Федор Петрович Яликов имел бедного, но, как говорится, благородного родителя, потому что Петр Федорович, произведя на свет сына, был уже коллежским регистратором[19] и служил в одном из судилищ С… губернии. Лишившись первой жены, он женился вторично на каком-то случае, по которому сынишке Феденька был записан в корпус, а сам он получил место исправника где-то в другой губернии и забыл в служебных и семейных заботах не только свою родную губернию, но и родного сына. Как попугай, сперва прислушался он к словам жены, а потом и сам начал говорить: «бог с ним, пусть его учится», а через несколько лет, – «теперь он, чай, уже на службе; бог с ним, пусть его служит, пробивает себе дорогу, как отец! Вот, дело другое – дочь!»
Между тем как почтенный родитель, не любивший бесполезной переписки с сыном, оперялся насчет ближнего и дальнего, Феденька, одаренный от природы тупыми понятиями, никак не мог изострить их науками. Несмотря на это, за прилежание и благонравие выпущен был в офицеры в пехотный полк и долгое время служил с рвением и усердием; сроду не отличался, но зато также сроду ничего не пил, сроду карт в руки не брал, сроду не гуливал и в этом случае часто ставился в пример другим. Несмотря на то, что Яликов был примером готовности, неуклончивости и ни малейших отговорок, товарищи любили его за готовность идти без малейших отговорок вместо каждого в караул. Полк, в котором Федор Петрович проходил чины прапорщика, подпоручика, поручика и, наконец, штабс-капитана, во все время его службы стоял то на границе, по пикетам, то близ границы, по деревням. Только и свету было для него, что бал подле жидовской корчмы. Когда, несмотря на постоянные занятия по службе, поспело сердце Федора Петровича для любви, ничто так не услаждало его, как пляска очаровательных русначек с льняными волосами, с курносенькими носами, ножки в чоботах. Одна так приглянулась ему, что он решился сказать ей:
– А що, Донечко, любишь ты меня?
– А що, паночко, жинысь на мни, так и буду любить, – отвечала она.
Федор Петрович и задумался. И чего доброго, быть бы веселью, да судьба готовила великого мужа для великой жены.
Был же анекдот, что один любезный друг одного доброго приятеля, которого он приучил не отказывать ему на «нет ли, брат, у тебя чего-нибудь серебра или какой-нибудь мелкой бумажки?» – узнав, что его доброму приятелю выходит огромное неожиданное наследство:
«А что, любезный друг, – сказал он ему, – если б ты получил огромное наследство, тысяч двести или триста, поделился бы ты со мной?»
– Двести тысяч! можно поделиться.
– Честное слово?
– Хоть два.
– Добрый человек! Вот как: я получу наследство – с тобой пополам; ты получишь – со мной пополам; руку!
– Это что называется: что есть – то вместе, чего нет – пополам.
– Чем черт не шутит: давай руку! будет или не будет, а все-таки две надежды лучше, чем одна.
Сегодня сделано условие, а завтра добрый приятель получает известие о наследстве, и от мысли, что ни с того ни с сего, а надо делиться с любезным другом, встали у него волоса дыбом.
Сам полковой адъютант прискакал к Яликову с известием, что ему вышло огромное наследство.
– Любезный друг, – сказал он ему, входя в хату, – во-первых, здорово, а во-вторых, убирайся в отставку!
– Что такое, Василий Петрович? – спросил Яликов, побледнев.
– Больше ничего, как пиши прошение в отставку по семейным обстоятельствам.
– Что ж такое я сделал, Василий Петрович? – проговорил с ужасом Яликов.
– Что сделал? Каков гусь: как будто не знает!
– Ей-богу, ничего не знаю… Я… право, ничего!
– Говори, говори! ничего! полковнику и всему штабу известно; а он ничего не знает!
– Господи! что такое я сделал? – проговорил Яликов сквозь, слезы, – я поеду к полковнику… Скажите, Василий Петрович, что такое?
Я говорю, что подавай в отставку; тут другого ничего не может быть.
– Это какая-нибудь клевета! Я ни в чем ни душой, ни телом не виноват, вот вам Христос!
– Как клевета? позвольте вас спросить: это вы мне говорите, что клевета?
– Нет, Василий Петрович, я сказал так, не касаясь вас; а потому, что кто-нибудь, может быть, несправедливый какой-нибудь донос сделал на меня…
– Донос? Нет-с, формальное отношение, за номером.
– Это просто несчастие… Да от кого же отношение?
– Из суда.
– Я, Василий Петрович, никакого преступления не сделал, Бог свидетель!
– Нет-с, там сказано именно: Федор, Петров сын, Яликов.
– А черт знает, верно, какой-нибудь другой есть Федор, Петров сын, Яликов.
– А как вашего отца зовут?
– Зовут? Петром, – отвечал Яликов боязливо.
– Ну-с! надо знать имя и отчество.
– Отчество?… да я родителя своего с малолетства и в глаза не видал.
– Так вы, стало быть, отрекаетесь от своего отца? Очень хорошо, так я так полковнику и донесу.
– Извольте донести, что я никаких сношений с ним не имел и не знаю, где он обретается; а потому по его делам суду не причастен.
– Непричастны?
– Непричастен.
– Очень хорошо-с; а знаете ли вы, что он умер?
– Умер?
– А! что, побледнел!
– Никак нет-с; что ж, не я в этом виноват…
– Точно не виноват?
– Ей-ей!
– Ну, а он оставил духовную, которая представлена в суд; так теперь извольте с ней разделываться!
– Да за что ж я буду разделываться, Василий Петрович? Если б я был прикосновенен к какому-нибудь делу…
– Да по духовной он вас сделал прикосновенным.
– Ей-богу, грех батюшке за то, что он делает сына своего несчастным!
Федор Петрович такую сделал горестную мину, что полковой адъютант не в состоянии уже был удержаться от хохоту.
– Смейтесь, Василий Петрович; если бы вам случилось так… посмотрел бы я!
– Нет, брат, со мной этого не случится!
– Бог знает!
– Мой отец умер и ничего мне не оставил.
– Счастье ваше!
– Сделай одолжение, возьми это счастье в карман, а мне уступи несчастье, которое навязывает тебе на шею отец. Хочешь?
– Говорить-то легко!
– Клянусь, давай только доверенность, что предоставляешь мне получить по духовной все наследие и распоряжаться им как угодно.
– Какое же наследие, Василий Петрович?
– Какое бы ни было; не твое дело; ты оставайся служить, а я выхожу в отставку.
– Так батюшка наследие мне оставил?
– Это уж не твое дело, ты служи себе, а я поеду.
– Как можно, Василий Петрович; батюшка оставил мне наследие, а вы поедете.
– А не сам ли ты отрекся от отца?
– Как можно отрекаться от отца; я говорил только, что не причастен ни к какому делу.
– Ну да, да; а дело-то и состояло в наследии.
– Нет, от наследия я не отрекался.
– Э, брат! губа-то у тебя не дура! А знаешь ты пословицу, что такому сыну, как ты, не в помощь богатство.
– Уж очень в помощь: не все же так жить… Я намерен жениться!
– Женись, да женись на какой-нибудь дуре.
– Это для чего?
– А для того, чтоб дети были умны.
– Это почему?
– Ты учился математике?
– Учился.
– Ну, так должен знать, что и минус на минус дает плюс.
– Не понимаю; математика давно уж из головы вышла. Яликов разгулялся.
– Эй, Курдюков! – крикнул он.
– Чяво изволите? – спросил вошедший денщик.
– Вели-ка, тово… – сказал Яликов, ходя по комнате и потирая руки.
– Чяво?
– Вели-ка, тово… – повторил он.
– Чяво, – повторил денщик.
– Ну, как оно?… тово…
Денщик стоял в ожидании решения, чего потребует его благородие.
– Барин твой с ума сошел, – сказал полковой адъютант, – покуда придет в себя, дай мне чаю.
– Да! чаю! – сказал Яликов.
– Насилу надумался!
Яликов был вне себя. В первый раз воображение его вырвалось из-под спуда привычных служебных понятий и начало строить ему мир вне службы; но так как матерьялов для этой постройки в голове Федора Петровича было очень недостаточно, то на первый случай матерьялы были заняты из сказочного мира. Федору Петровичу мерещилось, что он ведет Доню в свои волшебные палаты.
– А, Доня, каково?
И Доня дивится, говорит: «Ой, то квартырочка! який на пане червонный жупан!»
– Що, Доню, хочешь грошей? хочешь медвины? хочешь музыку слухать!… Гей! – вскричал Яликов во все горло.
– Что ты кричишь во все горло? – прерывал мечты его полковой адъютант; а денщик вбегал и спрашивал: «Чяво прикажете?»
– Вели-ко… тово, – говорил Яликов, очнувшись от бреда.
– Чяво? – повторял денщик.
– Чяво! вылей ему ведро на голову! Ну, брат, ты спятил, Яликов.
– Да я все думаю, Василий Петрович, каким образом подавать в отставку? Я никогда не подавал, не знаю, как это делается.
– Верхового коня подаришь? так я тебя выпровожу, сперва и отпуск на двадцать восемь дней с отсрочкой, а потом в отставку.
– Подарю, ей-богу подарю!
– Ну, ладно.
Полковой адъютант устроил все как следует, и чрез несколько дней Федор Петрович Яликов отправился в путь.
Сам бы он не умел принять и наследства; но нашлись добрые люди, которые ему помогли в этом. За исключением разных расходов, Федору Петровичу очистилось более двухсот тысяч наличных да именьице душ в триста. Деньги лежали и Опекунском совете; и вот он отправляется благополучно в Москву.
Въезжая в Москву, Федор Петрович невольно смутился; что-то страшно стало; ему казалось, что он приехал в какой-то иноземный город, в тридесятое царство; а денщик его, Иван, дивясь на огромные домы, поминутно вскрикивал:
– Э! Федор Петрович, извольте-ко посмотреть, какие казармы! Э! еще больше! Э! коляска-то, словно полковничья!…
Ил роду-то, народу-то! А что, брат почтарь, ярмонка, что ли, тесь? а? Эвона! наш брат, солдатик!… А что, брат служивый, здесь полковая квартира, что ль?
– А где ж барин остановится-то? – спросил ямщик Ивана.
– Разумеется, на постоялом дворе; где ж барину останавливаться-то, как не на постоялом дворе.
– Вестимо, у нас славный постоялый двор.
Прокатив через всю Москву, ямщик и привез Федора Петровича на постоялый двор, на другом краю Москвы.
Федор Петрович молчал от недоумения, куда он заехал; а Иван дивился вслух:
– Вот уж штаб-квартира, так штаб-квартира! Ехали, ехали! Да скажи ж, брат, кто ж это живет в больших казармах-то! Неужто все штабные?
– В казармах полковые живут.
– А вот в той, что со столбами-то? Да, да, и позабыл: ведь ты уж говорил, что там конская скачка, манеж то есть. Э! Федор Петрович, смотрите-ко, кони завезли на крышу зарядный ящик! Постой, постой! Федор Петрович, смотрите-ко!
– Да это киатер, то не настоящие лошади, – сказал извозчик.
– Да что ж это правит-то не солдатик, а трубочист? К чему ж это туда завезли? а?
– А кто ж их знает? чай вывеска, дескать: здесь на конях скачку производят.
– Вот что!
На постоялом дворе Федора Петровича угостили по-русски, чем бог послал: сперва чайком с московскими калачами, а потом предложили поужинать щец да жареной говядинки. Это все еще было нам с руки и привычно; но наутро предстояло Федору Петровичу отправиться в Опекунский совет отыскать там рекомендованного ему чиновника и при помощи его получить по билету часть денег.
Федор Петрович был вне себя, собираясь в этот поход.
– Да не прикажете ли, сударь, извозчика, – спросил хозяин, – пешком до города далеко; дрожки или коляску? у нас здесь славные извозчики.
Сначала Федор Петрович испугался было предложения коляски: ему и на дрожках еще не случалось ездить; а в коляске ездит только полковой командир; но потом одумался: эка беда, мы и сами в коляске поедем!
– Коляску!
– Как же, сударь, прикажете мне сзади ехать? – спросил Иван.
– Конечно уж; кто ж в коляске без человека ездит.
Вот и поехали. Денщик не привык на запятках стоять, ведь это не во фронте: обеими руками он вцепился в задок коляски и налег на него боком. Ему хотелось подивиться вслух на все необычайные встречи; но он боялся разинуть рот, чтоб не слететь. Только раз не вытерпел, толкнул Федора Петровича сзади, вытянулся, чтоб сказать ему на ухо: «Генерал, сударь, какой - то едет!…» да чуть было не ввалился в коляску. Федор Петрович был объят каким-то страхом. Ему казалось, что все и него смотрят и кто-нибудь встретится да крикнет: «А! Это вы, сударь! я вам дам разъезжать в колясках!»
Подъехав к Опекунскому совету, Федор Петрович с тайным трепетом в душе вышел из коляски. Войдя в залу, прежде всей толпы народу он увидел генеральские эполеты, вздрогнул и остановился у входа. Он не пришел в себя до тех пор, покуда не выбыли из толпы страшные чины и не остались только ходячие и сидячие фраки, кафтаны, бороды, салопницы и иное бабье.
– Вам что угодно? – спросил его один чиновник.
– Петра Кузьмича, – отвечал Федор Петрович, – письмо к нему-с.
– Пожалуйте сюда.
Петр Кузьмич явился, прочел письмо, очень обрадовался, что может служить Федору Петровичу, взял от него билет, и чрез несколько минут Федор Петрович, в поте лица, трясущимися руками считал огромную сумму денег.
– Да уж я верю-с! – повторял он, останавливаясь считать. – Нет-с, лучше сосчитайте, чтоб не было недоразумений.
– Точно так-с, – сказал, наконец, Федор Петрович и набил деньгами все карманы.
Петр Кузьмич был добрый человек и угодливый; узнав, что Федор Петрович первый раз в Москве и совершенно не имеет знакомых, просил его к себе.
– Вы долго намерены здесь пробыть?
– Право, не знаю; надо подождать отставки; а потом поеду и деревню.
– Вам надо непременно познакомиться с Москвой, – сказал Петр Кузьмич и вследствие этого вызвался быть руководителем его.
Прежде всего повез он Федора Петровича позавтракать в московский трактир, угостил шампанским; но Федор Петрович не позволил ему расплачиваться. «Нет уж, позвольте! – сказал он, – не приходится так», и, вытащив из кармана пучок бумажек, отделил одну и бросил на стол. Потом Петр Кузьмич повез его к себе на чай, познакомил с женой и дочерью и, узнав, что московский гость остановился на постоялом дворе, с ужасом вскричал: «Как это можно, вас там оберут! Переезжайте в гостиницу, вот рядом со мною, тут прекрасный номер, стол, все удобства. Пошлите своего денщика тотчас же перевезти вещи; а мы между тем сыграем вчетвером по маленькой в вист».
Как сказано, так и сделано. Петр Кузьмич сам сбегал в гостиницу, выбрал номер, послал Ивана за вещами, а Федора Петровича усадил играть по маленькой в вист, о котором он получил в полку некоторое понятие, потому что часто своя братия, за неимением четвертого, сажала его.
Федор Петрович со дня создания своего не вкушал еще такого радушия, каким обаяли его Петр Кузьмич, Аграфена Ивановна и Дашенька.
Петр Кузьмич поминутно повторял: «Будьте с нами, почтеннейший, без церемоний, как свой», а Аграфена Ивановна поминутно повторяла: «Не прикажете ли еще вареньица?», а Дашенька влюбилась в мундир и повторяла, что нет лучше и благороднее армейского мундира. Когда же Федор Петрович при сдаче подавал ей каждую карту в руки, она принимала ее с приличной этой учтивости сладостной ужимкой.
Угостив ужином, Петр Кузьмич сам проводил московского гостя на новоселье.
Федору Петровичу не спалось от приятного чувства, которым он упился.
На другой день Петр Кузьмич явился к нему пожелать доброго утра и напомнить, чтоб он не издерживался на трактирный обед.
– Обедайте у меня; по возвращении от должности я забегу к вам. А если вам скучно покажется, так милости прошу к жене, она дома; будьте с нами без церемоний, как свой.
Федор Петрович поблагодарил; но к Аграфене Ивановне не пошел. Не зная, что делать, он зевал в ожидании обеденного времени.
Вдруг к двери какой-то усач в военном сюртуке, без эполет.
– Мое почтение-с, честь имею рекомендоваться: майор Куриков; кажется, не ошибаюсь: Федор Петрович?
– Точно так-с, – сказал Федор Петрович, смутясь, – прошу извинения, что я в халате.
– Ничего-с, – сказал майор, – сделайте одолжение, не беспокойтесь, что за церемонии между военными. Мы с вами свой брат; я потому-то и адресовался.
– Прошу покорно-с, я сейчас…
– Нет, нет, сделайте одолжение, ведь я сам к вам пришел попросту.
– Не прикажете ли трубочку?
– Вот это так; почему же; да впрочем, не закусивши, я как-то не привык; натощак как-то горечь на языке очень чувствительна.
– Да вот сейчас придет денщик.
– Э, к чему большую закуску, рюмку водки да так чего-нибудь… Вы давно, изволите находиться в службе?
– Давно-с, – отвечал Федор Петрович и начал читать наизусть свой послужной список.
– Довольно послужили; по времени вам бы надо быть уж пo крайней мере майором. Ей-богу, как приятно, как встретишься с своим братом военным! Я ведь здесь, надо вам сказать, пенсию получаю. На днях получать, а у меня вышли деньги; я и обращаюсь к одному знакомому, к чиновнику, в казенной палате служит: думаю, ведь все-таки человек же и еще с достатком, верно, таких пустяков не откажет: всего-то красненькую… Что ж вы думаете?
С этим словом майор хлопнул рукою по столу.
– Дал или нет?
– Уж конечно-с, как же отказать, – сказал Федор Петрович.
– Нет-с! А вам ведь, чаю, известно, каково честному и благородному человеку слышать отказ в десяти рублях, а? согласитесь сами.
– Да-с, это ужасно.
– Как же не ужасно; я просто плюнул ему в глаза, да и пришел к вам; свой брат, военный, не то что кто-нибудь!… Мне ведь только на три дня, до получения пенсии.
– С величайшим удовольствием; вот сейчас придет Иван, я пошлю его разменять бумажку.
– Да у вас что?
– Двадцатипятирублевая.
– Пожалуйте, я сам принесу вам сдачи. Помилуйте, платить еще за размен собаке лавочнику! Мне при покупке разменяют. До свидания! Право, такие мерзавцы эти приятели, у меня из головы не выходят!… Эх, кажется, дожжичек накрапывает; а мой человек черт знает куда со двора ушел и ключ с собой унес… Нет ли у вас какой-нибудь шинели, я только в город съезжу, – сказал майор, увидя в передней шинель. – Нот эту можно взять?
– Сделайте одолжение, – проговорил Федор Петрович, – пот я позову человека.
– Э, не беспокойтесь, я сам.
Майор накинул на плечи шинель, сказал «до свидания!» и исчез.
Не прошло двух минут, вдруг Федор Петрович слышит:
– Пойдем, пойдем! ты не смей говорить, что я украл!… пойдем!
Дверь отворилась, и самозванца-майора ввели за шиворот двое трактирных прислужников и денщик Иван.
– Федор Петрович! – вскричал он, – ведь вы сами мне дали свою шинель съездить в город… Эти мошенники остановили меня и говорят, что я украл! представьте себе!…
– Я сам дал шинель, – сказал Федор Петрович.
– Что, видите, канальи! Я сейчас яду к квартальному! Как вы смеете обижать честного и благородного человека!
И с этим словом майор рванулся, шинель осталась в руках Ивана и двух прислужников, а он в двери и исчез.
– А! собака, ушел! – сказал один из прислужников. – Ведь это, сударь, мошенник.
– Как ты смеешь называть майора мошенником?
– Майор? знаем мы его! Ходит по домам да просит то на похороны жены, то на родины. Что день, то родит или умрет. Экой майор! Зачем вы шинель ему дали?
– Он у меня выпросил десять рублей взаймы, да красной бумажки не было, так он взялся сам сходить разменять.
– И деньги еще взял? ах он собака! Ну, хорошо, что шинель отстояли, а то бы и ей быть в кабаке.
Вскоре явился Петр Кузьмич и увел Федора Петровича к себе; и на следующий день к себе; а Аграфена Ивановна просит к себе на утренний кофе; после кофе Дашенька просит подержать моток шерсти; потом помочь перетянуть пяльцы. Потом Аграфена Ивановна посадит его с собой играть в пикет. Потом придет из совета Петр Кузьмич: «Не выпить ли перед обедом настоечки, Федор Петрович, а? как вы думаете?» День пройдет, а завтра опять то же, да не то.
Однажды, после обеда, Аграфена Ивановна стала подробно описывать Федору Петровичу счастие семейной жизни и «блаженство обладать благовоспитанной, доброй супругой»; вдруг откуда ни возьмись влетела в комнату Василиса Савишна.
– Здравствуйте, матушка, Аграфена Ивановна.
– Ах, здравствуйте, Василиса Савишна, – отвечала, несколько смутясь, Аграфена Ивановна.
– А где ж… Дарья Петровна? – спросила Василиса Савишна, всматриваясь зорко в Федора Петровича, – а я ей приятную весточку принесла.
– Пойдем, пойдем, Василиса Савишна, ко мне в комнату. Извините, Федор Петрович.
– Чтой-то, матушка, за офицер?
– Приезжий, из полку; привез письмо Петру Кузьмичу от одного знакомого.
– А, вот что. Ну-с, могу поздравить, дело слажено! Он сказал, что ему Дарья Петровна уж и не знать как по сердцу пришлась и что согласен на полное приданое да три тысячи рублей деньгами; только просит, чтоб серебра прибавили: видите, говорит, у меня случится стол и на двадцать человек, так дюжины ложек мало, не занимать же стать.
– Вот тебе раз! – сказала Аграфена Ивановна, – пустяки! дюжина ложек – уж так водится; и почище его – да больше не дают.
– Что вы это, Аграфена Ивановна, не в первый раз мне свадьбу править; случалось отпускать и пудик серебра, не то что дюжину столовых да полдюжины чайных.
– Ну, может искать невесту богаче!
– Что ж это вы, матушка, Аграфена Ивановна, хулить стали нашего жениха? Не понравилась бы Дарья Петровна, пяти тысяч бы не взял.
– Даша не на придачу идет к тысяче! Не тому, так другому понравится.
– Дай ей бог вашими устами мед пить; да не о том цело: стоит ли того, чтоб из полдюжины ложек разводить дело! Я же от вашего имени просила его сегодня к вам на чашку чаю.
– Не могу принять, нас не будет дома, сегодня мы званы па вечер в гости.
Василиса Савишна посмотрела искоса на Аграфену Ивановну, на лице которой выражалось уже нетерпение скорее выжить от себя сваху.
– Так это что ж такое значит, сударыня?
– Надоело мне, мать моя, торговаться. Да что тут долго говорить: не по нутру мне этот жених.
– Вот как! Нет уж, сударыня, так не водится. Я к вам в свахи не навязывалась! поставила вам жениха не с вольного места, не с площади!
– Так и его навязывать нечего!
– На то был сударыня, смотр, – не понравился – и в дом бы не приглашать, не завязывать дела, не ставить бы меня…
– Довольно, довольно!…
– Нет-с, позвольте, я не дура вам досталась скакать всякой день то от вас к нему, то от него к вам да тратиться на извозчика.
– За извозчика мы платили.
– Полтинник-то пожаловали один раз? покорно вас благодарю! а время и слово-то мне дороже ваших денег: я обманщицей прослыть не хочу! Нет, уж так не водится, Аграфена Ивановна.
Василиса Савишна так громко начала причитать, что Аграфена Ивановна, при всей охоте побраниться, не надеясь на стену, которая разделяла ее комнату с гостиной, где Федор Петрович играл в свои козыри с Дашенькой, не решилась на крупный разговор.
– Извини, Василиса Савишна, у нас гость, да и пора мне одеваться; приходи как-нибудь на днях.
– Покорно благодарю! – отвечала злобно Василиса Савишна.
Аграфена Ивановна вышла в гостиную, а Василиса Савишна и девичью, где также имела кой-какие делишки.
На другой день, только что Федор Петрович встал, денщик Иван доложил ему:
– К вам, сударь, пришла какая-то барыня, говорит, что ей дело до вас.
– Какая барыня?
– В чепце.
«Не Аграфена ли Ивановна?» – подумал Федор Петрович, – ах, господи, а я еще не одет! давай одеваться!
Иван бросился за платьем; но дверь уже приотворилась – показался чепец.
– Извините! – вскричал Федор Петрович, выбежав в другую комнату, – я сейчас! покорнейше прошу садиться.
Надев наскоро все и сверх всего, Федор Петрович вышел, и ему представилась почтенная Василиса Савишна в чепце и салопе.
– Извините, ваше высокоблагородие, – сказала она, – что я вас потревожила. Вы, я думаю, признали меня?… Вчера у Аграфены Ивановны вы изволили быть, и я приезжала к ней в гости.
– Ах, точно так-с; покорно прошу садиться.
– У меня до вас маленькое дельцо; только уж сделайте одолжение, между нами… Изволите ли видеть: один родственник мой, регистратор в суде, по знакомству видался часто с дочкой Аграфены Ивановны, Дарьей Петровной, и склонил ее на любовь к себе. Вот, как водится, по родственным связям, я взялась посватать, дело пошло на лад; Петр Кузьмич и Аграфена Ивановна с радостью приняли предложение, об Дарье Петровне и говорить нечего – чай вам известно: человек по сердцу, половина венца. Сладили о приданом. Уж, конечно, небольшое, да и родственник-то мой небольшой человек; например, вашему бы высокоблагородию и стыдно было взять за себя какую-нибудь секретарскую дочь в ситцевом платьишке – люди бы стали пальцем указывать; ну, а ему ничего: по Сеньке и шапка. Так вот, как я уж вам докладывала, оставалось благословить, да и к венцу. Приезжаю вчерась, смотрю, Аграфена Ивановна оглобли воротит. Что, думаю, такое значит? Что-нибудь да не даром. И точно, сама Дашенька прислала мне сказать через девку, как вы думаете, ваше высокоблагородие, что бы такое?
– Право, не знаю, – отвечал Федор Петрович.
– Не знаете?
– Ей-ей, ничего не знаю!
– Ну, слава богу, что еще недалеко ушли замыслы Аграфены Ивановны! Позвольте узнать, каким образом вы познакомились с Петром Кузьмичем?
– Да я брал деньги в Совете.
– Собственные?
– Собственные.
– Ну, так, так! Чай, большая сумма?
– Нет, я часть только взял: тысяч двадцать пять.
– О-го-го, да чего ему больше! Вы, чай, в первый раз в Москве?
– В первый.
– Ну, так! он, чай, вам и квартирку предложил подле себя; чай, так и ухаживает около вас. Знаем! так вот оно что! оно то есть ничего: вздумал выдать дочь за высокоблагородного. Лицо Федора Петровича сравнялось цветом с воротником, он откашлянул и отер градины рукой.
– Как узнала я причину, так и бросилась к вам; перепугалась: думала, что уж Аграфена Ивановна обошла вас кругом: у-у-у, хитрая баба! да как взглянула я на вас, так и поуспокоилась: нет, этого человека не приманишь мокрой курицей; и по красоте, и по высокому званию, и по великому состоянию ему подавай белую лебедь. А Дашенька, правду сказать, мокрая курица; я было и родственника отговаривала, да уж, верно, пришлись друг другу по сердцу… Так вот какие дела, ваше высокоблагородие, здесь у нас подчастую губят людей. Заведут, умаслят, упоят, да и женят, да уж и не спрашивай на ком.
– Скажите пожалуйста! – проговорил Федор Петрович.
– Ей-ей, так! Пронюхают у человека деньги, тотчас и с головой его в кошель… Я уж одной милости буду просить у вашего высокоблагородия… дайте мне честное слово…
– Сделайте одолжение, что такое?
– Только одной: не расстроивать свадьбу Дашеньки с моим родственником.
– Да у меня, ей-богу, и в голове не было.
– Э, сударь, нальют в горло, бросится в голову: приворожат.
– Слыхал я.
– Да такие ли еще вещи бывают! Одного, также богатого человека, завели, напоили шампанским с каким-то зельем, верно с дурманом, да и женили черт знает на ком; да мало этого: пьяному дали подписать бумагу, что все имение отказывает жене, обобрали, да и из дому выгнали. Ходит теперь по улицам да просит милостыню.
Федор Петрович вытаращил от ужасу глаза.
– Сделайте милость, прекратите это знакомство; не по вас оно, ваше высокоблагородие: унизительно, да и к добру не поведет. Аграфена Ивановна – настойчивая женщина, что задумает – из-под земли выроет. Себя погубите да еще и свадьбу расстроите – грех. Послушайтесь моего совета.
– Да я… позвольте узнать имя и отечество?
– Василиса Савишна.
– Я, Василиса Савишна, и не думал; что мне, бог с ними! Да и Дарья… как бишь…
– Петровна.
– Мне бог с ней! И шагу в дом не сделаю.
– Вот благородного-то человека и видно. Да позвольте уж доложить, что названию вашему неприлично и стоять-то в этой гостинице. Везде здесь, в Замоскворечье, всякой сброд останавливается. Здесь как раз мошенники оберут.
– Правду сказать, третьего дня один стянул у меня двадцать пять рублей, да еще шинель в придачу.
– Изволите ли видеть. Право, тотчас же переезжайте в гостиницу, где останавливаются одни господа. Лучше всего к Шевалдышеву на Тверской. Чай, вы здесь знакомство сделаете, так чтоб не стыдно и принять к себе.
– Как вы изволили сказать?
– К Шевалдышеву.
– Позвольте записать.
– Или нет, лучше к Печкину. Какие там машины! Как играют, чудо! Против Кремлевского сада.
– Против Кремлевского сада?
– Уж я вам столько благодарна, что и сказать нельзя! Из благодарности сама буду хлопотать о невесте. Есть у меня на примете: вот бы парочка. Молоденькая, первая красавица в Москве, ей-ей! С большим состоянием, свой огромный дом в Москве, именье в Московской губернии; отец и мать знатные люди; а какие добрые! Вот им такой бы зять по сердцу.
– Помилуйте-с, что ж особенного? – сказал Федор Петрович.
– Как что? В Москве, сударь, таких женихов немного. Да вот, если б только бог дал, вы увидели. Я уж найду случай показать вам. Из благодарности все сделаю!
– Покорнейше благодарю, Василиса Савишна.
– Вперед не благодарите. Там заводить не будут: то сами благородные люди, сами денежки-то считают тысячами. Как живут!… Да сами, бог дает, увидите. Пора уж мне… Я вам советую скорее съезжать отсюда, да еще и не сказывать «куда, а то Петр Кузьмич… Не извольте ничего пить, чем потчевать будут, – прибавила Василиса Савишна шепотом.
– Нет! – отвечал Федор Петрович, – я сейчас же расплачусь и уеду отсюда.
– И лучше всего! Прощайте, ваше высокоблагородие. Так вы уж к Печкину переедете?
– К Печкину.
– Я буду непременно к вам, если позволите, завтра же, с хлебом-солью, с кренделем: уж так водится.
– Очень много буду обязан.
– Уж как вы меня обязали, что и себя и других в грех ие ввели. А все деньги, деньги! Не будь у вас их, Петр Кузьмич и Аграфена Ивановна и на чин бы не посмотрели. Прощайте, батюшка!
Василиса Савишна, после десяти прощаний, отправилась. Федор Петрович задумался.
– Каковы шутки задумали! – сказал он, наконец. – Меня женить на своей шлюхе-дочке! Уж я бы скорее женился на Доне… будь она не просто мужичка, ей-богу, поехал бы, да и женился! Вот посмотрим, что за невесту предлагает Василиса Савишна?… Эй! Иван!… найми извозчика переезжать отсюда да кликни хозяина.
Иван вышел и тотчас же опять воротился.
– Девка пришла. Петр Кузьмич и Аграфена Ивановна, говорит, кланяться приказали и звать к себе кофе пить.
– Скажи, что я уехал.
– А если спросят куда?
– Скажи просто, что не знаю.
– Да ведь я уж сказал, что дома,
– Э, дурак, зачем ты сказал?
– Да кто ж их знал?
– Ну, скажи, что мне некогда; сейчас еду по службе. Эх скверно! Петр Кузьмич сам прибежит.
– Ну, а я скажу ему, что барин уехал.
– Будет он смотреть на тебя! прямо сюда придет.
– Так вы извольте пойти покуда в трактир, где чай пьют.
– В самом деле. Приведи же скорее извозчика да укладывайся.
Федор Петрович оделся и вышел в бильярдную. Иван исполнил его приказание, передал ответ девке, сбежал вниз, нанял извозчика и, воротившись, начал укладываться. Петр Кузьмич действительно прибежал сам.
– Где барин?
– Уехал-с.
– Куда?
– А бог его знает, по службе.
– А ты для чего укладываешься?
– Да едем.
– Куда?
– А бог его знает, верно в полк.
– Как в полк? Да ведь Федор Петрович ожидает здесь отставки?
– Нет, – отвечал равнодушно Иван.
– Ай-ай-ай! Скоро воротится?
– Откуда?
– Да я не знаю, куда барин твой уехал.
– И я не знаю: пошел да сказал: укладывайся скорей!
– Как воротится, попроси его, пожалуйста, ко мне хоть проститься.
– Скажу.
– Не забудь же.
Петр Кузьмич ушел, повторяя про себя: «Что за чудеса!» Между тем Федор Петрович расплатился с хозяином, Иван и шалил чемодан на дрожки и отправился вслед за барином, который велел своему извозчику ехать к Печкину.
Федор Петрович получил уже некоторое понятие о трактирной жизни. Заняв номер в пять рублей в сутки, он вышел в общую залу обедать и слушать, как машина музыку играет[20].
Когда Петр Кузьмич, прибежав домой, рассказал Аграфене Ивановне о неожиданном отъезде Федора Петровича, она пришла в ужас.
– Да ты, мой батюшка, верно, наврал, что у него свои собственные деньги. Верно, он казенные принимал… да еще какой-нибудь игрок, гуляка.
– Помилуй, какие казенные, его собственные: наследство, на двести тысяч билетов.
– Уж что-нибудь да не так; тут какое-нибудь плутовство!
– Что за черт! Надо посмотреть, не фальшивые ли билеты… Что, как фальшивые! Ведь я сам хлопотал о выдаче… Да нет, он у меня не уйдет! Я сам пойду караулить его!
И Петр Кузьмич побежал опять в гостиницу. Но номер уже был пуст.
– Где офицер, который здесь стоял?
– Уехал-с.
Петр Кузьмич воротился, запыхавшись, домой.
– Что?
– Какое-нибудь плутовство! Просто, тайно уехал! черт знает: сегодня заперто присутствие!… Ах, я дурак! верно, фальшивы«билеты!… Пропал!… Постой, где письмо?… ведь Григорий Карпович рекомендовал мне его… верно, подложное… вот… читай!… верно, подложное!… Черт ее знает, как поверить руку!…
– Вот тебе, сударь, и жених-богач!… Хороша и я, ни с того ни с сего, поверь словам твоим, что на дурака напала, протурила от себя Василису Савишну.
А Василиса Савишна легка на помине.
– Здравствуйте, матушка, Аграфена Ивановна!
– Ах, Василиса Савишна! а я только что с мужем говорила о вчерашнем. Он согласен.
– Поздно уже, сударыня; вот ваша роспись приданому, теперь уж этот лист не нужен.
– Послушайте, Василиса Савишна, с чего вы это взяли разводить дело?
– Я? разводить дело? что вы это, Аграфена Ивановна! Сами вы изволили сказать, что вам не по нутру жених; да еще и ни во что поставили мои хлопоты. Вот «вам, сударыня, извольте.
– Полноте, Василиса Савишна, совсем не так было. Я подосадовала только на твое требование. Да после одумалась: конечно, стоит ли расходиться за какую-нибудь дюжину ложек серебряных; пожалуй, хоть и две можно прибавить.
– Теперь уж хоть три прибавляйте.
– Где ж взять, Василиса Савишна, рады бы в рай, да грехи не пускают; и то последнее отдаем. Легко ли: пошить приданое, отсчитать три тысячки, да вам, за хлопоты, рублей сто; а свадьба-то что станет?
– Извините, пятисот не возьму начать снова дело.
– Зачем же начинать снова, Василиса Савишна?
– Как зачем? Просивши от вашего имени пожаловать на вечер, да вдруг обмануть? Ведь я сама хотела заехать за ним; а он напрасно прождал. Да что ж я ему скажу?
– Ах, матушка, да скажи, что заболела, не могла быть.
– Покорно благодарю, болезнь на себя наговорить! Да и в таком-то случае следовало бы послать сказать.
– Вижу, Василиса Савишна, ты думаешь, что уж тебе и за труды ничего не будет? Нет, не такие мы люди: последнее продам, а в долгу не буду. Чтобы ты не сомневалась, вот тебе задаток двадцать пять рублей.
– Покорно благодарю! мотала хвосты по вашим делам, да упустила не сотню какую-нибудь. Вчера прислала за мной Арина Карповна Кубикова, а я, сдуру: некогда теперь, завтра поутру буду. Пришла сегодня, ан уж нашлись дельцы.
– Уж поверь, что не обижу, Василиса Савишна: вот тебе двадцать пять на извозчика, не в счет благодарности.
– Нет, сударыня, Аграфена Ивановна, этим уж дела не поправишь! не стоит и хлопотать.
– Да что ж тебе, Василиса Савишна?
– Через вас потеряла я по малой мере триста.
– Где же взять нам таких денег?… мы сами жалованьем живем.
– Что ж делать! Была охота – даром готова была все делать для вас; охоту отбили – так извините.
– Не обижайте же и нас, Василиса Савишна.
– Сами себя обидели: угодно двести пятьдесят рублев, так и быть, пойду, хоть побои перенесу.
– Что ты это, Василиса Савишна, побойся бога!
– Да уж так, сударыня, ведь вы же говорили сейчас, что и две дюжины ложек ничего не стоит прибавить вам. Так полдюжинки в приданое, а за полторы-то мне сверх ста рублей. Ваши же слова: вам все равно, туда или сюда отдавать.
– Так зови сегодня на чай Бориса Игнатьича; а я уж поговорю с мужем; может быть, он согласится.
– С ним когда угодно разделывайтесь, а со мной теперь же кончим счеты.
– Да неужели ты не веришь?
– Для чего же не верить! Теперь вы пожалуйте мне сто рублев, а после сговора остальные полтораста.
– Как это можно, вперед сто рублей! Бог знает, еще пойдет ли дело.
– Уж об этом не беспокойтесь.
– Ну, так и быть, – сказала, наконец, Аграфена Ивановна, долго жавшись. Раз десять пересчитывала она четыре беленькие бумажки, щупала и терла их, как будто колдовала, чтоб распластать каждую надвое.