В тихой, отдаленной от Преслава подземной обители и в глубине души своей Воян радовался о наступившем благоденствии Болгарии. Племенники и Райна умоляли его жить с ними, но он не мог расстаться навсегда с уединением. Он привык к тишине подземной. В свете копится богатство вещественное, а в уединении душевное. И то и другое не для одного себя: есть какая-то потребность делиться с любимыми и добрыми людьми. Каждую неделю являлся Воян в Преслав с богатыми дарами души своей. Борис ждал всегда от него мудрого совета, а Райна утешительной беседы. Несколько уже дней прошло, как он не был в Преславе, никакой недобрый слух не дошел до него. И через кого бы мог дойти? Разве вещун черный ворон сел бы над ныришом и прокричал: "Горе, горе!"
Спокойный, с благими надеждами, выехал Воян из пещеры, сопровождаемый одним из своих собратий. Выбравшись из ущелья гор на дорогу к Преславу, вдруг видит он, что навстречу им едет отряд конницы.
— Что за люди? — сказал товарищ Вояна. — По одежде не Болгары и не Руссы.
— Одежда, кажется, македонская.
— Куда, старцы? — крикнул начальник отряда по-гречески, подскакав к ним.
— В Преслав едем, храбрые воины, — отвечал Воян, удивленный встречею с греческими войсками.
— О, да какие у вас кони! слезайте-ка, поменяемся!
— Возьмите, пожалуй, — сказал Воян, — только чтоб после беды не было, кони с королевской конюшни.
— Неужели? тем лучше! Если ты из Эллинов, отец калугар, так поздравляй и молись богу! Преслав наш! Э нет, стареньки! съели зубы! — продолжал Грек, осматривая коней.
— Чей наш? — спросил Воян.
— Вот хорошо, чей! Здесь сам василевс Иоанн; король болгарский со всей семьей в плену.
— О, неисповедимы дела твои, господи! — проговорил Воян, и у него невольно выступили слезы на глазах.
— Что, заплакал от радости?
— Плачу, — отвечал Воян, — и не постигаю, что вы говорите.
— Да, отец калугар, случилось же так, что в Преславе не успела заняться заря, а мы уже взяли город! Орлами перелетели через горы и стены!
— А Руссы где? — спросил Воян.
— Что нам Русь — петухи, а Болгары мокрые куры; да они же сами просили василевса, чтоб избавил их от насилия Руси.
— Когда сами просили?
— А как же, тайно прислали комитопулов на переговоры.
— Комитопулов! — вскрикнул Воян.
— Чему тут удивляться? Верь мне, что так.
— Не удивляюсь; если комитопулы взялись за дело, так иначе и быть не может! — отвечал Воян. — Прощайте же, боюсь опоздать к вечерни.
— Ну, прощай! а славные кони! Жаль, что стареньки!
Грек поскакал с отрядом; а Воян, склонив уныло голову, продолжал путь в Преслав. То пустится быстрой рысью; то думы так отяготят его, что конь чувствует их и шагом везет свою ношу.
Когда из-за утеса открылся город, стан греческий и легионы войска, которые тянулись по дороге к Дунаю, Воян приостановился, вздохнул глубоко и отер слезу.
— Душан, — сказал он спутнику, — посмотри, столица это болгарского царства или могила?
— На какую беду ехать нам туда? — отвечал Душан.
— Что ты это говоришь, Душан! — произнес Воян с упреком и быстро пустил коня по дороге, извивающейся к городу, мимо греческого стана, расположенного на возвышении.
Смиренно просил он на заставах пропустить его в город, называя себя иноком метрополии преславской, из Греков.
— Ступай, ступай, да не в болгарский Преслав лежит этот путь, а в греческий город Иоаннополь, слышишь, старец? — повторяли ему тщеславные покорители столицы.
— Боже небесный! что сталось с Райной? — произнес Воян, подъезжая к королевскому двору, еще дымившемуся после пожару.
Дом ключаря Обреня был подле двора; но все дома на площади и поблизости заняты греческими войсками. Жители стеснились в отдаленных частях города. Туда поехал Воян и по расспросам отыскал Обреня. Старик сидел на завалине одной хижины.
— Все погибло, брат Воян! — сказал он, качая головою. — Сгорело гнездо наше! Злодеи комитопулы продали нас!
— Где король? — спросил Воян.
— В плену.
— Где Райна? — спросил Воян.
— Где? — повторил Обрень и закрыл лицо руками.
— Говори, брате! Умерла?
— О, верно, умерла в руках злодея Самуила!
Белые, волнистые волосы на голове Вояна распустились, повисли куделью, лицо помертвело, но ярко вспыхнули глаза.
— Самуил? — повторил он, слушая рассказ Обреня о событии, которого он был свидетелем. — В палате королевской Самуил? — повторил он еще грознее… — Пусть накажет меня бог вечными муками! Прощай, Обрень!
— Куда, брате?
— Куда! не оставить ли голубя в когтях ястребиных! Нет, найду я ущелья хищника!
— Ищи, брате, ищи! — повторял Обрень вслед Вояну, который вскочил на коня и помчался обратно к своему нырищу.
— Маврень! — сказал он одному из своих собратий. — Помоги горю! Коршун-комитопул похитил племеннйцу мою, унес в свое гнездо! Негде ему свить его, кроме трущобы шумекой, там нанимал он свою шайку. Тебе известны все притоны: ступай, брате, разведай, за какими оградами, за сколькими замк а ми темница королевны!
— Знаю, знаю! — отвечал Маврень. — Где быть, как не в куле главаря урманской вольницы.
И Маврень вооружился с ног до головы, накинул на себя вместо черной ризы суконный красный пласт[39] и отправился в непроходимый лес, который покрывал горы на запад за Преславом.
— Дубравец! — сказал Воян другому старцу. — Ступай, брате, к Доростолу, туда пошел Цимисхий со всеми силами. Разведай, что там деется, чем решится бой Греков с Руссами. Узнай, не прибыл ли сам Святослав из Руси.
Дубравец отправился к Доростолу смиренным иноком, собирающим подаяния. Воян провел три дня, как изнеможенный дряхлый старик, лишившийся уже всех чувств жизни. Как пробужденный от сна, вздохнул он, когда возвратился Маврень.
— Так и есть, в куле у главаря! Я приехал прямо к старому своему побратиму Годомиру. "Откуда, браца?" — "Из сербского плену ушел!" На радости выпили коновку руйного вина. "Ну, как поживаете? где главарь, где момцы гусары? Что нового?" Он и развязал кошель, высыпал все, что за душой было: главарь со всей вольницей на службе у комитопула Самуила, которого царь греческий обещал сделать королем болгарским, и отдал в залог ему королевну. "А где королевна?" — "Здесь, в куле[40] ".
С меня и довольно было этих вестей. "Прощай же, браца, — сказал я ему, — еду на войну, что мне здесь делать". И уехал.
— Ну, Маврень, спасибо! — сказал Воян, оживая. — Теперь на долю нам трудная работа; надо выкрасть королевну, покуда тать не возвратился в вертеп свой.
— Выкрасть? нет, Воян, из кулы не выкрадешь! Высоки стены, крепки замки! Там взаперти живут жены главаря; ни входа, ни выходу, ни им, ни к ним. Сторожат их обрезанцы да старые ведьмы. А вокруг стен стража, день и ночь. Можно бы взять теперь кулу силой, да где силы взять.
— Где взять? — повторил Воян, задумавшись. — Едем, Маврень, найдем силу!.. Эх, из Доростола нет вестей! Да все равно, нечего медлить! в Святославе русском наша помощь, другой нет, едем к нему, хоть в Русь!
На пути встретил Воян Дубравца, посланного в Доростол.
— Что нового? Что нового?
— О, битва великая идет на Дунае, Святославу бог помогает!
— Там он? — вскричал радостно Воян и, не ожидая других вестей, помчался во весь опор, как лихой, смелый юнак, гонящийся за славой.
Между тем как быстро всходили и созревали горькие беды Болгарии от семян, насажденных коварством комиса и комитопулов, между тем как народ поливал слезами опавший цвет блага своего, а Райна, измирая в печалях и ужасе, молилась о смерти, стоя на коленях перед светом божиим, проникавшим через окно под потолком в келий её заключения, — Святослав летел на крыльях к Дунаю и прибыл в Доростол, когда над любимцем его, Огнемиром, совершалась тризна и войско пало духом.
— У кого на душе горе и отчаяние, на лице печаль и боязнь, кому смерть страшна, вон из рядов и из стана русского! — вскричал он к воинам.
— Нет нам страху с тобою! — крикнули воины, и душа встрепетнулась у всех, взоры ожили.
— Братья и дружина, — возгласил он, устроив рать к бою. — Все воротим, кроме мертвых!
И дружина русская, ударяя радостно в щиты, двинулась за ним на горы, возвышающиеся над Доростолом, где был укрепленный стан Цймисхия, облегавший город.
Началась сеча. Десять тысяч Руссов шли на сто тысяч Греков.
— Братья и дружина! — возгласил снова Святослав к утомленным воинам, — собирайте последние силы! Не устыдим земли Русской! победим или сложим головы!
— Где твоя ляжет, там и свои сложим! — возгласили воины, прогремев мечами в щиты*.
Цимисхий почувствовал присутствие Святослава; имя русского князя разнеслось по рядам греческим, и, разбитые, разметанные, сто тысяч в беспорядке отступили с поля.
Укрепленный стан достался в добычу Руссам; ночь прекратила сражение. Святослав стал под черным знаменем на костях греческих, в шатре Цимисхиевом и послал сказать Грекам: "Потяну на вас, до града вашего, и стану на костях ваших посереди града!"
Могучий борец Цимисхий, надеясь на свою личную силу более, нежели на войско, предложил Святославу вызов на поединок: "Кто из нас победит, тот и владеет обоими народами".
— Во чье имя и место царствует Цимисхий в Греции? — спросил Святослав посланного.
— Во имя и место малолетнего сына Романова Василия и брата его Константина, — отвечал он.
— Так пусть же он на кон не ставит чужого добра и наследия; а если ему, военачальнику царскому, наскучила жизнь, так избирай он иной любой путь к смерти.
Цимисхий был тот же человек, который наездничал в Азии перед полками и вызывал арабских витязей на бой; но, сорвав могучей рукой пурпур с плеч Никифора, ему незачем уже было тянуться; осмелиться на решительную борьбу с Святославом значило бы насиловать свое счастье и подвергать опасности приобретенную славу героя. Бой с Святославом нисколько не походил на азиатские игры в войну*.
Цимисхий решился искусить Святослава золотом, а вместе с тем желал выведать, как велико число его дружины.
— Не сильны мы против тебя стоять, прими дары наши и скажи, сколько вас, и дадим по числу голов, — льстиво сказали Греки. "Суть бо Греци льстивы и до сего дни" — говорит летопись.
— Злато и паволоки отрокам моим, — сказал Святослав, — а драгоценное оружие принесли вы на голову свою, если военачальник ваш не освободит короля Бориса с семьей и не пойдет с миром в град свой!
Посланные возвратились к Цимисхию с ответом Святослава и сказали:
— Грозен и лют этот муж, презирает золото, а любит острое железо!*
— Так мы пойдем, вопреки его нраву, иными путями, будем договариваться о мире, покуда придут корабли мои на Дунай, — сказал Цимисхий.
И снова послы греческие явились в стане Святослава, но, к удивлению, их не допустили к нему. Сперва сказали им, что светлый князь велел обождать; потом, что велел спросить, зачем приехали, наконец, объявили им, что если они прибыли с миром и согласием на волю великого князя, то могут заключить договоры в совете бояр его; а если хотят торговаться, то с чем приехали, с тем бы ехали и назад.
Этот ответ довершил сомнение греческих посланных; они заметили смуту и колебание в словах сановников Святославовых. Объявив, что без воли царской не могут решиться на предлагаемое, они возвратились в свой стан.
— Не знаем причины, отчего смутило прибытие наше сановников русских, — сказали они Цимисхию. — Когда мы просили и несколько раз повторяли требование лично видеть князя, они всегда уходили, долго не возвращались и потом выдумывали какое-нибудь затруднение видеть его. Он, верно, болен он раны: недаром Анема критский похвалился, что в битве встретил он самого Святослава, дал ему сильный удар в голову, сбил с коня и, если б "е подоспел княжеский оружничий, убил бы его или взял в плен.
— Нет, это только уклонение Руссов от мира, — сказал Цимисхий, довольный новостью, сообщенною послами. — Тем лучше! корабли мои прибыли.
И немедленно Цимисхий велел идти кораблям своим к Доростолу и, вступив в бой, осадить город со стороны Дуная. По данному знаку к сражению развернулось царское знамя, и Цимисхий двинулся со всеми силами на нагорный укрепленный стан Руссов. Началась жаркая битва. Бодро Руссы отражали наступающие полки врагов; но голос Святослава не раздавался перед рядами, не вызывал дружину свою на победу или на гибель. Не будь боя позади ее, на Дунае, она бы отстояла поле; необходимость принудила отступить в стены Доростола и обороняться за оградами.
Флот греческий стеснил русские корабли под самым городом, занял рукав Дуная, облегающий Доростол. Руссы были осаждены со всех сторон; уныла душа их; не слыхать живительного голосу.
— Братья мои и отроки! не умирать нам взаперти, умрем лучше в открытом поле!
Но где же Святослав?
С полком отчаянных всадников мчится он к куле главаря урманского.
Воян явился к нему в стан под Доростолом и с слезами на глазах сказал ему:
— Князь Святослав, спаси королевну, племеннйцу мою, покуда не пришло время конечной ее погибели!
— Воян! — сказал Святослав. — Я добуду ее из плену греческого! Борис воссядет на престол свой!
— О, если б она была с братьями своими в плену у Греков, я бы ждал спокойно твоей победы: кто против бога и тебя, Святослав.
— Где же она? — вскричал Святослав.
— Где? Пойдем, выручим ее! Возьми полк дружины с собою, и, бог даст, завтра в ночь рассыплем стены ее темницы, куда заключил ее хищник комитопул.
Не задумался Святослав, не выждал утра; велел вскочить на коней всадникам полка княжеского и, как туча на ветрах, понесся вслед за Вояном и Мавренем в трущобы шумские.
Не слезая с коней, мчались они ночь и день; к вечеру Маврень сказал:
— Стой! Близко. Кони измучились, надо дать им отдых да решать, что делать. Здесь одной силой не возьмешь: стены высоки; покуда взберемся на них по высоким елям вместо лестниц да заведем бой, стража урманская не ляжет мертва, не вырезав всех жен главаря; а вместе с ними и Райне будет та же участь. Был такой пример при Симеоне.
Поразила, эта новость Святослава; у него и душа и руки жаждали кровавого боя.
— Что ж будем мы делать? — вскричал он. — Или подползем гадами под сонных злодеев?
— Э, нет, князь великий, — отвечал Маврень, — мы повестим о приходе своем гулкими бубнами, звонкою песнею! Я научу певцов твоей дружины петь такую песню, что гусары встретят нас как родных. Пойте, братья, за мной:
Гой, гусаре, песню заневахме!
Иди, песня, из уст в уста ладно!
Встречай, Майя, единого сына,
А сестрица — родимого брата,
А девица — заручника-друга!
Ладно пойте, братья!
Гой, спытаем, все ли гласы вкупе,
Нет ли в битве со врагом измолкших?
Слышно ль Майе радостный глас сына?
А сестрице — ласковый глас брата,
А девице — сердечный глас друга?
Ладно! пойте, братья!
Чу, навстречу идут домачицы,
Копят слезы на печаль, на радость,
Отзовется ль радостный глас Майе,
А веселый — милице-сестрице,
А сердечный — душице-девице?
Ладно! Ну, я еду вперед повещать, что идем; спуститесь с горы, я буду уже у оград кулы. Послышите звук рога — запевайте; по второму знаку — рысью выберетесь из лесу на долину; тут ни дороги, ни тропинки нет; а доедете до речки, речкой по воде вправо; ступайте, куда извивается между крутью берегов, приведет под скалу; тут налево выбита по скале дорожка в гору, как раз к воротам кулы. Ну, с богом!
И Маврень помчался рысцой вперед; подъехав к воротам оград кулы, он затрубил с треском в медный рог, так что стражи над воротами и на боковых башнях вздрогнули и в один голос подали оклик.
— Спите вы, братья! По первому звуку голоса не подали! а главарь со всем гусарством под горой! — вскричал Маврень. — Да, ну! не слышите! откладывай ворота! — И Маврень загремел в рог снова.
Дружина Святославова с звонкой песнею вышла из лесу в долину, покрытую непроходимым терном. На противоположном берегу, на обрывистой скале, видны были стены и башни кулы. По камышкам речки, как между двумя гранитными стенами, пробирались они к куле.
Между тем всполошенная стража подала знак старшине и привратнику. И когда по второму звуку рога отвалили ворота, Святослав с дружиной своей скоком взлетел по вырубленной в скале от истока речки дороге, и прежде нежели стража кулы опомнилась, он уже был на дворе замка. Стража перевязана, все входы и выходы заняты Руссами.
Убитая горем, выплакавшая все слезы скорби и любви, Райна не привыкла еще засыпать под черными сводами своего заключения. Вокруг закоптелых стен широкие лавки устланы были дорогими коврами, обложены подушками, и это составляло все украшение покоя. Пространен, мрачен и пуст он был; слабый свет ночника в стене освещал Райну; Райна сидела, склонив голову на кисть руки, как бездыханная, а в углу спала старуха.
Дни Райны как будто кончились: нет для нее будущего, все чувства жизни погрузились в прошедшее, в страшный мир думы, населенный призраками живого и мертвого. Все тут перед ней: что сбылось, что виделось и чувствовалось, и близкие душе, и враги, и свет, и мрак, и все смута, которая не дает сердцу ни жить, ни умереть.
Вдруг послышался звук рога; Райна очнулась, затрепетала и упала на колени, обратив очи к разжелезненному окну под самым потолком.
Раздался второй звук рога, послышался шум, голоса все ближе и ближе.
— Боже небесный! вынь душу мою из тела! — вскричала Райна, с ужасом оглянувшись на дубовую дверь, обитую железом, когда раздался стук и загремел голос: "Отворите!"
Вздрогнула и старуха спросонок.
— Кто там? — крикнула она, подбежав к двери.
— Отворяй, Жика! — повторил голос.
— Староста! Зачем это он! — сказала старуха, вынимая запор. Дверь заскрыпела, кто-то откинул ее нетерпеливо.
— Райна! — раздались знакомые голоса.
Райна вскинула руки, хотела вскрикнуть, но голос измер на устах ее.
— Райна! Душица моя! Смотри, вот он, спаситель твой! — повторял Воян, приподнимая ее и целуя в плечо.
— Воян! не место здесь радоваться! — сказал сурово Маврень.
— Правда, правда! — отвечал Воян. — Пойдем скорее! Благодарность твоя еще впереди.
Святослав помог Райне спуститься с каменных крутых лестниц. Они сошли на широкий двор, где перевязанная стража кулы окружена была русской дружиной.
— Вы будете свободны, — сказал Святослав, — в городе вашем все цело. Скажите главарю, что мы взяли только свое!
— Спасибо за милости! Да что нам в них! — отвечал старшина стражи. — Не вы изрубили нас, оплошных, так изрубит главарь. Были в руках ваших жены его или нет, да порог переступила чужая нога, их пометает главарь со скалы.
— Спаси несчастных, князь Святослав! — сказала Райна.
— Ступайте служить мне; а жен освободим.
— С женами что хочешь делай, они не виноваты и вольны; а мы со стражи не пойдем! — отвечал старшина.
— Не пойдем! — повторили все.
— Жаль мне вас, храбрых! — сказал Святослав. — Но делать нечего: правы и честны ваши слова!
По приказу князя отперли терема. Маврень объявил женам главаря, что они свободны и чтоб скорее выходили из своего заключения.
— Я здесь не в неволе, — отвечала каждая из них, — от мужа своего не пойду, а убить убейте, воля ваша.
— Уж это таков народ! — сказал Маврень. — Ну, бог с ними, поезжайте, покуда из соседней кулы урманской не пришли на помощь.
Райну посадили на коня. Подле нее с одной стороны ехал Святослав, с другой — Воян.
Дружина выбралась со двора и понеслась вслед за князем: часть ее осталась еще, чтоб прикрывать путь от преследований.
Дорогой Райна узнала о судьбе братьев своих и Преслава.
— Куда же едем мы? — спросила она.
— Нет тебе теперь иного прибежища в Болгарии, кроме стана Святославова, — отвечал Воян.
Вот спустились уже с гор, едут по течению Зары, вдали открылась туманная даль: это берега Дуная. Стало смеркаться; на возвышении около селения загорелись огни.
— Это войско, — сказал Маврень.
— Должна быть стража, но Русь или Греки — неизвестно.
Посланные проведать донесли, что это Греки в окопе. Нахмурилось чело Святослава.
— Братья, — сказал он к дружине, — две первые сотни следуйте позади; вам на руки королевна болгарская; а прочие за мной, открывать путь к Доростолу!
И Святослав поскакал прямо на стражу греческую. Греки расположились около огней, ужинали беззаботно; откуда было им ждать неприятеля: Руссы в тесной осаде.
Внезапный гай[41] налетевшей русской дружины всполошил их; они схватились за оружие, бросились к коням; но поздно: Руссы смяли их, окружили со всех сторон, обезоружили.
— Отдать им коней: пусть скачут в стан свой и повестят, что следом за нами идет русский князь и дружина русская, — сказал Святослав.
Грекам отдали коней, и они, как вожатые дружины русской; мчались вперед и на плечах своих принесли ее на левое крыло стана греческого.
Святослав сдержал слово, открыл путь к Доростолу. Все левое крыло разметалось от мечей его, бежало на высоты, где была ставка царская. Суматоха распространилась по всему стану. Цимисхий содрогнулся, когда ему донесли, что сам Святослав явился с великими силами от вершин Дуная.
А между тем русский великий князь вступил во врата Доростола и встретил в них Райну.
Палаты королевские в Доростоле возвышались над самым Дунаем. За садами, на островах, стояли ряды насади русских; а за плавнями, по гирлу, развевались на мачтах греческие флаги; далее взор терялся в равнине степи и туманах, скрывающих Карпатские горы.
"Боже, боже, — подумала Райна, смотря в окно, — населится ли когда-нибудь эта степь жизнью или заглохнет пустынею. Рассеятся ли эти туманы или скопятся в новые тучи над нами?"
— Не задумывайся, Райна, — сказал Воян, — божья защита тебе в Святославе.
— А в ком мое счастье? — произнесла печально Райна.
— В Святославе, — отвечал тихо Воян. Пылкий румянец оживил лицо Райны.
— Не говори, чего не знаешь, Воян.
— Говорю то, что знаю, Райна.
— Нет, не знаешь, — сказала Райна, — мне кажется, горе застлало все небо моей жизни и ясные дни не мне!
— Райна, Райна! не возмущай черной думой будущего! Знаешь ли, добрая моя: ясный светлый взор человека разгоняет хмару жизни! Смотри радостнее и надежнее.
— Не могу, — отвечала Райна.
Положение Руссов в Доростоле было отчаянно. Припасы вышли; не дух иссяк в русской дружине, а телесные еилы, от недостатка в пище, от беспрестанного труда и боя.
Святослав не предвидел никаких надежд к верной победе; но на его руках была судьба Болгарии и Райны.
— Заключи мир, князь, довольно уже пролитой крови на земле нашей, — говорил ему Воян. — Огради только державу Бориса от насилий твоим заступлением.
Святослав склонился на мир и отправил посла к Цимисхию сказать, что он оставит Болгарию, если Цимисхий возвратит престол болгарский королю Борису.
Цимисхий рад был предложению и желал иметь личное свидание с русским великим князем.
Тщеславные Греки думали поразить Руссов богатством, торжественностью и блеском своим, хотели строить на поле, между войск греческих и русских, для свидания монархов великолепный феатрон; но Святослав сказал, что он будет видеться с Цимисхием на берегу Дуная.
Святослав приехал на условленное место в ладье, в обыкновенной полевой одежде, без малейших признаков сана своего; сам греб веслом и причалил к берегу, когда приблизился к нему Цимисхий в окладе великолепия царского, сопровождаемый ликом чинов двора своего и телохранителями в блестящем большом наряде*.
Цимисхий сошел с коня, Святослав сидел на скамье ладьи. Это было свидание благородного белого лебедя с напыщенным павлином. Но великолепие померкло перед величием; кичливость и гордыня преклонились перед достоинством; тщеславие поникло перед славой.
Греки дивились дебелому мужеству Святослава, стройному его стану и благообразию. Под густыми бровями взор голубых глаз был сурово-спокоен; нос не походил на клюв римский; на голове хохол, признак великого рода русского, и в ухе серьга, украшенная жемчужинами и рубином, как у благорожденных предков раджей*.
Мир был заключен.
— Королевна, избирай теперь по воле твоей, — сказал Святослав. — Хочешь ли остаться в Болгарии и положиться на покровительство царя греческого до возвращения брата твоего в Преслав или поручишь себя гостеприимству земли Русской, покуда исполнится миром родной край твой?
— Враги комитопулы еще живы, и коварство их не измерло еще, — сказал Воян. — Где ж верное ей прибежище в Болгарии? Волку ли Цимисхию поручить охранять агницу? Здесь один я сродник Райне, не оставлю ее; вместе с нею прошу твоего гостеприимства, князь великий.
— Просьбу дяди повторяю и я, сирота беспокровная, — сказала Райна.
— Не сирота ты, Берислава, — сказал Святослав. — В какой семье ты не будешь родною, в чьем сердце любимою?
Между тем как писцы писали на хартии совещания, дружина Святославова садилась на корабли. Когда приложились золотые печати и Святослав с Цимисхием разменялись грамотами, поднялся златотканый парус и на великокняжеском корабле.
Воян поручил Мавреню сказать собратьям, что, погостив на Руси, к ним приедет умирать.
Стая русских кораблей плыла по Дунаю ключами; громкие бубны и гулкие трубы вторили песни. Греки стояли на горе и смотрели на отъезд замиренных врагов своих.
Вот выплыли корабли Святослава в широкое море; тихо плескало оно перекатными волнами, крутило кудри, ласково осыпало ребра насадов крупным жемчугом, горделиво вздувалось.
И, утробу смиря,
Чем-то чванилося.
Сидит Святослав рядом с Райной, на чертоге мамонтовом, под навесом с золотой бахромой; говорит умильные речи.
А она, как заря,
Разрумянилася.
Не посмотрит печально на исчезающие берега родной Болгарии; склонила очи.
И от сладкого сна
Не пробудится.
Позабыла, что было, и не думает,
Не гадает она,
Что с ней сбудется!
Пробежали корабли Святославовы по Черному морю, вступили в Днепр. Здесь на родных водах вышли Руссы на остров в самом устье, под вековым навесистым дубом, обставив его стрелами, принесли они в жертву Перуну и богам-покровителям домашних птиц, поклонились в землю, облобызали ее, испили Днепра, потом, навязав на голубей алые ленты, пустили их на волю, и все молча смотрели, куда они полетят.
— Ты хочешь знать, Райна, для чего это мы делаем? — сказал Святослав. — Эти голуби вывезены из наших городов. Быстро полетят они к дому и принесут на родину радостную весть о нашем счастливом возврате.
Высоко вспорхнули освобожденные голуби; долго кружились по воздуху в какой-то нерешительности: куда лететь? вились, вились и вдруг дружно стали опускаться на мачты.
— Не к добру! — закричали воины. — Что-то путь застлало! Не понесли доброй вести!
Невольно побледнела Райна; вздохнул Воян; Святослав посмотрел на Райну и задумался; невесело села дружина на корабли. Поплыли вверх по Днепру. Тяжелы что-то насады, дружная песня не ладится, не придает силы веслам.
Белобережье, русское место и замок при переправе через Днепр, по пути из Руси в Корсунь, разорены Печенегами. Прошли мимо; подъезжают к порогам, стражи приблизились к лесистому острову близ малого порога… Вдруг зашипели стрелы по воздуху, из лощин по берегам Днепра с криком и гамом нагрянули несметные силы Печенегов, заступили берега, сыплют стрелы.
— Возьмите окуп и идите прочь, — так велит им сказать Святослав.
— Возьмем и с головами вашими! — отвечают они. Только за Райну трепещет Святослав. Велит отступать.
Великокняжеский корабль, как и прочие насады, не крытый, чертог под золоченой кровлей и златоткаными завесами не ущитит от стрел. Воины оградили его своими щитами.
Святослав на корме, Воян уговаривает Райну не страшиться.
— Не за себя боюсь я! — отвечает она.
Под тучами стрел отчаливают ладьи. Печенеги следят берегом. Но кони их утомляются; насады быстро мчатся по течению Днепра.
В Белобережье решается Святослав выйти на берег и ждать помощи из Киева.
Но едва успели занять разоренный замок Белобережья, возвышавшийся на крутизне над Днепром, и завалить ворота, Печенеги обложили его со всех сторон.
— Здесь не страшны они нам, — говорит Святослав, — недалек отсюда Киев.
Отчаянных посылает он тайно пробраться мимо Печенегов и дать знать Ярополку, чтоб торопился со всей дружиной киевской к Белобережью.
Проходят дни, а помощи нет. Припасы выходят.
— Возьмите какой хотите окуп, — велит сказать Святослав Печенегам, — возьмите все сокровища мои и идите прочь.
— Ты наше сокровище! — отвечает Куря. — Отдавайся, возьмем тебя и пойдем.
Святослав в нетерпеливом ожидании помощи грозно произносит уже имя Ярополка, сына своего.
Проходит месяц; припасы на исходе; воины едят уже конину, изнемогают, но не ропщут: Святослав терпит одну с ними участь. Только гостей своих угощает он остатками хлеба и припасов.
Воян как будто не горюет; а Райна молчит и качает головою.
Вдруг является гонец из орды, облегающей город.
— Заключим мир, белый царь, — говорит он.
— Что требуете в окуп, все дам, — отвечает Святослав.
— Окуп невелик, пустой окуп, да на том стоим теперь. Золота не надо: за золото продали мы твою добычу.
— Добычу всю отдам.
— Спасибо за всю, а ты добыл в царстве болгарском красную девицу. За ней приехала погоня, наняла нас за дорогую цену выручить ее. Так ты и отдай ее нам и ступай себе с богом.
— Гоните его! — вскричал Святослав.
— Гоните, пожалуй, — говорил Печенег, уходя, — да я чем виноват, я не свое говорю. Ты, белый царь, увез любовницу у болгарского воеводы Самуила; а он с войском пришел выручать ее; да и нас нанял. Вольно тебе было прогонять нас, как шел в Болгарию: пригодились бы.
— Сын Ярополк! — грозно проговорил Святослав. — Чтоб ты погиб, как гибнет отец твой!
— Слышишь, Воян, — тихо сказала Райна, — Самуил и здесь меня преследует!
— Не страшны тебе здесь его преследования, — отвечал Воян.
— Если я погибну, никто ничего не потеряет; а если погибнет Святослав, погибнут братья мои и Болгария… Правда, Воян?
— О, сохрани его бог! — отвечал Воян. — Без его заступления или комитопулы, или Греки положат конец Болгарии!
— Я готова идти в окуп, другого нет спасения! — проговорила тихо Райна.
— Полно, Райна, печалиться! — сказал Воян. Райна не отвечала ни слова.
Настала ночь осенняя, ясная ночь; серебряный лик луны, отражаясь в Днепре, дробился на волнах. Вокруг стен раскинут город юрт, повсюду разложены огни, меткие стрелки печенежские дозирают под самыми стенами; только что чья голова покажется на ограде замка, тетива запоет, стрела зажужжит черным жуком, а Печенег кричит: "Бар!" — есть!
Около полуночи на кровле белой теремной башни, возвышавшейся над самым Днепром, показался кто-то облеченный тенью набежавшего облачка.
"Бар!" — крикнул Печенег. Облачко пронеслось, луна осветила башню: на вершине ее как будто легкий призрак под белым покрывалом склонился на перилы.
— Эге, Кардаш! — вскрикнул Печенег. — Да это белая голова!
— Да, белая, белая! Смотри, это девица под фатой сидит, пригорюнилась.
— Эй, смотрите, девица или дух какой-нибудь!
— Пугнем!
— Нет, постой, сказать ноину,[42] убьем без спросу, так еще беда будет.
— Сказать так сказать!
— А как уйдет!
— Не уйдет! — сказал Печенег, стоявший дозором против башни.
— А ты что за порука?
— А мне что, я сказал так, да и только.
Собрались толпы Печенегов, смотрят на диво; идут толки, шум, рассуждают, будить ли своего ноина.
— Вот тебе раз! будить для таких пустяков! что он, не видывал, что ли, девичьей головы?
— И то дело!
Столпившиеся Печенеги встревожили стражу русскую; она подала весть. Дружина изготовилась к защите стен, ожидала приступа.
Вот уже рассвело, настал день. Печенеги продолжают дивиться на вершину башни; неподвижно сидит дева, приклонясь к перилам; ветер играет ее длинным белым покрывалом.
ю между тем в замке хватились Райны.
— Князь Святослав, — говорит Воян в отчаянии, — вчера не понял я слов ее! Она решилась пожертвовать собою, она, верно, нашла выход из города в стан печенежский и сама предалась в руки врага своего.
— Кони! Со мною! — вскричал Святослав, и со всеми остальными всадниками своими он ринулся из ворот в стан печенежский. Как громовая стрела летит посереди врагов, все крушит и ломит, пробивает к юртам Куря, но он уже один посереди тысяч, стряхивает с себя стрелы, отбрасывает сабельные удары вместе с руками. Но вдруг остановился он, как мета стрелам, ножам и саблям, смотрит на вершину башни, забыл о врагах и пал под ударами их.
Не стало Святослава*. Бросился было Свенальд с пешей дружиной на помощь ему; но в орде раздавались уже исступленные клики победы. Свенальд отступил в замок. Дружина высыпала на ограды, а Воян на вершине башни стоял уже на коленях перед Райной. Райна сидит на скамье, склонив голову на перила, покоится тихим сном. Ветер играет покрывалом, обвевает ее. Но сон ее вечен. Вонзившаяся стрела облита кровью ее сердца. И Воян уснул подле Райны, склонив голову на ее колена.
Свенальд дождался помощи из Киева и возвратился в Русь*; Белобережье заняли Печенеги и назвали Кизикерменом, или Крепостью Девы.
Исполнил ли Цимисхий договор с русским князем? Нет. Возвратившись в Царьград, он торжествовал победу над Руссами. Потом призвал к себе Бориса и с высоты величия своего объявил пленнику, что он подает ему в милостыню — царство Болгарское; но на условии быть покорным велениям его.
Гордо и презрительно усмехнулся Борис.
— Мое наследие возвращает мне князь русский, — отвечал он, — и ты для меня не более как исполнитель условий, заключенных с ним.
Разгневанный Цимисхий не продолжал разговора. Надеясь еще смирить гордость Бориса, он медлил воздать ему честь как королю Болгарии. Но, боясь новой войны с Святославом, он наконец решился смирить собственную гордыню.
Царедворцы явились к Борису с багряницей, золотым королевским венцом и прочей одеждой.
— Царь милостив, — сказали они, — испытал твое достоинство, возвращает твои королевские знамения и просит на свидание.
В это-то время возвратился в Царьград Самуил-комито пул и объявил о смерти Святослава.
Злобная радость заиграла в очах Цимисхия.
— Ведите же короля болгарского с честью на великую площадь, к храму Святой Софии, — сказал он, — там встречу я его и совершу торжество.
И совершилось неслыханное дотоле торжество. С почестями встретил Цимисхий Бориса, как короля болгарского в храме Святой Софии; а патриарх по вновь уcтановленному обряду развенчал его. Сняли с Бориса златой венец, багряницу, червленые сапоги, приняли державу и все знамения царства болгарского принесли в дар богу*.
Самуил-комитопул с братьями назначены правителями областей Болгарии. Прошло пять лет; Цимисхий умерщвлен; Самуил отложился от Греции. Брат его Давид умер, Моисей погиб при осаде города Серры, брата Аарона велел сам убить и — облекся в королевские одежды.
Но это была последняя вспышка самобытного существования Болгарии посереди крамол и кровопролитных войн с Грециею.
С 1019 года Болгарией правили уже наместники василевсов греческих.