Я приехал в Эмс, начал курс лечения. Вдруг письмо… Рука Мемнона! И только две строчки — только, но сколько блаженства почерпнул я в них! Как, они были красноречивы! как исполнены дружбы! "Приезжай, — писал он, — Елена будет твоею; все препятствия устранены".
Можно представить себе, с каким нетерпением желал я лететь в Россию, но, предполагая ехать обратно, по обещанию брату, через Бессарабию, где он в то время находился, я не мог переменить намерения и, сверх того, я хотел видеть Дунай и взглянуть на Букарест, где был с отцом своим во время войны в 1810 году. Кажется, сама судьба влекла меня по этому пути, чтобы развязать повесть моей жизни.
Из Эмса приехал я в Вену, потом в Буду и оттуда на небольшом купеческом судне, отправлявшемся в Галац, решился пуститься по Дунаю.
Нисколько не заботясь о современных политических обстоятельствах, я совершенно не знал, что делается на берегах Дуная. Я думал только об Елене. Наслаждаясь природой, слушал по вечерам заунывную песню матроса и, проехав таким образом до Галаца, я был бы принужден сделать около четырехсот верст лишних, чтобы попасть в Букарест. К счастию, хозяин корабля спросил меня, куда я еду, и сказал, что я могу выйти на берег при Журжинской переправе и проехать в Букарест прямым путем. Это был подарок для рассеянного. На лодке переехал я в Слободзею и там, наняв почту, отправился в столицу Валахии. Никто не спрашивал меня, кто я, откуда, куда еду и есть ли у меня какой-нибудь вид.
Подъезжая к Букаресту вечером, вдруг увидели мы на самой дороге, сквозь деревья, разложенный огонь и вокруг него толпу людей. Шум и песни раздавались по лесу.
Суруджи[3] приостановил лошадей, со страхом произнес:
— Чи есть?[4]
— Это, верно, табор цыганский?
— Нуй, нуй, боерь![5] — повторял он, продолжая медленно подвигаться вперед.
Едва проехали мы заворот дороги, толпа вполне открылась перед нами. Над огнем, на козлах, висел котелок, а вокруг него лежали и ходили вооруженные люди в мантах, в скуфьях, в кушмах, в чалмах, в албанской одежде. Страшные, смуглые лица их с отвислыми усами казались от блеска огня раскаленными.
— Талгарь! Талгаръ! Разбойники! — проговорил суруджи, с ужасом остановив лошадей. — Недобре, недобре! — прошептал он еще и готов уже был свернуть с дороги в лес, но стук и дребезг каруцы[6] и топот лошадей обратили на себя внимание толпы. Несколько человек вскочило на коней, и мы были окружены какими-то чудовищами, вооруженными с головы до ног.
— Стэ![7] — закричали они, заскакав вперед.
Я выхватил пистолет.
— Русский офицер! — крикнул мой слуга, вообразив, что спрашивают: кто?
— Офицер русяск? — повторил один из наездников: — Хэ! Мой![8] капитан Пендедека!
И он поскакал к толпе, между тем как двое стояли спокойно перед лошадьми, а прочие разъезжали вокруг каруцы.
Поздно было требовать пути одним выстрелом у целой толпы вооруженных. Я полагал, что явится кто-нибудь знающий по-русски для расспросов, но вдруг тучный всадник, похожий на атамана шайки, подлетел на лихом коне и закричал мне:
— Офицерь?
— Да! — отвечал я.
— Хайд, мерже ла Калентино![9] — прокомандовал он без дальних расспросов.
Суруджи приударил по лошадям; меня повезли. Вся толпа поскакала вслед за мною, и не прошло нескольких минут, как я увидел новые толпы вооруженного сброда вокруг огней близ селения. Мне казалось, что меня везут на шабаш нечистой силы.
Со всех сторон раздавались дикие голоса, которые пели:
Ипсиланти фетмаршал,
Дука маре инарал/
Пом-пом-пом-померани-пом!
Каруца моя и провожатые остановились подле освещенного боярского дома.
Тут только узнал я, что меня привезли в селение Калептино, главную квартиру Ипсиланти, предводителя этеристов.
— Фетмаршалу акас? Дома фельдмаршал? — спросил капитан Пендедека, которого я принял за атамана разбойничьей шайки.
— Хэ! Ипсиланти содус ку тота армия ла Тырговешти; нума эфор[10] Дука акас! — отвечали двое арнаутов, стоявших на крыльце, подле входа в сени, с саблями наголо.
Я понял смысл сказанных слов: "Ипсиланти со всей армией удалился в Тырговешти, и в селении Калентине только эфор Дука". Его-то величали этеристы в песне своей маре инарал, великий генерал.
Меня ввели в дом. В передней комнате подле дверей, завешанных красным сукном, стояла толпа арнаутов, в роскошной своей одежде. Они заняты были продуванием, накладыванием и раскуркой трубок.
Вслед за капитаном Пендедекой вошел я в комнату, где на диване, свернув под себя ноги, сидел Дука, эфор этерии. Антерия[11] из шелковой с золотыми полосками ткани распахнулась на полы; красные широкие шаровары переливались под нею, как полымя; все туловище его было обернуто турецкою шалью, за которую заткнуты были на толстой золотой цепи часорник[12] с огромною связкою печатей и басман;[13] на голове была скуфья из шелковой материи, обшитая бумазеей. Перед ним стоял ломберный стол, а в жирной руке его утонула колода карт; он метал фараон. Несколько бояр в серых смушковых кочулах[14] сидели вокруг стола, пыхтели дымом и гнули углы на пэ и транспорты.
— Чи есть? — спросил Дука.
Не ожидая объяснений Пендедеки, я подошел к Эфору, сказал по-французски, что я русский путешественник и что на дороге к Букаресту остановлен его арнаутами…
Я хотел высказать свое неудовольствие за это насилие и просить, чтобы он приказал проводить меня в Букарест или из круга расположения этеристов, но он не дал мне кончить речи, обратился к своим собеседникам, сказал им что-то по-гречески, и они вышли из комнаты. Потом, приглашая меня сесть на диван, хлопнул три раза в ладоши. Явились два арнаута, один с трубкой, другой с дульчецом[15] и с кружкой воды на подносе. Я не отказался от азиатского обычного предложения — усладить горесть свою, прохладить сердце и питаться дымом надежды.
Когда мы остались одни, Дука таинственно спросил меня:
— Позвольте узнать, к кому вы ехали?
— Я просто проезжал из Австрии в Россию, — отвечал я.
— Хм! через Австрию! Здесь не дорога, вам надобно было ехать на Черновец, прямо из Австрии в Россию…
— Я хотел проехать по Дунаю, видеть Букарест…
— Нет, скажите, вы можете мне сказать… К господарю?.. Или к князю Ипсиланти?.. Вероятно, депеши…
— Уверяю вас, что я просто еду как путешественник, без всяких поручений.
— Теперь не время путешествовать без цели, — сказал Дука, усмехаясь. — Но все равно, мы понимаем… И во всяком случае, я обязан отправить вас к князю Ипсиланти. Его главная квартира в Тырговешти.
— Помилуйте! зачем мне ехать к нему? — вскричал я.
— Ни для чего больше, как для объяснения ему причины вашей поездки в Букарест. Теперь, милостивый государь, нет сношений ни с господарем, ни с Диваном мимо князя Ипсиланти. Хэ! мой! капитан Алеко! — вскричал Дука после сих слов.
Явился капитан Алеко в казацкой одежде из черного сукна.
— Вот этот господин проводит вас в Тырговешти, — сказал мне Дука, отдав приказание капитану Алеке.
Нечего было делать; я вышел.
— Где мой слуга? — спросил я у арнаута, не видя подле крыльца ни каруцы своей, ни слуги.
— Нушти! не знаю, — отвечал мне арнаут.
— Где каруца?
— Нушти! — повторил арнаут.
— Ни моего слуги, ни каруцы нет! — сказал я капитану Алеко.
Он стал расспрашивать у разного сброда людей, которые стояли на крыльце и ходили по двору.
— Нушти! — отвечали все. — Суруджи сел и поехал, а слуга пошел вслед за ним.
Я выходил из себя. Слуга мой вскоре пришел весь в слезах и сказал, что почтарь ускакал, а чемодан, положенный на крыльце, пропал.
Я воротился к Дуке и просил его приказать отыскать мои вещи.
— Не наше дело отыскивать ваши вещи, — отвечал эфор этерии. — Подайте прошение в Диван.
Взбешенный, я сел на коня, которого Дука велел дать мне, и поехал под конвоем безобразных воев Ипсилапти. На другой день уж к обеду стали мы приближаться к местечку Тырговешти. С высот над рекою Яломицей я увидел главную квартиру этеристов. Она походила иа табор и толкучий рынок; повсюду копошились вооруженные люди в молдавской, сербской, арнаутской одежде, в лохмотьях и в кованых золоченых нагрудниках, нарамниках и набедренниках.
Въезжая в Тырговешти, я увидел тот Священный батальон, который под знаменем возрожденного Феникса готовился пожать славу и бессмертие. В черных полукафтаньях, с высокими черными мерлушковыми шапками, загнутыми набок и украшенными серебряною Адамовою головою спереди, воины бродили по городу в ожидании великой своей будущности.
Мы приехали к одному дому с большим крыльцом под навесом. Тут развевалось знамя этерии, на котором вышит был феникс с греческою надписью: "Возрождаюсь из собственного праха". У входа подле дверей стояли двое часовых с сложенными накрест ружьями.
Это был курте господаряск, двор, или дворец господарский. Соскочив с лошади, я хотел идти на крыльцо, но капитан Алеко удержал меня.
— Не сюда, — сказал он, — это священное крыльцо, по которому никто не смеет всходить, кроме самого фельдмаршала.
"Плохо, — подумал я, — если к идолу храма ходят с заднего крыльца!"
— Что за люди? — спросил напитай Алеко, увидя нескольких человек верховых в мантах подле бокового подъезда. — Пандуры![16] — отвечали они гордо. — От вайводы Тодора Владимиреско, с капитаном Фармаки.
То были передовые начальника, или, лучше сказать, атамана пандуров Малой Валахии, который, пользуясь возникшими после смерти валашского господаря Каражди смятениями, по случаю этерии, или греческого восстания, собрал пандуров, сербских гайдуков, валашских талгарей и все, что было дружно с темной ночью да с острым ножом, объявил себя воеводой и защитником отчизны от ига греческих господарей, назначаемых Портою, проник с шайкою своей в Букарест, овладел Диваном, заставил воротиться Каллимахи, назначенного в господари Валахии, казнил бояр, привел всех в ужас и заставил разбежаться на все четыре стороны.
Ипсиланти думал в нем найти поборника и встретил противника, который, однако ж, решился приехать к добровольному архистратигу[17] Греции.
Взойдя по крыльцу профанов,[18] я ожидал, что меня введут в Периррантириа и окропят водою, как вступающего в храм громовержца Зевса, но очутился в передней, где было несколько, вероятно, значительных лиц штаба этерии. Пока доложили обо мне Ипсиланти, я присел подле какого-то чиновника в казакине. Посмотрев на меня, он как будто отгадал, что я русский, и обратился ко мне с вопросом, не служить ли я приехал к Ипсиланти. Разговорившись с ним, я желал знать, что за особа в больших шитых эполетах, спасенных, вероятно, от выжиги и прицепленных к мундиру не мундиру, а к чему-то вроде кацавейки.
— Это Орфано, фичеру ди кына;[19] он был в Одессе служитором у купца Бокара, а здесь инарал. А вот другой — это Лассапи; был фактор в Песте, а здесь комендант Терговишта. Драку шти![20] Чорт знает, зачем я приехал сюда! Тут все начальники. Правду говорит греческая пословица: "Где соберутся три грека, там всегда четыре начальника: их трое да чорт четвертый". Вот князь Георгий лихой, а это… хм!
Собеседник мой не успел еще сказать мне имен и происхождения всех стратигов, эфоров, капитанов, тут бывших, как меня позвали к Ипсиланти.
Пройдя одну комнату, передо мной отворили двери кабинета; я вошел. В широких креслах подле стола сидел смуглый, худощавый генерал; на плеча его накинута была греческая пурпуровая мантия, с длинными до полу рукавами.
— Какую повость привезли вы нам? — сказал он, обращаясь ко мне, и, не дожидаясь ответа, приказал выйти сидевшему подле стола писцу, которому, как казалось, что-то диктовал.
— Вы откуда? — спросил он торопливо по выходе писца.
— Я русский и ездил за границу на воды, — отвечал я и рассказал все приключения свои со времени вступления на берега Валахии.
Казалось, что Ипсиланти надеялся видеть во мне какого-нибудь тайного к нему посла. Глаза его горели ожиданием приятной новости, но, выслушав меня, он принял пасмурный вид и хотел что-то спросить еще, как вдруг вошел кто-то вроде адъютанта и доложил о приезде Тодора Владимиреско.
— Пусть войдет, — сказал Ипсиланти важно. — Извините, — продолжал он, — мне нужно переговорить; войдите в эту комнату на время.
И он показал на двери. Я вошел; это была спальня. Справа между печкой и стеной был широкий, крытый густым пунцовым трином диван, заменявший ложе; на свернутом в головах шелковом матраце лежал ночной колпак; влево от двери другой диван; напротив — стенные шкапы и посредине образная.
От нечего делать я развернул лежавшую на столике книгу, переплетенную в бархат. То был "Триодион, повелением и иждивением Всесветлейшей Княгини Елены, Божиею милостию начальницы и владычицы земли Влашкою, супружницы Пресветлого господара Иона Матфия Бесарабы, в Господарской их типографии, яже в Столечном граде Терговишти. В лето бытия мира 7157".
Едва я успел прочесть это, как раздался громкий голос:
— Мы фоарте букур, кы вы вдэ сенатов, prince![21] — Это обыкновенное молдавское приветствие: "Очень рад, что вас вижу в добром здоровьи".
Любопытство заставило меня сесть на диване подле самой двери, так что весь разговор Ипсиланти с Тодором был мне слышен.
— Садитесь, господин Владимиреско, — сказал Ипсиланти по-французски. — Нам давно пора переговорить с вами лично.
— Готов слушать, — отвечал Тодор.
— Вы знаете уже ту великую цель, для которой я сюда прибыл?
— Как видно из ваших собственных прокламаций, вы приняли на себя труд освободить Грецию от ига турецкого.
— Так точно. Приняв на себя начальство над этерией, я воззвал к народам, угнетенным игом варваров, и на первом шагу встречаю противоречие — в ком же? В тех, которые должны были торопиться под знамена свободы!
— Диван княжества желал знать: кто возложил на вас великое дело освобождения Греции и кто уполномочил вас к воззванию на общее восстание против турков? Диван послал к вам депутата Павла Македонского…
— Полно-те, сударь: этот депутат был от вас, а не от Дивана!
— Это ваше предположение… Не я, а Диван просил вас сообщить ему ваше полномочие.
— Кто уполномочил меня? — сказал гордо Ипсиланти. — Вы знаете, кто я?
— Знаю. Вы служили в русской службе генералом, я служил поручиком, но здесь не Россия.
— Неужели вы думаете, что я обязан открывать Дивану Валахии тайны европейских конгрессов? Неужели Диван не постигает, к чему клонится столько уже лет политика всех европейских держав?
— Для исполнения целей своих европейской политике не нужно было поручать вам сбирать в Молдавии и Валахии бродяг и нищих, чтобы избавить Европу от турок.
— Вы, сударь, дерзки! Вы враг своего отечества! Ваша цель пользоваться смутами и водить своих бродяг, пандуров, на грабеж!
— Ваши титлы не лучше моих!.. Да что об этом говорить! Вы делайте, что знаете; я буду делать, что я знаю.
— У нас общий враг, сударь, и мы должны действовать общими силами, а не допрашивать друг друга о правах.
— Ваши враги — турки, а наши — греки фанариоты. Разница видна из ваших и моих прокламаций… Ваше поле в Греции — идите за Дунай, и наше дело спровадить греческих господарей туда же. Здесь им не место — довольно им сбирать дяжму[22] с княжеств; пусть идут под ваше знамя освобождать Грецию от ига и избавить нас от своего ига. Что мы за ферма для вас! У вас есть свои земли и рабы — дерите с них хоть три кожи!
— Господин слуджар…[23]
— Вайвода, а не слуджар, господин Ипсиланти, — сказал Тодор, стукнув саблей о пол.
— Извольте молчать!
— С араку да мини![24] Как я вас боюсь!
— Я вас скоро заставлю бояться!
— Ну до тех пор прощайте!
— Остановитесь, господин Владимиреско!
— Я стоять не люблю; если угодно, сяду. Языком биться также не люблю.
— Собственно из предостережения вас и чтобы предупредить раздоры, я должен вам сказать…
Ипсиланти стал говорить тихо, я не слыхал ни слова. Вдруг он подошел к двери спальни; я отскочил от нее и сел на диван.
— Пожалуйте сюда, — сказал он мне по-русски, отворяя дверь.
Я вошел в кабинет и с любопытством взглянул на Тодора, сидящего на диване в лиловом бархатном, шитом золотом фермеле; за поясом его торчали два пистолета. Турецкая сабля золотого чекана, осыпанная дорогими каменьями, перегнулась через колено. На голове была красная феска, а подле, на диване, лежала одноцветная с фермеле капа, или скуфья, также шитая золотом. Он был смуглый, с длинными усами человек, с глазами, как уголья.
— Вы отправитесь обратно; я дам вам прикрытие до Леова, — сказал мне Ипсиланти, хлопнув несколько раз в ладоши.
Вошел прежний докладчик.
— Капитан Христиари! назначьте отряд из двадцати человек проводить их до Леова, — сказал Ипсиланти. — Кланяйтесь моим знакомым в России, — продолжал он, обратясь ко мне. — Скажите им, что дела мои идут хорошо. Прощайте!
"Драма кончилась комедией", — думал я, выходя из кабинета.
Христиари проводил меня из курте на квартиру, в дом какого-то боярина. Тут до изготовления к отъезду угостили меня обедом.
— Нет, боярин, здесь умрешь с голоду! — сказал мне мой Иван, возвратясь из кухни, где также угощали его обедом. — Нет! я не едок с цыганами! Да это просто зараза… прости Господи!.. Намесили какой-то черной муки в котле да и вывалили на грязный стол комом; принесли вонючего творогу в засаленной тряпке да и говорят: пуфтим!..[25] "Нет, господа! Я не могу есть этого пуфтим!" — сказал я, да и встал из-за стола; помолился Богу, да и пошел.
Жаль мне было смотреть на голодного Ивана, но нечем было помочь. Лошади были уже готовы.