— Андрейка! Андрейка! Да где же ты?
Андрейкина мать, Настя, вышла на крылечко избы и вглядывается в быстро надвигающийся зимний сумрак.
— Андрейка! И куда, пострел, запропастился?
На дворе морозно; хвойный лес принахмурился под снежной шапкой и шумит глухо, глухо. Настина изба стоит на самом краю деревни; с одного бока лес, с другого — крутой склон, ведущий к реке. Река замерзла и под снегом кажется гладкой белой широкой дорогой. Здесь, на севере, в Архангельской губернии, где живет Андрейка, она замерзает надолго. Только в самом конце апреля, а иногда и в мае, забурлит, наконец., вода, растрескается лед, потекут ручьи, и оживится лес. Но сейчас еще далеко до этого; стоит глубокая зима. Настя стоит на крылечке, и ветер треплет кончики ее платка.
— Выйти не успела, как вся застыла; а мальчонка целый день на морозе — и не загонишь.
Но Настя не успевает додумать своей мысли, как неведомо откуда появляется перед ней фигурка самого Андрейки. Андрейке всего-навсего восемь лет, но роста он такого, что и десятилетнему впору. Он в полушубке, в валенках и поверх ушастой шапки еще обмотан материнским вязаным платком так, что только видны круглые глаза да нос пуговкой. Ресницы заиндевели, а нос стал красный, как вишня.
— Куда ж ты запропал, малый, а? Я кликала, кликала — голосу не подаешь.
— Тятьку встречал!
— Тятьку встречал, — передразнивает Настя, — забрал же себе в голову! Может, тятька только через неделю будет, а то и через две. Так и встречать его каждый день?
Настя входит в избу и за ней Андрейка, обколачивая о порог валенки. На столе стоит обед: круглая миска и две затейливо вырезанные деревянные ложки.
Андрейка скинул с себя полушубок и весь румяный, свежий, веселый уселся за стол. Он схватывает ложки и начинает ими стучать друг о дружку.
— Не балуй!
— Тятька ложки-то вырезал!
— Один свет в глазах у тебя, что тятька.
— Мамка, а скоро он вернется?
— А я почем знаю — он письма не прислал!
— А почему не прислал?
— А с кем же ему прислать, чудачок, само-то письмо не полетать. А кто к нам сюда забредет, разве медведь-лесовик.
Андрейка смеется.
— Вот с ним бы и прислал!
— Не догадался, видно!
Андрейка ест с большим аппетитом и замолкает, но не надолго. Он опять поднимает свой курносый, красный нос и спрашивает:
— Что ж он там деревья рубит, в лесу-то?
— Деревья рубит!
— А потом что делать будет?
— Потом возить!
— А потом?
— Ну, привезет и сложит на берег речки.
— Так и будут лежать?
— Что ж с ними сделается — так и будут лежать.
— Всегда?
— Зачем всегда? Дурачок! Весной сплавят лес-то!
— По реке?
— Ну, да, отец и сплавлять будет — на плоту.
Андрейка задумывается и глядит в окошко, за которым сгущается мгла.
— Счастливый тятька! Сколько на своем веку наглядится всего!
Еще год назад Андрейка не задавал матери таких вопросов. Маленький был, не думал ни о чем; бегал по деревне, баловался с ребятами.
Когда отец уезжал, не спрашивал, куда и надолго ли: только по вечерам иногда начинал скулить, как щеночек.
— Мамка, а тятька где? Скучно без тятьки!
— Молчи, молчи. Тятька лес рубить поехал: скоро вернется.
И Андрейка успокаивался. Уехал — приедет! Не стоит тосковать. Тятька привезет гостинец: ложек деревянных, деревянную лошадку самодельную; санки, всякие затейливые игрушки, отдаст Андрейке скажет:
— Это я, брат, Андрейка, сам смастерил. Вечера длинные — скучно, вот сидишь и работаешь, пока сон не свалит.
Но бывали и лучше гостинцы. Один раз привез отец Андрейке живую белочку и рассказал целую историю.
— Белка, Андрейка, сам знаешь, хитрая— ее поймать не так-то легко; ну, а с этой особенный случай вышел. Сводили мы целый участок леса; видно она, бедняжка, с дерева на дерево перескакивала, все приюта себе искала, да как-то и замешкалась; работа кругом кипит, шум стоит; туда, сюда прыгает, а деревья кругом нее валятся. Прыгнула она на какую-то ветку, да в ту самую минуту и дерево-то наземь повалилось, и лапкой она меж сучьев застряла. Хотели сначала ее убить да шкуру с нее содрать, а я говорю: «Отдайте мне зверька — я своему парнишке отвезу». Тряпочкой ей лапку перевязал, сплел ей из сучьев клеточку да и привез тебе.
Белочка прожила у Андрейки недолго; ушибленная лапочка скоро зашила, и раз как-то утром Андрейка хватился белочки. Нет ее! Должно быть, открыли дверь, да она прочь и шмыгнула. А до леса рукой подать: доскакала, да и была такова!
Много чего отец из леса привозил: зайцев, лося огромного; привозил, и не раз, медвежьи шкуры. Андрейка всегда поджидал его с нетерпением. Да и Настя поджидала мужа. Скучно зимой в избе одной — кругом лес шумит: деревня маленькая; да избы по берегу реки так далеко отстоят друг от друга, что вечером к соседке не пойдешь. Боязно. Зимой лесные звери не знают страха и не раз подходили к самому крыльцу избушки. Мужики в деревне каждую зиму уходят на лесную заготовку и по пять-шесть недель их дома не бывает. Скучно в деревушке, тихо; да, что поделаешь! Самый главный заработок для архангельского мужика — рубка леса. Приедут с рубки и до весны опять дома. А как начнется весна, как разольются реки, так опять уходят.
— Сплав куда веселей рубки, — говорят мужики, — время летнее — свободно, легко!
* * *
Как только Настя уложила Андрейку, он сейчас же точно провалился в черную яму— заснул. Набегался за день по снегу с ребятами, накатался с гор на салазках. Берег у реки крутой: сядешь в салазки и летишь до самой середины реки по накатанной дорожке. День-то, жалко, короток, рано темнеет, а в темноте на улице оставаться страшно. Мать грозит:
— Погоди, придет косолапый — утащит тебя в свою берлогу.
Андрейка видит во сне снег, деревья, белочку, новые салазки, которые привезет тятька: слышит во сне, как шумит лес. Больше ему и видеть нечего, потому что ничего он на своем веку не видал; ни города, ни железной дороги; ни людей, кроме своих деревенских, не знает.
Спит он крепко и посапывает во сне. Только вдруг начинает его кто-то щекотать под подбородком. Андрейка хочет отмахнуться: сквозь сои поднимает отяжелевшую руку, бормочет:
— А, ну тебя!
Но щекотка продолжается, и Андрейке чудится, что кто-то стоит над ним и тихо смеется. Андрейка еще раз пробует отмахнуться, потом лениво открывает один глаз.
Видит — чье-то лицо нагнулось над ним, чьи-то глаза веселые глядят на него, чья-то рука тихонько щекочет его под подбородком.
Весь сон разом отлетает; Андрейка вскакивает, протягивает руки прямо — цап: хватает отца за шею, за бороду и визжит на всю избу:
— Тятька! Тятька!
Настя стоит улыбается и притворяется сердитой.
— И зачем мальца разбудил; спал бы он себе до утра.
— Ничего, ничего! Чай, я о нем соскучился!
У отца лицо худое, обветренное — видно, на работу все силы ушли.
— Тятька, совсем приехал? Больше не уедешь?
— Совсем, совсем, до весны!
— Гостинцы привез?
— А как же без гостинцев? Привез! Вот утро наступит, выспимся оба, да и будем гостинцы смотреть.
— А деревьев много свалил?
— Много, Андрейка!
— А ты их с собой привез?
— Зачем с собой — я их на катище свез, оттуда сплавлять будем.
— Какое такое катище?
— Ну, вот, сразу тебе все знать! Катище — это то место, откуда лес на воду спускают и в плоты сколачивают.
Настя на этот раз и в самом деле сердится.
— Да что вы, полуночники, беседу затеяли, обоим спать пора! Отец устал, чай!
Но Андрейке все надо знать.
— Что ж, тятька, так они с сучьями там и лежат?
— Нет, сучья обрубили. Да ты спи, сынок, спи.
Укладываясь и укрываясь одеялом, Андрейка еще раз спрашивает:
— Так ты совсем приехал?
— Говорю тебе: до весны!
Настя кричит сердито:
— Да спи ты, неугомонный!
— Я тебя весной не отпущу, — говорит Андрейка.
— Не отпустишь?
— Не отпущу!
От усталости или от волненья, только Андрейке вдруг становится грустно: ведь весна скоро придет, и тятька опять уедет. Он начинает хныкать.
— Не хочу, чтобы ты уезжал!
Тогда отец нагибается к Андрейке, укутывает его одеялом и шепчет на ухо:
— Спи, сынок, спи! Придет весна, я тебя с собой на плот возьму. Хочешь, а?
— Врешь, неужто возьмешь?
— Говорю, возьму! Только спи сейчас, не серди мать!
* * *
Приближается весна. Дни все длинней и длинней; берег реки обозначился большими полыньями, вокруг которых посинел лед. Зимник — дорога, по которой сообщаются между собой архангельские крестьяне, почернел, расползся — на санях не проедешь, а ям да колдобин никакое колесо не выдержит. Деревенька отрезана от всего мира: летние тропочки еще непроходимы, зимняя дорога испортилась. Крестьяне глядят на реку.
— Скоро ли наша летняя дорожка откроется?
Надо в город съездить: мало ли что к летнему времени нужно крестьянину: что починки требует, что и вовсе заново покупать надо. Зимние запасы к концу подходят: и чайку и сахарку надо закупить: бабам платки, ситцу. Да мало ли что. До ближайшего большого села, где есть кооператив и почта, ехать на лодках вниз по течению надо сутки, а берегом, на лошадях, и не проедешь — дороги болотистые, неукатанные. А любопытно и людей повидать и газету прочитать, узнать, каково-то люди живут, и что нового за зиму случилось. Поскорей бы солнышко растопило снег, поломался бы лед, открылась бы синяя широкая речная дорожка.
Но во всей деревеньке никто так не ждет весны, как Андрейка. Он беспрестанно спрашивает отца:
— Не обманешь, возьмешь на плот?
— Сказал, возьму.
— А мамка пустит?
Настя ворчит:
— Вот еще придумали! Мальчонке девяти лет нету, а туда же, по реке плыть. Мало ли какая беда случиться может.
Отец посмеивается:
— Ничего, Настя, пускай привыкает. Дома-то сидя ничему не научишься. Пускай поглядит, какова жизнь.
— Что ж ему дома плохо, что ли?
— Плохо, не плохо, а, сама знаешь, под лежачий камень и вода не течет. Теперь время такое: каждый человек жизнь знать должен.
Увидит, как другие живут — у себя дома жизнь лучше устроит.
— Да что он поймет: мал еще.
— Разум уж есть; не все слушать, как лес шумит, да с ребятами баловать.
* * *
Наконец, вскрылась река. Стряхнул лес зимнюю дремоту, зашумело все кругом ручьями, неумолчным гамом весны. Огромные льдины, налезая друг на друга, трескаясь и разбиваясь, поплыли вниз по реке. Тесно стало реке в берегах, поднимаясь все выше и выше, она выступила из берегов, залила их.
— Ну, вот, пройдет лед и — собираться в путь! — сказал Андрейкин отец.
Настя с волнением спросила:
— Так берешь мальчонку?
Отец ответил твердо:
— Беру.
И стал Андрейка собираться Отец велел шубенку с собой взять, на плотах ногам холодно — сапоги новые да лапти на смену, бельишко, рубашонки. Отец приготовил удочки, невод, котелок для варки обеда; запас хлеба, соли, сахара, чаю.
— Мы тебе, Настя, запас из села привезем. Получу в исполкоме денег и всего накуплю.
Андрейка с утра носился по селу, резвый, как жеребенок; всем уши прокричал:
— Тятька меня с собой берет!
— Смотри, — говорили мужики, — соскучишься на плоту, будешь о мамке плакать!
Андрейка улыбался презрительно:
— Вот еще! Нешто я маленький?
Отца спрашивал:
— А до катища как же мы, тятька, доберемся?
— Как доберемся? На своих на двоих — тут недалеко, верст шесть.
* * *
Вышли сплавщики из села ранним утром: у всех мешки на плечах; раньше, как через неделю, обратно не будут: догонят плоты до села, там другая смена погонит дальше, а они пойдут обратно за новым лесом. И так и будут работать, пока река не обмелеет, пока не зазеленеют луга и пашни, и не придет время крестьянам приниматься за свою домашнюю земледельческую работу. Пока же мужики работают на сплаве, приходится женщинам заменять их дома. Нечего делать: таков уж север, что трудно живется там людям: природа суровая, неласковая, и много сил надо, чтобы прокормить и себя и семью, чтобы в течение короткого лета обеспечить себя на длинную суровую, холодную зиму.
Сплавщиков человек десять: у пятерых из них ружья за плечами — на случай встречи с опасным зверем. В запас берут только хлеб да чай и сахар, у кого к весне сохранился запас. Только не много таких — все подобралось. Обратно придут — другое дело: из кооператива всякого добра навезут.
Андрейка весело бежал впереди всех: ведь он впервые выходит из деревни. Разве не любопытно!
Отец кричал:
— Не забегай вперед, не балуйся! Устанешь — путь не ближний.
Но Андрейка не чувствует усталости. Береговая тропинка — мягкая под босыми ногами: не просохла еще весенняя влага. Темный сосновый бор полон птичьего гама. Хорошо! Весело!
Не только Андрейке весело, но и сплавщики довольны своим маленьким спутником. Он никого не оставляет в покое. Обо всем спрашивает, все ему любопытно. Затрещит ли в лесу сучок, он сейчас, с вопросом:
— Это что, дяденька, белка?
Сплавщики смеются:
— Медведь.
— Правда?
— Нет, паренек, медведь на нас побоится выйти. Понимает зверь, что нас много, а он один. Вот шел бы ты один — другое дело. Весной медведь сердитый бывает: после зимней спячки его голод мучает, от голода он смелеет и бродит по самым людным местам — не боится.
Выслушав рассказ, Андрейка беспечно говорит:
— Не боюсь медведя — я с ним справлюсь!
Все смеются.
Лесу, кажется, конца нет: шагаешь, шагаешь, а все равно, что стоишь на месте: все один вид. С одной стороны река бежит полноводная: с другой — шумит лес мрачный, непроходимый. У Андрейки пятки уж гореть начинают, да только он молчит, хочет показать, что он не устал ничуть. Но как он ни старается, а поневоле делается молчаливей, реже задает вопросы, вперед не забегает. Двое сплавщиков — молодые ребята лет двадцати, Петя и Сеня, глядят, посмеиваясь, на Андрейку и о чем-то шепчутся между собой.
Сеня спрашивает:
— Ну как, брат, Андрей, гудут ноги?
Андрейка отвечает неуверенно:
— Ничаво!
Тогда Сеня подзывает его к себе, отстает от сплавщиков и говорит ему на ухо:
— Полезай, Андрейка, ко мне на спину — мне без поклажи скучно.
Андрейка колеблется несколько секунд — не стыдно ли большому мальчику на чужом загривке сидеть? Что люди скажут? Но Сенька так весело приглашает, так ласково глядит на Андрейку, да и в ногах такая усталость, что Андрейка не может отказаться от удовольствия. Он забирается к Сеньке на спину, обнимает его за шею руками, и Сенька пускается вскачь догонять ушедших вперед сплавщиков.
К полудню лес начинает редеть: река как раз делает поворот, и из-за поворота на берегу видны копошащиеся люди, которые над чем-то работают. Тут же, как черные ровные холмы, сложенный на берегу лес. Это огромные, почерневшие от дождя деревья с обрубленными ветками, с содранной корой. Андрейка кричит, внезапно оживившись:
— Тятька! А это что?
— А это, сынок, катище и есть. Отсюда и путь наш начинается.
На месте лесозаготовки народу много: на весенний промысел собираются мужики со всех окрестных деревень гнать лес вниз по реке. Бревна кладут одно возле другого и стягивают поперечными перекладинами. На таких плоскодонных суднах или плотах строится шалаш для сплавщиков; снабжается плот рулем и веслами, и сплавщики пускаются и путь.
Андрейкина партия подходит к месту лесозаготовки и еще издалека кричит:
— Здорово, товарищи!
— Здорово! — отвечают работающие.
Какой-то молодой человек в высоких сапогах, в фуражке и кожаной курточке распоряжается сколачиванием плотов: огромные столетние деревья скатываются в воду среди миллионов брызг; их подгоняют друг к другу, сколачивают — сплавщики работают почти по пояс в воде. Молодой человек принимает в работе горячее участие: с его кожаной куртки струится вода, молодое лицо загорелое, обветренное. Приятно смотреть, как ловко работают его сильные руки. Он отрывается только на миг, чтобы поздороваться с вновь пришедшими.
— Здравствуй, Матвей Иванович!
— Здравствуйте, товарищи!
Лицо его очень нравится Андрейке: серьезное, а вместе с тем веселое, ласковое. Андрейка тоже, протягивает ему руку и говорит:
— Здравствуй, Матвей Иванович!
— А ты кто ж такой будешь? — говорит Матвей Иванович и смеется.
— Я — Андрейка!
— Что ж, ты — сплавщик что ли новый?
— Отцу подсоблять буду!
Тятька объясняет Матвею Ивановичу:
— Это сынишка мой, Матвеи Иванович. Взял его с собой; парню скоро девять лет, а он, кроме леса да мамкиной юбки, ничего на своем веку не видал. Если ничего против не имеете — я его с собой и на плот возьму, а нельзя, так он меня здесь на катище дождется с товарищами.
Сердце Андрейки замирает: а ну, как Матвей Иванович не позволит взять его на плот — ведь он здесь главный!
Но Матвей Иванович отвечает весело:
— Что же я могу иметь против? Очень даже рад. Чем раньше ребят с жизнью знакомить, тем лучше. Нашей стране нужны крепкие, здоровые люди, не маменькины сынки, не трусы. Поступай к нам, Андрейка, в сплавщики.
На катище работа продолжается. Сколоченные плоты с возведенными на них шалашами отплывают медленно по реке. На каждом плоту проводник на руле и двое рабочих.
Издалека кажется, что нет ничего проще и легче работы сплавщика — сидит себе на плоту да и плывет по воле реки. Но на самом деле это не так. Нужно большое уменье и знание русла, чтобы не сесть на мель, во-время повернуть плот, не наткнуться на случайный островок, на выступ берега. При неумелом проводнике случаются иногда и большие несчастья. Плот, наткнувшийся на препятствие, становится ребром, а то и вовсе переворачивается, топя под собой сплавщиков. А откуда ждать спасения на полноводной реке, на пустынных берегах которой редко-редко попадается случайная лодочка.
Андрейка спрашивает отца:
— А мы, тятька, скоро плыть будем?
— А вот, погоди, придет наш черед — верно, не раньше ночи. Теперь ты бы шел, сынок, отдохнуть — еще намаешься.
Андрейка поднимается в гору; на опушке леса выстроен деревянный барак, где ночуют и отдыхают сплавщики.
С любопытством Андрейка отворяет дверь и входит. Барак разделен на две части. Одна — большая комната с нарами.
— Вроде как спальня — объясняет ему Сенька.
В другой части, поменьше, стоит длинный стол: на столе металлические глубокие тарелки и ложки. Здесь обедают сплавщики. Но особенно привлекает Андрейкино внимание угол комнаты. Этот угол затянут красной материей. На стене висит плакат; на столике лежат книги, газеты и доска с нарисованными на ней квадратиками. На доске — вырезанные из дерева затейливые фигурки.
Андрейка погружается в созерцание нарядного уголка и не замечает, как сзади него подошел кто-то. Чья-то рука ложится ему на плечо. Оглядывается — рядом с ним стоит Матвей Иванович.
Матвей Иванович спрашивает, указывая на плакат:
— А ну-ка, прочти, что здесь написано!
Андрейка приходит в смущение. Он шепчет чуть слышно:
— Я неграмотный.
Матвею Ивановичу делается жалко сконфузившегося малыша, он треплет его по плечу и говорит:
— Тут написано: «Красный уголок». Видишь, на столе книги хорошие лежат. Есть у рабочих свободное время — они почитают, газеты тоже, видишь, есть; а то можно и в шахматы поиграть. Шахматы хорошая игра; чтобы в шахматы играть, смекалка нужна, это не то, что картами без толку шлепать!
Андрейка, разинув рот, слушает Матвея Ивановича. А Матвей Иванович продолжает:
— А грамоте, Андрейка, научиться надо. В наше время стыдно неграмотным быть. А я вот что придумал. Я сегодня с отцом твоим на плоту поеду до села — мне туда в исполком по делу нужно. Там мы с тобой книжку в кооперативе купим: букварь. Отец-то твой грамотный? Сумеет тебе буквы показать?
— Сумеет!
— А весной придешь опять лес сплавлять и букварь с собой захвати. Я посмотрю тогда, чему ты научился.
Андрейка отвечает с жаром:
— Я научусь, Матвей Иванович, — уж это обязательно. Зима-то долгая — я всю зиму учиться буду!
После этого разговора Андрейка начинает чувствовать большую симпатию к Матвею Ивановичу.
Он засыпает его вопросами:
— А ты сам-то, Матвей Иванович, всю зиму в лесу живешь?
— Да, почти всю зиму, Андрейка; зимой сводить лес, потом возить его, потом сплавлять. А кончится гонка, поеду в город Архангельск, там будем лесом грузить большие пароходы — отправлять за границу.
— А как же должность твоя называется?
— Лесничий!
— Лесовик — вроде, значит, медведя?
Матвей Иванович смеется.
— Во, во! Это ты правильно сказал.
— А не скучно тебе?
— Нет, Андрейка, я лес люблю. Лесное дело важное, нужное. Подумай-ка, ведь Архангельская губерния самая богатая лесом в России — нигде больше ты не встретишь таких пространств, покрытых лесом, нигде не увидишь таких огромных сосен в три обхвата. А ведь лесное дело надо с толком делать — знать, где сводить лес, не рубить зря, чтобы на месте вырубки не заводить пустырей и болот, чтобы на месте старого леса уже рос на смену молодняк.
Матвей Иванович засмеялся.
— Ну, всего этого дела тебе сейчас и не объяснить — не поймешь. А еще скажу тебе, что не скучаю потому, что каждый год езжу в отпуск. Придет время — отпустят меня погулять на месяц, и я в Москву махну!
— Значит, ты в Москве бывал?
— А как же! Я там учился.
— Большая Москва-то?
— Большая. И представить себе не можешь. какая большая.
— Чему же ты там учился?
— Лесному делу.
— А меня возьмут туда учиться, когда я подрасту?
— Вполне возможно! Теперь всякий может учиться чему хочет. Только сначала грамоте научиться надо.
В беседах и осмотре всего, что Андрейка, увидал нового и необыкновенного вокруг себя, проходит целый день.
Прозрачные весенние сумерки спускаются на землю, и далеко по лесу и по реке разносятся стук топоров и голоса рабочих. Андрейка продолжает бродить, но непреодолимая усталость валит его с ног, — он таращит глаза, стараясь, чтобы сами собой не сомкнулись веки, ноги его точно налиты свинцом, точно на каждом шагу прирастают к земле. Наконец, он пробирается в барак, влезает на нары, говоря самому себе:
— Вот, посижу, отдохну. Но тотчас засыпает.
Когда Андрейка просыпается, вокруг него все переменилось и делается что-то странное. Во-первых, наступила уже ночь; во-вторых, где-то совсем близко, у самого уха, тихо булькает вода. Андрейке лежать не совсем удобно, потому что под боком у него, вместо сенника, всего-навсего сложенный вдвое отцовский кафтан. Андрейка поднимает глаза: над ним — тесно сплетенные сучья, но из-за сучьев он видит светлое весеннее небо и горящие на нем бледные звезды. Совсем рядом с собой Андрейка слышит голоса:
— Левей, левей, наддай!
Вода булькает громче, как в самоваре, когда он закипает.
Другой голос что-то напевает. Андрейка не в состоянии удержать любопытства, скидывает с себя армячишко, которым он покрыт, и встает. Он в шалаше; рядом с ним, на железном большом листе, тлеют догорающие угли; из отверстия шалаша виден большой плот с фигурами сплавщиков и дальше — вода, которая в прозрачном сумраке северной ночи кажется голубовато-серебристой.
Андрейка выходит из шалаша; плот как-раз огибает выступ берега, и потому отец Андрейки, выполняющий на плоту должность проводника, и рабочие сосредоточенно работают. Андрейка замирает: вот-вот, кажется, плот налетит на выступ и разобьется вдребезги. Вода под ним беспокойно переливается струйками, захлестывая один из его углов. Отец вполголоса отдает команду:
— Левое весло! Еще раз! Довольно! Левое! Левое! Наддай!
На одно мгновение плот чуть-чуть накреняется, так что Андрейка даже слышит, как позади него, в шалаше, тихо звякают друг о друга висящие на прутьях котелки. Но тотчас опять все приходит в порядок. Плот обогнул мысок, и перед ним расстилается уже гладкая, прямая, как шоссе, река. Рабочие поднимают весла и закуривают. Матвей Иванович, который сидит на плоту, на бревнышке, оглядывается на Андрейку.
— Глядите-ка, товарищи, главный сплавщик проснулся.
Тятька оборачивается к Андрейке и улыбаясь говорит:
— Что ж ты не спишь?
— Тятька! А как это я на плот попал?
— Как попал? На руках тебя принес. Будил, будил. — вижу, нет, — сынишка мой все равно, что бревно, рукой и то не пошевельнул; сгреб тебя на руки, да и снес.
— Я, тятька, больше спать не буду.
— Ну что ж, сынок, посиди с нами, послушай наш разговор.
Около Матвея Ивановича стоит еще не о стывший большой чайник с кипятком, лежит коврига хлеба, жареная рыба.
— А мы тебе и ужин приготовили, — говорит Матвей Иванович и угощает Андрейку.
Пока Андрейка с удовольствием жует хлеб, рабочие продолжают, по-видимому, незадолго перед этим прерванный разговор. Один из них — почти старик, седой, с длинной бородой, покрывающей грудь. Он уж много лет работает на лесозаготовках и рассказывает про старину.
— В былое время. — говорит он, — шли мы в лес на порубку все равно, что на каторгу. Хозяйствовали тогда над лесом купцы, о рабочем человеке и не думали: каково-то ему живется, лишь сработал бы побольше. В лесу сторожки тогда строили хуже собачьей конуры. Печи такие ставили, что придешь вечером с работы и не знаешь, что лучше: с холоду ли пропадать, или в дыму задохнуться. Пища была такая, что только уж от большой голодухи съешь, а иные купцы так подряжали, чтобы на своих харчах у них работать, Ну, пока здоров — ничего, терпишь. Ну, а коли несчастье какое случится — хворь ли нападет, или ранишь себя как на работе, — пиши пропало. Хоть помирай — помочь некому. А мало ли что на работе случиться может. Помню я случай такой: парень молодой с нами работал. Свалили мы ель — этак сажен пять вышиной; стал он с нее сучья обрубать, сел на нее верхом да и принялся за работу. Ловкий был, любовались мы на него. Стук! Стук! Сучья так и валятся, и только топор в воздухе блестит. Да только случилась беда. Видим мы, наш Васька взмахнул топором, ударил, да и словно онемел сразу весь и топор отбросил. Мы ему: «Ты что, Василий?» «Я — говорит — себе по ноге хватил». Бросились к нему, стащили валенки, из ноги кровь так и хлещет. Сначала не так чтобы очень испугались — положили ему на ногу лед, завязали потуже: авось, кровь перестанет. Только, глядим, не успели его до избы довести, а уж повязка вся промокла и след кровяной на снегу. Провозились с ним часа два: идет кровь, да и все. Васька наш белый весь лежит, губы посинели, и видно такая слабость его забрала, что рукой шевельнуть не может. Говорит он нам: «Мне бы, братцы, доктора али фершела какого-нибудь». А где его взять: до медицинского пункта верст 200 расстояния. Мы — к десятнику: «Так, мол, и так», а он говорит: «Ничего, отлежится Васька ваш». Ну и отлежался: там же в лесу и зарыли беднягу.
— Что ж, теперь лучше стало? — спросил Матвей Иванович.
— А как же, Матвей Иванович, не лучше? В лесу мы теперь живем — все равно, что дома, пожалуй, и лучше, чем дома. Избы просторные, пища хорошая. Да что и говорить: газеты и книги есть. А если насчет болезней или несчастья какого — так это все предусмотрено — и врачи недалеко, и перевязать есть чем раны, и лекарства против всяких болезней.
Сначала Андрейка слушает беседу сплавщиков, но постепенно внимание его отвлекается. Он оглядывается на все стороны.
На реке, куда-куда ни кинешь взгляда, и впереди и сзади видны красненькие точки фонарей: плоты идут вниз по реке сплошной вереницей. Весенняя ночь так светла, что Андрейка без труда может разглядеть фигуры сплавщиков. Вот, на ближайшем плоту, у весла, Сенька. Так как путь прямой и ровный, то работать ему не приходится, он присел на плот и старается над чем-то, что держит в руке. «Вероятно, точит ложку», — думает Андрейка. Где-то впереди на плоту сплавщики поют песню, которая далеко разносится по воде. А на берегу начинает редеть лес, вот медленно проплыла мимо спящая деревушка: нигде нет огней; в одном из дворов громко прокричал петух; видна Андрейке стреноженная лошадка, которая пасется на низкой траве и, подняв голову, глядит на бесшумно плывущие плоты. Андрейка думает:
«Мамка, небось, тоже не спит; небось, скучает обо мне. Ну, ничего, — рассуждает он, — скоро домой приду, да еще и с гостинцами».
Но вот на одном берегу и лес кончился; видит Андрейка большую поляну, а на ней странные какие-то шалаши, покрытые шкурами. Большое оленье стадо пасется рядом. На опушке леса разложен костер, и вокруг него сидят, поджавши под себя ноги, люди, одетые в оленьи шкуры. Один из них встает и спускается к реке, чтобы зачерпнуть воды. Андрейка теперь может разглядеть его лицо. У человека широкие скулы, узкие глаза, черные волосы.
Сплавщики кричат ему:
— Здорово, товарищ-самоед!
Самоед смеется и кричит им тоже что-то, но слов не слышно, их относит ветром.
— Тятька, — спрашивает Андрейка, — они в этих шалашах и живут?
— Так и живут, а шалаши эти называются у них «чумы».
— А настоящий-то дом у них где?
— Это и есть настоящий дом; самоеды, Андрейка, кочуют, на одном месте не живут. Сам понимаешь, нашу избу не сложишь да не повезешь, а чумы — сложил, да и иди себе дальше, куда глаза глядят.
— А зачем же это они с места на место переходят?
— Оленей своих кормят — ищут им хороших пастбищ, — ну, и ходят по тундре и долго на одном месте не живут.
Но в это время Андрейка замечает, что светлая северная ночь начинает как будто темнеть; ветер, который дул с вечера, усиливается — видно, как на берегу качаются деревья, и пригибаются к земле кустарники. Делается холодно. Андрейка поднимает голову: пол-неба закрывает быстро бегущая черная туча.
— Надевай армяк, простынешь, — говорит тятька.
Андрейка входит в шалаш, отыскивает свою одежу, и в тот же миг начинается дождь. Река покрывается пузыриками; плот весь блестит, и висящие в шалаше котелки быстро наполняются водой. Сплавщики, пожимаясь от холода, натягивают на плечи кафтаны. Отец кричит:
— Ты уж, Андрейка, не вылезай из шалаша!
Андрейка усаживается в уголок, поднимает ворот, съеживается. Сначала он слышит только, как шумит дождь, потом одна капля затекает ему за ворот и холодной струйкой течет по спине, за ней другая, третья. Что в шалаше, что наруже — спасенья нет. У Андрейки начинают стучать зубы; он чувствует, как одежда на нем сыреет, тяжелеет. Проклятый дождь все продолжается.
Тятька заглядывает в шалаш и говорит с тревогой:
— Что, сынок, промок?
К стыду своему Андрейка чувствует, что ему очень грустно: неуютно, холодно в шалаше, — река кажется мрачной. Андрейке хочется плакать. Чтобы не выдать себя, Андрейка не отвечает отцу и притворяется спящим.
«Уснул! — говорит отец, — ну, пускай себе!»
Андрейка долго так сидит, то открывает глаза, то закрывает. Он думает только о том, как бы не расплакаться.
Но вот дождь перестает; ночь приходит к концу; всходит яркое солнце, которое быстро высушивает плот. А вместе с солнцем меняется и Андрейкино настроение. Теперь он очень доволен тем, что никто не видал его слез. Он скидывает с себя кафтан и веселый и мокрый выходит из шалаша.
— Мальчишка-то весь мокрый, — всплескивает руками один из сплавщиков.
Отец подходит к Андрейке и тревожно ощупывает его насквозь промокшую одежду.
— Озяб?
Андрейка хочет сказать: «Нет!», но вместо ответа громко чихает.
— Ничего, — говорит Матвей Иванович, — не растает мальчик. Садись-ка, Андрейка, на самое солнышко — грейся! Ко всему привыкать надо. А сейчас и закусывать будем и чаю напьемся.
На железном листе старик-сплавщик раздувает отсыревшие угли; наполняет пузатый жестяной чайник водой, и всякий выкладывает свои запасы в общее пользование.
— Что ж, Андрей, — спрашивает Матвей Иванович, — не жалеешь, что с нами увязался?
— Не жалею, Матвей Иванович, — я теперь завсегда с тобой плавать буду.
К полудню плоты достигают большого села, где сплавщиков ждет смена: из села они отправятся снова на катище, чтобы гнать вниз новую партию леса. Большое торговое село ничуть не похоже на деревушку, в которой вырос Андрейка. Здесь и дома больше, и много народа. Андрейка прогуливается по селу с Матвеем Ивановичем. Все ему ново, необыкновенно; заходят в исполком, в избу-читальню, в кооператив. Тятька покупает гостинцы для жены, а Матвей Иванович с Андрейкой покупают букварь.
— Ну, Андрейка, видно не даром я взял тебя с собой, — говорит отец.
Андрейке весело; он не чувствует ни малейшей усталости от ночи, проведенной почти без сна. И правда. Интересных воспоминаний хватит на всю долгую зиму. Да к тому же в руках у Андрейки необыкновенный подарок Матвея Ивановича — букварь. Он доволен и горд. И отец, и Матвей Иванович, и продавцы в кооперативе глядят на него с улыбкой. А Сенька, вошедший в лавку, говорит:
— Ай да сплавщик! Какую рыбу на реке выудил! Букварь.
