Под надзором не отца, но дряхлой Иловны, Лавр рос не по годам, по часам. Он пошел не в отца. Когда русые волосы Саввы Ивича уже поседели и он, отягченный летами, покинул уже ловлю, перевел собак из закуты в свою светлицу — у Лавра вились уже на плечах черные как смоль кудри, в очах светилось удальство, в сердце шумела буря юношеских страстей, в голове толпились желания, в душе жажда воли и славы.
Он любил старую Иловну; она одна заботилась об нем, ибо отец его заботился только о своих собаках. Но Иловна была не векожизна,[135] она отдала богу душу.
После смерти ее Лавра ничто уже не приковывало к дому.
Узнав, что все Князья Русские идут войною в горы Черкасские по Ханской воле на Ясов и Оуланов,[136] Лавр сдружился с Мирзой Якши, Темником Понизовской земли, отправляющимся в Аш-Тарханы, где было сборное место Князей. Зная, что отец не согласится на отъезд его, он скрылся тайно из отцовского дома и пустился с Татарином по реке Бугу, от Буга большим окопом[137] чрез степи, заселенные Ордами Татарскими, и чрез реки: Куфис, Алматай, Сингуль, Данапр и проч. вплоть до Саркела на Танаше,[138] и потом степью же до Аш-Тарханы.
Стан Князей Русских был расположен между рекою Атель и Ахтубой.
Лавр поклонился Князьям: Великому Князю Димитрию, Андрею Александровичу Городецкому, Князю Ростовскому, Князю Ярославскому и Князю Глебу Белозерскому, потом явился к Хану Мангу-Тимуру, ибо желал служить вольным воином.
В Просинец[139] войско Татар и Русских двинулось от Ателя к Терку, прошло реку Соану, перешло Терк и обложило город Тиауко, близ ворот железных, в городах Ясских и Черкасских.
Когда уже Тиауко был взят, Аланы и Ясы покорились снова игу Татарскому.
Лавр невзлюбил губительной войны, размышляя, что под игом Татар есть только одна слава: свергнуть иго их — он отстал от рати, переходившей Аланскую землю, и ехал задумчиво боком юдоли. Конь его, управляемый собственною волею, забрел в ущелья и вывез Лавра на поляну, окруженную роскошной природой; Лавр очнулся, увидев хижину, подле которой сидел на толстом пне дерева старец в волосяной одежде — и плакал как младенец.
Жалко стало Лавру старика; он спросил его о причине горя.
— Здесь стояло великое древо! — отвечал старик наречием, похожим на Русское. — Насадил его дед мой, тому назад двести лет; под тенью его часто сидел отец мой, жена и дочь моя; к нему сходились соседи плясать и петь песни; под ним привык отдыхать и я; оно было лучше людей: оно не требовало платы за тень свою!.. Оно было памятником, осенявшим могилу любимых мною… Пришли враги и срубили мое дерево!
Плачевный голос старика был звучен.
С испугом выбежала из хижины девушка в белом карсите,[140] с повязкою, усеянной серебряными кружками. Она бросилась к старцу, обняла его, что-то сказала ему нежно и обратила смущенный, недоверчивый взгляд на Лавра.
— Добрый старик! — вскричал Лавр. — Я заменю тебе твое любимое древо, я осеню твою старость!
Старик посмотрел с сожалением на Лавра.
— Внимай, юный брат, словам времени! — сказал он. — Если б рука моя опиралась на костыль, а не на это доброе существо, ты не давал бы необдуманного обета, ты не с той волею шел к нам, чтоб поселиться здесь. Есть у нас довольствие и мир, но у нас нет славы, которую вы ищете. Иди же, юноша, вперед, но не забудь, что есть две славы: есть слава, сеющая благо, насаждающая на земле древо мира, и другая, ложное солнце, изливающее не благодетельный свет, а жадный пламень. Иди, юноша, далее! Зачем хочешь ты обратить дочь мою в преграду, остановившую добрый порыв твой? Иди под кровом неба!
— Не отгоняй меня от себя, добрый старец! — вскричал Лавр. — Я проклял уже ту славу, у которой в руках только меч и огнь, а для всякой другой славы дочь твоя не преграда. Край ваш разорен, кроме неба и земли, в нем ничего не осталось, я поведу тебя на свою родину.
— Кроме неба и земли? — сказал старец. — Что ж нужно более для человека? Или не с кем бы было беседовать ему в уединении? Или не на что смотреть ему и нечему дивиться? А светила небесные? А голос всей природы, к которому так внимательно доброе сердце?.. А песни птиц, которые трогают, веселят, но не печалят души, как люди, своими жалобными звуками?.. А жаркие объятия солнца, а ласки прохлады, а труд, доставляющий сладость отдохновения?..
— Дивны слова твои, старец; я хочу остаться с тобою! Между тобой и дочерью твоею я буду жить как между небом и землею.
— Ты один в мире или есть на земле человек, которого ты можешь назвать отцом?
— Отец?.. есть.
— Благословил ли он твою волю?
— Волю?.. Нет, он говорил, что у сына нет воли.
— Ты один у отца своего или есть и другие, которые имеют право на его ласки и попечения?
Лавр задумался.
— Ласки и попечения? — сказал он наконец. — Меня ласкал не отец, а старая добрая женщина, рабыня моего отца… Но она уже умерла.
Старик в свою очередь задумался.
— И ты хочешь непременно остаться здесь?
— Хочу, я ни от кого не слыхал таких речей, как от тебя, никого не видел лучше твоей дочери!.. Говорят: если кого полюбишь, без того нельзя жить, тот есть лучший друг в свете.
— Если не обманываешься ни в себе, ни в нем, — прибавил старик.
Лавр сел подле старика; солнце разожгло железный шлем его; он отер пот с лица и вздохнул.
Когда девушка взглянула ему в лицо, услышала вздох его, увидела, что он дружески сел подле отца ее, она вспыхнула радостью; недоверчивость и боязнь исчезли с лица ее; она кинулась быстро в хижину, вынесла оттуда сладкое питье, сделанное из сока плодов, и поднесла гостю.
Старик всматривался в лицо Лавра.
Из очей Лавра также покатились слезы.
Лавр остался у старика.
С каким радостным чувством встречал он и утро и С та но!
— Ла ур, — сказал однажды старик, — ты любишь внуку мою, и С та но любит тебя, я отдам ее тебе… будешь ли ты беречь ее, как свою голову?
Лавр приложил руку к сердцу и к челу своему.
Старик призвал С та но, сложил руки юноши и девы, накрыл их головы полой своей одежды и обвел вкруг пня любимого своего дерева.
— Пройдите так весь круг жизни; да будет вам простор и на земле, и в одной могиле!
Для каждого понятна эта минута слияния двух жизней, двух душ в одну жизнь, в одну душу!
Проходят годы.
Лавр печален; часто Лавра нет дома; он уходит в горы. После долгих ожиданий С та но ищет его и видит, что он сидит на вершине горы и глядит в ту сторону, где садится солнце. Даль необозрима.
— О чем твое горе? — спрашивает С та но Лавра. Он не отвечает.
— О чем твое горе? — повторяет она со слезами. Лавр не отвечает.
— О чем твое горе?.. Лавр! — молится С та но печальному Лавру.
— Не ведаю, — отвечает он. — Мне все постыло, не разлюбил я тебя, не разлюбил я отца твоего; но что-то манит меня туда… Когда взойду на эту высокую гору, меня так и тянет броситься с нее в реку, которая течет в Дон… Я бы взял тебя и отца твоего на плечи свои и бегом, стрелою пустился бы вон по тому пути, который теперь порос густой травою!
С та но заплакала.
— Иди домой, скажи это дедушке, — произнесла она сквозь слезы и повлекла Лавра за собою.
— Отец мой! — вскричала она еще издали, подходя к деду своему. — Слушай, что говорит Лавр; ему грустно, горько в наших краях!
— Знаю, — сказал старик, посадив Лавра подле себя. — И птица помнит небо, под которым оставила скорлупу, и она летит вить гнездо свое там же, где была вскормлена и вспоена отцом и матерью… Иди, Лавр, на родину! Возьми и свою С та но: без тебя ей не жить; а мне недолго смотреть на день; я и без вас прилягу головой к этому пню и усну крепко.
— Нет, отец! — сказал Лавр. — Не пойду! Не шути над моей душой!.. Ты мне дал С та но… да я не отниму ее у тебя!.. я останусь с тобой!
— Иди, Лавр, здесь нет для тебя спасенья от злой болезни, только родной воздух излечит тебя. Иди, не губи ни себя, ни С та но. Ты не видишь побледневшего лица своего и потухших очей; а я вижу их, и С та но видит их.
— Не иду, отец!
— Лавр, и я пойду с тобой; я хочу еще раз взглянуть на светлый мир.
Очи Лавра вспыхнули; он, казалось, ожил.
— Ты хочешь идти на мою родину?.. Она далеко! — произнес он опять печальным голосом. — Нет! мы останемся здесь!
— Лавр! за этой горой есть река: сруби на ней насад;[141] когда будет готов, ты и С та но пособите мне перейти гору; там сядем мы в насад и поедем вниз по реке до Дона, а там до моря и в твою землю.
Лавр обнял отца и С та но.
Чрез несколько дней насад был готов и наполнен припасами.
Старик упал подле дуба на колени, взглянул на небо и залился слезами.
— Прости, юдоль счастливая, моя родная юдоль! прости прах отцов и друзей моих!
— Нет, отец, мы не пойдем отсюда! — вскричал Лавр, тронутый слезами старика. — Я не разлучу тебя с родной землею!
— Идем, — сказал старик решительно, облокотись на Лавра и С та но, — не бойся, я не умру на чужой земле. Лавр! помоги мне идти.
Старик пошел; Лавр должен был исполнять волю его. Они перешли чрез гору молча; спустились с утеса. Приблизились к насаду.
— Постойте, дети, — сказал старик, припав на колени и облобызав землю. — Лавр, возьми с собой моей родной земли, насыпь у кормы.
Лавр исполнил желание его, наносил в ладью земли. Старик, довольный, сел на насыпь. С та но села подле него; Лавр отчалил от берега, и по течению реки ладья потекла догонять волны, которые стремились в Тана.[142] Река извивалась между крутыми берегами в горах Аланской земли.
— Уж во второй раз еду я по этой реке, — сказал старик. — С купцом Венедским Эсафатом ездил я рекою Тана, в озеро Азак, потом чрез гирло Таманское в море Туманное, что Греки зовут Понт-Киммерион, а Татары Олу-Денгис, то есть великое море. Был я и на твоей родине, Лавр; знаю я дорогу на Запад. Прежние отцы мои жили на берегах Дуная, прославленных Царем Аттилою, прадед мой Славий, роду Гуннского, ходил к Латынскому Воеводе Вельзару с Славянами да Антами на помощь против народов, живущих на полночь.
Так рассказывал старик Лавру повесть старых времен.
Чрез несколько дней открылись, в синеве, берега реки Тана и потом Греческий город Танаис, при устье реки. От сего города пустились они восточным берегом озера Азака, или Меотического, который усеян был Торговыми Вежами Греков.
При входе в гирло Таманское открылся им город Синда, а вскоре и Таматархан,[143] покоренный Мстиславом, которому за удальство отец не дал наследства на Руси и сказал: "Ты удатный, даю я тебе рать в наследство, иди в Тмутаракань, отними Русское Княжество у Ясов и княжи там!"
Потом ехали они близ берегов Хазарии, коею овладели Венециане. Минули богатую Кафу, Алушту, дивились на гору Шатер,[144] проехали Греческие города: Херонез и Помпею. Когда же приблизились они к большому заливу и Тендре, назван ной Греками Ахиллесово поприще, старик сказал: "Здесь отдалимся от берега, здесь в отоке,[145] называемом Озу-Кыры, то есть Язское поле, живут еще до сего времени разбойники Печенеги".
— С та но, вот моя родина, вот дом мой! посмотри на будущий счастливый приют наш!
Лавр обнял С та но, выскочил из насада, подбежал к дому. Незнакомые люди встретили его.
— Где отец мой? — вскричал он.
Толпа дворовых людей окружила его и, удивляясь странной одежде Лавра, сшитой из звериных кож, вдруг захохотала.
— Твой ойтец, сынку? — отвечали ему в один голос несколько человек. — Твой ойтец? Дал-Буг не веми… про то твоя майка знает. Ты, чуем, ловец блудный?
— Мой отец Боярин отчины, Савва Ивич Пута-Зарев, — сказал гордо Лавр.
Толпа еще громче захохотала.
— Дал-Буг не веми! оже чварты рок сидит здесь Пан Погорнин Вельмужный!
Лавр всплеснул руками от ужаса.
— Друзья! — вскричал он. — Скажите, где отец мой?
Прекрасная наружность и печаль, изобразившаяся на его челе, тронули всех. Один старик подошел к нему и сказал:
— В сей дедине юж нима твоего о йтца, Русский Князь Лев, с Галича, побит Крулем Лешкою з Кракова, и ся земе юж належе до Крулевства и Панства. А тутешни господаржи поздвижесе до Киева-града.
Слезы хлынули из глаз юноши, он воротился к ладье своей медленными шагами.
— Отец! С та но! — произнес он. — Я обманул вас, погубил вас, нам нет здесь приюта! Здесь нет моего отца!
— Он умер? — спросил старик, глубоко вздохнув.
— Нет, Ляхи овладели землею, все удалились отсюда бог ведает куда, говорят, к Киеву!
С та но обняла Лавра, отерла слезы его, но слезы катились и из ее глаз.
— Дети, — сказал старик, — не печальтесь, кто живет под небом, у того есть надежный кров!.. Солнце уже село, дети… ему уже не встать с запада… так и жизнь!.. Завтра, Лавр, ты пойдешь с своею С та но в родную землю, не оставаться же вам в чужой земле… моя со мною!.
А ты, отец мой? — вскричала С та но. Я? — отвечал старец. — Мне пора отдохнуть!. Дети, когда я усну, постелите мне ложе вот под этим деревом, на холме, оденьте меня этим покровом..
Старик показал на землю, насыпанную в насаде
— Отец мой! — вскричала С та но, убитая горестным чувством. — Что говоришь ты?
У Лавра из очей брызнули слезы
— Солнце за горою, пора спокоиться, дети пусти, Ста но… дай мне прочитать молитву на сон грядущий.
Старик обратился к востоку, стал на колени и про себя читал молитву: он просил у бога сна… вечного.
Кончив моление, он благословил Лавра и С та но и прилег на землю, настланную на насаде.
Лавр преклонил голову на руку; С та но преклонила голову свою на грудь Лавра и молчали — лаская усыпление старца. Долго сон бежал от них; но утомленные от слез очи смежились… и утреннее солнце осветило их сонных.
Наутро Лавр очнулся, вслед за ним очнулась и С та но. Старик спал еще, против обыкновения. В первый раз еще не встретил он восхода солнечного и не помолился. В первый раз не отвечал он благословением на утренний поцелуй С та но, в первый раз сердце его было холодно ко всему!