Еще не успели в деревне толком обсудить ярмарку во Влуках, после нее прошло всего два дня, как произошло новое событие. С утра грянула весть, что приезжает комиссар. Крестьяне толпились перед избами и оживленно судачили.
— Что это опять затевается?
— Наверняка ничего хорошего.
— Говорят, что новые налоги установят.
— Э?
— Уж не знаю, а только так говорят.
— Вроде и правильно говорят, а то зачем бы комиссару приезжать?
— Так разве комиссар налогами занимается?
— А чем ему заниматься?
— Что же, еще налогами обложат?
— Кто их знает?
— Вечно только плати и плати, а какая польза?
— Ведь только что платили.
— Да и не один раз!
— Этот самый, знаете, маленький такой, опять заходил, говорил, что, мол, не уплачено. Уплачено, говорю. А где квитанции? — спрашивает. А разве я знаю, где квитанции? Ребятишки куда-то затащили, что ли… На что прятать квитанции? Раз правильно заплачено, значит, точка.
— И я на этой неделе заплатил.
— За что?
— Да разве я знаю, за что? Он мне показывает бумажку, там, мол, все написано. А я неграмотный, откуда мне знать? Да и по-польски же написано, и не разберешь…
— Все плати, плати, плати, будто есть из чего…
— Да хоть бы у тебя фабрика денег была, и то не хватило бы.
— Ох, нет, не хватило бы.
— А теперь опять приезжает какой-то!
— Новая беда народу…
Мультынючиха, подав знак мужу, выскользнула из толпы. Он неохотно пошел с ней за угол избы.
— Ну, что?
— Слушай, раз так, может, лучше мне вывести поросенка из хлева?
— Куда ж ты его денешь?
— Да хоть бы в яму за конюшней… Не пойдет же он туда искать!
— Ну что ж… может, так и лучше.
Мультынюк вернулся к толпе разговаривающих, но она уже быстро таяла. То и дело кто-нибудь отделялся и исчезал в своих хозяйственных постройках. Зато усиливалось движение на задах изб и конюшен. Прятали поросят, выводили мелких, тощих овец. Паручиха вынесла в ветлы обвязанную лозой охапку нечесаного льна. Павел с тревогой думал о коровах.
— Ольга, может, послать кого сказать, чтобы не гнали коров в деревню?
— Я сбегаю, — с охотой предложил Владек.
— Что ж, сбегай. Скажи там Семке и остальным, пусть сидят на выгоне, пока мы не дадим знать.
— А лошадей?
— И лошади пусть остаются на выгоне. Только ты не успеешь и туда и сюда слетать.
— Васылько пойдет.
— Вот и ладно. Пусть сидят хоть всю ночь. Теперь еще тепло, не замерзнут.
Около полудня на дороге появилась бричка и остановилась перед домом старосты. Там уже ожидали, как было велено, деревенские власти и делегаты.
Комиссар, светлый блондин, высокий и представительный, быстро вошел в избу, едва не стукнувшись головой о притолоку. За ним семенил еще какой-то чиновник, видимо его помощник.
Староста вежливо кланялся, но глаза у него тревожно бегали, особенно когда на столе очутился коричневый туго набитый бумагами портфель. Мужики озабоченно переглянулись. Комиссар вытащил бумаги, разложил их на столе. Помощник вынул из кармана самопишущую ручку.
— Гляди, гляди, — зашептали в толпе, — без чернил пишет!
— Э, без чернил! Чернила, видать, в середке…
— Как это может быть, в середке? Пустяки говорите!
— И вправду пишет!
— Во, господские штучки!
Они умолкли, так как комиссар поднял голову.
— Деревня пользуется сервитутами, да?
Мужики тревожно переглянулись.
Староста искоса заглянул в бумаги, но ничего не понял.
— Ишь, с сервитутов начинает, — шепнул кто-то у дверей.
— Хитрая бестия!
Комиссар выждал с минуту.
— Так как же с этими сервитутами?
Староста открыл было рот, но Пильнюк предупредил его:
— Сервитуты, конечно, есть, как же без сервитутов? Есть…
— Есть, есть, как же, — подтвердили остальные.
— Сколько земли у вас по сервитутам?
В избе воцарилось гробовое молчание.
— Это земли-то? — удивился Семенюк.
— Земли-то нисколько нет, — разъяснил староста.
Комиссар нетерпеливо пожал плечами.
— Как же так, вы же сами говорите, что сервитуты есть?
— Да сервитуты-то есть, как же без них?
— Ну так, значит, как же?
— Ну, на землю, на нее сервитутов нет. А только на выгон.
— И на луга.
— Ну вот, именно! Так сколько же у вас всего по сервитутам?
Мужики снова переглянулись. Вот где зарыта собака. Налоги за сервитуты, наверно, будут насчитывать с гектара.
— Говори, Павел!
— Говори ты, Кузьма!
— Староста пусть говорит…
— Э, что староста знает! Говори, Саша!
Подталкиваемый несколькими руками, Пильнюк выступил вперед.
— Как сказать? За рекой вроде пастбище… Ну, там немного… Опять же конского выгона клочок…
— Ну ладно, у меня здесь есть карты, только неразмеченные. Сколько всего?
Пильнюк лихорадочно производил про себя деление. Подсчитывал и делил. Мгновение колебался.
— А всего… Всего по сервитуту будет… двести гектаров.
Застывшая в напряжении толпа облегченно вздохнула.
— Двести, двести, — торопливо подтвердил староста, а за ним и остальные.
— Пишите, пожалуйста, — обратился комиссар к помощнику.
И все глаза снова обратились на странный предмет, на самопишущую ручку, которая быстро забегала по бумаге, оставляя на ней ровные ряды букв.
— Так, стало быть, двести гектаров…
Помощник торопливо писал, покусывая нижнюю губу.
— Ну, так я вам теперь прочту, а потом вы подпишете.
Он читал медленно, ясно, но мужики и не думали слушать. Вот хитрец этот Пильнюк! Ишь ведь что вывез — двести!
— Я полагаю, вы довольны, что этот вопрос, наконец, будет разрешен, — благожелательно сказал комиссар.
Мужики опустили глаза, чтобы скрыть хитрый блеск радости. Еще бы недовольны! Ох, и хитрый же этот Пильнюк! Умен, ничего не скажешь, умен! А комиссар-то! Вроде и ученый, а сразу поверил!
Первым подписался староста, вслед за ним и остальные. Как кто умел. Были такие, что могли подписаться даже и польскими буквами, другие по-украински, а некоторые и крестиками. Как кто умел.
Комиссар складывал бумаги и спрашивал, как проехать в усадьбу.
— Я всегда предпочитаю сперва договориться с крестьянами, — говорил он старосте. — А в усадьбу потом. Тогда уж знаешь, чего держаться.
Староста внимательно поглядел на него.
— Да, да… Я ведь сам родом из деревни, — сказал комиссар и погладил всклокоченную головку Старостиной внучки, вертевшейся около брички.
— Из деревни, — насмешливо пробормотал Семенюк, когда лошади тронулись по направлению к усадьбе.
— Смотри-ка, вроде и ученый, а сразу поверил…
— Хо-хо! Пильнюк — он всякого проведет!
— Мужики! А ведь о налогах-то он ничего не говорил?
— Не такой он дурак, чтобы сразу говорить. А вот поедет в город, запишут в книжки, да и пришлют бумажку — плати!
— Ну и Пильнюк, вот голова-то!
— У меня аж дух захватило, как услышал!
— Я сразу сказал: пусть, мол, Пильнюк говорит!
— Ловко придумал! А вылез бы какой дурак, и что бы было?
— Ну ладно, удалось…
Они расходились, довольные. Женщины тащили обратно в избы поросят и овец. Владек вторично понесся на выгон, предупредить, что можно возвращаться в обычное время. А солнце уже клонилось к закату, и пастухи стали загонять коров к реке. Голодный скот, который едва мог ущипнуть что-нибудь на вытоптанном, тощем лугу, пестрым стадом теснился у брода. С плеском и хлюпаньем входил в реку. Пастухи подгоняли его резкими окриками, тогда он вдруг бросался бегом, из-под копыт разбрызгивая фонтаны. Вся скотина не помещалась на узкой песчаной отмели, выступавшей почти на поверхность воды; коровы, теряя почву под ногами, пускались вплавь, погружаясь по шеи в воду. С шумом и плеском они выбирались на берег, шли всем стадом вверх, к деревне, и там уже разъединялись, сворачивая поодиночке на свои дворы.
— Ольга! Скотина идет! — заорал маленький Петрик, и девушка кинулась открывать ворота. Вбежали четыре худые коровы и сразу стали оглядываться в поисках еды. Одна схватила вязанку соломы, брошенную возле хлева.
Ольга вынесла из избы оцинкованное ведро и подошла к коровам.
— Ну, Пеструшка, Пеструшка, стой, стой…
Она присела, поставила между коленями ведро и потянула за соски. Тоненькая струйка молока зазвенела по жести. Но Пеструшке надоела солома, и она двинулась дальше. Ольга, едва успев схватить ведро, побежала за ней. Корова остановилась у забора.
— Пеструшка, да стой же…
Кустики сорной травы, торчащие по ту сторону забора, задержали корову на несколько минут. Но закончить доение все же не удалось — она опять отправилась на поиски.
— Вот упрямая! Хоть бы минуту постояла! Сколько набегаешься, пока ее выдоишь!
Ольга ходила с ведром за коровами, а они бродили по всему двору в поисках чего-нибудь съедобного. Наконец, ей удалось выдоить последнюю. На дне ведра белело кварты полторы молока.
«Могла бы и мать подоить хоть одну. И спина и ноги заболят, пока их всех выдоишь», — сердито подумала девушка, внося ведро в сени.
В сенях возился Петрик. Он связывал лыком деревянные крылья маленькой ветряной мельницы.
— А где же отец?
— Опять пошел к старосте.
— К старосте? А зачем?
— Не знаю…
С улицы прибежал Семка.
— Ты смотри не испорти мельницы, завтра поставим ее на воде.
— Поставим, — обрадовался ребенок.
— Не знаешь, Семка, зачем отец пошел к старосте?
— Семенюк пошел, и отец с ним. Я и не спрашивал.
А в избе старосты снова было полно народу. Еще больше, чем утром. У стола сидел ехидно ухмыляющийся Хмелянчук.
— Нечего сказать, наделали вы делов, умно, очень умно….
— А что, разве не умно, а?
— Да ничего. Я как раз пришел к управляющему поговорить о молотилке, вдруг комиссар подъезжает. Управляющий аж побелел. Я думаю, стоит послушать. Строгий человек господин комиссар, очень строгий… Сразу так и насел на управляющего. Крестьяне, говорит, уже подписали протокол. Я слушаю, что будет, а у управляющего руки дрожат. Комиссар и говорит… Собственными ушами слышал, а то, если бы мне кто рассказал, и не поверил бы… «Так вот, господин управляющий, — это комиссар-то говорит, — крестьяне единогласно показали, что пользуются по сервитуту двумястами гектарами… Так что я очень прошу вас не чинить никаких затруднений; никаких проволочек я не допущу». Управляющий прямо обалдел, а потом и говорит: «Зачем же мне чинить препятствия? Действительно, крестьяне пользуются двумястами гектарами».
Мужики удивленно переглянулись.
— Глядите-ка, управляющий-то!
— Подтвердил…
— Умом он тронулся, что ли?
— Ругаем его, ругаем, а все ж он неплохой человек.
— Ну и хорошо. Раз управляющий подтвердил, стало быть, не придут перемеривать.
— Одурели вы, что ли? — со злостью спросил Хмелянчук, и его лисье лицо сморщилось в презрительную гримасу.
— Да что вы людей дураками ругаете? — возмутился Павел. — Заплатим налог только с двухсот гектаров, это, по-вашему, плохо?
— Налог?
— Да вы сами, видно, одурели! Чему так дивитесь? Может, он не для того приехал, чтобы обложить налогом сервитут?
— Для баловства приехал!
— Делать ему нечего было, так он в Ольшины собрался!
Рыжая голова Хмелянчука покачивалась из стороны в сторону. Губы снова искривились.
— Вон как, вон как…
Староста, какой-то странно маленький, весь съежившийся, сидел в углу и не говорил ни слова. Мужики напали на него.
— А что ж вы ничего не говорите?
— По-вашему, ведь все было сделано как надо!
Староста пожал плечами.
— Хмелянчук другое говорит… А мне откуда знать?
— Как другое?
— А вот так, — другое, — вмешался Хмелянчук. — Вы разве не слышали, что с сервитутами собираются покончить?
— Ну, об этом давно уж разговоры идут… Да куда там!.. Может, где в других местах, а у нас?
— Говорили что-то мужики из Кужав, когда ездили луга искать…
— Да, что-то такое говорили…
— Потому и говорили, что сервитутов больше не будет.
— Это как же так?
— Не будет, и все. Все, чем мужики пользовались по сервитутам, будет разделено пополам. Половина достанется деревне, а половина усадьбе.
— Ой ли?
— Наверное знаю. Кое-где это уже и введено, не везде, но введено. Вот и к нам комиссар приехал.
Пильнюк побелел как стенка.
— Так, стало быть… стало быть, он по этому делу…
— То-то и оно-то!
— Так мы, значит, получим половину с двухсот…
— Как так с двухсот, ведь мы пользуемся шестьюстами гектарами — значит, приходится половина от шестисот! Сколько это будет?
— Триста.
— Никаких трехсот, сто получите, и дело с концом, — отрезал Хмелянчук.
— Почему же это сто?
— А потому, что протокол составлен и все вы подписались, что по сервитутам пользуетесь двумястами гектарами. А управляющий подтвердил, так что теперь уж и тягаться нечего. Крышка.
— Это как же так?
— Да так, что выдадут вам за рекой сто гектаров.
— Это пастбища-то?
— И пастбища, и лугов, всего вместе сто гектаров.
— А остальное?
— А остальное возьмет помещик, теперь уж это будет его собственность.
— А где же мы будем скот пасти?
Хмелянчук пожал плечами. Мужики переглянулись.
— Не может этого быть.
— Спросите кого хотите. Надо было сперва посоветоваться, а не делать сразу по-своему.
— Да вы-то чему радуетесь, ведь это небось и вам убыток? — подозрительно спросил Павел.
Хмелянчук съежился и инстинктивно оглянулся на дверь.
— Да мне-то что… Я и то больше в своем саду да на своих межах пасу. Много там скот наестся, на этом пустыре за рекой…
Это была правда, и они знали это. Хмелянчук мог спокойно дожидаться раздела, который в корень подрезал деревню.
Но Пильнюк все еще не сдавался:
— Так остаться не может! Ведь все же знают, что мы пользуемся шестьюстами гектарами. Напишем прошение!
— Как раз! А зачем было обманывать комиссара? Еще в тюрьму за это попадете, вот и все…
— Надо идти к комиссару!
— Да он уж давно уехал. Где вы его теперь будете искать? Да и не знаю, позволит ли комиссар дурака из себя строить… Протокол подписан, переслан в воеводство, теперь уж вы ничего не добьетесь!
Староста тяжело поднялся со скамьи и зажег лучину в железном колечке. Рыжая копоть взвилась вверх к отверстию в потолке. По избе разлились подвижные тени.
— А вы тоже, а еще староста! Староста должен все знать!
— Я что, один, что ли, здесь был? — мрачно огрызнулся тот. — С утра все толковали, налоги да налоги. Откуда мне знать, что дело не в налогах? Да вы мне и слова сказать не дали. Пильнюка выталкивали…
— Что ж, правильно говорит… — вздохнул Семенюк. — Всегда приезжают только за налогами да за податями, откуда же знать, что на этот раз другое?
— Всегда всё против народа обернется, хорошее ли, плохое ли, всё против нас…
— А было бы триста гектаров своей собственной земли…
— Хоть они никуда и не годятся, эти пастбища, а все же были бы свои…
— А вышло вон что…
— Комиссар-то, видно, добра нам хотел…
— Откуда же кто мог знать, что он добра хочет, когда он из города?
— Говорил, что сам из деревни…
— Из деревни? А ты ему поверил?
— Вот беда-то!
— В Порудах мужики пятьсот гектаров из сервитутов получили, — сообщил Хмелянчук.
— Да ведь в Порудах мужики судились из-за чего-то с помещиком?
— Из-за сервитутов и судились. Да только мужики выиграли процесс.
— В Порудах Паранюк старостой, — хмуро заметил Кузьма, исподлобья поглядывая на старосту. Тот беспокойно засуетился.
— Не может быть, чтобы пятьсот гектаров.
— Может быть, я верно знаю. Три года судились и высудили.
— Три года?
— Паранюк раз пять в Варшаву ездил.
— В Варшаву?
— В самую Варшаву. Вот комиссия и присудила.
Хмелянчука окружили теснее, а он, постукивая по столу волосатыми пальцами, рассказывал:
— Там барин сидит в усадьбе, а не то что у нас, за границу управляющий деньги посылает. Тот сидит в усадьбе, страх какой упорный барин.
— За место в сенокос четырнадцать злотых требует, приезжали люди из Кобелюков, рассказывали.
— Четырнадцать злотых! — удивились мужики.
— А что ему не требовать? Богатый барин, — подтвердил Хмелянчук. — Ну вот, дошло дело до сервитутов. Забегал комиссар по деревне, мужики говорят: тысяча. Он к барину, тот говорит — четыреста.
— Видали, какой!
— Всякий себе тянет…
— А уж, кажется, у него всего много.
— У кого много, тому все больше хочется, вон и Хмелянчук тоже никогда нажраться не может, — ехидно заметил кто-то вполголоса.
— Ну и что?
— Да ничего. Вот и стали судиться.
— С барином?
— А почему нет? С барином. Планы у Паранюка были.
— Ну, разве что планы были…
— Ну и что?
— Как же, были планы… Они еще у деда его были, с давних времен. Когда в войну всех за Берлин угнали, так и старика тоже. А этих планов он все равно не выпустил из рук. А потом, через несколько лет, когда стал умирать, так он Паранюку, внуку своему, планы передал. Вот как начались суды из-за сервитутов. Барин свое говорит, а управляющий все подтверждает. А Паранюк ничего, только планы показывает.
— Ну и как?
— Барин вертелся, вертелся, в Варшаву ездил, оттягивал, как мог. А Паранюк поедет в Пинск, сядет в вагон, да за ним, в Варшаву. И всё бумаги показывал. Три года эта мука тянулась: барин свое, а Паранюк свое. Потом комиссар как грохнет кулаком по столу, как крикнет на барина…
— Барин на барина?
— Да вот бывает, видно, и так. Вот мужики и получили свое, половину, по всей справедливости.
— Это им Паранюк выхлопотал.
— И не диво, Паранюк мужик умный!
— В прежнее время у царя служил.
— В Царском Селе, в царских покоях в карауле стоял…
— Вот и научился, как надо на свете жить.
— Когда война кончалась, он из Одессы сюда на паре лошадей бежал.
— Еще и ржи с собой привез с дороги.
— И одежду.
— А мы босиком по снегу шли…
— Что говорить! Паранюк!
Староста сидел сгорбившись. На его кудлатую голову все эти рассказы о Паранюке падали, как самые тяжкие обвинения. Но кто-то уже возразил:
— Э, что там говорить! Паранюк-то один, а деревень у нас сколько?
— Деревень сто будет…
— Что там сто! С тысячу будет. А Паранюк-то один. Вот ничего и не сделаешь, хоть бы и бумаги были. А у нас разве есть какие бумаги?
— Нет.
— Ну, вот видите. Видно, уж так суждено было.
Хмелянчук собирался уходить. Он тщательно застегивался, со скрытым злорадством поглядывая на помрачневшие, погасшие лица мужиков.
— Да, да. Кто хитрит, тот всегда сам себя перехитрит…
— Уж какие наши хитрости!
Они медленно расходились, тяжело шлепая лаптями по дороге.
— Вот хоть бы и этот Хмелянчук… Кажись, мог бы сказать, раз сам знал.
— Ну уж, Хмелянчук! Помните, как он все советовал тогда с комасацией, а что вышло?
— Иуда он, только и всего.
— Мужицкому горю радуется.
— А ведь сам здешний, тоже мужик.
— Какой он там мужик… Сад у него, земли много, коровы жирные, какой он мужик?
— И верно, — подтвердили остальные.
Толковали о происшедшем и женщины. Но они толковали иначе — с глумлением над дуростью мужиков. Известно, мужика всякий, кто хочет, обманет. Куда мужику понять что-нибудь! Вот если бы они, бабы, взялись за дело — они бы показали!
И еще о Паранюке:
— Страшной клятвой Паранюк клялся деду, что никому не отдаст, никому не покажет бумаги, хоть бы его родная мать на коленях умоляла…
— Батюшки!
— Так уж он деду присягнул. Три раза троекратным крестом перед иконами крестился.
— Страсти какие!
— И уж только потом, когда вышло это дело с сервитутами, только тогда Паранюк показал планы. Как грохнет в усадьбе кулаком по столу, так липовый стол надвое и раскололся…
— Ой, страсти!
— Так оно было, так. Вот за деревней и признали всё, что полагалось.
Женщины вздыхали, качали головами, нашептывали одна другой легенду о Паранюке, старосте из Поруд, и, вздыхая, расходились по домам.
Хмурое, уже осеннее, небо низко нависало над темной землей.