Γ τό μέγα εν, άλλά τό έό μέγα [337]
CCXXVII
(На берегах Фригии[338] Аполлон в рубище таскает на носилках камни для построения Трои[339].)
Поденщик
Источник света и лучей!
Аполлон
Скажи мне попросту: изгнанник![340]
Поденщик
Светлейшей ясности твоей
Представиться желает странник!
Аполлон
Теперь некстати эта честь!
Где он?
(Странник входит, в пестром переплете, обремененный типографическими ошибками[341].)
Странник
Всепресветлейший…
Аполлон
Лесть! Прошу обыкновенным слогом!…
Странник
Я – я…
Аполлон
Ты – ты? Довольно, с богом!
(Странник выходит в свет.)
CCXXVHI
Ah! ah! (il rit) [342]
Все встречные хотели знать цель его, спрашивали: куда идешь? Посмотрите, отвечал он, на этого мотылька, который летит по одной со мной дороге.
Мгновенный гость существованья!
Зачем и ты летишь на свет?
Ужели и тебе во тьме покоя нет,
Как пылкому уму гордейшего созданья?
Смотри, вся даль алмазами горит:
Не подлетай, златые крылья вспыхнут!
Луч таинства твой взгляд навеки ослепит,
И поздно гордые мечты твои утихнут!
И все и всех судьбы в пределы облекли,
Не преступить заветную границу!
Как рвется узник дух подняться от земли!
Как силится увлечь на небо и темницу!
Глас внутренний твердит, гремит его уму:
«Законы вечные Вселенной не случайны!»
И мысли, слабые светильники! сквозь тьму
Хотят прозреть завесу вечной тайнъи
Прошли века, пройдут века веков,
На общем кладбище улягутся народы;
Но не постигнет ум Создателя миров,
И тайны занавес не снимется с природы!
CCXXIX
В пространной пристани Трои, нагрузив корабль (сделанный, как уже было выше сказано, из зеркала) всем невещественным, я невольно должен был подумать также и о невещественном балласте, столь необходимом для тяжести и равновесия. Всякий может понять, что я говорю про пустословие, балласт умственный; и потому, без дальнейших объяснений, я отправляюсь в Архипелаг.
Подобно мне, несомому по волнам Геллеспонта, в которых некогда отсвечивалась Ида[343] и ее подножие, украшенное паросским мрамором и садами Трои, мысли мои несутся по пучине памяти.
В ней отражается бывшее; чертоги Приама[344], высокие стены и башни, огромные храмы и тот певец, который родился в Смирне, в Родосе, в Колофоне, в Саламине, в Хиосе и в Афинах[345]; и его песни о славе Ахилла и Одиссея, и его Батрахомиомахия[346], и его Гимн Церере, погибавший в неизвестности в продолжение 2760 лет и, к счастию, отысканный в конце прошедшего столетия Христианом-Фридрихом Маттеем[347] в Патриаршей ризнице в Москве.
ССХХХ
Continova, s. f. – continuation [348](Nuovo Dizionario portatlle).
Так! все прошедшее отсветилось в памяти моей!
Вот, близ мыса Сигейского, на могиле славной Трои, светятся степы Александрии. И опи исчезли! – Вот на могиле Александрии, орошаемой Скамандром, чернеют хижины Бунар-баши. И они исчезнут! Инш-Алла! (будь воля божия!).
Как Солиман, сын Оркана[349], перед походом в Херсонис Фракийский взошел на груду камней, бренных останков Трои, подивился на них и отправился далее, покорять Галлиполи[350], так и я, насмотревшись на развалины истинного просвещения, отправляюсь с моим караваном в дальнейший путь по земному шару.
CCXXXI
Маре Калабалык! [351](Молдаван.)
Счастлив тот, кого судьба отклонила от бурь морских, сердечных, житейских и от всех родов бурь, сопровождаемых громом, молниею, вихрями, словами, угрозами и ударами.
Пробираясь между попутными и противными ветрами во время поднимавшихся со всех сторон туч, я причалил к берегу, оглянулся на море. Какая картина! Представьте себе море синее, белое, красное или черное, все равно. Вот туча помрачает горизонт и предвещает близкую бурю. Вот раздаются уже громовые удары, молнии рассекают воздух. Вдали корабль – жертва бездны! Ветры сорвали с него паруса, снасти лопнули, молния ударила в мачту, мачта разлетелась вдребезги, огонь коснулся до порохового запаса, корабль взорван. Смотрите на огненную тучу! Вот рог изобилия, из которого сыплются в море люди, бочки, камни, бревны, золото, пушки, ядры и все, все, кроме нескольких сот пуд губительного состава, изобретенного Шварцем[352]. Он повис на воздухе. Где ж прежняя тяжесть его?
Страшно быть взорванным! Я это испытал:
Холодность сносна лишь при муже;
Но вдруг она, день ото для,
Со мной все хуже, хуже, хуже…
Как это взорвало меня!
Как это взорвало меня!
CCXXXII
Море, о море, о пространное море! (Фигура усугубления. § 56 Кратной риторики)
Когда буря утихла, тучи пронеслись за пределы южного горизонта, а море поглотило все, что было тяжелее вод его, я пустился далее. Корабль, управляемый своенравным кормчим, летел, как мысль; огненная борозда струилась вслед за ним. День уже скрылся, но поверхность вод искрилась и казалась обширным полем света; а волны оделись блестящею пеной. Подобно Форстеру[353] и многим другим естествоиспытателям, я хотел проникнуть в таинственность этого света; думал, думал и, наконец, решил, что не светящиеся рыбы, не черви, не мокрицы, не полипы и не икра причиною оного, а трение вод, рождающее пену, блестящую и осыпанную жемчугами мать Афродиты[354].
ССХХХIII
Wus hat Er gesakt? [355](Ein Jude)
Быстро летел корабль мой; так быстро, что на вершине мачты показалась Елена. Нужно ли напомнить догадливому главу СLI и то, что я, как торопливый путешественник, с таким же внимавшем взглянул на рассеянные острова по Архипелагу[356], как торопливый читатель на главы, рассеянные по моему Страннику. Их разделяет друг от друга пучина вод; сообщение между ними трудно, я согласен; но виновен ли я, что мое воображение произвело умственный Архипелаг? Не от понятия ли читателя зависит: в Фазосе отыскать золотые и алмазные мины; в Лемносе взглянуть на вулканы; в древней Евбее вкусить роскошных плодов и меду; в Саламине вспомнить морскую битву[357], бывшую за 480 лет до Р. X.; в Эгине поучиться у мирмидонян муравьиному трудолюбию; в Идре, или в Нио – морскому искусству; в Андросе принести жертву Бахусу[358]; в Китносе взять целебную ванну; в Делосе взойти на развалины храма Аполлонова и пожалеть, что нельзя уже вопросить оракула о судьбе своей; в гористом Микони оплешиветь; на роскошных лугах Станфалии нарвать цветов и свить венок для любимого существа… Все это зависело от читателя. На всех этих островах, и особенно на Имбро и Мило, есть много дичи… но – о господа охотники! берите ружья, снаряжайтесь! я вас заведу в такие места, где у бекасов носы длиннее, чем у всякого обманувшегося или обманувшего политика, хитреца и волокиты.
CCXXXIV
Я заметил, что одно только воспоминание пишет хорошо, красноречиво и плавно. Ему и перо в руки! Точно, ему и перо в руки! И это перо будет подобно мечу Скандер-бега[359]. Какой Магомет в состоянии владеть оным?
И сверх того:
Поэтом тот себя не числи,
Кому полет на небо труд
И у кого с пера текут
Одни чернилы, а не мысли!
CCXXXV
Гай-гай! Ион! Ибн-же-ибн! (Малор. воскл.)
Между тем как слово Счастие водит за нос своих поклонников, точно так же, как и Щастие, а они хотят сорвать с радуги золото и драгоценные камни, – я с горестию смотрю на обманчивый блеск Изиды[360], вижу, как он обращается в крупные капли дождя и мочит искателей, и – продолжаю писать о том,
Что стало злой забавой света,
Что всякий знает наизусть,
Что так приятно для Поэта
И что в него внушает грусть.
Часто душа ищет для себя пищи в разнообразии предметов. Следуя ее влечению, я отправляюсь к источнику философии, известному у одних под именем добра, а у других под именем зла; сажусь подле него на камень о смотрю на алхимическое производство обращения всего в золото. Честь, совесть, истина, дружба, любовь, все обращается в благородный, звонкий металл – и счет короток!
CCXXXVI
2 жды 2=4
«Это старо!» – скажешь ты? Но кто бы ты ни был, смертный или божество, как говорит странствующий Телемак, дай мне руку, умолкни на несколько мгновений, склони очи к земле и обрати ко мне слух твой!
Не верю я торговой чести,
Пословица ужасно лжет:
Какой дурак товар и вести
За что купил, за то и продает?
CCXXXVII
Завтра! завтра!