Не волнуйтесь, товарищ сержант, — сказал Ваня. — Все в порядке.

Обмороженными пальцами он вынул из кармана сержанта ракетницу и выстрелил. Зеленоогненная лента взвилась к небу. И почти тотчас же донеслось грозное громыхание наших танков.

Ваня опустился на землю, рядом с сержантом, и, сам не зная почему, заплакал.

Гвардии ефрейтор Лялько

А вот мальчик по фамилии Лялько. Он так мал ростом, что вполне оправдывает это имя. Да и лет ему не много: только десять. Но на груди у него медаль «За боевые заслуги» и значок «Отличный пулеметчик».

Историю Лялько узнали в училище из объемистой тетради, которая однажды пришла с фронта. На тетради надпись: «Наш воспитанник». А ниже приписка: «Одобрено всем личным составом бронепоезда».

На бронепоезд, к своему отцу — орудийному мастеру, маленький Лева прибыл с далекого Урала. Как он проехал эти тысячи километров до фронта, никто не знает. Мальчик был смышленый и жизнерадостный. Он интересовался всем. У орудия говорил: «Дяденька, научи меня палить из пушки!» На паровозе упрашивал: «Дяденька, научи меня править паровозом!» Но больше всего полюбился Леве пулемет.

В один из дней случилось страшное в жизни Левы: его отца убила вражеская бомба. Широко раскрытыми глазами мальчик проводил носилки с трупом отца, потом выпрямился и глянул на улетавших немецких стервятников. И столько было в его глазах недетского горя и ненависти, что командир бронепоезда не выдержал, подошел к нему и сказал: «Ты сам отомстишь им, Лева! Зачисляю тебя нашим воспитанником. С сегодняшнего дня тебя начнут обучать пулеметной стрельбе».

Прошло несколько месяцев. За образцовую службу маленькому пулеметчику было присвоено звание ефрейтора. А потом началась расплата за отца. Опять налетели вражеские самолеты. С бронепоезда открыли стрельбу. Припав к своему пулемету, Лева строчил по воющим юнкерсам. И вдруг из хвоста одного из них завихрилась черная струя дыма. «Есть!» — вне себя от радости крикнул Лева.

…В Суворовском училище Лялько ведет себя образцово. Бывают, конечно, и у него «погрешности», но они всегда благополучно устраняются. Вот что записал о нем в своем дневнике один преподаватель:

«На первой парте, прямо передо мной, сидит маленький, с плутоватыми глазами воспитанник. Он любит рыться в парте, перекладывать там откуда-то раздобытые гвоздики, дощечки, веревочки, надкусанное яблоко.

Как-то, в самом начале урока, я сказал ему строго:

— После урока зайдете ко мне в учительскую.

Остаток урока он сидел неподвижно.

Вскоре после сигнала явился встревоженный и смущенный.

— Я мог бы вас наказать в классе, — сказал я, — но не хотел подрывать вашего авторитета среди товарищей. Держите себя с достоинством. Вам понятно мое требование? С достоинством!

После этого он ведет себя безукоризненно».

Беседа с подполковником

— На пле-чо! — скомандовал пожилой худощавый офицер.

Отделение суворовцев, выстроенное на плацу, вскинуло винтовки. Штыки застыли в одной плоскости, будто вычерченные на бумаге. «Вот это выучка!» — подумал я. И очень удивился, услышав слова офицера:

— Плохо! Руку отрываете недостаточно резко. Отставить!

Он взял винтовку и с замечательной четкостью проделал ружейный прием сам.

Накануне я видел этого офицера во время встречи суворовцев со школьницами: с завидной легкостью он танцевал вальс. Я также наблюдал, с какой педантичной придирчивостью проверял он чистоту рук воспитанников во время утреннего осмотра.

— Это подполковник Остроумов, — сказали мне, — командир второй роты.

— А-а, командир второй роты! — воскликнул я, живо вспомнив песенку, которую распевали три школьника.

Об Остроумове, как о лучшем командире, я уже слышал. Он коммунист, прошел с боями от Новороссийска до Ковеля, у него два ордена «Красного Знамени» и орден «Отечественной войны». В свое время он окончил 2-й Московский кадетский корпус — тот самый, в котором учился известный писатель Куприн. Это меня очень заинтересовало: в «Положении» о Суворовских училищах сказано, что они строятся «по типу старых кадетских корпусов», а тут — носитель замечательных традиций.

Я познакомился с подполковником и в беседе о кадетских корпусах провел с ним интересный вечер.

— В кадетском корпусе, — говорил он, — нам с детства прививались навыки к опрятности и культурному поведению. Воспитанники прочно усваивали четкость и организованность военного режима. Они закалялись не только физически, но и развивали в себе настойчивость, волю.

— Конечно, — продолжал подполковник, — тогдашняя социальная обстановка порождала и уродливые явления в жизни кадетских корпусов, но она не могла заглушить в нас чувства преданности родине. Мы гордились боевыми традициями русской армии и до сих пор помним свою кадетскую песенку:

Да, друзья, во время оно

Мы в рядах своих дружин

Пронесли свои знамена

В самый вражеский Берлин.

Можем вспомнить без укора

Целый ряд лихих боев:

Там сражался наш Суворов,

Вел дружины Салтыков.

И, конечно, все знают, что:

Среди героев тех сражений

Был неизменно наш кадет.

— Лучшие традиции кадетских корпусов мы не только воскрешаем в Суворовских училищах, но и развиваем их. Подумайте, сколько новых возможностей дает наша эпоха в трудном деле воспитания. Взять хотя бы наш чудесный комсомол. У нас он — душа коллектива. Мы живем в сталинскую эпоху, и меня переполняет чувство гордости, когда я думаю, каких прекрасных офицеров социалистического государства мы воспитываем в наших Суворовских училищах.

Комсомол перевоспитывает

И действительно, когда ближе узнаешь, как хорошо комсомол помогает своим воспитателям, то не можешь и представить жизнь училища без комсомола.

Преподаватель математики, старший лейтенант Петров, давно заметил, что охотнее всех подсказывает тот, кто сам плохо знает. Вот и на этот раз. Едва стоящий у доски воспитанник запнется, как с парты несется свистящий шопот. Ну, конечно, подсказывает Ш. Ах, этот Ш.!.. Он вспыльчив и несдержан. И никак его не убедишь, что эти качества не к лицу будущему офицеру. К тому же он частенько ленится, у него по трем предметам двойки. Вступил он в комсомол в числе первых, но это мало изменило его.

— Воспитанник Ш., — говорит преподаватель, — идите к доске.

Из-за парты выходит плотно сложенный, с блестящими черными глазами подросток, кажущийся значительно старше своих четырнадцати лет. И с первого вопроса преподаватель обнаруживает полное незнание урока.

— Вы часто подсказываете, даже тогда, когда сами не знаете, — говорит преподаватель. — Ставлю вам двойку.

Вот тут-то во всей полноте и сказалась необузданность характера Ш. Взмахом руки он сбросил со стола чернильницу, поднял с пола мусорный ящичек и бросил его в воспитанников. С криком: «Я знаю, знаю!» он вихрем вылетел из класса.

Такой поступок требовал самого строгого взыскания. Но преподаватель не спешил с ним, решив применить к Ш. «комбинированное» воздействие. Было созвано комсомольское собрание. Один за другим суворовцы резко осуждали поведение товарища. Краска стыда залила лицо Ш., когда поднялся самый младший комсомолец и сказал:

— Ш. старше меня, и я должен брать с него пример. А чему я научусь у него? Он дико ведет себя, учится плохо. Надо у него отобрать билет, чтобы нам за него не было стыдно.

Но Ш. не исключили из комсомола. От него потребовали изменить свое поведение и подтянуться по всем предметам. А родителям от имени всего собрания написали письмо. Взволнованный Ш. обещал точно выполнить решение товарищей.

После собрания старший лейтенант Петров сказал:

— Воспитанник Ш., вы совершили проступок, за который должны понести наказание. По приказанию командира роты, немедленно отправляйтесь в карцер.

И Ш. по-военному ответил:

— Есть отправиться в карцер!

Уже со следующего дня комсомол взял самоподготовку Ш. под свой контроль. Мальчик стал заметно подтягиваться. Вот только по русскому языку у него оставалась неудовлетворительная оценка.

Однажды Ш. вызвали на бюро комсомола, и он сделал подробный отчет, как выполнил решение собрания.

Когда узнали, что он очень любит поэму «Ануш», все стали просить рассказать ее содержание. Ш. охотно согласился, но он плохо знал русский язык и попросил дать ему срок для подготовки. С этого времени Ш. не расставался с учебником русского языка. У него завелась тетрадка, в которую он переписывал отрывки из Пушкина, Тургенева и Чехова.

А потом наступил день радости и для самого Ш. и для всех комсомольцев: в журнале преподавателя русского языка против фамилии III. появилась четверка.

Теперь Ш. стал образцовым суворовцем.

Десять ударов по врагу

Враг изгнан из пределов нашей Родины. Какая радость, какое торжество! С напряженным вниманием слушали комсомольцы доклад о выступлении товарища Сталина. Десять исполинских ударов! Под их тяжестью рассыпались сто двадцать «непобедимых» дивизий, и раненый фашистский зверь уполз в свою берлогу.

Кто-то сказал:

— Давайте подробно изучим каждый удар.

Предложение пришлось всем по душе. Тут же, на комсомольском собрании, договорились, как это сделать.

На другой день раздобыли десять листов ватманской бумаги. Каждой тройке комсомольцев дали задание: изобразить на листе «свой удар» стратегически и оформить его художественно.

И закипела работа.

— Несколько дней подряд, — вспоминает комсорг, младший лейтенант Веркин, — библиотечным работникам от наших комсомольцев житья не было. Они перерыли все подшивы газет, все журналы. Переписывали, срисовывали, вырезывали. Из одного листа брали описание сражения, из другого стихи, из третьего портрет командующего фронтом.

К назначенному сроку все «десять ударов», были готовы. И тут возникла новая мысль: разыскать в городе участников всех ударов и пригласить их в училище на собрание. С помощью политотдела и эта задача была решена. Вот только участника удара в Венгрии не удалось найти. Все приглашенные оказались орденоносцами и получили они ордена за участие именно в этих боевых делах.

На собрании юные суворовцы, путешествуя указками по своим листам, с такой уверенностью рассказывали о тактических и стратегических особенностях каждого удара, что вызвали восхищение у гостей. В свою очередь, гости, рассказав о том, что видели своими глазами и как сами лупили немцев, привели хозяев в состояние восторга и… «черной» зависти.

Из десяти листов сделали альбом, и теперь он служит всем суворовцам прекрасным пособием при изучении доклада товарища Сталина.

Любимый предмет

Когда спрашиваешь себя, чем объяснить тот азарт, с которым суворовцы изучали знаменитые «десять ударов», то находишь ответ сразу же: во-первых, суворовцы страстные патриоты, во-вторых, они уже сейчас чувствуют себя военными людьми. Преподаватель истории, старший лейтенант Изюмский, отлично понимает это, и ни один урок у него не проходит без того, чтобы не задеть этих «живых струн» у своих учеников.

Я видел, какими жадными глазами смотрели суворовцы на доску, когда преподаватель чертил схему сражения на Чудском озере. Перед суворовцами вырисовывался полководческий гений их великого предка — Александра Невского. И тогда, семьсот с лишним лет назад, шли немцы на нашу землю, и тогда они с наглой самоуверенностью применяли свой «клин», который славяне прозвали метким словом «свинья», и тогда этот клин был зажат в русские клещи, и тогда немецких бандитов провели по русской земле под конвоем в качестве пленных. Как свежо, как правдиво и гордо звучат слова, сказанные семь столетий назад: «Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет русская земля».

Да, история — захватывающе интересный предмет. Вот несколько характерных выдержек из дневника наблюдений преподавателя Изюмского:

«Как бы тяжело ни было на сердце, стоит зайти в класс — и куда все денется! Пытливые задорные глаза, едва сдерживаемая энергия.

На передней парте сидит воспитанник Селецкий. Умный взгляд серых глаз, ямочки на щеках. Перед уроком он говорит мне таинственно-доверительно:

— Древние римляне не додумались сделать катапульт автоматическим, а ведь стоило только приделать вот здесь крючок. — И он из-за спины вытаскивает макет катапульта, сооруженный из сложной системы палочек, жестянок, ниточек.

Другой притаскивает в класс целое средневековое войско, сделанное из желудей и воска. Где они достают все это — никто не ведает.

…На окне класса, между двумя рамами — выставка макетов: осадная лестница, мортира из глины, лодка викингов. Подводят меня к окну и ждут: похвалю ли?

…Подходит воспитанник Головин и докладывает:

— Товарищ старший лейтенант, послезавтра день рождения комсомола, а у меня по истории „четыре“. Прошу спросить меня еще раз, чтобы я мог подтянуться».

Настоящий суворовец

Я упомянул о наказании, которому старший лейтенант Петров подверг воспитанника Ш. Конечно, наказание далеко не основное средство воспитания в Суворовском училище. Но оно существует, и тот не настоящий суворовец, кто принимает его с ропотом. «Суворовские школы, — пишет автор известных мемуаров „50 лет в строю“ генерал-лейтенант Игнатьев, — строятся по образцу кадетских корпусов именно потому, что основной их задачей является воспитание, а в отношении некоторых ребят и перевоспитание, искоренение всякой грубости в обращении и борьба с матерью всех пороков — ложью и неправдой. Бодро и прямо в глаза смотрели мы, кадеты, в глаза начальнику, и, провинившись, не роптали на наложенные дисциплинарные взыскания. Мы переносили их, как подобает настоящему солдату».

Интересный случай рассказал мне офицер-воспитатель старший лейтенант Баталов.

Время от времени офицеры осматривают тумбочки своих воспитанников: нет ли там лишних вещей. Однажды, Баталов обнаружил в тумбочке К. два куска туалетного мыла и несколько обмылков. Мыло, за исключением одного куска, было сдано старшине, а К. офицер сказал, что туалетного мыла достаточно иметь один кусок и накапливать его незачем.

Спустя немного времени К. явился к старшине и доложил, что кусок мыла, лежавший у него в тумбочке, «пропал». Конечно, старшина выдал К. другой кусок. Каково же было огорчение офицера-воспитателя, когда он узнал, что «пропавшее» мыло припрятал сам К.

Кто такой К? Это один из образцовых воспитанников. Он комсомолец, за отличную успеваемость награжден грамотой ЦК ВЛКСМ, поведение его безукоризненное. И вот такой случай. Конечно, К. не украл мыло, он его «сэкономил». Воспитанному в своей станице в духе большой домовитости, ему очень хотелось привезти на каникулах матери этот розовый ароматный подарок. Но К. солгал, а суворовец лгать не должен. Воспитание у будущих офицеров чистосердечия и правдивости — одна из важнейших задач Суворовских училищ. Как поступить офицеру-воспитателю? С одной стороны, он обязан был К. наказать. «В случае оплошности взыскивать и без наказания не оставлять, понеже ничто так людей ко злу не приводит, как слабая команда», — говорил Суворов. Но ведь К. — отличный мальчик и провинился впервые. После размышлений, офицер решил о поступке К. сообщить его матери. И вот мальчик, узнав об этом, померк, потух. Прежняя радость жизни, с какой он все делал, угасла. Вскоре он совершил и другой проступок, и когда офицер наказал его и за это, К. откровенно признался, что считает себя обиженным, поэтому и ведет себя плохо.

— Ну, и что же, — спросил я, — так а нем это чувство обиды и осталось?

Баталов горделиво улыбнулся.

— Он и учится и ведет себя даже лучше, чем до этого случая. Ведь офицер-воспитатель есть второй отец. И как отец, я не только наказываю, но и нахожу путь к сердцу моих воспитанников. Я душевно побеседовал с К., и чувство обиды в нем растаяло. Теперь я могу с уверенностью сказать: он настоящий суворовец.

Первое качество воина

Глубоко сознательно повинуется солдат, повинуется офицер. И это качество в Суворовском училище воспитывают настойчиво, повседневно.

Однажды, во время урока, преподаватель математики, старший лейтенант Совайленко, приказал воспитаннику Т. выйти из-за парты и стать у двери. Это было наказание за систематическое подсказывание. Т., отличавшийся болезненным самолюбием, встал, но из-за парты не вышел. Преподаватель повторил приказание. Но тот не двинулся с места. Тогда офицер сказал:

— Вы совершили дурной поступок и должны понести наказание. Но вы моего приказа не выполняете и тем усиливаете свою вину.

Т. попрежнему оставался за партой, упорно не желая подчиниться.

— Воспитанник Т., — сказал преподаватель, — вы готовитесь стать офицером. Как офицер вы будете повелевать. А Суворов, чье высокое имя вы носите, говорил: «Научись повиноваться, прежде чем будешь повелевать другими». Великий полководец и ученик Суворова — Кутузов, повторял: «Беспрекословное повиновение начальникам есть душа воинской службы». На этом строятся отношения в нашем училище между воспитанниками и их начальниками. Вы отказываетесь признать это правило, этим самым вы самовольно освобождаете себя от своих обязанностей. Раз это так — я не могу считать вас своим воспитанником.

С этого времени преподаватель перестал вызывать Т. к доске, не проверял его тетрадей, не спрашивал его, когда он поднимал руку. Чем дальше, тем сильнее смущало это Т. Не были на его стороне и товарищи. «Зачем ты упрямишься? — говорили они ему. — Ведь ты же неправ».

Мальчик глубоко задумался над своим поступком. Однажды он сказал во время урока:

— Товарищ лейтенант, не сердитесь на меня!

— Я не сержусь на вас, — ласково ответил преподаватель. — Я очень, очень хочу, чтобы у меня с вами были такие же отношения, как и со всеми воспитанниками.

Тогда Т. сказал:

— Товарищ лейтенант, разрешите выполнить ваше приказание.

И, выйдя из-за парты, стал у двери.

В туалетной комнате

Мальчики, которым в семье прививалась любовь к опрятности, приняли в Суворовском училище режим чистоплотности без усилий и даже с удовольствием. Пробежать в туалетную комнату, сделать там холодное обтирание и долго потом чувствовать, как разливается по телу теплота — какое это наслаждение! Грязная обувь — что замусоренный пол: как бы чисты стены ни были, а комната выглядит грязной. Зато какое удовольствие ходить в начищенных, тускло поблескивающих ботинках: хоть танцуй в них на зеркальном паркете. Если мальчик не почистит утром зубы и по этому поводу целый день испытывает беспокойное чувство — значит, привычка быть всегда чистым и свежим стала для него второй натурой.

Но второй натурой может стать и совсем другая привычка: не замечать грязи, ходить всегда растрепанным. И, надо сказать, в числе мальчиков, прибывших в Суворовское училище, были и такие.

— Вы видели в моем отделении воспитанника с светлоголубыми глазами и с длинными ресницами? — сказал мне офицер-воспитатель, старший лейтенант Маняк. — Можете представить, я его раньше только по этим глазам и узнавал, — такой он был всегда перепачканный. Ботинки в грязи, гимнастерка в мелу, лицо чуть ли не в саже. Даже непонятно, как и где он так измазывался. Казалось, что чистота была ему прямо ненавистна. Если преподаватель говорил ему: «Воспитанник Д., выйдите из класса, приведите себя и порядок и потом возвращайтесь», то он принимался хныкать, ворчать, на что-то жаловаться. Если преподаватель настаивал, тот вступал с ним в пререкания. Из класса приходилось выводить его чуть ли не силой.

Я заметил, что он любит кино до страсти. Однажды, когда воспитанники построились, чтобы итти смотреть «Чапаева» (дело было вечером, в субботу), я вызвал Д. из строя, сказал ему, чтобы он взял полотенце, щетки, крем и шел за мной. Мы прошли в туалетную комнату. Там я приказал ему привести себя в безупречный порядок, а сам сел на табурет и стал читать книгу. Он вздыхал, ворчал, плакал, обещал быть всегда аккуратным, лишь бы только я его сейчас отпустил в кино, но я оставался глух ко всем его причитаниям. Потеряв надежду умолить меня, он, роняя слезы на щетку, стал начищатъ ботинки. Отпустил я его лишь тогда, когда он принял вполне приличный вид. К счастью Д., сеанс еще не кончился, и мальчик успел насладиться великолепным зрелищем чапаевской атаки.

Та же история повторилась и в воскресенье, и в следующую субботу. На экране в клубе шел Бородинский бой, доносился треск аплодисментов, а Д. мылся и чистился в туалетной комнате. Потом мы пошли вместе в клуб и по дороге я спросил: «Скажите, Д., вам не стыдно за того суворовца, к которому надо приставлять няньку?» А после кино я рассказал Д., как бывает приятно человеку от сознания чистоты и свежести своего тела и своей одежды.

Вы, конечно, догадываетесь, чем это кончилось? Впрочем, вы сами видели Д. во время урока. Такой он теперь всегда, — чистый, свежий, безукоризненно опрятный. Он стал гораздо лучше учиться. И мы, офицеры-воспитатели, давно заметили: чем больше воспитанник внешне подтянут, тем больше он подтянут и внутренне.

Физ-культ-ура!

Солнце. Сияет небо, сияет снег, сияют глаза, зубы и румяные щеки суворовцев. На белом снежном фоне их ладные фигурки в черных шинелях выглядят, как отпечатанные тушью.

— На лыжи становись! — раздается команда. — Веером вправо ма-арш!

Через минуту суворовцы выстраиваются поперек широкой снежной дороги, что спускается к синеватому льду реки. Один за другим несутся вниз лыжники. Но в момент наибольшего разгона лыжи вдруг становятся на ребра, и суворовцы, заработав палками, начинают подниматься вверх.

Нет, это не забава, не развлечение: это тренировка, трудный урок. Суворовцы спускаются то в высокой стойке, то в низкой. Они тормозят то двумя ногами, то одной. Они поднимаются «елочкой», «лесенкой», «прямой». Это будут настоящие лыжники! Да что там «будут»! Вот синеглазый мальчик — он уже сейчас так легко скользит по снегу, что зависть берет.

Вечером я беседовал со старшим лейтенантом Дорошенко. Он окончил Ленинградский институт физкультуры им. Лесгафта, и теперь прививает суворовцам ту влюбленность в культуру тела, какой отличаются все воспитанники этого замечательного, дважды орденоносного института. С гордостью рассказывает он, как суворовцы, встретившись с воспитанниками ремесленного училища, во всех состязаниях заняли первые места.

Я спросил:

— А кто тот синеглазый лыжник, который так ловко поднимался сегодня «елочкой» вверх?

Лицо Дорошенко просияло.

— Ах, так это же Володя П.! Вот вам пример всемогущества физкультуры. Он пришел в училище со впалой грудью, с вялыми мускулами, предрасположенный ко всяким болезням. Постоит немного в тени — начинает чихать, выйдет на солнышко — то же самое. Здесь, в училище, он узнал, как Суворов, вот такой же в детстве слабосильный, закалял себя. П. сказал: «Если я суворовец, мне чихать нельзя». И стал он все свободное время проводить на спортплощадке. Особенно полюбилась ему гимнастика на спортивных снарядах. То и дело просил он меня показать что-нибудь новенькое на параллельных брусьях. А теперь и сам руководит кружком гимнастов. За 6 месяцев он прибавился в весе, вырос и очень развил грудь. И, конечно, давно забыл, как чихают.

— Одним словом…

— Одним словом, физ-культ-ура! — весело перебил меня жизнерадостный лесгафтовец.

Теперь суворовцы не оконфузятся

Офицер должен быть строен и ловок. Неуклюжие, топорные движения офицеру не к лицу. Давно известно, что танцы развивают ловкость и гибкость. В Суворовских училищах им отводятся учебные часы на равных правах с другими уроками.

Но суворовцам в танцах вначале не повезло. То ли суворовцы сочли это занятие несерьезным, то ли им надоели всякие там экзерсисы, «па-марше» и «па-шассе», но только занимались они неохотно. «В движениях мальчиков, — жаловалась преподавательница танцев Лидия Николаевна, — не было и намека на ловкость и мягкость: не танцовали, а в строевом шаге кружились».

Как-то среди воспитанников разнесся слух, что политотдел собирается устроить встречу суворовцев и учениц средней школы с выступлениями художественной самодеятельности. Это всех заинтересовало. Проходя по улицам города в строю, суворовцы уголком глаз замечали, что школьницы не отрывают от них любопытных взглядов. Был даже случай, когда девочки, промчавшись мимо окон училища, ловко приклеили на стекло записку со словами: «Население города Новочеркасска горячо приветствует свою гордость — храбрых и мужественных суворовцев». Но ближе сталкиваться с этим «населением» суворовцам пока не приходилось, и понятно то волнение, с каким обе стороны готовились к встрече.

Встреча состоялась. На сцене попеременно появлялись то школьницы, то суворовцы. Пели, декламировали; десять суворовцев выбежали с клинками и отлично сплясали казачий кавалерийский танец.

Кончился концерт, отодвинули стулья к стенам — и оркестр грянул «Костю-моряка». «Но вместо того, — вспоминает помощник воспитателя-офицера Ларин, — чтобы в зале началось движение, суворовцы сбились у стены и с подозрительной внимательностью принялись рассматривать носки своих сапог. Школьницы ждали, ждали, и, не дождавшись, пошли танцовать одни». «Костю-моряка» сменил «чардаш», а после девочки закружились в вальсе. Суворовцы же все еще не выходили из неподвижности. Потеряв надежду, что любование сапогами когда-нибудь кончится, офицеры-воспитатели стали брать своих воспитанников под руку и подводить к гостям. Но «храбрые» суворовцы вырывались из рук и обращались в бегство. Вскоре они и совсем рассеялись, предоставив гостям развлекаться, как им заблагорассудится.

Горько было на душе у будущих офицеров. А тут еще подзуживания:

— Отличились, нечего сказать, — говорили офицеры-воспитатели. — Подумать только, какую ловкость проявили в бегстве. Говорят, гостьи в восторге от манер хозяев…

Каково же было удивление Лидии Николаевны, когда, явившись на другой день за пять минут до начала урока, она увидела всех учеников в полном сборе: один галантно кланялся, приглашая «даму», другой тащил партнера «на себя» и «от себя», третий кружил товарища в вальсе… И все при этом нещадно наступали друг другу на ноги.

Несказанно изумлены были и офицеры-воспитатели, когда увидели, что одна из рот, проделав четырнадцатикилометровый поход, прямо с марша перешла на «польку».

Было воскресное утро. Малышей отправили в кино. Остались только старшеклассники. Но от этого шума и движения в училище не убавилось. Наоборот, жизнь забилась еще сильнее. Дело в том, что к двенадцати часам придут гости. Опять школьницы! Сначала будет музыкальный утренник, потом танцы. Уж теперь суворовцы не оконфузятся! Они достаточно тренировались, даже натертых в походе ног не жалели. Кроме того, они дома, а дома и стены помогают. Куда ни посмотришь, всюду движутся щетки: чистят сапоги, пуговицы, кители. Чистят до блеска, до солнечного сияния, чуть не до дыр.

В углу на табуретке сидит круглолицый мальчик с капельками пота на лбу. Вчера он не успел постричься, и теперь товарищ, раздобыв у старшины машинку, стрижет его. От лба до макушки полоска выстрижена идеально, но машинка закапризничала, и «клиент» в смятении: что, если машинку не удастся наладить до прихода гостей!

Совсем иное расположение духа у его соседа по койке — подвижного мальчика с задорной улыбкой на пунцовых губах. Он уже сменил повседневную гимнастерку на парадный с золотыми галунами китель и, подхватывая то одного, то другого товарища, кружится в тесном проходе между кроватями.

Наконец, все воротнички подшиты, все пуговицы начищены и все пушинки с кителей сняты. Теперь у суворовцев новый повод для волнения: без четверти двенадцать, а гостей все еще нет: придут ли? Наиболее беспокойные задают этот вопрос офицеру-воспитателю. Тот бросает взгляд в окно и отвечает:

— Вьюги нет. Надо думать, не заблудятся.

Напрасные опасения: ровно в двенадцать в зале клуба не остается ни одного свободного места. Первые ряды суворовцы уступили гостям, сами скромно сели позади.

Проходит час, другой — и, странное дело! — о том, что так всех волновало, теперь, кажется, никто даже не вспоминает: и гости, и хозяева — все во власти музыки Глинки, которому посвящено это утро.

Музыка явилась как-бы отдыхом после перенапряжения, к которому привел «реваншистский азарт»: ко времени окончания концерта суворовцы оказались в самой подходящей «форме».

Отодвинули к стенам стулья. Оркестр заиграл полонез. «Бал» был открыт этим торжественно-грациозным танцем, которым по давней традиции открываются все «настоящие» балы.

А когда оркестр грянул «Костю-моряка», весь зал пришел в движение, и многим суворовцам нехватило «дам».

— Вы знаете, — торжествующе говорила Лидия Николаевна, — они стали даже стройнее, наши воспитанники. А походка! Вы посмотрите, какая у них легкая походка!

Всадники

По коридору бежит суворовец. В руке у него ломтик белого хлеба и два кусочка сахару. На лице — предвкушение удовольствия. Навстречу идет офицер.

— Вы куда? — спрашивает офицер, подозрительно оглядывая руку воспитанника.

Тот смущен.

— Товарищ капитан, я сыт, я вполне сыт…

— Нет, так нельзя. У вашей «Коломбины» есть свой паек. А вы не должны отрывать от себя.

— Я знаю, товарищ капитан, — виновато отвечает воспитанник, — но она так любит сахар!

Лошади — что в них особенного! Запряженные в телеги, они целыми днями возят песок, глину, доски. Чаще всего их можно видеть во дворе, у кухни. Сюда они привозят картошку, мешки с крупой, а отсюда увозят жужелицу и прочие скучные вещи.

Но однажды во двор ввели двенадцать лошадей и поставили в конюшню. О себе они давали знать лишь ржанием да стуком копыт о деревянный пол. Суворовцы насторожились. Вскоре то одну, то другую лошадь стали выводить во двор. Там их уже поджидал капитан Тимошенко, известный в училище как участник многих кавалерийских налетов на тылы врага. Тимошенко садился на лошадь и ездил по кругу. С шага лошадь переходила на рысь, с рыси на галоп. Любопытство суворовцев достигло высших пределов, когда они увидели, что по приказанию Тимошенко лошадь подогнула ноги и легла на землю. Изо дня в день обучал офицер лошадей разным диковинным приемам.

Теперь суворовцы не сомневались, что это те самые лошади, на которых они будут ездить.

Я увидел мальчиков на лошадях спустя несколько месяцев после первого урока верховой езды. Лошади с маленькими всадниками в черных шинелях и шапках-ушанках то растягивались цепочкой, то сдваивали ряды. В середине круга одни поворачивали вправо, другие влево, а затем, в определенном месте, опять съезжались, чтоб начать новую фигуру. Это было удивительно красиво, и я невольно вспомнил грациозный полонез, которым суворовцы так блеснули при встрече со школьницами.

Когда я сказал об этом Тимошенко, он ответил:

— В готовом виде оно все красиво. А сколько тут труда!

Не все суворовцы пойдут в кавалерийское училище: многие из них в мечтах о будущем несутся на самолетах, мчатся в танках, палят из дальнобойных орудий. Но каждый из них готов тысячу раз собрать и разобрать седло и проделать какую угодно кропотливую работу, лишь бы научиться ездить верхом.

Лошадей мало: на каждую приходится добрый десяток воспитанников. Но зато это уж их лошадь! И как бывает доволен суворовец, когда, вбежав в конюшню, он видит, что «Коломбина», навострив уши, поворачивает к нему свою умную голову и старается поймать его ухо своими мягкими добрыми губами: узнала, значит!

Солидарность

У суворовцев очень развито чувство солидарности.

— После вечерней самоподготовки, — рассказал мне помощник офицера-воспитателя Ларин, — я объявил отделению перерыв и ушел из класса. По возвращении застаю дежурного офицера, который «по всей форме» делает категорическое внушение группе моих воспитанников: Кораблинову, Пальчикову и К. Эти ребята являются постоянными участниками всех ротных шалостей. На этот раз дело обстояло так: самый слабосильный в классе воспитанник В. вздумал на доске попробовать свой художественный талант. Фантазии его только и хватило на то, чтобы изобразить уродливого человечка с предлинными ушами. Рисунок сам по себе не относился ни к кому, однако, К., обладая большими ушами, принял рисунок на свой счет и немедленно реагировал легким подзатыльником В. Тот возмутился и пошел в наступление на К. В это время Кораблинов, чтобы больше внести разнообразия в «аттракцион», смастерил из бинта лассо и удачно накинул его на шею расходившемуся В., а Пальчиков слегка потянул за лассо. Забыв о своем суворовском достоинстве, В. поднял рев, побежал в канцелярию и там доложил дежурному офицеру, что его бьют и душат. Так и сказал: «Бьют и душат»…

Я не удовлетворился тем, что виновники происшествия уже прослушали грозное внушение от дежурного офицера, и в свою очередь учинил «суд и расправу» в присутствии всего отделения. Я красочно нарисовал печальные последствия проступка Кораблинова, Пальчикова и К., пообещал написать родителям и лишить ожидаемого отпуска.

Минут двадцать спустя, сидя в канцелярии роты, я услышал за дверью возню. Стук в дверь:

— Разрешите?

— Да.

В дверь втиснулась депутация. Впереди пострадавший В. Он в полной форме и туго затянут ремнем.

— В чем дело? — спрашиваю я после некоторого критического рассматривания «депутатов».

— Разрешите доложить, что никто никого не бил и не душил, — говорит В. — А просто играли. Это я напутал все.

Через час я нахожу всю компанию играющей мирно в шашки.

Мужество

Жил в Херсоне мальчик Витя Москаленко. Было ему всего восемь лет, и о будущем он не задумывался. Но вот грянула война, и все изменилось: папа надел военно-морскую форму и уехал в Ленинград, на военный корабль; мама завязала на белом халате тесемки и отправилась в госпиталь; мальчики и девочки забросили скакалки и пошли по дворам собирать железный лом. Война подошла к самому городу: страшно гремели орудия, полыхало зарево пожаров.

Госпиталь спешно эвакуировали. Вместе с госпиталем поехала мама, а вместе с мамой покинул свой родной город и Витя.

Фронт отступал от Херсона все дальше и дальше. Двигался и госпиталь. И не проходило дня, когда бы мальчик не видел закоптелые печные трубы, страшно торчавшие на месте сожженных деревень, осиротелых детей, которые жались среди смрадных развалин, запыленные, измученные фигуры беженцев. Много страданий видел Витя и в госпитале, хотя раненые и скрывали свою боль.

Так добрался Витя до самого Сталинграда. И тут, в городе-герое, в городе-мученике, он дал себе обещание всю свою жизнь отдать на защиту Родины. Он и сам сейчас не может вспомнить, что толкнуло его на такое решение: пример ли мамы, — бесстрашной медицинской сестры, награжденной медалью «За боевые заслуги», мужественная ли защита Ленинграда отцом, или желание, чтобы никогда больше враг не ступил на нашу землю. Только решил он это твердо и был несказанно счастлив, когда впервые надел форму суворовца и стал в строй.

В училище ничто не давалось легко, все надо было завоевывать: и молниеносность утреннего подъема, когда так хочется спать, и безукоризненность заправки костюма и койки, и сияние пуговиц, и чистоту английского произношения. Каждый день в Вите тренировалась и крепла воля: таков режим училища.

Но дети — всегда дети. Как-то, гуляя по училищному парку, Витя заметил на одном дереве множество рожков. Как устоять перед соблазном сорвать хотя бы один и сделать из него «пищалку»! Витя ловко взобрался на верхушку дерева. Но только протянул он руку к рожку, как внизу раздался ровный топот ног: из-за угла здания выходила пятая рота суворовцев. Это его рота шла в строю. Витя встрепенулся и, нащупывая ногами ветки, поспешно стал спускаться вниз. Вдруг под ногой что-то хрустнуло, в уши ворвался треск сучьев, зашумели листья, точно промчался ураганный ветер, — и Витя всем телом ударился о землю. Он хотел вскочить, но нога стала чужой и тяжелой, хотел опереться рукой, но кисть повисла, как неживая, и из нее высовывалась разбитая кость.

Подбежали суворовцы, подняли Витю на руки и понесли.

А он все просил:

— Позовите капитана!.. Позовите капитана!..

Когда встревоженный офицер-воспитатель подбежал к Вите, мальчик протянул к нему разбитую кисть и с детской наивностью попросил:

— Товарищ капитан, сделайте, как было…

С переломанным бедром и разбитой правой рукой его положили в госпиталь. Он переносил боль молча и только спрашивал:

— Меня не отчислят?

Заплакал он только тогда, когда с руки сняли лубок и обнаружилась неподвижность кисти.

Лежавший рядом боец сказал:

— Чего ты! Левая-то в исправности. Вот и приучай ее. А там, гляди, и правая отойдет.

Витя подумал: «Это правда. Если я совсем не смогу писать, меня отчислят, если же научусь писать хотя бы левой рукой, то, может, и оставят».

У Вити был друг — Петя Кузьмин, тоже суворовец. Он часто навещал Витю в госпитале. И вот, как-то раз, когда пришел Петя, Витя сказал:

— Принеси мне чистую тетрадь. Только поскорее. Сегодня же. Ладно?

Петя удивленно взглянул на забинтованную руку друга, но расспрашивать не стал:

— Есть принести чистую тетрадь! И добавил:

— Карандаш тоже…

Трудно было принять за букву непонятный значок, который в тот же день появился на первой страничке тетради. От огорчения Витя даже глаза закрыл. Но, повторив значок несколько раз, он сказал: «Теперь всякий поймет: буква „а“ — и никакая другая». И, борясь с упрямой непослушностью пальцев, стал выводить букву «б».

Близился день выхода из госпиталя. Витя исписывал тетрадь за тетрадью: только бы научиться к этому дню писать левой рукой без заминки! Ночью ему снились страшные сны. Ему снилось, будто сидит он в классе за партой и пишет диктовку. Ах, как трудно поспевать за учительницей! Вот она кончила фразу, помолчала и начинает другую, а он еще не дописал первую. Да к тому же забыл последние слова. Спросить учительницу? Нет, лучше молчать, чтоб она не сказала: «Вы задерживаете класс. Если не умеете писать, значит и сидеть здесь незачем». Витя бросает фразу недописанной и начинает другую, но учительница уже диктует что-то новое. В отчаянии он хватается за эту новую фразу и, не дописав, падает головой на парту и горько плачет…

Но так бывает только во сне. Наяву же он не плакал, а сжав губы, все писал, писал, писал… Он не знал, что его уже поджидает новое испытание. С его ноги сняли лубок. Пройдясь впервые по палате, он с недоумением спросил:

— Почему же я хромаю? — Доктор осторожно ответил:

— У вас теперь правая нога немного короче левой…

Витя побледнел.

— А как же… Как же я буду в строю ходить?

Доктор пожал плечами. Ему не хотелось огорчать мальчика.

Ночью, заметив, что мальчик не спит, все тот же боец-сосед сказал:

— Я знал одного офицера: у него тоже одна нога была короче другой, но он так натренировался ходить, что никто этого не замечал. Только это трудно.

Витя сказал:

— Ничего, что трудно. Лишь бы научиться.

И он стал учиться. Его настойчивости удивлялись все. Когда его спрашивали, зачем он себя мучает, он молча отходил в сторону и там продолжал свои упражнения.

Он вернулся в училище спустя четыре с половиной месяца, бледный от скрытого волнения. Он стал в строй и никто не заметил, что у него одна нога короче другой. Он подошел к доске — и все увидели, что он левой рукой пишет так же, как писал раньше правой.

Он отсутствовал почти пять месяцев. Сколько пропущено уроков! И как трудно догонять! Догонит ли?

Когда я задал этот вопрос офицеру-воспитателю, он с гордостью ответил:

— Он уже догнал. Ему в этом помогали все.

И, помолчав, добавил:

— Он — суворовец, а Суворов говорил: мы все можем.

Теперь Витя тренирует правую руку. Ее постепенно покидает неподвижность. Он уже пишет ею. Рано или поздно, он возьмет в нее винтовку.

Прощаясь, я подал Вите листок бумаги и попросил его написать, что он считает своим заветным желанием. Он вскинул на меня свои темные в мохнатых ресницах глаза, потом взял лист и левой рукой быстро написал:

Я хочу быть офицером.

Кто может сомневаться, что он им будет!

Хорошо, что не забыли

То, как вел себя Витя Москаленко, — показывает не только его мужество, но и привязанность к своему училищу. Между тем, режим училища, при всей сердечности отношений между воспитанниками и воспитателями, довольно суров. Таким, во всяком случае, он должен показаться мальчикам, вкусившим «прелесть» безнадзорной жизни.

Я спросил подполковника Остроумова:

— Неужели так никто из училища и не ушел?

— Нет, такие случаи были, — ответил он с печальной ноткой в голосе. — Правда, единичные. Я знаю два случая. Оба они кончились одинаково: ушедшие горько пожалели о своем уходе.

— Один случай произошел с мальчиком младшего класса. С первого дня наш режим пришелся ему не по душе. Что мы только ни предпринимали, чтобы вызвать в нем интерес к нашему коллективу, к учебе, к военным занятиям! Все было напрасно; он рвался «на волю». Много раз приходилось находить его на вокзале и возвращать в училище.

Он все-таки ушел. Спустя некоторое время его в училище привезла мать. С трудно объяснимым упрямством мальчик твердил, что все равно уйдет. И тогда начальник училища отдал приказ отчислить его. Приказ был прочитан перед строем и тут же мальчик был переодет в свой домашний костюм. Когда он увидел себя в гражданской одежде среди подтянутых, стройных суворовцев, он, видимо, остро почувствовал, что разлучается со своими товарищами навсегда, что больше он уже не суворовец. Губы у него вдруг скривились, он горько и неутешно заплакал. Но было поздно: приказ есть приказ.

Подполковник помолчал, как бы мысленно переживая вновь эту сцену, и тихо добавил:

— Да, это произвело сильное впечатление. Суворовцы были глубоко взволнованы. Да и не только они… Другой случай произошел с воспитанником моей роты. Он тоже ушел. Да вот, лучше прочтите его письмо.

И подполковник, вынув из папки, передал мне измятый, видимо, побывавший во многих руках, листок. Я прочел:

«Здравствуйте, дорогие товарищи! Получил я от воспитанника Бусловича письмо. Спасибо вам за то, что вы меня не забыли, хотя такого человека, как я, давно забыть надо: я не захотел учиться и ушел, а ведь мое место было рядом с вами…»

Да, крепко надо пожалеть о своем поступке, чтобы написать такую фразу. И какие, — я думал, — хорошие эти суворовцы, что не забыли.

Мамы приехали

Сверху вниз, по каменной лестнице, бежит маленький суворовец, наверно, из приготовительного класса. Его серые глаза от счастья влажны, щеки пылают. Там, внизу, в ленинской комнате, его ждет мама. Наконец-то, приехала! Вон она стоит у самой лестницы. С разбега он вдруг останавливается и прижимает руки к лампасам: по ступенькам поднимается вверх офицер. Мальчик провожает его поворотом, головы. Погон сверкнул и погас. Суворовец перевел дыхание, подпрыгнул и с пятой ступеньки упал в теплые, мягкие объятия мамы.

Через минутку он уже сидел у нее на коленях и уписывал сочные ломтики мандарина.

Сегодня воскресенье, и ленинская комната имеет необычный вид: куда ни посмотришь, везде мамы и мамы.

Вот в углу уединились мать и сын. В одной руке у нее письмо, в другой скомканный платочек. Опущенные к листку ресницы мокры. Что отец погиб, оба знают давно, но только теперь пришло это письмо от однополчан: раненый, он остался у пулемета, чтобы прикрыть отход товарищей, и истек кровью. «Мама, не плачь», — шепчет мальчик, а сам не поднимает от пола глаз.

А вот на скамье сидят рядом худенькая женщина с накинутым на плечи теплым платком и высокий старшеклассник. Обдавая сына теплом ласковых глаз, она что-то тихонько рассказывает, наверно, деревенские новости. Он солидно улыбается и снисходительно говорит: «Экий народ у вас недисциплинированный — женщины эти». С матерью приехал и четырехлетний братишка суворовца. На его заячьей шапке красноармейская звездочка, и он с важностью прохаживается перед старшим братом: заметит ли?

А в другом конце престранный разговор. Мама озабоченно спрашивает:

— Боренька, хочешь скушать булочку?

Маленький суворовец, что сидит перед мамой на стуле, выпрямляет спину и бодро отвечает:

— Никак нет!

— Ты разве уже завтракал?

— Так точно!

На лице у мамы растерянность. После минутной паузы Боренька говорит:

— Разрешите обратиться?

И докладывает, что на прошлой неделе получил две четверки и одну пятерку.

Насладившись произведенным впечатлением вполне военного человека, Боренька переходит на гражданский язык.

Через полчаса все суворовцы пойдут строем в городской кинотеатр. С ними пойдут и мамы, только, конечно, не рядом, а по тротуару. И каждая, мысленно обнимая всю стройную колонну этих черных с красными погонами фигурок, не оторвет счастливых глаз от одной из них, — самой родной. Там, в кино, они опять сядут рядом и наговорятся обо всем.

Но почему у одной мамы такое опечаленное лицо? Где ее мальчик? Не заболел ли? Нет, он только что был здесь и теперь поднялся наверх. Но в кино он не пойдет: на прошлой неделе он получил двойку, и теперь должен усиленно заняться.

Грустно маме: она уже привыкла каждое воскресенье ходить с сыном и всеми его товарищами в кино. Но офицер-воспитатель прав. И, вытирая покрасневшие глаза, мама шепчет: «Ничего, пойду со всеми, а он пусть сидит: так ему и надо…»

Пишут родители

Если родители живут близко, они не раз в году навестят сына. Офицер-воспитатель устанавливает с ними живую связь, узнает от них все подробности о своих воспитанниках. Но как быть, если мама живет в далекой Эривани или в Ленинграде, а папа воюет в Пруссии?

Загляните в толстую сумку связиста, когда он только-что принесет ее с почты в училище. Среди многих писем, адресованных самим суворовцам, вы найдете там несколько десятков с надписью: «Офицеру-воспитателю».

«Переписка с родителями, — замечает в своем дневнике преподаватель Изюмский, — одна из важнейших сторон педагогического процесса». «Отец моего сына, Сергея Кораблинова, — пишет с фронта офицеру-воспитателю Подосинову мать воспитанника, — погиб, защищая родину. В те дни я не смогла сидеть дома и ушла мстить тем, кто нас с Сережей осиротил и разорил.

Из писем сына знаю, что взаимоотношения у него с предыдущим офицером-воспитателем были неладными. Мальчика тогда поспешили зачислить в „неисправимые“ и этим вооружили против себя до того, что он рвался перейти в другое отделение. С вашим приходом и более тонким подходом к Сергею, он „нашел себя“ и свое место в коллективе и сейчас, как будто на хорошем счету. Ведь из Сережи можно лепить все, но только лаской. Вы должны понять меня.

Он у меня единственный, и я хочу, чтобы Сережа вырос честным, полезным, красивым, в лучшем смысле этого слова, человеком. Пишите же мне о нем подробно».

Колхозный бригадир белорус и работница подмосковной швейной фабрики пытливо спрашивают: «Учится ли Юра музыке?» «Научился ли Шура читать книги? Ведь он дома читал сначала середину, потом конец… Зажила ли у него ранка на подбородке?»

И офицер терпеливо отвечает, что да, Юра начал учиться по классу рояля, а ранка у Шуры на подбородке уже поджила.

Офицер-воспитатель внимательно прислушивается к советам родителей.

«Может быть, Ване мешает природная застенчивость спросить о том, что непонятно?» — подсказывает В. В. Макарова в письме старшему лейтенанту Рачковану.

«Одна деталь о Вале, — пишет отец двух воспитанников училища Чучукин, — он впечатлительный мальчик и болезненно воспринимает незаслуженные замечания, грубость. Но зато стоит ему просто указать на недостатки или ошибки, и он всегда поймет».

И, склонившись над листками, исписанными разными почерками, офицер-воспитатель вновь и вновь чувствует, как важно изучать каждую черточку в характере своих воспитанников, как ответственна, трудна и благородна работа воспитателя.

Заграничные друзья

— Здесь живет мой приятель, — сказал мне один воспитанник и ногтем провел под кружочком на географической карте.

— В Дейтройте?! — удивился я. — Далеко забрался.

— Он не забрался, он там родился. Его зовут Сесиль Крайт.

— А… где же вы с ним познакомились?

— С Сесилем? По-настоящему, мы еще не познакомились. Но мы переписываемся.

Оказывается, весть о суворовцах проникла во все концы света и отовсюду суворовцам пишут письма их друзья-однолетки: Этли, Джим, Мэри, Ника и даже Чан-Су-Лин. Суворовцы охотно отвечают. Особенно любят они писать о великом полководце, чье имя носят с такой гордостью. Вот два письма из такой переписки.

«От Эдны Парсонс. Ист-Динская классическая школа. Синдерфорд Глочестер. Дорогой русский друг! Прежде всего опишу себя. Мне 13 лет, я очень маленького роста, у меня светлые волосы и голубые глаза. Учусь я в Ист-Динской классической школе. Школа разделена на три здания или три группы: Хокинс, Ралей и Дрейк. Я учусь в Хокинсе. Вот уже девять лет, как Хокинс держит серебряный кубок, за обладание которым борются все три группы. У нас дети занимаются сбором листьев наперстянки, которые затем идут на изготовление лекарств. Наперстянка — полевой цветок. Я живу в Динском лесу. Летом здесь чудесно. Неподалеку от нас река Северн, куда я езжу с сестрами на пикники. Я много читаю: это мое любимое занятие. Надеюсь, дорогой друг, что вы мне напишете и расскажете о себе и о вашем интересном училище. Преданная вам Эдна Парсонс».

«От Игоря Ильницкого. Новочеркасское Суворовское военное училище. Здравствуйте, дорогая Эдна! Я получил ваше письмо, за которое очень благодарен вам. С удовольствием буду переписываться с вами. Мне тоже тринадцать лет. Отец мой был офицер Красной Армии и погиб на фронте, сражаясь с немецкими захватчиками за нашу дорогую Родину. Учусь я в Суворовском училище. Вы, конечно, слышали или читали о Суворове. Это был гениальный полководец. В детстве Суворов был хилого сложения, но он упрямо закалял себя: обливался холодной водой, в любую погоду спал при открытом окне, скакал на лошади под проливным дождем. Военную службу он начал простым капралом, а кончил генералиссимусом. Он участвовал в шестидесяти трех сражениях и ни одного не проиграл. „Воюют не числом, а уменьем“, — говорил он. И всем нам завещал: „Возьми себе в образец героя древних времен, наблюдай его, иди за ним вслед, поровняйся, обгони… Слава тебе!“ Последним его словом в жизни было: „Вперед!“ И вы знаете из газет, Эдна, что для русской армии это слово есть закон. Скоро Красная Армия возьмет Берлин, как брал его Суворов. Наше училище закрытое: в нем мы и учимся и живем. Наши преподаватели и офицеры-воспитатели почти все участвовали в Отечественной войне. Они воспитывают в нас мужество, стойкость, честность, прямодушие. Мне учиться здесь еще четыре года, после этого я поступлю в военное училище и буду летчиком. Я прилечу в Америку, как летал когда-то Чкалов. Вот тогда мы и увидимся с вами. Я тоже много читаю. Кроме того, я люблю рисовать. До свидания. Жму вашу руку. Ваш русский друг Игорь Ильницкий».

Увидеться со своим заграничным другом мечтает не только Игорь Ильницкий: мечтают об этом все, кто ведет такую переписку. Но каждый мечтает по-своему: если один летит к своему другу на самолете, то другой — на специально придуманном для этого аппарате, а третий пересекает океан на военном учебном корабле. И каждый при этом переживает массу приключений.

Самые маленькие

Я иду по коридору. Скоро будет сигнал «отбой». Через пять минут все коридоры наполнятся топотом ног, веселыми выкриками, смехом, возней, звонкими словами команды. Сейчас же — тишина, и только слышен равномерный шелест веника, которым метут пол.

Вдруг кто-то близко сказал:

— Тэйк аут йё копи букс.

Через неплотно прикрытую дверь донесся шелест раскрываемых тетрадей. «Ага, — догадался я, — урок английского языка». И вспомнил слова генерал-лейтенанта Игнатьева: «Одной из отличительных особенностей русских культурных людей являлось во все времена отличное владение иностранными языками. Суворов свободно читал в подлиннике на латинском языке произведения своего героя — Юлия Цезаря, прекрасно говорил и по-французски, и по-немецки. В наши дни воспитанники Суворовских школ должны превзойти нас, старых кадетов, в знании иностранных языков».

«И превзойдут! — убежденно думал я, прислушиваясь к английскому говору за дверью. — Но кто там занимается? Вероятно, старшеклассники: уж очень уверенно говорят».

Запела труба.

— Зэ лессн из овэ! — сказал мужской голос. — Гуд бай, пюпылз!

— Гуд бай, комрэд тичэ! — прозвенел хор голосов.

И из класса, вслед за седоусым «англичанином», повалили самые маленькие фигурки, каких только можно увидеть в училище.

— Приготовишки! — воскликнул я. — Так вот кто разговаривал здесь по-английски!

— Они! — весело ответил молодой коренастый офицер, проходивший в это время по коридору. И представился:

— Капитан Чичигин, начальник приготовительного класса.

О Чичигине, как о лучшем офицере-педагоге, я уже слышал.

— Скажите, — обрадовался я случаю подробнее узнать о малышах, — неужели они так же, как и все, выполняют военный режим. Да их, наверно, утром не добудишься?!

Мы пришли с капитаном в его кабинет.

— Вы правы, — сказал он, усаживая меня, — с ними было трудно. Но… — ласковая улыбка осветила лицо капитана. — Но очень уж интересно!..

И он мне рассказал о маленьких.

В сущности, они в училище, так сказать, сверх плана. Приемный возраст — десять лет. Но — война. Многие дети погибших оказались в тяжелом положении. Пришлось открыть два подготовительных отделения. Среди принятых были даже семилетки. Никто из них раньше в школу не ходил. Для них было все ново: сесть за парту, взять карандаш, раскрыть тетрадь. Они не знали ни букв, ни цифр. Тем более трудным показался им военный режим училища. Никогда, вероятно, не забудут они, как впервые надевали форму. Они были несказанно горды. Подумать только — настоящий военный костюм! Не тот «военный», в который некоторые родители наряжают своих детей (в том костюме и сами дети не чувствуют себя всерьез военными), а такой военный, в котором только попробуй не отдать честь сержанту, не говоря уже об офицере! Но вначале они чувствовали себя с непривычки связанными. Форма ведь обязывает всегда быть подтянутым, опрятным, иметь военную выправку. Потребовалось три или четыре месяца, прежде чем малыши научились заправлять гимнастерки, зашнуровывать ботинки, затягивать ремни. Добудиться их было, действительно, не легко. Только немногие поднимались сразу, остальные, услышав трубу, еще крепче закутывались в одеяло, и их трудно бывало развернуть.

— Когда вспоминаешь обо всем этом, — смеется капитан, — то просто не верится, что так было всего год назад. Теперь они без всяких усилий над собой вскакивают при первом звуке сигнала и безукоризненно заправляют свои койки. Они бегают на лыжах, пишут сами родителям письма, имеют на счету по пятьдесят и больше прочитанных книг. А как при встрече со старшими становятся в положение «смирно» и провожают их весело-задористыми глазами, вы это видели сами.

Случай в кино

— Все это так, — сказал я, — но не боитесь ли вы?..

— Что этот режим отберет у ребят их детство? — отгадал мою мысль капитан. — Нет, мы никогда не забываем, что наши воспитанники — дети и что они не могут жить без ласки, как растение без света. Офицер-воспитатель должен заменить мальчику и отца и мать. Конечно, ни панибратства, ни фамильярности в отношениях воспитанников с офицером не может быть. Недопустимо, чтобы во время службы воспитанник ласкался к офицеру. Но в других случаях офицер всегда ответит лаской на ласку ребенка. Я часто бываю, с ними в кино. Однажды ко мне на стул взобрался воспитанник Денисов. Заметив это, другой суворовец — Кандыба стал оттаскивать Денисова от меня. Я обнял их обоих — и мировая состоялась. Но другим было завидно, и через несколько минут ко мне уже жалось их пять-шесть: один, завладев моей рукой, перебирал на ней пальцы, другой гладил мою голову, третий задремал у меня на плече. В такие минуты они бывают особенно откровенны и рассказывают о себе все свои маленькие тайны… А сколько радости, сколько смеха в зале, когда в вечерние часы затеем мы игру «в кошку и мышек»! Особенно, если мышкой бывает Кандыба.

«Дай бог тебе побольше росту!»

— Вы вторично упоминаете имя Кандыбы. Это не тот ли воспитанник, о котором рассказывает все училище?

Капитан усмехнулся.

— Кандыба у нас один. Да, пожалуй, такой Кандыба один и на всем свете.

Воспитанника Борю Кандыба я увидел в тот же вечер, в клубе. Старшеклассники привели его в зал, поставили на стул и аплодисментами заставили читать стихи. Маленький черноголовый мальчик вздохнул, как бы говоря: «Ну, что с вами делать!» и прочитал… нет, не прочитал, а рассказал, — так у него это вышло просто, по-домашнему:

Я в училище пришел, сразу смех кругом пошел.

Все сказали: «Маловато что-то росту для солдата».

Но когда мундир надел и за парту в классе сел,

Воспитатель-офицер ставить стал меня в пример:

«Он хотя и маленький, но зато удаленький,

Он хотя и небольшой, зато учится с душой».

Раз пошли мы все в поход, а кругом шумит народ:

«Он от строя отобьется, на руках нести придется».

Тут оркестр ударил марш, четко шаг считает наш.

И я слышу, как за мною говорят совсем другое:

«Он хотя и маленький, но зато удаленький,

Он хотя и небольшой, а шагает все ж с душой».

Стихи эти, написанные сержантом Лариным по известному стихотворению Солодаря, в училище знают все наизусть.

Знают также все, чего Кандыба больше всего боится и чего он совсем не боится. Дело в том, что для поступления в Красную Армию надо иметь не меньше ста сорока пяти сантиметров росту, а Кандыба пока, имеет только сто шесть, и хотя потихоньку подрастает, все же у него нет уверенности, что ко времени окончания училища он достигнет законного роста.

— Помню, — рассказывает старший лейтенант Дорошенко, — стоит перед дежурным офицером черноголовый мальчик-с-пальчик и робко рассказывает, что папу его убили немцы, что он приехал в Суворовское училище учиться и что он только ростом маленький, а так ему уже восемь лет. Его приняли. В тот же день, в бане, старшина озабоченно докладывал дежурному офицеру: «Что прикажете с Кандыбой делать? Ни костюм, ни белье ему не подходят. Такому надо шить по особому заказу». Из бани старшина нес Кандыбу на руках.

В спортивном зале, увидя, как его одноклассники прыгают с мостика в один метр вышиной, Борис оробел и прыгать отказался. Когда урок кончился, и все воспитанники ушли из зала, Кандыба остался. Он помялся, потом спросил: «Можно прыгнуть к вам на руки?» Я сказал: «Можно». Он прыгнул три раза мне на руки и ушел несказанно счастливый. Вы представляете мое изумление, когда на другой день он смело взобрался на мостик, ловко спрыгнул прямо на пол и тут же спросил: «Какая оценка?» Я сказал: «Пять». «Ага!» — торжествующе воскликнул он. Оказалось, он нашел во дворе каменный забор, под которым лежала куча песка, и до тех пор прыгал с забора на эту кучу, пока окончательно не победил страх перед высотой.

Я очень заинтересовался этим мальчиком и целый час беседовал с ним наедине, Он сидел на стуле, не доставая ногами пола, пыжился, как воробышек, и на все вопросы отвечал сначала по-военному: так точно, никак нет. Потом освоился и стал посвящать меня в свои тайны. Между прочим, он признался, что обманул генерала.

— Как! — вскричал я. — Вы обманули самого генерала?! Начальника училища?!

— Да. Мы его вместе с мамой обманули. Мы сказали, что мне восемь лет, а мне только семь было. Это — чтоб меня приняли.

— Отчислят, — сказал я. — Как только узнают, немедленно отчислят.

— Нет, не отчислят, — убежденно ответил Кандыба. — У меня же по всем «пять». Только накажут немножко.

— Но ведь суворовец не может обманывать!

Мальчик лукаво прищурился.

— А я тогда суворовцем еще не был. И тут же неожиданно спросил:

— А вы тоже знаете стихи? А ну, прочтите. Только наизусть.

Я вспомнил стихи Лермонтова и прочел:

Ну что скажу тебе я спросту?

Мне не с руки хвала и лесть:

Дай бог тебе побольше росту, —

Другие качества все есть.

Прекрасные черты

Офицер-воспитатель Подосинов вернулся из отпуска: он ездил в Калининскую область за своей семьей. Воспитанники спросили:

— У вас и мальчик есть?

— Есть, — ответил Подосинов.

— А когда вы нас познакомите с ним?

— После того, как поправится. Он в дороге приболел.

В перемене воспитанники закрыли дверь в коридор и стали шептаться. А к концу дня делегация из трех воспитанников явилась к своему офицеру-воспитателю и вручила ему изящно сделанный пакет.

— Товарищ старший лейтенант, отделение просит передать это вашему сыну.

Оказывается, весь класс отказался в этот день от половины своего сахарного пайка, чтобы сделать больному мальчику подарок.

Офицер был смущен и растроган.

…Начальник физической подготовки Дорошенко был почти убежден, что с двенадцатиметровой дистанции никто не сможет три раза подряд метнуть мяч в центр круга.

— Кто это сделает, тот получит в награду часы, — сказал он.

Вышел воспитанник Грачев.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант?

И по команде: «Огонь!» три раза подряд Юра влепил мячом в самый центр круга.

Восхищенный Дорошенко вынул из кармашка свои часы и передал Грачеву. Тот был несказанно счастлив. Схватил часы и умчался.

А спустя немного вернулся к офицеру и, подавая часы, сказал:

— Зачем мне они, товарищ старший лейтенант! Я их или разобью или потеряю. Пусть они будут лучше навсегда у вас. А я, когда захочу узнать, который час, приду к вам и спрошу.

…Маленький Савельев ленился, баловался, уроков не учил. Воспитанник старшего отделения Вшивков привел Савельева в часы самоподготовки в свой класс и посадил рядом с собой за парту. С тех пор маленький Савельев учит уроки в комнате старшеклассников. А к Вшивкову он привязался, как к родному брату.

…В училище мальчики принесли дурную привычку давать друг другу клички.

Недавно в одном классе было единогласно решено: из уважения друг к другу кличек не давать никому.

…Отец суворовца, колхозник, привез сыну чуть ли не целый воз арбузов. Мальчик все разделил между товарищами, не взяв себе ни на один арбуз больше.

…Шло собрание. Говорили об успеваемости класса. Вот воспитанник Шубанов, решительно взглянув в сторону круглолицего мальчика с нежным, как у девочки, румянцем на щеках, сказал:

— Он мне хотя и друг, но не могу молчать. Слишком он самонадеянный. Думает, способней его нет никого на свете: раз прочитай — и все знает. А я скажу так: прежде чем за «Трех мушкетеров» браться, приготовь уроки.

Когда узнаешь обо всем этом, невольно думаешь: какой же растет здесь хороший народ!

Генерал не спит

Кончился день. За окном свистит ветер в проводах, к темным от ночной мглы стеклам липнут белые хлопья. Но тихо в огромном доме. Тихо, тепло и уютно в спальне суворовцев. Изредка шевельнется кто-нибудь в своей кровати, проговорит что-то неясное во сне и опять затихнет. Осторожно ступая, подойдет к нему дневальный, заботливо подвернет одеяло и так же неслышно возвратится к своему табурету.

Мы сидим с младшим лейтенантом Веркиным у печи и шопотом говорим о будущем тех, чье дыхание доносится к нам. Розовый отсвет горящих углей падает на лицо молодого офицера и тает в его карих глазах. Их никогда не покидает выражение мечтательности, и то, что он говорит, кажется особенно задушевным. Он говорит:

— Родина доверила нам своих детей. Мы должны воспитать в них все лучшие человеческие качества и все качества идеального офицера. Они неспроста зовутся суворовцами. Вспомните, какой образ командира рисовал себе великий русский полководец: «…Герой, о котором я говорю, смел без запальчивости, быстр без опрометчивости, деятелен без легкомыслия, покорен без унижения, начальник без высокомерия… тверд без упрямства, осторожен без притворства… управляет друзьями верностью; он утомляет тело, укрепляя его…» Такими вот они и будут. Они воплотят в себе прекрасные национальные черты русского воина: правдивость, прямодушие, чистосердечие — и неутомимость. Но они — дети социалистической Родины, поэтому труд и наука для них святы.

Офицер помолчал и с ласковой улыбкой рассказал:

— Во время зимних каникул воспитанники посетили гидрохимический институт Академии наук. Вы, вероятно, знаете, что это замечательное учреждение, единственное не только в Советском Союзе, но и во всей Европе, ведет свою работу в Новочеркасске. Встретил воспитанников сам директор института, человек с мировым именем. Он водил их по лабораториям и рассказывал о сокровенных тайнах воды, открытых пытливым умом человека, а они, удивленные необычайной тишиной, в которой работали здесь ученые, слушали его, затаив дыхание. Они шли за старым академиком на цыпочках, и их лица выражали пытливость и благоговение. Какая это была прекрасная и символичная картина! Разве не для того надели наши мальчики военную форму, чтоб больше никто и никогда не посмел поднять руку на страну труда и науки!

Офицер умолк, прислушиваясь к легкий шагам, доносившимся с лестницы.

— Два часа ночи, — сказал я. — Кто бы мог притти так поздно?

Офицер опять прислушался и встал, оправляя китель.

— Начальник училища, — сказал он почтительно.

Я выглянул из двери.

По коридору, медленно ступая, шел сухощавый, совсем еще молодой гвардии генерал-майор Антипин.