Два слова теперь о народной массе этого племени. Лишь два слова, потому что психология этой темной толпы не сложна. Сквозь долго не сходившее и доселе не сошедшее с ее духовной личности пятно стародавнего, многовекового рабства, macula servitutis, понемногу просвечивает нечто более человечное. Мне приходилось в разных местностях Закавказья встречать армян-простолюдинов и держать таковых на службе. Прекрасные, мирные, работящие и аккуратные люди. Однако все люди такого типа несочувственно относились к тифлисским говорунам-патриотам и молили Господа только об одном: чтобы их избавили от искусственных задач и перипетий мнимо-культурного армянского обособления и дали бы им возможность мирно работать под сенью русской власти.
Есть, конечно, очень много полудиких, в турецком стиле, и коварных, в стиле европейском, простолюдинов-армян, но наличность указанных, далеко не единичных армян, духовно-облагороженных, прилежных и умных, говорит в пользу способности народа к культуре. Этому благоприятствуют и физические условия. Армяне — народ с широкими, крепкими челюстями, выносливый, живучий. Среди них крайне распространена неопрятность, аналогичная с еврейскою, — но просвещение может устранить и ее, и болезни, ею порождаемые. Большая часть армян — жители или выходцы плоскогорий, где не губительны ни зной, ни малярия; это важный фактор преуспеяния, так как сравнительно здоровый климат непосредственно влияет на выработку уравновешенного характера, истинного рычага всякого прогресса. Нужно добавить, что смешанные браки армян с представителями других племен, особенно с грузинами, дают хорошее, духовно-улучшенное потомство. К сожалению, армянское обособление мешает теперь смешанным бракам.
Я придаю особое значение народному творчеству, потому что в нем говорит народ сам о себе.
Приведу характерную армянскую сказку, в которой отразился, насколько мне кажется, именно средний духовный уровень этого племени.
Жил был в одном селении бедняк Саркис, — по нашему Сергий. Он был так беден, а соседи его так скупы и жестокосерды, что когда у него родился сын, то никто из соседей не захотел стать ребенку крестным отцом, во избежание расходов на дом бедного человека. Пошел Саркис на дорогу, чтобы просить в кумовья первого встречного. Гладь, — навстречу бедный-бедный старик. Саркис не побрезгал, спросил его имя.
— Я Сурп-Саркис, святой Саркис, твой патрон, — отвечал тот, — и готовь крестить твоего сына.
— Ступай своей дорогой, — закричал в порыве гнева Саркис, — хорош святой, хорош патрон, коли держишь меня в нищете. Можно признавать и чтить только таких святых, которые помогают, а не бездельничают. Вот Карапету его святой помог духан открыть и нажиться, а ты что? Пошел вон!
Вторым встречным оказался красивый юноша, открывший Саркису, что он Габриель, ангел смерти, и готовь пойти в кумовья.
— Хорошо, — отвечал Саркис, — ты не разбираешь ни богатого, ни бедного и придешь когда-нибудь даже к пузатому богачу Карапету по делу смерти, а потому иди ко мне в кумовья.
Габриель был сторонник равенства, и приятна ему показалась такая речь. После крестин он сказал Саркису.
— Я тебе дам источник богатства: сделаю тебя доктором. Будешь много лечить и всегда только наверняка. Как придешь к больному и увидишь, что я стою у него в ногах, да улыбаюсь, то берись за лечение, притворись, что готовишь какое-либо снадобье, — и достигнешь цели. Если же я с мрачным лицом стану в головах, то и не пробуй лечить: значит, дело пропащее. Но ставлю тебе условие: помни совесть и по Божьему велению помогай бедным.
Сказав это, Габриель, ангел смерти, исчез.
Две тысячи раз, да еще два раза видел Саркис ангела Габриеля в ногах у больных. Лечил и богател. И пошла о нем слава и в Ганже[15], и в Карабахе, и до Тавриза[16]. Заболел один могущественный царь, призвал врачей всех стран: из Рума, из Самарканда, из Индии, из Мавритании. Они стараются, дают лекарства, а царю все хуже. Туг царь сказал, собрав последние силы:
— Все врачи невежды, один армянский врач еще может помочь мне. Ни в каком царстве нельзя без армянина обойтись: они великий народ и хитроумный.
Приехал Саркис на царский зов: о, счастье! у ног царя стоит Габриель и улыбается. Саркис принял вид важный и задумчивый, решив показать не сразу свое искусство, придать ему побольше цены. Он царю объявил, что вылечит его, но затем 7 дней и 7 ночей просидел в особой горнице, требуя хорошей пищи и всяких снадобий. Царь было уже и надежду потерял, когда, наконец, Саркис пришел, дал ему что-то выпить и мигом его вылечил. Царь осыпал Саркиса милостями величайшими, — сделал его придворным врачом — и зажил Саркис, как независимый хан. Целыми днями переходил он от бекмеза[17] к сладкому вину или прохладному мацону[18], в плове чуть не купался, перелезал с хорасанского ковра на текинский; а насчет удовольствий магометова рая он сказал в своей совести; «Если я честный доктор моего властелина, то не могу осуждать его поведения, а должен следовать его примеру». И когда властелин дарил Саркису невольницу, то было бы в некотором роде возмущением против властелина обходиться с ней неласково. Да и не пропадать же в самом деле добру: состарится, — никакой цены ей не будет.
Но вот пришла к Саркису нищая старуха; нукер (слуга) ему об этом и докладывает, войдя в мягких туфлях, чтобы не испугать.
— Гони ее вон! Мало их шатается! — крикнул Саркис и повернулся на другой бок, взяв горсть кишмишу в рот.
Опять приходит слуга.
— Господин мой, нищая говорит, что надеется на милость Саркис-хана, просит тебя совесть вспомнить, о бедных подумать.
— Вон! — воскликнул Саркис и рванулся так сильно, что из-под головы у него упала мутака на пол. Обернулся Саркис, — глядь, стоит ангел смерти Габриель у изголовья и мрачно смотрит.
Вспомнил Саркис прежде всего пословицу, которую отец велел ему запомнить, как заповедь: « стой впереди лягающегося и позади кусающегося ». Мигом перевернулся на тахте так, чтобы Габриель оказался в ногах. Но Габриель, мрачный, как сардар, стоял за ним опять у изголовья. Еще быстрее перевернулся Саркис, — и опять то же самое.
— Что ты делаешь, — закричал Саркис, — ведь ты мне кум, мы родственники! Ты родственника убивать не можешь, это против святого обычая! Против закона! Убивай посторонних, выбирай любого, я не возражу. Возьми всех моих больных, настоящих и будущих.
Но Габриель сказал:
— Я не шутить пришел!
Саркис взмолился, сложив большой палец с указательным:
— Ведь ты мне кум! Так исполни хоть предсмертную мою просьбу: дозволь мне не умирать, покуда я не прочту молитвы „Отче наш". Ведь нельзя же умирать, не помолившись!
Кум согласился и даже поклялся исполнить просьбу. Тогда Саркис, как-то странно ухмыляясь, стал читать молитву Господню.
— «Гхаир-мер-вор-геркинзес-сурп-иергхцы-анунко», — и остановился.
— Ну что же?
А Саркис начинал сызнова: „гхаир-мер-вор…
Так продолжалось, пока Габриель не понял, что Саркис его надул.
И стал Габриель подстерегать Саркиса. Семь лет Саркис ни разу не дочитал до конца молитвы Господней и даже за обедней из церкви выходил, когда ее пели.
Но ангел смерти хитрее всякого человека. Поехал однажды Саркис с сыном путешествовать и увидел ночью на дороге мертвеца. Сжалился Саркис, хотя и — богатый человек, и сказал сыну.
— Неужели ему тут остаться без молитвы и погребения?
И прочел молитву Господню. Тут мертвец оказался не только живым, но даже Габриелем. Саркис как умный человек понял, что делать нечего, и умер…
Сказка характерная и мудрая. Следует добавить, что она, безусловно, не оригинально армянская, а позаимствованная у других народов. Характерны детали, в которых выразился глубокий материализм, разъедающий, в сущности, все слои армянского народа. Это тот материализм, в силу которого один интеллигентный армянин, указывая на старого ветерана, плакавшего на панихиде по Царю-Миротворцу, спросил в эпической простоте души:
— Зачем он плачет? Как будто у него из кармана деньги вытащили!
Сквозь теснины и мусор своекорыстия и лукавства пробивается, однако, из неведомых тайников души народной слово Божьей любви. Расчистить путь для этой живой струйки, освободить ее от гнета искусственных преград, создаваемых своекорыстными руководителями армянского обособления; подать братскую руку народу, нравственный облик которого искалечен долгим рабством, но заслуживает возрождения и способен к нему, — вот русская гуманитарная задача, которая совпадает с задачею нашего государственно-народного дела в крае.
Между племенною самобытностью и паразитическим племенным эгоизмом — целая пропасть, и действительно культурным армянам пора это понять. Благоразумная племенная самобытность вполне совместима с лояльностью по отношению к России и усвоением высших даров ее культуры. Скажу больше: только отрешившись от узкого, своекорыстного обособления и несбыточных мечтаний, только раздвинув пределы своих понятий и чувствований, только зачерпнув из сокровищницы русского духа недостающие армянству религиозно-нравственные начала, — армяне могут поднять и спасти свою народность, стяжать ей доброе имя. Так как религия — единственный надежный источник идеализма, то армянам следует самим подумать о церковной реформе, об освобождении церкви св. Григория от задач политических и фискальных, о догматическом сближении ее с вселенским православием. Принадлежность к великой религии дает огромные преимущества нравственные и умственные. Например, армяно-католики, люди одной расы с армяно-григорианами, неизмеримо выше последних: умнее, нравственнее, менее нелюбимы соседями. Нужен армянам идеализм и в литератур, и в общественности. Некоторые поэты, как, например, Патканьян, пробовали работать в этом направлении, но у них не хватило ни способностей, ни общественной поддержки; наконец, им мешал «зоологический патриотизм», подрывающий справедливость и туманящий правду. Армянам нужны смелые, самоотверженные сатирики, которые имели бы мужество сказать им всю правду. Если ее скажет русский человек, то цель достигается лишь в ничтожной мере: армянские политиканы сейчас же начинают кричать о «гонении на армянский народ», недобросовестные служилые люди и продажные публицисты вторят такому крику, опасаясь нелестных для них разоблачений, — и правда загоняется в темный угол.
Желательнее всего было бы сильное этическое течение в среде армянского молодого поколения, взросшего в довольстве и покое: оно могло бы оздоровить «армянскую идею», дать ей право на уважение со стороны других народов. Единичные интеллигентные молодые армяне, по-видимому, подумывают об этом, но еще разрознены, подавлены террором своих духовных и светских вожаков. Постепенное ослабление и затем упразднение такого террора зависит от русской власти в крае, систематичной работы ее. Одною из основ этой системы должно быть открыто-исповедуемое и проводимое на практике предпочтение нравственных начал перед богатствами сомнительного происхождения. Когда армянская интеллигенция и народная масса увидят неподкупность служилых людей и отсутствие безнаказанности разбогатевших хищников, увидят смелую честность как руководящее начало краевой политики, — то начнется воспитание армянского народа.
Покуда же, истинные друзья его должны быть не «друзьями-поноровщиками» а «друзьями-встречниками», т.е. казаться врагами и нести все тяжелые последствия такой внешности.
Пусть армянские патриоты (в истинном смысл слова!) подумают обо всем этом спокойно, без ложного самолюбия и страха перед своими непрошенными заправилами.
Пусть не отожествляют себя с армянским народом те смутьяны и темные люди, которые не щадят его крови и позорят его имя; тщетно называют они и наемники их «мракобесием» беспристрастное изображение местной жизни.
Русское дело стоит выше упрека и выше клеветы, когда оно ведет на высоте истинной, а не условной или поддельной человечности.