Скоро ли, долго ли, но Ива Олелькович доскакал до городских каменных стен, каких иному и на роду не писано видеть.
Вот богатырь приударил коня и пустился вихрем по улицам застенья.[229] Горожане, увидев его, со страхом разметались в стороны, скрылись в дворы; ворота заскрыпели, заперлись; стогны опустели; общий ужас быстро перелился по городу; только в конце улицы, упиравшейся в каменную ограду, еще видны были толпы сбежавшегося народа около железных запертых ворот. С криком ломился народ в них; но ворота не отпирались.
Ива Олелькович подскакал к воротам; вся толпа с ужасом рассыпалась от него в стороны. На прясле[230] городской стены показались воины, вооруженные стрелами.
Они наметили на Иву Олельковича и конюха Лазаря.
Лазарь видит смерть неминучую, хочет вскрикнуть, и только слово "Господи!" срывается с окаменевшего языка его, а рука невольно кладет на него крест.
— Стой! то хрестьяне! — раздается голос на стене. Лазарь повторяет крестное знамение.
— Повежь ны: кто еси? — говорит один из воинов, просунув голову сквозь персь.[231]
— Кланяем-ти ся, муж мой! сей есть государь и барич сильный и могучий богатырь, Ива Олелькович, а яз верный его конюх Лазарь! Ходим воююче на силу нечистую!
— Оле братие! во граде у нас печаль и вопль; идут Агаряне-губители; будьте нам гости и пособницы на силу Агарянскую! Повежду Княгине! Пождите мало!
Вскоре ворота отворились. Иву Олельковича встретили Княжеские люди и старейшие мужи с честью и повели через город. Улицы и стогны покрыты были народом; все кланялись богатырю и кричали: "Бог шлет нам, печальным, щит и меч на поганых Бессерменов".
У двора Княженецкого вышли навстречу Иве Олельковичу толпа девушек под белыми покрывалами, в кумачных, шитых золотом сарафанах и запели:
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Светлый божий день,
В высоту небесную!
Ты взойди, взойди, красный молодец,
Государь богатырь,
Во терем во Княжеский!..
Подле крыльца Княжеского терема Княжеские конюхи приняли коней от Ивы Олельковича и от Лазаря.
На крыльце встретила богатыря Княженецкая Боярыня вином на золотом подносе; Ива Олелькович выпил вино и пошел далее; в сенях, у дверей гридницы, встретила богатыря сама Княгиня Яснельда, в багрянице сверх белой, шитой серебром ризы, и повела под руку в стольный покой; села на стул Княжеский, посадила Иву Олельковича подле себя и стала ему говорить нежным голосом:
— Государь ты мой, Ива Олелькович, велий богатырь и заступник наш! не утай от меня: ведаю я, ты идешь к Московскому Князю Димитрию службу служить и воевать с поганым Мамаем. У Московского Князя силы много, а враг от него еще далеко; а у нас уж на плечах сидит; приближается к моему отнему граду многое множество Татары поганой, а за ними идут Мурины…
Не успела еще Княгиня кончить речи своей, вдруг вбежал в гридницу бывший на стороже по пути Воронежскому воин.
— Идут, идут! — закричал он, в гриднице все возмутилось, загремели оружия.
Слова воина коснулись до слуха Яснельды; она вскочила с стула Княжеского и в страхе стала на колени пред Ивою Олельковичем, восклицая:
— Оборони, оборони нас, велий витязь и могучий богатырь!
— Любо погублю некрестную силу, любо головою повалю за Княгиню и за Белгород! — произнес громогласно Ива Олелькович и пошел вон из палат Княжеских.
Между тем как он шел к крыльцу, сопровождаемый Княжескими людьми, а Лазарь подводил уже ему коня, два старейшие мужа вынесли на огромном золотом блюде дары от Княгини: златой шлем с красным переным еловцем и огромный меч.
— Княгиня кланяется победным мечом и непроницаемым шлемом государю богатырю, Иве Олельковичу, и просит воеводствовати полком Белогородским, вести на пагубу злых Измаильтян.
— Сам, един иду! — отвечал Ива Олелькович; снял свой шлем, надел подаренный Княгиней; принял меч и поехал тихими шагами по улицам, покрытым народом. Все кланялись и благословляли его на подвиг.
Никто и не думал дивиться и считать невозможным, чтоб богатырь не мог восстать против целого войска: Витязи Князя Владимира были еще в памяти; притом же и пословицу: "и в мнозе бог, и в мале бог" можно было приложить к подобному случаю.
Вот выехал Ива Олелькович из Крома[232] Белогородского, проехал застенье и пустился полем по дороге, откуда ожидали нападения поганых Бохмитов.
Народ высыпал на прясла и смотрел сквозь перси на благодетельного нашего богатыря. Провожая его взорами, все единосердечно молились небу, чтоб оно ниспослало в нем спасителя городу и погубителя злых сыроядцев, безбожных Агарян.
Княгиня Яснельда, вдова средних лет, полная, как месяц, румяная, как заря, белая, как кипень, также взирая на нашего героя с выходца на высоком своем златоверхом тереме, вздыхала печально и, шибе руце свои к переем, говорила:
— Господи боже великий, призри на мя, смиренную, сподоби мя видети славного в человецех богатыря Иву Олельковича препоясанна победою и славою!.. Возврати его поздорову; то и земля моя поздорову будет!.. Похизи алчного врага ветром с юга и с запада!.. прорази его зноем кромешным!
Льются слезы из очей Яснельды, как речные быстрины.
Ива Олелькович не слышит восклицаний ее, не ведает, что деется в сердце Княгини; гордо близится он к табору вражьему, спереди ему солнце сияет и добре греет, а по нем кроткий ветрец веет.
Вот уже слышит Ива: ворганы тепут, и трубы гласят, и стязи глаголют; и видит Ива за редкой дубравой полки незнаемый.
— О! — восклицает он, поправляя и придерживая то шлем, который ему велик не по голове, то меч, который колотится об ноги коня и мешает коню идти.
"О! — думает Ива. — Уклоню силу поганую, аки лес, постелю по земли, аки траву под косою!" — и продолжает ехать вперед.
Кто бы не сказал, взирая на нашего сильного богатыря: "Твердая броня на могучих плечах, под бронею храбрость, под шлемом быстрая мудрость, в очах горит ярость".
Вот раскаляет он свое сердце молодецкое, богатырское, разжигает коня ретивого. Запел бы он и любимую песню великана Усмы Хрусовича, когда гнался великан за исполином Урютом, укравшим его Гремиславу, запел бы он:
Конь ты, мой конь, мои быстрые крылья!
Ты неси чрез поля, догоняй мне врага!
Как догонишь врага, расцелую тебя!
Подкую я тебя ярким золотом,
Вплету в гриву тебе камни светлые,
Я покрою тебя тканью, шелковой,
Тканью шелковой с золотой бахромой;
Я поставлю тебя во светлицу свою,
Я подсыплю тебе бисер сеяный,
Накормлю я тебя светлой манною,
Напою я тебя и сытой и вином;
Конь ты, мой конь, мои быстрые крылья!
Ты несись чрез поля, догоняй мне врага!
Не догонишь врага, изведу я тебя!
Подкошу я тебе все четыре ноги,
Копьем выколю-те очи ясные!
Запел бы Ива Олелькович, да проклятый шлем сердит" его, меч-кладенец отбил бедро.
— Оувы тебе, окаянный!.. пожди, мало буявый!.. — кричит Ива Олелькович; но не узнаешь, на шлем ли свой кричит он или на рать Мугульскую, которая открылась за дубравой, расположенная на высоком холме, близ дороги.
У Лазаря также что-то не ладится; он часто слезает с коня и, то подтягивая подпругу, то поправляя узду, посматривает зорко на вражью силу и не торопится за богатырем.
Сам ли Ива Олелькович приударил коня своего, или неуклюжий меч-кладенец стукнул коня невзначай по ребрам, только конь взвился, дал прыжок вперед… заржавевший запон у шлема отскочил, забрало скатилось на богатырское лицо, и вот вся голова Ивы Олельковича скрылась от света божьего в глубину железного шишака.
Конь несет; Ива Олелькович сдерживает его; но, не видя перед собою ничего, кроме темной ночи, правит его в сторону мчится дубравою и исчезает из глаз верного своего конюха и приспешника.
Оставим же нашего витязя скакать по предопределению рока, обратимся к окаянным Агарянам, Измаильтянам, Бесерменам, Таурменам, Мугулам и, наконец, Татарам, посмотрим, что они делают.
Когда Царь Мамай принял с любовью дары многоценные и книги писаны от Князя Литовского и от Олега Рязанского, ему и в голову не приходило думать, чтоб собралась туча на том небе, которое казалось так ясно под попечительною рукою Золотой Орды. Близ берегов красного Дона заложил он облаву и во ожидании любимой травли истреблял зверей, но передовые и сторожевые отряды его пускались уже в глубь России, особенно в Княжества, покорные власти Бохмитов.
Таким образом, один из любимцев Агарянского Царя, Табунан[233] его войска Улан-Джаба, управляющий отрядным конным знаменем шестой Луны, зашел от Дона до границы Княжества Рязанского, разграбил несколько селений союзника Мамаева и расположился при Отоке, близ Белгорода, на отдых.
Призвав к себе одного из Джасаков,[234] Табунан приказал ему с отрядом отправиться в близлежащий город и трубить, чтоб шли к Царскому Мамаеву Табунану, Улан-Джабе, на поклон с дарами и привели бы ему 20 бугаев,[235] 50 коней и 100 овец.
Джасак собирался уже исполнить волю начальника, а Табунану, расположившемуся на ковре в своем Гыр,[236] подали уже Джамбэ[237] с чаем, вдруг увидел он, что из-за леса сторожевой отряд под командою Тайтзи-Чуана скачет во весь опор.
— Они, кажется, упились таусином и меряют бег тарпанов?[238] — сказал Табунан.
— Вот наш Тайтзи! — вскричал один из подскакавших к Табунану Татар и сбросил с седла труп Тайтзи.
— Толпа собак-мосхов напала на нас из-за лесу и повалила урядника; мы ускакали. Несметная сила бежит следом, тысячи стрел летят за нами, но мы опередили их!
Татары зашумели вокруг Табунана. Все торопились седлать коней. Но Табунан, выслушав спокойно речь Татарина, допил джамбэ и вместо сборов приказал делать жертвоприношение убитому Тайтзи, назначив для сего трех быков, двадцать баранов и двадцать тузлуков курунгуну-араки[239] и хара-араки.[240]
С обычной молитвой походного Ламы тело возложили на костер, облили вином, обсыпали землею, убили быков и баранов, зажгли костер и кругом сего пала изжарили мясо.
Между тем как Тайтзи догорал, Табунан с своим отрядом совершал память о убитом: ел мясо, пил вино.
Когда костер истлел, на пепел тела Тайтзи положили его одежду и оружие и в несколько мгновений нанесли огромную груду камней, потом земли; на насыпи врыли столб и привязали к нему любимого коня Тайтзи — Чуана. Конь должен был издохнуть на могиле своего господина!
Совершив таким образом весь обряд жертвоприношения, Табунан сел на коня, и отряд его понесся вслед за ним, как метелица.
В сие-то мгновение богатырь Ива Олелькович, удержав стремление коня ударом головы своей, заключенной в железный шлем, о крепкий сук дерева и освободясь от несносного шлема, который разлетелся от удара вдребезги, мчался уже из дубравы вихрем на утекавшего врага.
— Оувы тебе!.. пожди мало! — кричал Ива, преследуя Татар.
Но Татары не ждут: взвивают пыль по дороге, колеблют землю.
— Оувы тебе! пожди, окаянный! — повторяет Ива Олелькович.
И вот один отставший раненый Татарин, бывший в отряде Тайтзи, как будто вновь пораженный богатырским голосом Ивы, падает с коня и остается на дороге, не замеченный товарищами.
— Ага! — восклицает наскакавший на него Ива и приставляет тупой конец сулицы к груди.
Татарин вытулил очи, смотрит на богатыря и молчит. Обида богатырю: побежденный не просит пощады!
— А! — восклицает снова Ива и ударяет Татарина тупым концом сулицы в грудь.
Татарин зашевелил руками и ногами, ловит сулицу; но молчит.
— А! — восклицает опять Ива и поворачивает сулицу острым концом.
Между тем как Ива Олелькович меряет силы свои с бездушным Татарином и поражает его острым и тупым концом копья в грудь, народ Белогородский, высыпавший на стены, видел все военные хитрости Ивы Олельковича; видел, как своротил он в лес и, пробравшись дубравою, вдруг хлынул на врага, обдал Татар страхом и трепетом и погнался за ними через поля и горы.
Всякий своими собственными глазами видел подвиг Ивы Олельковича и его победу, какой ни одна старина не запомнит.
Радостные крики огласили город. Сердце княгини Яснельды вздрогнуло, опало от полноты радостных чувств.
Народ высыпал из стен встречать героя. А Лазарь с слезами на глазах стоит уже подле него и уверяет, что Татарин по причине смерти своей не может уже просить о пощаде.
С громогласными кликами толпы Белогородцев окружают Иву Олельковича, берут под уздцы коня его и ведут в город.
Громкие бубны и гулкие трубы провожают.
В воротах города встречают Иву старейшины.
От мала до велика народ весь на стогнах дивится.
— Оле диво, чюдо, братие! — восклицают со всех сторон.
Вот опять при дворе Княжеском встречает богатыря хоровод дев; на крыльце Бояре подносят ему заздравную чару зелена вина, принимают его под руки, ведут в мовню, из мовни в Княжеские светлые сени; в сенях встречает его с приветом Княгиня Яснельда и ведет за столы белодубовые, за скатерти браные. Сажает Иву на первое место, наливает своими руками Турий рог питья медвяного, разламывает сладкую перепечь надвое; одну полу ему, другую себе.
Ива Олелькович, не обращая внимания на Яснельду, без обычного: "Спасибо-ста, Боярыня, Княгиня!" — берет и кушает.
Подносят ему с челобитьем: на серебряном блюде лебедя жареного, да щи богатые, да уху живой рыбы, да спину белой рыбицы, да куря под взваром, да перепечь крупичатый в меру, да блюдо пирогов кислых с яицы, да пирог росольный, да каравай яцкий, да маковник, да папошник с медом, да взвар со пшеном и с ягоды, да коврижку с узорьями пряную, да смоквы.
Подносят ему с челобитьем кубок меду, да ковш серебряный, лаженный жемчюгом, пива ячного, да кружку злаченую в 12 гривен весом с олуем, да разные кубцы и роги злащены с медом и с вином Фряжским и Гречким.
Ест Ива досыта, пьет допьяна и молчит.
Велит Княгиня Яснельда петь своим красным девушкам-певицам песнь унывную.
Поют девушки песнь унывную:
Загрустила зоря, зоря-зоренька;
Зоря ясная опечалилася:
Ой вы, звездушки, вы, голубушки,
Вы подруженьки мои милые!
Не горите, светы мои, радостно!
Улетел мой сокол, ясно солнышко
Ходит по небу, небу синему,
Сыплет по миру… лучи светлые;
Позабыло меня мое солнышко
И покинуло меня красное!
Скоро ль, солнышко, ты воротишься?
С зорей-зоренькой ты обоймешься?
Не воротишься, обольюсь слезой,
Не воротишься, то потухну я,
Кинусь с горя-тоски в море синее!
Между тем как красные девушки поют, а Княгиня Яснельда обращается с приветами к Иве Олельковичу, он спокойно продолжает кушать и водить взоры кругом себя.
В Княжеской светлице много невидали.
Светлица с круглым выходцем на реку.
В светлице оконцы с писаными цветными стеклами Варяжскими.
Вокруг потолка выложено черепом муравленым.[241]
Середа из белого камня.
Резной узорчатый потолок из черного дуба, да из белого дуба.
Палица с подзорами.[242]
Лавки кругом устланы полавочниками[243] шелковыми, бахромчатыми.
У стены поставец[244] с кованою утварью.
На нем стоят мисы златые, блюда великие златые, кубки златые, лаженные жемчюгом и драгим камением, ковши серебряные червчатые, кружки, курганы, чары, чарки, лохани, турьи рога… Все золотое, серебряное, с узорочьями, с жемчюгом, бисером и самоцветными камнями.
Ива Олелькович в первый раз видит такое богатство, но он не дивится, не чюдится ничему.
Но в какой восторг пришел Ива Олелькович, когда с левой стороны светлицы, чрез открытую дверь увидел оружницу. На стене червчатый кованый щит, и кольчатые доспехи, и меч обоюду острый с чешуйчатым влагалищем, и лук с налучнею, с рогами красного золота, и тул, полный стрел, перенных орлиными перьями, и высокий шелом с драконом-змеею.
Не замечает Ива Олелькович, как Княгиня Яснельда выпивает за здравие богатыря, спасителя Белогородского, турий рог меду сладкого.
— Во здравие! — говорит Княгиня.
Ива не слышит. Продолжает рассматривать, любоваться длинною сулицей, которая стоит в углу, и палицей, которая лежит на подставах.
— Что не промолвишь, государь Ива Олелькович, красного словечка? — говорит опять ему Княгиня.
— Ась? — отвечает он, устремив взоры на стяг[247] паволочитый и хоругви, тут же расставленные около стены. Ива понять не может: что это за оружия? В Сказках об них не было ни слова. "Это, — думает он, — еловцы с богатырских шлемов".
Между тем Княгиня с досадою выходит из-за стола; встают Княжеские Бояре, Думцы и Княжеские Боярыни; молятся богу, кланяются в пояс Княгине.
Ива также не отстал от прочих; но во время чтения благодарственной молитвы за трапезу он уже был в оружнице и распоряжался там.
Грустная вошла Яснельда в свой терем, приказав ублажать, покоить богатыря-спасителя и дорогого гостя в богатой одрине.
Ива Олелькович был ей по сердцу. Все странности его были для нее обидны; но нравились ей. "Это свойство великих душ", — думала она.
Женщины любят чудаков и храбрых.
Хотя Княгиня Яснельда не более года как произнесла над смертным одром Белогородского Князя, мужа своего: "О свете, мой светлый! како зайде от очию моею и како помрачился еси? Почто аз преже тебе не умрох!" Но время похитило у нее драгоценную скорбь о прошлом и заменило скорбью о настоящем.
Трудно представить себе влюбленную красавицу 14 столетия. В старину не то что теперь. Усладив сердце слезами, она припевала про себя:
Не воркуй во бору, голубица сизая,
Не кличь на струях, лебедь белая,
Ты умолкни, свирель голосистая,
И без вас тоска погубила меня!
Я напрасно кладу богу жалобы!
Что без милого мне сердцу близкого?
Скину я с головы венец Княжеский,
Сброшу с плеч багряницу золотную!
Мне родная земля как чужая страна:
Горем черным она вся усеяна,
Да слезами она вся поливана!
Боярыни, мамушки, нянюшки и дворовые Княженецкие девушки подслушивали ее, шептались и, смотря друг на друга, качали головами.
Но вот доложили Княгине, что богатырь Ива Олелькович, взяв в оружнице шлем богатыря Якуна, деда Княжеского, и стяг войска Белогородского, собирается ехать.
Княгиня не рассердилась на самовольство Ивы Олельковича. "Просите его остаться на праздник заутрия, просите!" — сказала она и разослала по очереди всех своих Боярынь просить Иву Олельковича остаться у нее гостить.
Хитрые придворные узнали, что конюший Лазарь был ключом к воле своего барича, и потому, не успев уговорить Иву лично, они угостили Лазаря; а Лазарь, доказав, что ни накануне великого праздника, ни в праздник ехать в путь не должно, убедил Иву Олельковича остаться в гостях у Княгини.
Между тем Княгиня Яснельда имела совещание с своими Княжескими Боярынями, а потом с великими и вящшими мужами и думцами Белогородскими. Между прочим, на-утрие, велела она приготовить в саду своем полдник и празднество на весь мир. Ключникам и ларечникам приказала она выставить на свет все богатство Княжеское; стольничим изготовить многоценные яствы; чашникам выкатить бочки меду и пива и разных иных напитков.
Исправнику веселья собрать хороводы, скоморохов в харях, медведей, что пляшут, да в клетке птицу многоцветную, да птицу Индейскую с птенцы, да соколов с челичами, да зверя, иже есть ублюдок с хвостом… и многих разных иных дивных вещей.
Все готовилось по ее приказу.