Жюль и Жорж
В июле 30-го года разыгрался последний акт трагической борьбы между французской аристократией и буржуазией, начавшийся в 1789 году.
Последний из Бурбонов, Карл X, унаследовавший корону от Людовика XVIII, возведенного на престол волей европейской коалиции был последним французским королем-аристократом. Опорой его трону служили пэры Франции, вновь ставшая у власти после реставрации старинная знать и та часть буржуазии, которая сумела укрепить за собой завоевания революции. Но в массе молодой крепнущий класс буржуазии оставался недовольным. Финансовые короли добивались политического главенства в стране: Карл X и его клика мечтали о полном восстановлении монархического принципа.
К 30-му году парламентская борьба достигла крайней остроты. Либеральная буржуазная пресса открыто высказывала свое недовольство правительственными реакционными тенденциями. Революционные настроения, охватившие под влиянием общеевропейской реакции Италию и Испанию, распространение тайных обществ, многочисленные политические партии — республиканская, бонапартистская, орлеанская (сторонники младшей ветви Бурбонов) — создали общее тревожное настроение и пробуждали надежды на близкие перемены. Неорганизованный еще ремесленный пролетариат, изнемогший под тяжестью нищеты, явившейся следствием наполеоновских войн и реставрации, представлял собою могучую силу, которую легко можно было вызвать на вооруженную борьбу с существующим строем во имя туманных обещаний свободы и материального улучшения быта.
Король Карл X — недальновидный политик — захотел усмирить разгорающиеся страсти актом самодержавной воли. 25 июля были подписаны ордонансы, отменяющие выборы в палату и уничтожающие свободу печати. Таким образом нарушалась хартия — акт, подписанный Бурбонами при реставрации, акт, гарантирующий стране конституцию. Конституционный монарх открыто переходил на роль самодержца.
Баррикады перерезали улицы Парижа. Пролетариат под пенье Марсельезы вышел на улицу с криком: «Да здравствует хартия». Рабочие-печатники, оставшиеся без работы вследствие массового закрытия газет, составляли передовые отряды бойцов, лидеры либеральных партии братались с рабочими и студентами, разжигая их революционный пыл. Поседевший оперный герой Лафайет, поэт Ламартин, банкир Лафитт стали вожаками движения. В течение трехдневных кровопролитных боев на улицах Парижа окрыленный надеждами пролетариат думал, что борется за республику. Республика еще не была скомпрометирована в глазах рабочих: республика должна была ослабить власть работодателя, улучшить материальный быт, республика открывала пути к политическому и социальному росту пролетариата. Так думали бойцы, вышедшие в 30-м году на баррикады.
Монархия Карла X была сметена. Сам король бежал из Парижа, ближайшие министры — Полиньяк Шантелоз и Гернон Ранвиль — были заключены в Венсенский замок, но одновременно с одержанной победой угасли и надежды победителей. Финансовая буржуазия думала только об укреплении своих завоеваний; эти завоевания шли, разумеется, в разрез с интересами рабочих; пролитая кровь послужила только на пользу финансистов, и тотчас после одержанной победы главари буржуазии устремили всю свою энергию на подавление революции. Рабочих разоружали, усыпляя их бдительность благодарственными речами и изъявлением уважения, а тем временем организовывалась национальная гвардия, составленная исключительно из представителей буржуазии.
Г-н Ремюза идеолог буржуазии — заявлял на страницах «Le globe», «что июльское восстание не преследовало революционных целей, а было лишь протестом против нарушения хартии. Франция оставалась монархической и ей надлежало только найти претендента на пустующий трон. Он нашелся в лице Людовика-Филиппа, герцога Орлеанского, сына младшего брата Людовика XVI.
Покладистый характер, семейные добродетели и внешнее добродушие герцога Орлеанского делали его весьма подходящей фигурой для роли отца страны, которую буржуазия надеялась держать в руках посредством своего ставленника. Генерал Лафайет, обнимая Людовика-Филиппа, заявил: «Вот лучшая из республик».
Революция была окончена.
Пробужденье после дней надежд было тягостно. Обескровленный пролетариат получил в награду за свой героизм много прекрасных слов и ничего больше. Революционный порыв, подавленный новой, еще более тягостной реакцией, ушел в глубь рабочих масс, проявляясь отдельными вспышками. Республиканская партия чувствовала себя разбитой; средняя буржуазия и трудовая интеллигенция не получили никаких преимуществ сравнительно с тем, что они имели во времена монархии Карла X. Они по-прежнему оставались вне сферы политической борьбы. Торжествовала финансовая буржуазия, нанесшая смертельный удар родовой аристократии и расчистившая себе путь для дальнейшего процветания.
Глубокое уныние — следствие несбывшихся надежд — охватило интеллигенцию. Благодаря конкуренции и бешеной лихорадке спекуляции, ознаменовавшей торжество капитала, жизнь становилась с каждым днем труднее и тяжелее; республиканские идеалы казались разрушенными, вера в революцию была временно утрачена.
Замкнутая в сферу семейных отношений и обыденности молодежь тщетно искала выхода из давящих будней. Скорбь лорда Байрона, пессимизм Альфреда де Виньи взращивались с любовью как единственная пища для переживаний. Расцветали индивидуализм и самоанализ. Любовь и искусство, оторванные от жизни, заполняли мысли и делались единственной реальностью. В кофейнях и редакциях толпились молодые люди в странных одеяниях: бархатные береты и плащи, отпущенные до плеч локоны воскрешали образы средневековья и Ренессанса. В манерах и одежде каждый искал возможности обостренно выразить свою индивидуальность. Борель отпустил длинную бороду и гордился ею, как орденом, Жюль Вабр лелеял свою маску Арлекина и полагал свое достоинство в изысканных клоунадах; красный жилет Теофиля Готье резал глаза приличным буржуа Парижа на всех премьерах французской комедии. В кофейне Шильдерберт и в Мулен-Руж на Елисейских полях происходили шумные сборища, где даже в подаваемых блюдах и напитках искали оригинальности. Мечтали об Италии, об африканских пустынях, о пирамидах, о Греции. Настоящее и кипящий политическими страстями Париж казались пресными и вызывали зевоту. Прекрасным было только прошлое: рыцарские турниры, бархатные плащи, перья на шляпах. Грезились руины замков и монастырей, костры инквизиции, шпаги ночных дуэлянтов. Чувства соответствовали декорации. Пламенная дружба и самоубийственная любовь сделались уделом каждого, считающего себя избранной натурой. Избранные натуры рождались тысячами. Разочарование и страсть, замкнутые в сферу личной жизни, в этой же сфере искали и своих врагов: борьба политическая и социальная сменилась борьбой с законами семьи и буржуазного быта. Вызывать негодование и удивление, «эпатировать» буржуа было высшей задачей; на премьере «Эрнани» произошла настоящая битва во имя освобожденного от классицизма театра. Романтизм воцарился в литературе и искусстве.
В молодой литературной среде любовь и дружба сделались руководящими чувствами. Каждый молодой поэт становился на цыпочки, чтобы поднять свой роман до степени литературного образца; слова: «самопожертвование», «самоубийство», «отчаяние», «страсть» вошли в лексикон каждого уважающего себя писателя. Влюбленности и краткие увлечения обсуждались на дружеских вечерах, о каждом чувстве писались дневники и письма, друзья вмешивались в ссоры любовников; интимное делалось достоянием литературных школ, самолюбие приказывало каждому скорее пережить драму, которая дала бы ему право на звание избранной натуры.
В начале 1831 года молодой начинающий писатель Жюль Сандо ввел в этот круг женщину, которая почти с первых дней знакомства с молодыми литераторами была признана избранной натурой.
По связям и происхождению светская дама, баронесса Аврора Дюдеван бросила мужа и двоих детей во имя независимости и свободы чувства. Она был мечтательна, образована и хороша собой. Альфонс Флери, Феликс Пиа, ближайшие друзья Жюля, приняли молодую женщину с распростертыми объятиями. Несмотря на свои 27 лет, она робела в шумном парижском обществе. Любознательность тянула ее всюду. Ей хотелось все знать, все видеть, скинуть с себя свою провинциальность. Она читала все газеты и все журналы, вечера проводила в Итальянской опере и в Одеоне. Дни проводила в библиотеках и музеях, восторгалась, голосом Малибран и драмами Гюго.
Материальное ее положение благодаря беспечной расточительности мужа ставило ее почти в одинаковые условия с парижским студенчеством и с полуголодной армией молодых писателей. Работа являлась для нее не баловством пресыщенной жизнью дамы, а реальным вопросом заработка. В этой роли борца за жизнь, писателя-ремесленника впервые выступала женщина.
Три друга всюду сопровождали ее и гордились, этой найденной ими удивительной женщиной. У нее была необыкновенная способность слушанья и восприятия, а молодые журналисты Феликс Пиа и Жюль Сандо любили, чтобы их слушали. Вместе с Пиа она шла на собрания сен-симонистов и вместе с ним умеренно критиковала зарождающийся социализм! Жюль Сандо вводил ее в круг литературных интересов, и ее поклонение Гюго вполне соответствовало его восторгам.
Пенсии, которую выплачивал муж, ей не хватало; она привезла с собой из Берри кое-какие литературные наброски и хотела заняться писанием. В этом намерении не было страсти, не было громких слов о призвании, о необходимости высказаться. Литература могла дать средства к жизни. Аврора обладала необыкновенной усидчивостью, работалось ей легко, слова сами выливались из-под ее пера, она редко перечитывала написанное. В деловых отношениях она проявляла решимость.
Делатуш, директор «Фигаро», был резким человеком, поклонником и издателем Шенье и в сорок лет не мог относиться не скептически к многословию и излияниям новой школы. Он был сторонником сдержанности в литературе и откровенности в критике. Он прочел принесенный Авророй роман и нашел его плохим. Он высказал свое мнение и предложил ей заняться поденной литературной работой. Всяким молодым писателем такой ответ был бы воспринят как удар. Аврора приняла его как простую деловую неудачу. Журнальная работа ее не пугала, ее пугали только скромные размеры заработка.
С необыкновенной усидчивостью она принялась за работу, и один за другим на страницах «Фигаро» появились ее рассказы: «Прима-Донна», «Девушка из Альбано» и другие без подписи автора.
Вместе с Жюлем Сандо она принялась за роман «Роз и Бланш». Напечатание его вызвало в ней спокойное удовлетворение и очень мало авторских восторгов и самолюбивых грез. Когда написанная ею по плану Сандо «Индиана» была принята, она предложила своему другу по-прежнему разделить авторство и подписать повесть общим псевдонимом Жюль Санд. Настояния Сандо и Делатуша заставили ее единолично принять ответственность и славу авторства, и под романом «Индиана» появилось впервые в литературе имя Жорж Санд.
Еще первые мелкие произведения Жорж Санд, напечатанные в «Фигаро» — «Прима-Донна», «Девушка из Альбано» — обратили внимание читателей на начинающего автора главным образом новизной своих тем. Несуществующий еще тогда женский вопрос впервые и довольно робко выдвигался на страницах этих рассказов. Жорж Санд, переживавшая в это время эпоху борьбы за собственную самостоятельность, еще не достигшая никакого литературного положения и ощутившая на себе мелкие уколы недоверия и насмешек, на которые обрекалась женщина, пытающаяся войти в запретную для нее сферу искусства, отметила в этих рассказах первые вехи своего пути. Театральное искусство было единственным из искусств, доступ к которому был открыт для женщины при условии ее отказа от семьи и некоторой, хоть и гласной, но несомненной для общества деклассации. Тяга к искусству со стороны женщин наказывалась, как преступление, и фатально выбивала ее из буржуазной благополучной семьи.
Жорж Санд, только что пережившая в своей личной жизни такой разрыв с мужем, избрала героинями своих рассказов актрис и их тягу к искусству, вступающую в конфликт с установлениями буржуазной семьи. Эти рассказы имели успех, но за вопросами о правах художественных натур исчезал специфически женский вопрос. В «Индиане» творчески окрепшая Жорж Санд ставит вопрос об угнетенности женщин в браке во всей его остроте. Героиня — женщина прекрасная и непонятая — делается рабой обыкновенного «порядочного человека». Две неравные качественно души, соединенные брачным законом, нерасторжимым и абсолютным, идут к гибели. Брак без любви, заключенный в силу каких бы то ни было семейных соображений и продолжающийся только благодаря праву мужа, — преступление. Такова была общая установка романа. Такая проповедь произносилась впервые. Она пугала буржуазию своей смелостью.
«Индиана» имела успех. Это был почти успех скандала. Имя Жорж Санд стало известным.
Превращение Авроры Дюдеван из фермерши в писательницу произошло в течение одного года. Она ехала в Париж с чувством страха; позади оставался дом, дети, привычка и законность существования; впереди была жизнь — пестрая, новая и прежде всего незаконная. Жюль по сравнению с ней был мальчиком; она познакомилась с ним еще в Ногане; он говорил ей о свободе чувства и о праве на выбор любимого человека вне законов, диктуемых обществом. Это были слова Руссо, те самые слова, которые были необходимы ей как самооправдание. Но для окружающих ее людей эти теории были так же чужды, как заговор или политическое убийство. Она попробовала говорить с Жюлем тем языком, каким говорила с де Сезом, но верность мужу и платоническая дружба теряли смысл после откровенного разрыва с Казимиром. Жюлю было двадцать лет, он был влюблен и настойчив.
Друзья и новые знакомые в Париже приняли ее отношения к Сандо как прекрасную и возвышенную любовь. Самооправдание, которого она искала в Ногане в книгах и в собственной совести, было найдено. В Париже связь вне брака переставала быть преступлением, эксцентрические прогулки по ночным улицам Парижа в обществе литературных друзей признавались поступками, доказывающими смелость свободного ума. Аврору признали избранной натурой. Знаменитости, как Сент-Бев и Кератри, люди с общественным положением, как Делатуш, восходящие на литературном горизонте светила считали жизнь ее узаконенной высшими велениями страсти и чувства и предлагали ей свою дружбу.
Завоеванный успех дал ей дни большого счастья. Она стряхнула с себя пустоту и скуку и полноту жизни не пришлось покупать ценой душевного компромисса.
Следуя традициям романтической школы, Аврора чувствовала необходимость подчеркнуть в своей внешности свою принадлежность к плеяде «избранных натур». Она сменила свое дамское платье на мужской наряд, остригла волосы и почувствовала себя в этом маскарадном виде настоящим товарищем своих друзей. Она с удовольствием скинула с себя великосветские манеры и восприняла новый решительный и мужественный тон в обращении с людьми. Аврора чувствовала свою особенность и неповторимость. Она была Жорж Санд, и второго Жоржа Санда или даже его подобия нельзя было найти во всем Париже.
Только один интимный уголок жизни остался в неприкосновенности: от романтизма и богемы Аврора охранила свой дом. Этот дом был святилищем, где можно было отдаваться своим тихим привычкам в согласии с задушевными вкусами, где можно было честно, усидчиво и добросовестно работать. Сюда не врывалась ни слишком молодая страсть Жюля Сандо, ни богемные выдумки друзей, ни утомительная необходимость экстравагантности и оригинальности.
«Я поселилась на набережной Сен-Мишель, в одной из мансард большого дома, который стоит на углу площади против морга. У меня было там три маленьких очень чистеньких комнатки, выходивших на балкон, с которого открывалось на большое пространство течение Сены и откуда я могла лицом к лицу любоваться грандиозными постройками Нотр-Дам. У меня было небо, вода, воздух, ласточки, зелень на крышах, я не слишком чувствовала себя в цивилизованном Париже, который не подходил ни к моим вкусам, ни к моим средствам, но скорее в живописном и поэтическом Париже Виктора Гюго. Кажется, я платила 300 франков в год за квартиру. Лестница на пятый этаж меня очень огорчала, так как я никогда не умела подниматься; у меня не было служанки, но жена швейцара, очень честная, очень чистая и очень добрая, помогала мне в моем маленьком хозяйстве за 15 франков в месяц. Мне приносили обед из очень чистой и тоже добросовестной харчевни за 2 франка в день. Я сама стирала и гладила мелочь. И таким образом я нашла возможным обходиться в пределах моих доходов».
Так вспоминала Жорж Санд впоследствии свою жизнь на улице Сен-Мишель. В заботе о добросовестности харчевни и о цене за услуги сказывалась добрая ноганская фермерша; она продолжала жить, несмотря на возвышенную любовь к Жюлю, несмотря на пламенные романы, которые писались здесь, в этой тихой комнате в ночные часы.
Читатели и друзья не подозревали об этой интимной стороне жизни Жорж Санд. В их глазах она была только автором «Индианы», женщиной с непонятой душой. Мысли, высказанные в «Индиане», считались обязательным житейским кодексом Авроры Дюдеван. Вне набережной Сен-Мишель она становилась пылкой, требовательной в любви, непримиримой и смелой женщиной.
Такой воспринимал ее и Жюль Сандо.
Отношения с ней, такие радостные в начале их общей литературной карьеры, прелесть их общей полустуденческой жизни затемнялись. Он полюбил обиженную, скромную женщину, душа и красота которой остались неоцененными; он продолжал любить «славного парня» в мужской шляпе, с короткими локонами, который делил с ним первые литературные успехи и неудачи. Автор «Индианы», известный писатель Жорж Санд, требовал от своего друга все более возвышенных чувств. Его любовь должна была быть вечной, ненарушимой и особенной, чтобы быть достойной такой возлюбленной, как она. Общение их душ, откровенность и взаимные излияния становились тягостными, как закон. Чем больше было слов и обязательств, тем меньше было простой радости. Жюль Сандо считал, что Аврора переросла его как писатель и как человек.
Аврора не замечала перемены.
Между тем Жюль втайне искал развлечения и отдыха. Однажды, возвращаясь из Ногана, Аврора решила застать Жюля врасплох и дать ему вкусить как можно полнее радости неожиданного свидания. Жюль в своей комнате, в этой комнате, которая была свидетельницей их клятв, обнимал какую-то женщину.
Она писала своему другу Эмилю Реньо:
«Я не хочу ни видеть его, ни иметь с ним никаких сношений. Я слишком глубоко оскорблена открытиями, сделанными мною относительно его поведения, для того чтобы сохранить к нему какое бы то ни было чувство, кроме искренней жалости. Дайте ему понять, если это окажется нужным, что ничто в будущем не может нас сблизить. Если это жестокое поручение окажется ненужным, то есть, если Жюль сам поймет, что так и должно быть, то избавьте его от горя, которое он испытает, узнав, что он все потерял, даже мое уважение. Он, вероятно, потерял и свое собственное. Он достаточно наказан».
Сандо сделал несколько попыток увидеться с Авророй и вымолить себе прощенье; она была неумолима. Для нее разрыв с Жюлем был одним из тех ударов, которые искажают и огрубляют душу. Не столько было уязвлено ее чувство, сколько разрушены основы, на которых она хотела строить свою жизнь. Она поняла, что спокойная и почтенная жизнь так же мало гарантирована возвышенной любовью, как и законным браком. Лицом к лицу с жизнью она чувствовала себя еще раз разбитой и потерянной, ее верностью и прекраснодушием пренебрегли. Путеводную нить вырвали из ее рук. Она была в отчаянии. К счастью, оставался еще как утешение острый и горестный литературный пессимизм. Она начала писать «Лелию».
Общественные события не только не нарушали общего печального настроения Жорж Санд, но, напротив, давали богатейшую пищу ее пессимизму. Она так вспоминала впоследствии об этом времени в «Истории моей жизни»:
«Вообще это было время всеобщего разочарования и упадка. Республика, о которой мечтали в июле, привела к варшавской резне и к бойне в ограде Сен-Мерри. Холера унесла десятую часть человечества. Сен-симонизм, который временно увлек воображение, был подвергнут преследованиям и не привел ни к чему. Искусство осквернило жалкими юродствами колыбель своей романтической реформы.
В моих прежних верованиях ничто еще не определилось в смысле общественных взглядов, ничто не помогало мне бороться против катастрофы, которая привела к царству материализма, а в республиканских и социальных современных идеях я не находила достаточного света, чтобы победить тьму, которую Маммон открыто насылал на мир. Я оставалась одна со своими грезами о всемогущем божестве».
Такие настроения были весьма распространенными и нашли уже свое отражение в литературе начала XIX века. Жорж Санд, создавая «Лелию» — роман, в котором она со свойственным ей многословием и отсутствием плана старалась только о том, чтобы как можно полнее высказать свои мысли и переживания — повторяла в сущности Манфреда, Чайльд-Гарольда Байрона и Рене Шатобриана.
Обособленность, непонятость, брезгливость требовательной и возвышенной души, не находящей в обычном житейском окружении никого, равного себе, — таковы основные свойства героини. Подобно всем своим литературным прототипам, она жаждет одиночества и чуждается радости. Она утратила всякие верования и своим презрительным спокойствием вызывает к себе благоговение и редкое уважение окружающих. В самой основе этого характера заложена невозможность счастья, которое автор вместе со своей героиней считает уделом средних вульгарных натур. Лелия, окруженная любовью, возбуждающая всепожирающие страсти, ни в одной из них не находит радости и гибнет наконец душевно убитая собственным пессимизмом. Автор не осуждает героини, а солидаризируется с ней. Этот роман является одним из типичных произведений романтизма 30-х годов, но слава и шум, созданный вокруг него, далеко превзошли его истинную литературную ценность.
Новая школа восторженно приветствовала произведение, которое соединяло в себе все излюбленные литературные приемы романтиков. Таинственные и необычайные пейзажи, сверхчеловеческие страсти, протест против установлений общепринятой морали, разочарованность в поисках за несуществующим идеалом делали из Лелии своего рода свод всех романтических литературных новшеств. Нагроможденность фабулы и многословие не могли отталкивать людей, воспитавших себя на излияниях и приучивших себя к всенародному и нескромному самоанализу. Гюстав Планш, один из виднейших критиков романтической школы, так отзывался о романе:
«Лелия — это размышление нашего века над самим собой. Это жалоба общества, находящегося в агонии, общества, которое, отрекшись от бога и истины, покинув церкви и школы, теперь принялось за свою душу и говорит ей, что грезы ее безумны».
Однако в новом романе Жорж Санд было и нечто такое, что выделяло его из сходных по теме многочисленных произведений, порожденных эпохой тридцатых годов, и что вызвало против автора бурю негодования.
Смелость суждений, с трудом прощаемая мужчинам, делалась кощунством в устах женщины, от которой требовались только семейные добродетели. Один тот факт, что «избранной натурой» была героиня, а не герой, заострял смелую по тому времени и дерзкую мысль о равноправии женщин. На первых этапах своей борьбы за эмансипацию женщины Жорж Санд по естественному увлечению бойца впадала в тон осуждения по отношению ко всей мужской половине человеческого рода. Герой романа Стенио соединял в себе все пороки, в которых Жорж Санд, основываясь на тяжелом личном опыте, упрекала мужчин. Легкомыслие, безмолвие, развращенность отталкивали от него целомудренную и прямодушную Лелию. Цельная и благородная, она среди мужчин не могла найти себе равного, и это создавало ее одиночество.
Французский буржуа, глава семьи, хозяин своей покорной жены, не мог не обижаться на такое неожиданное нападение. Материальная зависимость семьи от мужа, узаконенная брачным контрактом, поддержанная католическим догматом о нерасторжимости брака, отдавала на его произвол судьбу и материальное благосостояние его жены. Такая установка была возможна при сохранении основных семейных принципов, признающих женщину личностью, подчиненной и зависимой по самой своей природе. Французский буржуа был испуган появлением этого романа.
Католические пастыри, цензоры мысли французского буржуазного общества не могли простить Лелии ее поисков свободной вне брака любви. Изображенный в романе священник Магнус, одержимый всеми человеческими страстями, тяготящийся своими обетами и впадающий в преступление, оскорблял своим появлением на страницах романа всю католическую церковь. Камень против веками признанной непогрешимости церкви был брошен, и брошен рукой женщины. Католические пастыри сочли себя оскорбленными.
Официозный критик Капо де Фельид выступил с громовой статьей против Жорж Санд. Он обвинял ее в безбожии, в бесстыдстве, порочил в ней не только писателя, но и женщину. Гюстав Планш выступил в ее защиту, и дело дошло до дуэли.
Репутация безбожницы, проповедницы развращающих идей была окончательно упрочена за Жорж Санд.
