Господин инженер Карвовский, с момента благополучного завершения сделки с крестьянами, совершенно перестал показываться в деревне. Его худой молчаливый помощник сидел в наскоро сколоченной из досок конторе, взвешивал рыбу, вписывал в большие книги новые рубрики, выдавал квитанции, которых никто не понимал, укладывал рыбу в ящики, хранившиеся на леднике, и каждые три дня отправлял в Пинск транспорты, за которыми приезжали чужие городские люди. Сети и невода, взятые в счет уловов, а на них соблазнились очень многие, так как они были дешевле, чем в Пинске, — оказались старыми, лежалыми. Петли лопались, узлы развязывались под ударом мощной головы сома или острой щучьей морды. Но приходилось довольствоваться и такими — ведь расход был вписан в книгу. Худой палец уверенно показывал его мужикам, и всякий хоть немного грамотный мог разобрать цифру, трехзначную цифру, обозначающую долг за сеть.
Иногда мужикам казалось, что они скованны каким-то дурным сном, навалившимся на грудь кошмаром. По-прежнему волновалось озеро и брызги воды сверкали на прибрежных камнях, но это уже было не их озеро, хотя их весла погружались в воду и их лодки по всем направлениям резали воду. По-прежнему к западу протекал, смешиваясь с озерной водой, широкий рукав реки, поросший тростником, шумный от птичьего гомона. Но и он уже не принадлежал им, хотя улов шел в их наставки и бредни. Однако и этот улов был не их, — гроши, получаемые за две трети улова, расползались, таяли в руках, совершенно не ощущались в хозяйстве, а то и целиком уходили на уплату долга за сети, за эти лежалые невода, за путающиеся веревки, за рвущиеся мотни.
— Через четырнадцать лет это кончится, — иронически утешал Павел, направляясь к своей лодке.
— Через четырнадцать лет, — с горечью бормотал Семенюк. — А что будет через четырнадцать лет? Разве мне дождаться вольной воды, когда можно будет ловить и на озере и на реке — повсюду? Да кто знает, и через четырнадцать лет как оно выйдет? Успеем ли мы выплатить за эти сети? Как начнут они считать до подсчитывать, небось окажется, что мы должны еще столько же… Хоть бы Васька мой дождался, — вздыхал он, глядя на сына, идущего с удочкой на ту сторону, за хуторок Плонских.
На старое русло и рукав, окружающий кладбищенский пригорок, договор с инженером не распространялся.
— Смотри-ка, для инженера, а ловят, как и раньше никогда не ловили.
Действительно, всюду полно было народу. В более широких местах рыбу тащили неводом, в чаще отцветших кувшинок, широко раскинувших по воде листья, хлюпали наставки. Рыбаки брели по пояс в воде, растягивали бредни под ветками ив, спугивая рыбу, притаившуюся в ямах. Плескались удочки, отяжелевшие от гроздьев дождевых червей, один за другим вздетых на крючок, колебались в воде переметы, растягиваемые на ночь с одного берега до другого. Повсюду чернели верши — в плавнях, заводях, проливчиках, в протоках, в чаще тростника.
— Да как же не ловить? Раньше, бывало, и меньше поймаешь, а в руках больше остается…
— Совсем истребят рыбу.
— Да, и здесь, и там, на реке…
— В реке ее и так немного…
— Все-таки.
— В реке одна мелкота, да хоть знаешь, что для себя ловишь. Хоть есть, что в горшок положить да сварить.
— Воды из года в год меньше, вот и рыбы все меньше.
— Откуда ей там взяться? Здесь, в озере, еще водится. Здесь ее не так-то быстро выловишь.
— За четырнадцать-то лет справятся небось. К тому времени ничего не останется.
— Так что же будет?
— А ничего. Ложись и помирай, — мрачно ответил Павел, глубже погружая весло.
Там, где рукав, впадающий в озеро, раздваивался, вода в реке сверкала широким разливом среди рыжеватых лугов, уже тронутых ночными осенними заморозками. Здесь ловили неводом четыре человека, вся семья Капрынюков. Двое на берегу держали крепкие канаты. Двое с лодки вытягивали канат. По заливу медленно скользил дуб — лодка, выдолбленная из цельного ствола. Дуб описывал широкий круг, медленно приближаясь к плоскому берегу. По илистому дну волочились тяжелые камни, вспахивая нанесенные весенним половодьем песчаные лавы в середине реки. На воде покачивались белые поплавки, завитки березовой коры, светлыми точками отмечая границы круга.
Канаты все более сближались. Лодка направлялась к берегу, волоча за собой уже почти сомкнувшуюся сеть, пока не ударилась о поросший травой пригорочек. Теперь все четверо покрепче уперлись ногами, быстрыми движениями притягивая к себе невод. Сеть появилась из воды. Ячейки ее были затянуты радужной пленкой. Огромная щука подпрыгнула, стремясь от берега к середине, к реке, к спасению. Узкое длинное туловище мелькнуло в воздухе и снова упало в невод, пружинящий, словно сетка над цирковой ареной.
— Живей, живей! — лихорадочно покрикивал Капрынюк-отец.
Сыновья тянули. Павел заехал от воды и несколько раз ударил веслом, отпугивая щуку от краев невода.
Невод было видно почти целиком, всю его широкую, натянутую поверхность, вогнутую в центре замыкающегося круга. Березовые завитки стремительно трепетали. Словно молнии, проносились быстрые щуки, поблескивая на солнце мелкой чешуей. До них уже добирались темные руки рыбаков, проворно хватали их за узкие темные головы и кидали в маленькую лодочку-садок, привязанную к борту лодки. Кое-где в неводе бился радужный окунь, зацепившийся острыми жабрами за предательские веревки. Словно кусочки серебра, мелькала плотва. Мелочь бросали прямо в лодку, где она трепыхалась, хлюпала и металась по мокрому дну. В лодку стягивали и собранные складки невода, и в каждой складке, в каждом углублении таилось туловище щуки. Рыбаки подтягивали невод осторожно, чтобы не прозевать, не дать выскользнуть ни одной рыбешке. Отряхивая невод, они собирали его в лодку, где он вырастал, как мокрый серый ворох сбитых дождем осенних листьев. Старик еще раз наклонился и выбросил в воду ком глины, захваченный неводом со дна.
— Хорошо сошло, — похвалил Павел, глядя на серебряную груду мелкой рыбешки и на полный садок у лодки.
— Да, порядочно… — подтвердил Капрынюк.
Теперь уже можно было похвалить улов — они не собирались забрасывать невод вторично.
— Да, изрядно, да что с того? Для себя, что ли, ловим?
— Что-нибудь да останется, — заметил Павел.
— Ничего не останется, ничего, разве что немного мелочи снесешь домой сварить. Невод-то ведь не наш…
— От инженера?
— От него. Мой давно порвался, пришлось взять. А теперь вот плати — кто его знает, когда выплатишь?
— Осенью на озере будем ловить, язей в этом году сила, вот и выплатите.
— Куда выплатить!.. Свалял дурака — взял этот невод. Как же не взять, даром дает… Черта там даром, пальцы в воде сгниют, пока это «даром» отработаешь.
— Плохо дело…
— Конечно, нехорошо.
— Работаешь, работаешь, а какая польза от этого?
— Как при барщине.
— А чем сейчас не барщина?
— И откуда теперь эти деньги брать?
— Да вот только что, может, поросенка к зиме продашь, что-нибудь останется.
— Большой у вас?
— Пуда на три, больше не будет. Чем его откармливать?
— Почем нынче дают?
— Смотря какая ярмарка. На той неделе во Влуках будет, староста объявлял.
— Пожалуй, и мы соберемся. Баба моя хотела еще подержать его немножко, да куда там… И на соль надо, и на все…
Они задумались, загрустили. Капрынюки очищали невод, собираясь плыть домой. Павел поплыл с наставками дальше. Семенюк за ним.
Рыбу ловили по целым дням. Жнитво окончилось, работы не было. Лошади снова огромными табунами бродили по выгонам и вечером, развевая гривы и топоча неподкованными копытами, бежали в деревню. Коровы паслись на скошенных лугах и на золотящихся короткой соломой стернях, зеленых от сорняков, обрадовавшихся, что хлеба уже не заслоняют от них солнце. Воробьиное просо горело пурпурными и карминовыми звездочками. Кое-где виднелись хрупкие стебли и бледные, вторично зацветшие осенью головки васильков. Сонная тишина нависла над полями, где зеленели уже только полоски картофеля, да и те кое-где начинали буреть. Впрочем, от этого раннего картофеля нечего было ожидать хорошего сбора. Бабьи когти выцарапали из-под стеблей мелкие водянистые клубни, остальные выковыряли ребятишки, которые жгли костры в ночном. Картошка в эту пору была нехорошая — мелкая, редкая, невкусная. Она не давала ни силы, ни сытости. Да и жаль ее было — ведь она могла еще подрасти, окрепнуть, дать вдвое больше пищи. Но ничего не поделаешь — у кого было хоть немного хлеба, у того картошка могла еще дождаться в поле своего времени. Но у кого хлеб погорел на песчаных холмах, вымок в ложбинках, тот уже сейчас, хотя лето еще только начало клониться к осени, ощущал горький вкус предвесенней голодовки. Ситник сейчас никуда не годился, прямо как корка, сухой, лишенный сока. Стебель трескался, жадные зубы вонзались в пустоту с высохшей, как проволока, сердцевиной. Отцвела майна, и женщины уже не выходили в утренние часы собирать мелкие бледно-зеленые зернышки, которые, если их сварить в молоке с водой, имели видимость еды. Да и воды в молоке становилось все больше — коровы доились плохо, пора буйной весенней травы давно миновала. Уже теперь, хотя калина еще стояла в красных гроздьях и листья на деревьях еще зеленели, приходилось рассчитывать, до каких пор хватит сена.
Упали цены на скот — слишком много пригоняли его на каждую ярмарку. Всякому хотелось освободиться на зиму от лишних ненасытных ртов. Немного выручали лишь грибы — ребятишки по целым дням бродили за ними по лесу. Времени у них хватало — школы в деревне не было. И все ели грибы, вареные и печеные на кострах, а были и такие, которые можно было есть сырыми. Единственная же надежда на получение наличных связывалась с продажей кабанчиков.
Во Влуки отправилось множество народу. Ехали на лодках, на подводах, шли пешком, положив свинью на соседскую подводу. С самого рассвета — куда там! — еще задолго до рассвета по всей деревне раздавалось дикое верещание выводимых из хлевов и связываемых животных. Они визжали, как безумные, будоража собак, которые поднимали упорный, бешеный лай.
Стефек подсел на подводу Семенюков. Собственно говоря, ему нечего было делать на ярмарке, но его радовала толпа народу, теснящегося на влуковской площади. Притом он рад был ехать куда угодно, лишь бы сбежать из дому от ворчания матери и мрачного лица Ядвиги, которая все чаще погружалась в свою долгую молчаливую задумчивость.
Он сидел на козлах с самым младшим Семенюком, Владеком. Перед ними тянулась пыльная узкая дорога, полная ухабов, ям, глубоко изрезанная колеями, которые еще с весны вдавились в сырую почву, да так и остались, застыв, словно отлитые в твердом металле… Повозка подпрыгивала, и большая свинья, лежавшая в ивовой корзине, всякий раз сердито хрюкала от толчков.
Их обогнала подвода Капрынюков, и Карий ускорил рысь, словно вид Гнедого, запряженного в соседскую телегу, побудил его к соревнованию. Стефек смотрел на длинную гриву лошади, развевающуюся под изгибом высокой дуги, втягивал в ноздри острый приятный запах лошадиного пота. Как хорошо, что он все-таки поехал! Что веселого дома? Работы теперь немного, уборка хлеба закончена, и мать все чаще ворчит по поводу его частых отлучек, которые теперь уже невозможно оправдать косьбой или пахотой. Между тем безнадежная печаль, которой веяло от старого дома, невыносимо угнетала его. Да еще эта Ядвига — иногда ему хотелось поговорить с ней, так просто, по-человечески поговорить, как-то помочь ей, может, и посоветовать что-нибудь, но из этого ничего не выходило. И вообще она какая-то странная. Вот хоть и тогда, когда он спросил о Петре. Ведь это было так важно, Семен так просил узнать, не оставил ли чего Петр, а она ни слова. Да еще переспрашивает — какой, мол, Петр? А между тем ведь она была влюблена в Петра, любила его, это было совершенно ясно для всех. И вот теперь она мирится с тем, что мать беспрестанно приглашает этого Хожиняка. И сама сидит, слушает, не возражает, похоже, что в конце концов согласится выйти замуж за осадника. Как же у нее обстояло дело с Петром? Конечно, ждать десять лет очень трудно, но все же в голове Стефека не укладывалось, как она могла так быстро забыть того. Ведь его арестовали только прошлой осенью, еще года нет. Удивительный народ эти девушки. И притом брак с Хожиняком означал нечто большее, чем просто замужество. Хотела этого Ядвига или нет, — он означал полный разрыв с деревней.
— Глядите, ходит, ищет, чего не потерял, — сказал Владек, показывая кнутом в пустое поле.
— Кто?
— А этот, из комендатуры.
Стефек поднял голову. По широкой стерне, переходящей у реки в лес тростника, брел Людзик. Его синий силуэт четко выделялся на бледном фоне сжатого поля. За плечами виднелся ствол винтовки.
— Все ищет Ивана?
— Кто его знает! Может, Ивана, а может, и нет… Высматривает, такое его дело. Вчера к Семену заходил.
Стефек беспокойно шевельнулся. Колеса телеги загремели по шаткому мостику, перекинутому через разлившееся болотце, в котором живым огнем горело яркое отражение солнца.
— К Семену? Зачем?
— Да так… Спрашивал, кто теперь ездит на другую сторону да не ночует ли у него кто. Известно, с чем они спрашивают.
Из-за зеленой стены леса выглянула белая башенка костела во Влуках. На лесной дороге громыхание телег стало потише, заглушенное песком и опавшей сосновой хвоей.
— Вон уж и Влуки видать.
— От леса не больше двух верст.
Стройные красные сосновые стволы медленно расступались. Теперь местечко было видно как на ладони, с одной стороны башня костела, с другой — круглые зеленые купола церкви.
Проселочная дорога перекрещивалась с другими, пока все они не слились в широкий тракт, ведущий к реке.
— Эй, давай паром! Па-ро-о-ом!
У въезда на паром собралась уже изрядная толпа народу. Какая-то женщина билась с упрямой тощей коровой, которая ни за что не хотела спуститься с высокого в этом месте берега. Медленно съезжали и выстраивались одна за другой подводы. От противоположного берега отчалил большой паром. Затрещала лебедка, наматывая канат. На пароме суетились трое обнаженных по пояс людей с огромными жердями. Он плыл бесшумно, пока не стукнулся о мостки, толкнувшись в серые края старых досок.
— Помаленьку, помаленьку! У самой морды держи ее, у морды!
Мужики слезали с подвод, осторожно ведя под уздцы лошадей. Загремели под копытами доски парома, гул далеко разносился по воде.
— Куда вы лезете с коровой?
— Помаленьку, помаленьку, все поместятся!
— Не погоняй, а то если конь рванется, он мне весь паром разобьет!
— Эй, бабочки, вот сюда, сюда, станьте себе в уголок, а не лезьте прямо под лошадей!
Три подводы выстроились в ряд на пароме. Теперь посыпались пешие.
— Всех заберу, всех, не толкайтесь!
Стефек стал у высокого борта. Паром медленно оседал, все глубже погружаясь в воду. Линия воды поднималась, раскачиваясь медленными всплесками.
— Готово?
— Готово.
— Ну, айда!
Длинные окованные жерди глубоко погрузились в воду, уперлись в дно, и паром, медленно отчаливая, качнулся, заколебался под ногами. Лебедка затрещала с другой стороны, канат натянулся, и паром медленно, величественно поплыл поперек реки. Снова стукнулся о мостки. Никто не платил — выгоднее было заплатить на обратном пути сразу за оба конца. А у некоторых, может, не было в кармане пяти грошей, они рассчитывали раздобыть их в местечке.
Высокая липовая аллея вела к площади, где было уже полно народу. Плотно сбились телеги, раздавалось лошадиное ржание, крик уток и кудахтанье кур, но весь этот шум покрывался ужасающим, пронзительным визгом свиней. Как раз туда, за площадь, где возле рельсов узкоколейки шла торговля свиньями, и подъехал Стефек с Семенюками. Здесь все шло точно, как часовой механизм. Свиней снимали с подвод, загоняли в стоящую на весах сколоченную из досок «каютку», весовщик писал квитанцию, мужик с квитанцией отправлялся к кассиру, который сидел в своей будке тут же, рабочие грузили свиней в открытый вагон. Никто не торговался, цена устанавливалась заранее.
— По порядку, по порядку!
— Один за другим подъезжайте.
— Куда вы пихаетесь?
— До вечера все успеют!
— У меня две свиньи.
— Ну и что с того? Одна или две, все равно надо очереди дожидаться.
— Почем дают?
— По пятьдесят грошей за кило.
— По пятьдесят? Постойте, сколько же это выйдет за пуд?
— За пуд? А вот сосчитайте…
— По пятьдесят. А помните, бывало, по восемьдесят платили?
— Что по восемьдесят, давали и по злотому!
— Все подешевело.
— Только не то, что приходится покупать.
— Конечно, нет…
— О, глядите, какую здоровенную свинью волокут!
— Пудов на пятнадцать будет, а то и больше.
— А у вас большая?
— Да разве я знаю? Не взвешивал. Пудов пять или шесть будет…
— И так порядочно денег получите.
— Уж там ждут с податями, не беспокойтесь.
— Ой, так, так!
— Медленно что-то двигаются.
— Понятно, пока свешают, пока квитанцию напишут, пока что…
— А тут жара, не приведи бог!
Действительно, солнце палило, словно в июле. Высоко над кронами лип кружились черные грачи, плавая в воздухе над башенкой костела, резкими линиями рисующейся на небе. По обе стороны улочки пестрели лотки с галантереей, с леденцами и конфетами, вокруг них теснились женщины и дети. Вдруг из какой-то корзинки вырвалась курица и с испуганным кудахтаньем побежала между двумя рядами торговок. Дети ринулись в погоню.
— Лови, лови!
— Заходи с той стороны!
— Пролезай под телегой!
— Караул, все горшки побьет!
Курица отчаянно кудахтала, целый фонтан перьев взвился в воздух. Наконец, запыхавшийся мальчонка схватил ее и, красный, потный, торжественно вручил владелице.
— Ишь ведь, и крылья связаны, а ухитрилась выскочить.
— Хоть теперь-то за ней смотрите, а то она еще у вас улетит с грачами.
— Худая, как грач, так, может, и улетит.
Кто-то засмеялся. На свином базаре скрипели возы, постукивали весы, мужики медленно отходили от кассы, тщательно складывая полученные деньги и пряча их за пазуху, под порыжевшие пиджаки.
Подвода Семенюков добралась к весам лишь около полудня, когда кое-кто уже гнал лошадей обратно из местечка, по направлению к деревням, затерявшимся среди сети вод, среди путаницы речных рукавов.
Семенюк стал при помощи Стефека сгружать свинью, когда их внимание привлек оживленный разговор у весов.
— Как же это так, семь пудов, ровно семь пудов? Я взвешивал кабана сегодня утром, прежде чем из дому выехать! Семь с половиной пудов было, чтоб мне с этого места не сойти!
— Не знаю, на каких ты весах взвешивал! Ну, следующий!
Высокий стройный крестьянин в пиджаке из домодельного серого сукна подскочил к весовщику.
— Говорю вам, семь с половиной пудов было! Как же это вы взвешиваете?
— Не разевай пасть! Получил квитанцию на семь пудов, как полагается, и уходи!
— Я не возьму квитанцию. Перевешивайте еще раз!
От возов медленно приближались мужики. Умолкли бабьи разговоры. У весов стало тесно. Толстый мясник, который по поручению кооператива покупал свиней, покраснел, как свекла.
— Не толпиться! Что тут за скандалы?
— Перевесить еще раз!
— Вон! — рявкнул разъяренный субъект у весов. — Видали хама? Второй раз ему взвешивай! Что ты понимаешь в весах, подписаться крестиком — вот и вся твоя ученость.
— Перевесить еще раз!
Толпа сбивалась все плотнее. Подошли молодые парни, которые до этого болтали у лотков с девушками. Со всего базара люди сходились к весам, откуда доносились все более возбужденные голоса.
— Забирай свою свинью, нам ее не нужно! Смотрите, какой умный!
Крестьянин положил руку на край каютки, в которой беспомощно повизгивала его свинья.
— А я не заберу. Перевешивайте еще раз, а вы, люди, смотрите, хорошенько смотрите! Я-то видел, как вы взвешиваете, я давно присматриваюсь. Мне еще в прошлую ярмарку сдавалось, что тут что-то неладно, я нарочно взвесил свинью!
— Да как ты смеешь, хам! Вот я полицейского позову! — крикнул представитель кооператива.
— Сам знаю, что я мужик и что вы барин, знаю, а что вы неправильно взвешиваете, тоже моя правда! Эй, ребята, сбегайте-ка который-нибудь за полицией!
Толпа всколыхнулась.
— Да я тебя арестую, вот посидишь в тюрьме, так узнаешь, что значит клеветать на человека!
— Так чего ж не посылаете за полицией? Я-то не боюсь, я хорошо видел, что делается!
Мясник незаметно придвинулся к весам и попытался столкнуть гирю.
— Не трогать! Не трогать, пока полиция не придет!
Теперь, наконец, мужики сообразили, в чем дело.
— Так они и мою свинью так взвешивали!
— Воры!
— Жулики!
— На наш кровавый пот, на наши деньги он себе вон какой дом в городе построил!
— На фальшивых весах зарабатывает! А кооператив, тьфу, вместе с ним обкрадывает мужиков!
— Правильно говорили, что этого кооператора выгнали откуда-то в Польше, так он к нам приехал кооператив налаживать.
— Наладил!
— Эй, ребята! Что тут разговаривать, дайте им по шее, одному и другому!
— Расхочется им на нашем горе животы отращивать!
— Да что вы разговариваете! Айда на них!
Первые, как всегда, с визгом кинулись бабы. Мясник поспешно отскочил за весы, кооператор сунул руку в карман, словно хотел вытащить револьвер.
— Го-го-го! — зашумела толпа. — А ну-ка, вынимай, вынимай пушку, ужо мы тебе покажем!
— Стой, стой!
Рябой сержант полиции с двумя постовыми бегом бежал по площади. Мужики заколебались.
— Что здесь происходит?
— Господин комендант! Господин комендант! — отчаянно кричал из вагона осажденный бабами мясник.
— Обкрадывают, живьем грабят мужика!
— Фальшивый вес!
Голоса слились в невероятный, дикий шум и гомон. Полицейские вошли в расступающуюся толпу. Кое-кто из мужиков неуверенно оглядывался, стараясь незаметно выскользнуть из плотного круга. Еще неизвестно было, как повернется дело.
— Молчать! Что случилось?
Крестьянин в сером пиджаке выступил вперед.
— Обвешивают. Всякий раз кладут на новую тару, на каютку, а каютка ведь та же самая!
— Лжешь! — крикнул сверху, с весов, представитель кооператива, но странно тонким голосом.
Комендант сурово всмотрелся в него.
— Тише! Вы потом ответите!
Кашовский съежился и побледнел.
— Ты откуда? Как твоя фамилия?
— Из Берез. Тымонюк Васыль.
— Ну, так в чем же дело?
— Да вот взвесил я сегодня утром свинью, у нас в лавке есть весы. Семь с половиной пудов потянула. Взял я свинью на воз, а я уж давно, еще когда в Синицы гоняли свиней, думал, что тут что-то неладно. Так что сегодня я к весам не торопился. А стою и гляжу. Сперва они взвесили каютку, положили на весы гири, чтоб уравновесить, а потом свинью в каютку и взвешивают. И как новую свинью подведут, он прибавит гирьку, на каютку, говорит. Как же на каютку, когда каютку они взвесили в самом начале, еще раньше, чем начали взвешивать свиней? Я думаю, подожду немного, когда дело до моей свиньи дойдет, все обозначится. Может, он и правильно взвешивает, а только так кладет. Ну, только моя свинья семь с половиной пудов весила, а он говорит семь, да еще без двух кило. Ну, скажем, два кило она могла и за дорогу потерять, а полпуда куда девались?
— Господин Кашовский, что это за история?
Но Кашовского уже не было. Он соскочил с весов на другую сторону и украдкой пробирался под вагоны узкоколейки.
— Лови его, ребята!
— И мясника и мясника!
— А ну, за ним!
Мужики толпой кинулись в погоню, полицейские за ними. Запыхавшийся сержант подбежал, когда мужики догнали преследуемых за валом песка и камней.
— Вот вы где!
— Подождите, сукины дети, мы вам теперь покажем!
— Дай ему, Степан!
— По башке, по башке!
— Ткни его в толстое брюхо, он его нашими свиньями откормил!
Воздух прорезал пронзительный полицейский свисток.
— Не бить! Смирно!
Полицейские помогали перепачканным беглецам подняться. У Кашовского лилась из носу кровь, оставляя красные пятна на светлом пиджаке. Мясник сопел, словно его вот-вот хватит апоплексический удар.
— К весам! Сейчас все проверим. Если кто потерпел убытки, кассир выплатит разницу.
— А как с ними? — вызывающе спросил кто-то и быстро нырнул в толпу под взглядом коменданта.
— Их в полицию доставят. Если были злоупотребления, я напишу рапорт.
— Убежать хотели, сукины дети…
— А как же, поехали бы в город, подмазали, где следует, а потом что бы мы им сделали?
— Да им и так ничего не сделают… Ворон ворону глаз не выклюет…
— За этим мы присмотрим…
— Ну да, уж мы присмотрим!
— Где только какой мерзавец ни заведется, так сейчас прямо к нам едет, шкуру с нас драть.
Они толпой шли обратно и плотно сбились вокруг весов, у которых уже суетился вызванный комендантом весовщик железной дороги.
— Тымонюк, твоя свинья на весах?
— Моя.
— Взвесьте, пожалуйста. Сперва каютку, потом свинью.
Свинья пронзительно верещала, когда ее вытаскивали, а затем снова запихивали в тесную ощетинившуюся занозами клетку. Пристальные крестьянские глаза впились в гири, наблюдали за руками весовщика, подозрительно ощупывали весы. Комендант стоял рядом и тоже внимательно наблюдал за весами.
— Семь пудов… с половиной! — громко объявил весовщик, и толпа заколыхалась.
— Правильно говорил Тымонюк, весы были фальшивые.
— Обманули нас!
— Воры!
Толпа снова двинулась к арестованным. Комендант преградил им путь, положив руку на кобуру револьвера.
— Ни с места! Скочень, Видзяк! Отвести арестованных в комендатуру! А вы идите к весам! Кто сегодня продал здесь свиней?
Торопливо поднялся лес рук.
— Квитанции есть?
— Есть.
— А у нас нет, мы уже получили деньги!
— Тише! Сперва те, у кого есть квитанции. Узнаете своих свиней?
— Конечно! Как свою свинью не узнать!
— Всякий свою узнает, а соседи засвидетельствуют.
— Ну, так к вагону, и давайте свиней на весы!
Быстро вывели первую свинью. Весовщик поставил гири, тщательно взвесил и официальным тоном объявил:
— Восемь пудов и три кило.
Комендант протянул руку.
— Сколько в квитанции?
— Семь с половиной пудов!
— Смотрите! На полпуда и три кило обманул!
— Стойте-ка, сколько это будет?
— Сколько будет? Пять с половиной злотых.
— Такие деньги!
Комендант собственноручно исправил квитанцию.
— Восемь пудов и три кило — заплатите! — обратился он к кассиру, испуганное, посеревшее лицо которого выглядывало из оконца поставленной у вагона деревянной будки.
— Господин комендант, как же так? — пытался он возражать, но умолк под холодным, пронизывающим взглядом темных глаз.
— Прошу немедленно уплатить!
Тот пожал плечами. Мужики тащили свиней из вагонов, запихивали их в каютку, весовщик объявлял вес, комендант вслух повторял цифру и исправлял квитанцию. Кассир выплачивал. Это тянулось бесконечно долго. Дело пошло еще медленнее, когда очередь дошла до крестьян, у которых уже не было на руках квитанций. Приходилось искать квитанции у кассира, сравнивать, доискиваться. Впрочем, таких оказалось немного. Всякий, получив деньги, быстро покупал, что нужно, и торопился обратно в деревню.
— А как же будет с теми, которые уже уехали домой?
— А мало ли их уехало!
— Из Ошита были… Из Прикладник были…
— Из Заруча…
— Из всех деревень народ съехался, и с этой стороны и с той.
— Уехали, даже и не знают, что тут было…
— Все будут оповещены, — сухо заявил комендант. — Я уведомлю через старост, и все получат, что им следует.
— А за прошлые ярмарки? Ведь когда еще этот мясник сюда приехал! Лет пять уже будет, а то и больше!
— В дырявых штанах приехал, а теперь что твой барин!
— На наших обидах разжирел!
— На нашей обиде каменный дом себе поставил!
— Отберут у него этот дом, отберут…
— Э, кто там станет у него отбирать! Сойдет с рук, голову прозакладываю!
— А может, и не сойдет.
— Коли мы присмотрим, не сойдет.
— Это кто — мы? Что мужик барину сделает? Ничего!
— Вот забрали же его в комендатуру, в тюрьму отвезут.
— Ну да, теперь, потому что нас здесь куча. Вот они и говорят так, а дальше кто их знает, что сделают?
— Только и нашего, что свои деньги получили.
— Один раз за сколько лет.
— Ладно, хоть раз.
С разговорами, пересудами они расходились, разъезжались, переправлялись на пароме на ту сторону. Комендант зашел в будку кассира.
— Как же так, господин комендант, я же не имел права выплачивать! Квитанции без подписи господина Кашовского недействительны.
Комендант наклонил к серому человечку искаженное злобой лицо.
— Квитанции недействительны? Да? А если бы пролилась кровь, это было бы действительно, а? Что бы я тут со своими двумя людьми сделал? Вы видели, что площадь была забита народом? Не беспокойтесь, они бы и с вами расправились, и с вами! Я полагаю, что и вы тут ручку приложили, не без того!
Кассир снова съежился.
— Я-то при чем?.. Кашовский был у весов, Кашовский писал квитанции…
— Так, так… А Цеслинский? А вы, будто ничего не знали? Кассир… Кооператив в мошенническом сообщничестве с мясником… И знаете, что из этого получается? Агитация за союзы получается, там не воруют! Не хватало только, чтобы мужики и здесь начали союзы заводить! А что бы вы сделали, если бы я не подоспел?.. Квитанции недействительны, но если бы убили несколько человек, это уж было бы действительно! Только помните, что первыми были бы вы трое!
Кассир скрючился, невидящими глазами глядя на облако пыли на липовой аллее, поднятое последней подводой, уже сворачивающей к парому.