АРБУЗНИКИ

I

Городок улыбался. Улыбаются городки утром. Солнце выглядывает, делает вид, что оно очень хитрое, подмигивает, подыгрывает, кокетничает с холодной водой в реке, с сочной зеленью, с небольшими каменными и деревянными домиками.

Центр городка в такой час начинает пробуждаться. Сладостно позевывают и потягиваются отяжелевшие от неподвижной жизни коты. Домашние хозяйки хлопотливо суетятся и поддерживают правильные рейсы между дворовыми строениями с курами, кухней и столовой, где глава дома беседует сам с собой, просматривая вчерашние газеты, и готовится идти на службу, в канцелярию какого-нибудь УО[1].

Из дверей на асфальтовые тротуары — гордость городка — вылезают всевозможные детишки — светловолосые, темноволосые, толстые, худенькие, в штанишках и без штанишек.

Каждый по своему просыпается и, в зависимости от общественного положения, начинает трудовой день.

Солнце встречало всех одинаково и равняло курносого веснушчатого мальчугана с ворчуньей-теткой и председателем уездного совета физической культуры.

Председатель совета, как и полагалось по традиции, установленной центром, председательствовал по совместительству в ряде других организаций уездного и городского масштаба, а также руководил отделом здравоохранения и покровительствовал местным физкультурным ячейкам.

Племянник тетушки — сорванец с веснушками и задором шестнадцатилетней опытности, рассматривал пальцы на левой ноге. По количеству налипшей и ссохшейся на пальцах и между ними грязи нога эта свободно могла соперничать с ногами туземцев Меланезийских островов, где грязь — священный, достойный почитанья, символ.

Рыжий дюк — так звали сорванца — с удовлетворением отметил, что порез от стекла затянулся и кровь запеклась и затвердела. Его в свое время окрестили каким-то именем, взятым из святцев, — не то Миколой, не то Евгением, — но даже тетка называла его не иначе, как Дюк.

Местные старожилы не запомнили истории происхождения клички сорванца q веснушками. Если бы кому пришло в голову порыться в своей и чужой памяти, то выяснилось бы все точно, с подробностями. Но в том-то и дело, что такая идея никому не пришла в голову.

Кроме пореза от стекла, имелся здоровый синяк на левом плече. Под правой коленкой красовалась двухдюймовая ссадина. От уха к подбородку шли ровным следом три бровки-царапины — результат близкой дружбы с котом.

Но сами по себе шрамы — эти почетные следы сражений и указатели человеческой доблести — не интересовали Рыжего Дюка.

Планы, один великолепнее другого, нетерпеливо возникали в голове, и, когда тетка попыталась найти этого несносного мальчишку, а его родная старшая сестра — тоже «горе» тетки и «позор семьи», комсомолка и вожатая пионерского отряда, — понеслась на работу в уком, Рыжий Дюк, сопровождаемый лихой бледнолицей и грязноногой гвардией, двигался по направлению к товарной пристани.

Ветка железной дороги доходила до пристани. Отсюда переправляли в губернский город и столицу фрукты, ягоды, яблоки и главным образом арбузы. На все был свой сезон, и каждый сезон имел хорошие и плохие стороны.

Ягоды и яблоки, которые упаковывались в большие ящики, неподсильные ребятам, признавались взрослыми грузчиками как самый солидный груз. А арбузы оставались несменяемыми любимцами шпаны.

Как только прибывала первая баржа или пароход с арбузами, на пристани появлялся Рыжий Дюк со своей босоногой командой. Они честно зарабатывали деньги, честно лопали разбитые во время погрузки арбузы и так же честно радовали домашних приработанными рублями, полезными для скромного бюджета рабочей семьи.

Отец Дюка, железнодорожник, работал вместе с матерью Дюка на линии.

Банда Рыжего работала чисто, скоро, не щадя сил. Взрослые грузчики не выдерживали конкуренции с ловкими дьяволятами, но относились к ним беззлобно. Работы и арбузов хватало на всех.

Банда с первых шагов вытеснила систему переноса фруктов. Они соединили выгружающийся водный транспорт с нагружающимся железнодорожным живой цепью.

Воздух наполнялся едкими замечаниями по поводу работы и ритмичным хлопаньем рук.

Подхваченный арбуз, подброшенный уверенной рукой, безошибочно подхватывался теми, кому он предназначался, и путешествовал дальше, спокойно добираясь до цели.

По соседству грузили взрослые и приправляли свою работу сочной бранью. У них часто бились арбузы и истекали черными спелыми зернышками. Арбузы летели через головы грузчиков, — зеленые, темно-зеленые, пестрые, круглые, продолговатые. И каждый из грузчиков механически передавал их; знал, хороший или плохой арбуз перекинут в вагон.

Со стороны казалось, что непрерывная нить фантастических огромных бус тянется над головами и исчезает в пасти товарных вагонов. Поворот руки — один ничтожный поворот — изменял направление арбуза. Даже не поворот, а чуть заметное искривление ладони в ту или другую сторону.

Когда случалось, что значительная часть ребят отсутствовала, банда Дюка не смущалась. Редкая цепь была для них пустяковым делом, и тогда арбузы напоминали метательное орудие, и попадать под него не рекомендовалось. Паренек, кидавший арбуз, делал это, отводя руки в сторону и книзу и выбрасывал вперед полуоборотом, вместе с корпусом.

Принимали такой посыл, прочно установив локти на бедрах и чуть пригнувшись. Так принимает штрафной мяч в воротах хороший кипер[2] от не менее хорошего форварда[3].

Работали в одних штанах, и то приходилось бегать к реке и нырять для свежести. Ловкость молодых арбузников Рыжего Дюка укреплялась, к возможности при погрузке увеличивались.

Податчики на борту работали в четыре пары рук, и сразу по цепи продвигалось по четыре арбуза. Четвертый передавал девятому, первый пятому, и так по порядку.

Когда взрослые пробовали подражать банде, то результаты получались неприятные, а если называть вещи своими именами и показывать их в настоящем свете, то можно было увидеть разбитые арбузы и поврежденные головы, которых они коснулись.

Вполне понятно, что потерпевшие ругались и недовольно потирали затылки, с завистью глядя на ловкость мальцов.

В двенадцать часов транспортная арбузная команда — Рыжий Дюк и К 0 — смывались в реке. Полчаса ребята топили друг друга, хватали за ноги, ныряли, прыгали, делали сальто, кульбиты[4], брызгались, бесились…

Затем они покупали свежего ситного в лавочке у пристани и, забравшись под вагоны в прохладную тень, уплетали кровяные сладкие арбузные куски с кисловатым, вкусным белым хлебом. В час опять принимались за работу.

II

Команды пароходников и водители барж относились к босоногой команде радушно и любили ее.

«Наши ребятишки», говорили они и ласково звали их: «Рыженькие»… Угощали фруктой, чайком, обедами. Были, конечно, и такие — учили курить, предлагали выпить.

— Какие из вас мужики, — говорили они, — ни пить, ни курить.

Но Дюк и остальные не поддавались на такие уловочки.

— Какие есть, — отвечали они и обрывали разговор.

Вино ребята ненавидели; косо смотрели они и на тех, кто его пьет.

Насчет табачку мнение у них было иное, и частенько после дневных работ, где-нибудь в заповедном местечке, они собирались, крутили огромные «козьи ножки», набивали их — когда табаком, а чаще сухими листьями, — и дымили. Морщились, прятали друг от друга в клубах дыма недовольные лица и делали небрежный, независимый вид.

Одно время участились в городке, в тихих улицах и на пристани неприятные истории, нарушившие его мирный быт. Появились маскированные хулиганы. Они били стекла в окнах, кидали в прохожих гнилыми овощами, выливали на головы помои, разбрасывали арбузные корки, тушили фонари и устраивали заграждения.

На первых порах их выходки ограничивались уличными безобразиями; но постепенно хулиганы начали наглеть. Пошло мелкое воровство: взламывали кладовки, таскали кур, гусей, травили собак. В милиции с утра устанавливались очереди, и дежурный помощник изнывал от усталости, составляя протоколы возмущенных граждан.

Шайка работала осторожно и тщательно. На каждом «деле» хулиганы оставляли свое клеймо: жирное черное пятно на клочке бумаги.

Весь неспокойный и сколько-нибудь подозрительный элемент городская милиция взяла на учет и под негласный надзор.

Комсомольцы первые предложили организовать комитет охраны и борьбы с хулиганами. Комитет энергично принялся за расследование, но хулиганы продолжали безнаказанно, воровать, и к членам комитета через окна влетали камни, обернутые бумагой с жирным клеймом шайки.

Под самым большим подозрением общественное мнение городка держало Рыжего Дюка и его компанию. Ну, разве не Рыжие были самыми организованными? Разве не они горой стояли один за другого? Кто чаще всего подбивал друг другу носы? Кто принимал горячее участие в драках? Кому доставалось дома? У кого водились деньги?..

Над Дюком и его ребятами нависала мрачная тень — недоверие. Ребята с барж охладели. Администрация на пристани заговорила холодным официальным тоном, а грузчики говорили между собой, что ребята плохо, кончат, и если они не кончат сами, то им помогут.

Хулиганство не прекращалось. Комитет охраны надрывался, но безрезультатно. Шайка имела отличную информацию и работала или там, где не было постов комитета, или нагло устраивала какую-нибудь гадость под самым носом охраны.

В один из обеденных перерывов, после работы на пристани, Дюк не выдержал:

— Ребята, — сказал он, — так дальше нельзя. Весь город уверен, что шайка с пятном — мы. Хотя, конечно, мы никого не боимся и плюем на всю эту чертовщину, но терпеть напраслину нам никакого смысла нету…

— И то правда… Ни смыслу, ничего, — поддакнул кто-то.

— Вы только смотрите, — продолжал Дюк, — скажем, дома… Нас-то ведь прямо за негодяев считают, ни говорить, ни слушать не хотят. Хотя и есть такая пословица, что не пойманный не вор, но каково нам-то?.. Тоже матросы — они хотя и не верят, но и у них к нам веры нету… А Митрич — вот хотя сегодня, — того и гляди скажет, что, мол, не дам вам больше фрукту грузить. Вот, ребята, я, значит, думал и говорю: не выловить им, то-есть, хулиганов. А у меня на этот счет и насчет пятна заметано. Покажем, братцы, всем, кто они, бандиты такие… А?

— Покажем! — заорал Сенька.

— И я маленько знаю, — обрадовался Петюшка-Хвост.

— Гы!.. А я видел, — вспомнил Митька-Курносый.

А Ванька-Беспалый махнул рукой и завопил:

— Тише, чертушки!..

И собравшись тесно в кружок, Рыжие занялись обсуждением плана. Говорили шепотом и временами смотрели кругом, по берегу, — не слушает ли кто?

Хулиганы продолжали работу. Комитет выставлял посты, следил за подозрительными, не оставляя без внимания и арбузников. Арбузники следили за комитетом, следили за постами, следили за всем и за всеми. После работ они долго совещались, а вечером, как тени, бродили по городу.

Хулиганы словно ничего не замечали. Они забрались в помещение комсомольского укома, перевернули столы, связали сторожа, чернилами полили пол, вышвырнули из ящиков и шкапов деловые бумаги, сорвали со стен плакаты, портреты, диаграммы, и, уходя, на двери оставили лист с клеймом.

У книжного магазина, почти в центре города, разбили витрину, вытащили книги, свалили тут же, на мостовой, в кучу, подожгли и скрылись. Ограбили кассу кино-театра. Утащили из будки кино-механика две коробки лент.

Город потерял терпение. Хулиганы должны быть пойманы. С хулиганами нужно покончить. Комитет охраны и милиция сделались мишенью для насмешек. Члены комитета потеряли покой, сон и силы. Они были не в состоянии выносить дольше издевательства сограждан и наглость хулиганов. Участь всех подозрительных, а в том числе и банды Рыжего Дюка была решена. Виноваты или не виноваты — все равно. Во имя общественного спокойствия комитет решил очистить город и временно изъять неблагонадежных.

Над рекой поднимался серебристый туман, когда члены комитета делали утренний обход. Дойдя до дома Рыжего Дюка, они остановились и настойчиво постучались. Во дворе недовольно залаял разбуженный пес, и показалось сонное, недовольное лицо тетушки.

— Нам бы вашего племянника, — сказал член комитета, железнодорожный телеграфист.

Тетушка побледнела.

Она отворила и повела телеграфиста и других членов комитета на сеновал, где спал Дюк. Но такового на сеновале не оказалось. Одиноко валялись сапоги Дюка, его подушка, одеяло, и стояла складная кровать.

Телеграфист зажег электрический фонарик и осветил темные углы. Хлам, пыль, паутина.

— Где он? — Телеграфист торжествующе взглянул на своих товарищей. — Где он? — обратился он к тетке Дюка. — Где ваш рыжий бандит, терроризирующий спокойный город, терзающий честных, достойных граждан?.. Клянусь, я с первых минут организации и деятельности комитета охраны направил все главные силы комитета на разоблачение наглой шайки мощных преступников. Я знал, я предвидел такой конец. В глазах вашего — да-с, в глазах вашего племянничка, в его рыжих космах, я всегда читал истину… Да-с, истину! — заорал телеграфист, одну руку запрятав в карман, а другую, с зажженным электрическим фонарем, — тыча под самый нос обалдевшей тетки.

— Признавайтесь, черт возьми! Куда вы его запрятали?.. Я никого не пощажу. Я оправдаю доверие города. Признавайтесь!

Не только тетке, но и спутникам телеграфиста сделалось жутко. А тетушка Дюка совершенно растерялась и, беспокойно вращая глазами, прижалась ослабевшим телом к выступу деревянной стены.

Любуясь собой и наслаждаясь воцарившейся полной тишиной, телеграфист замер, и только шум шагов во дворе и голоса вернули его к действительности.

— Ага! Вот и они, — проговорил он хриплым шепотом. — Делаем засаду. Вот сюда!.. Вы станете вот здесь. Тс… тс… тс… Они в наших руках.

Тетушка собрала остатки сил и мелкими, кроткими движениями начала быстро креститься.

— Спаси и помилуй!.. Спаси и помилуй!.. Святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй, спаси…

— Эй, вы там, сыщики-«пинкертоиы»! Нечего вам дурака-то валять. Слезайте живенько да идем! По всему городу искали — небось, надоело: и нам отдых знать нужно… Хоть вы и комитетчики, да нам наплевать.

Телеграфист потушил фонарик. Тетка продолжала шепелявить бессвязные молитвы.

— Ну, вы! Так идете или нет?

— Дюк! Вот ей богу, пресвятая богородица, — Рыжий Дюк! Вот те крест — он самый.

Тетушка упала на колени и, вытянув вперед руки, легла туловищем на пол.

Телеграфист, услышав, что Дюк, а не кто другой, на дворе, громко крикнул:

— Именем комитета охраны и действия, облеченного властью городом и уездной милицией, — арестую вас. Прошу немедленно взять, — сказал он своим сотрудникам.

— Брось шебушить, — нечего трепаться, парень! Говорят вам, хоть вы и комитетчики, а лезьте скорей вниз.

Когда телеграфист и другие члены комитета спустились с сеновала, то, кроме Дюка и нескольких ребят из его банды, они увидели красные околыши милиционеров.

— Ага, попались, голубчики! Довольно. Я говорил…

Но телеграфист не кончил: его перебил Дюк.

— Хоть и попались, да только не вам. А у вас по усам-то протекло, а в рот — шиш, да и тот без масла…

— Да, товарищи, — загудел бас старшего милиционера, — вам, как вы есть из комитета, надлежит с нами…

Ватага вышла на улицу и исчезла в уличках. Телеграфист и другие с ним упорно не могли понять, в чем же собственно дело? Тетушка взывала ко всем угодникам.

Дюк повел к вокзалу. На углу, в одноэтажном домике, помещался кооператив работников железнодорожного транспорта. Проходя улицу, комитетчики увидели двух архаровцев из банды Рыжего Дюка и услышали отчаянный грохот.

— Что за шум? — не выдержал телеграфист.

— Ай да «пинкертон», — не знает! — дразнили его ребята.

— Что за шум? — еще раз крикнул телеграфист.

— Шум? Сейчас, — сказал Дюк. — Хоть он и комитетчик, а обождать можно… Товарищ милиционер, вот он, значит, тут.

Милиция прошла в ворота домика. У черного входа дежурили дюковские ребята и лежал связанный парень.

Дверь была заложена на колоду. Внутри ломились к выходу и зверски ругались. Милиционеры вынули револьверы из кобур и отодвинули засов.

Арестованные громилы в масках — сынки городского купечества, молодые купчики, ученики второй ступени, — слезно молили о прощении и даже сдали штамп шайки — квадратный кусок сырой картошки.

— Ну, а как же вы-то выследили их? — допрашивали нашего Дюка.

— Как выследили, так и выследили. Вы в комитете-то уши развесили, а мы тихохонько, тихохонько у кооператива и накрыли. Одного со стремы[5] сняли, а остальных — как мышей в мышеловке. Чик, и все.

Дюковская тетушка приписала счастливое спасение Дюка исключительно своим молитвам. Железнодорожный телеграфист долго не решался смотреть прямо в глаза друзьям и знакомым, краснел от малейших намеков, а при встрече с Рыжим Дюком спешил перейти на другую сторону улицы и делал вид, что его не заметил.

Случалось иногда телеграфисту прогуливаться вечерами по дорожкам городского сада, да днем проходить мимо пристани, и тогда вдогонку ему неслось решительное:

— Пинкертон — сбавил тон! Пинкертон — сбавил тон!

Рыжий Дюк и компания снова обрела покой. Лица горожан встречали сорванцов приветливой улыбкой, матросы хлопали по спине и предлагали «на радостях» раскурить цыгарку. Митрич, распределявший работу по погрузке фруктов, «не воротил носа».

Только отцы «влипших в дело» хулиганов затаили злобу против «Рыжих».

III

Дома Рыжий Дюк старался жить мирно, держаться тише и не ругаться с теткой.

По субботам мать и отец приезжали с линии, и тетка докладывала родителям о поведении брата и сестры, — брата главным образом.

Тетка наводила, вернее, старалась привести Рыжего Дюка в христианскую веру и затянуть его в церковь послушать слова божьего.

Рыжий Дюк в такие минуты демонстративно ловил мух, долго и трудолюбиво, зевал и чесал заскорузлую пятку.

Сестра подготавливала брата ко вступлению в комсомол. Она действовала более осторожно. Опыт с беседами на такие темы не привел к нужным результатам: Рыжий Дюк уверял, что он и без девчонки обойдется. Сестра оставляла книги на столе, рассчитывая на любопытство, и предварительно говорила:

— Тетя, посмотрите, чтобы Дюк не стянул моих книг.

Рыжий Дюк, конечно, тянул их и прочитывал.

С течением времени и с увеличением числа книг, которые ему запрещали брать, Дюк степенел. Битвы стали происходить значительно реже, но до конца было еще очень далеко.

С чистенькими буржуйчиками Рыжий Дюк встречался лицом к лицу, кулаком к кулаку, ногой к ноге. Комсомольцы относились к нему покровительственно-небрежно, зная и помня о нем из-за его сестры активной работницы комсомола.

Пионеров Дюк презирал, как молокососов, а покровительственного отношения не терпел.

Компанию Рыжего привлекали физкультурники городка, относившиеся к ней так же, как и комсомольцы, т. е. покровительственно-небрежно; поэтому они не пользовались популярностью среди арбузников.

На неотделанной еще площадке доморощенного стадиона несколько стоически настроенных молодых людей, одинаково гордых и уязвленных вниманием и насмешками, бегали по дорожке и прыгали через веревочку.

А за городком Рыжий Дюк и К 0 гоняли здоровенный тряпичный мяч, заменявший им футбол, или развлекались тихой дракой с другой организованной бандочкой.

Соседний городок прислал вызов, и председатель совета физкультуры торжественно огласил его в один из теплых тихих вечеров.

Городок вызвал спортсменов на состязание по игре в ручной мяч — баскетбол. Председатель недоуменно разводил руками, ибо он не знал этой игры и состязаться было не под силу. На его счастье в городке на летнем положении пребывал член местного спортивного клуба, комсомолец-вхутемасец, основательно знакомый с этой игрой.

Он немедленно взялся за дело, и местные физкультурники скомплектовали две команды баскетбола. А у вхутемасца нашлась книжка, в которой объяснялись все правила игры.

И Рыжий Дюк несказанно удивился. Шел он и три таких, как он, мимо площадки «дрыгунов», как они называли спортсменов, и видит: в обоих концах площадки по столбу. На столбе — корзина. «Дрыгуны» бегают, бросают мяч и норовят попасть в корзину.

Долго смотрел Рыжий Дюк. Ему понравилось, и он что-то задумал.

Несколько дней Рыжий Дюк возвращался домой позже, чем всегда, — смирный и задумчивый.

Тетка не знала, что и предположить. Даже на картах на бубнового валета раскидывала. Ничего, карта хорошая идет, и все к сердцу. Прямо удивительно! «Врут карты», — решила тетка, а сама: — Что это ты, Дюк, — говорит, — все ходишь такой смирный?

Но Дюк ничего не сказал. Может, потому, что забил рот картошкой с мясом и не мог прожевать.

На спорт — площадке баскетбольные команды выгоняли седьмой пот.

Вхутемасец носился по полю и осипшим голосом делал замечания игрокам:

— Больше пассовки! Не маринуйте мяч!.. Бегайте! Бегайте! Не спите!.. Больше пассовки!

Рыжий Дюк подтолкнул локтем своих ассистентов:

— Пойдем!

И все трое решительно двинулись к вхутемасцу.

По ограде в щели заглядывали любопытные глаза остальной дюковской банды.

— Вот что, товарищи, — обратился он к капитану баскетболистов, — я… мы… вызываем вас на состязание в этот самый баскетбол. Можно хоть завтра, хоть сегодня…

Вхутемасец наружной стороной ладони вытирал пот с лица. Сверху вниз посмотрел он на Рыжего Дюка и двух его спутников. Остальные отступили и презрительно шикнули.

— Туда же, арбузники! Пускай попытаются. Мы им вставим!.. Тоже — спортсмены!

Рыжий Дюк и двое — ни слова лишнего, только спросили вхутемасца:

— Ну?

— Ладно. Завтра давайте.

Вдогонку ребятам летел смех и презрительное сюсюканье:

— Арбуз-буз-буз-буз-ники!..

Баскетбол — мяч в корзинке. На поле игры ставят четырехметровые вышки с корзинками, вделанными в железные обручи. В эти корзинки нужно попасть мячом.

Баскетбол получил в Республике широкое распространение только в последние годы. А между тем баскетбол, сохраняя все преимущества футбола, не имеет его недостатков.

В футболе участники игры сравнительно часто уродуют друг друга, оставляя на теле заметные следы. «Куют» ноги, отбивают головы о мяч, принимая сильные «свечи», падают, получают вывихи, — в общем очень много неприятных мелочей.

Правила игры в баскетбол исключают всякую возможность грубой игры. Мяч запрещается брать ногами. Запрещается толкать, наскакивать. Каждое грубое движение влечет за собой замечание судьи, а после третьего предупреждения провинившийся игрок удаляется с поля.

Официально в футболе грубые игроки тоже удаляются, но одно то, что мяч ведется ногами, дает возможность подставлять «ножки» и «подковывать» безнаказанно.

В футболе нужно вогнать мяч в ворота противника: сделать гол. В баскетболе нужно вогнать мяч во вражескую корзинку. И не так-то легко вогнать мяч в эту самую корзинку. Когда мяч доходит до ребят у стойки, то тут начинается борьба и защищающий старается вырвать мяч из рук кидающего.

Цель защищающего отвести мяч на середину. Цель нападающего попасть мячом в корзинку.

По полю мяч ходит все время из рук в руки. Задача команды — довести мяч к стойке противника, а у стоек стоят ребята, особенно хорошо умеющие забрасывать мячи.

Матч между городской спортивной командой и арбузниками был назначен на пять часов дня. Время прохладное и доступное каждому. Народу собралось уйма. Мальчишки — газетчики бегали между публикой и продавали московскую газету «Красный Спорт». Публика газету покупала очень неохотно и больше благоволила насчет подсолнухов. Щелкали все.

Перед матчем председатель совета физкультуры сказал несколько слов относительно здорового тела, и в частности об игре в баскетбол. Вхутемасец с судейской вышки рассказал в чем заключается смысл игры.

— В сегодняшнем матче, уважаемые граждане, вы увидите две команды. Одна команда — старые физкультурники, опытные и искушенные в деле спорта.

В публике захлопали. Хлопали сестры, братья, родители, знакомые.

— Другая, — продолжал вхутемасец, — молодая команда… молодых… кхе, кхе… начинающих спортсменов.

— Какие мы спортсмены? Сам ты спортсмен! Мы — арбузники! — зашумели в толпе организованные голоса. — Арбузники мы.

— К порядку! Тише! — оборвал председатель совета физкультуры.

— Сегодня мы, граждане, увидим на поле результаты очень короткой тренировки. Итак, прошу участников матча — на поле. Оркестр — марш!

Вхутемасец дал свисток и, под звуки оркестра военной части стоявшей в городе, с двух сторон на поле вышла ленточка участников.

Городская команда, одетая в аккуратные белые майки и красные трусы, шла, горделиво подняв головы, мягкими шагами, четко шагая в такт маршу.

Арбузники — загорелые, в одних коротких штанишках, темных и заплатанных, шли так же уверенно, но как-то легче, развязнее, и на их лицах сияли задорные улыбки. Первым шел Дюк, и его рыжие волосы развевались по ветру.

Команды заняли места, мяч пошел на середину. Вхутемасец дал свисток. Игра началась. Городские минут пять держались хорошо. На поле почти никто не кричал: редко, редко слышалась короткая просьба о пассовке.

Публика не умолкала. Все приняли живое участие в игре. Советы обильно сыпались на игроков, промахи вызывали взрывы смеха.

На половине первой игры положение окончательно определилось. В отдельности каждый из игроков городской команды был неплох. Городские физкультурники прилично бегали, прыгали, вели правильную тренировку, следили за дыханием. Но быть вместе, быть одним целым, жертвовать личным успехом в пользу команды, ограничиться определенной ролью в игре, — с этим они мирились с трудом, и у них выходило не совсем так, как было бы нужно.

Как и всегда, как и везде, одни играли хуже, другие лучше. И те, которые играли лучше, нервничали и злились на худших игроков.

Арбузники привыкли работать вместе. Непринятый мяч — мяч, не попавший в корзинку, — был ошибкой, но на ошибку не досадовали, не злились: ошибку исправляли следующим хорошим пассом.

Привычные к арбузам руки команды Рыжего Дюка делали с мячом чудеса; мяч, словно живой, летал над головами игроков и попадал в цель.

Особенно здорово выходило у Степки-Вихря, у самого Дюка и у Мишки-Сапожника. Степка-Вихрь попал в корзину с пятнадцати шагов, — а Дюк — с двенадцати.

От таких ударов городские ребята обмякли и пришли в «дикий состав»: один бранил другого, другой сваливал всю вину на третьего. Капитан команды выбивался из сил, потел, ругался и сам мазал все мячи. Симпатии публики перешли на сторону арбузников. Над городскими хохотали, и те окончательно потерялись.

Первую игру кончили со счетом 3:8, вторую сыграли в 2:9, а третью городские позорно проиграли и, получив от арбузников 15, — не заработали ни одного очка.

По окончании игры, когда команда Рыжего Дюка победно ушла с поля, побежденные тихо, больше для себя, говорили:

— А-а-а-рбузники!..

Команда Рыжего Дюка так под маркой «арбузников» и получила от председателя совета физкультуры знамя и отправились в соседний городок, откуда вернулась с триумфом, овеянная ореолом блестящей победы.

Арбузники и их капитан Рыжий Дюк вошли в спортивную историю края.

ПОБЕДА МАЛЫША

Малыш приходил на трэк[6] ежедневно в восемь часов утра. Славное время!.. Солнышко еще не успеет нагреть воздух. Небо холодным голубым блеском свешивается вниз. Мимо клуба, спеша на рынок, идут женщины с сумками для продуктов.

В такое время шагать в трусах по пустым тенистым площадкам и трэку немного неприятно. В трусики поддувает холодный воздух, и хочется закрыться руками от неприятного, несогретого ветра…

Травка покрыта росой, но солнце лезет выше, и роса испаряется. Ежедневно в такое славное время Малыш начинал свой пробег.

Никто никогда не видал Малыша на тренировке в вечерние часы. Он предпочитал вставать раньше, до занятий пробежать нужную дистанцию, взять холодный душ, — и после этого отправиться на работу.

В клубе на Малыша не возлагали больших надежд. Больше того, — на него не возлагали никаких надежд. Черномазый, сухощавый, не очень сильный, с короткими ногами… Куда ему! В клубе были великолепные экземпляры бегунов. Шесть футов — рост. Дыхание, грудь, ноги — красота. Его считали рядовым членом клуба, и, пожалуй, это вполне справедливо. Он был таким же, как и остальная сотня членов.

Разница между ним и большинством заключалась в тренировке: он относился к советам своего тренера очень серьезно и точно следовал тренировочному календарю.

А стайерская[7] тренировка — самая трудная. Дистанция в пять тысяч метров, обычная для тренировки на дальние дистанции, очень изнурительна, — особенно вторая тысяча: дыхание еще налаживается, но начинают ломить косточки у щиколотки. К концу второй тысячи все, что было неправильного в дыхании, подпирает и сдавливает легкие. Самые отчаянные выдыхи не могут избавить бегуна от этой неприятности. Все окружающее ложится на плечи и мешает думать, дышать и бежать… Злое упрямство овладевает мыслями. Только злость тянет вперед и заставляет забыть обо всем. А лукавая третья тысяча соблазняет бегуна сделать шаг в сторону… Сойти…

Если третья тысяча побеждена и оставлена позади, то дистанцию можно считать пройденной; но вся штука в том, чтобы ее пройти…

Пробежать пять тысяч раз-другой — не так трудно для бегуна, но проводить правильно регулярную тренировку, чуть не каждый день бороться с самим собой и несколько минут мучительно думать — сойти или нет? — вот это уже значительно труднее. Но вот это-то и создает силу, укрепляет дыхание, вырабатывает выносливость…

Малыш хотел сделать себя крепким. Он не думал о рекордах, не выступал на состязаниях, — он тренировался. Он прежде всего думал о том, какую пользу приносит он тренировкой своему организму.

Малыш был смуглым, суховатым, низкорослым пареньком с серыми глазами.

Вот другой. Он — клубная звезда. О нем говорят с уважением старые спортсмены и с благоговейной робостью — новички. Кто его сделал звездой? Кто помог ему ставить рекорды, занимать первые места, ехать на состязание за границу?.. Он ленив. Он уверен в себе. У него прекрасное, сильное тело, чуточку, может быть, полное, но только чуточку. Каждое движение показывало на его ногах и спине игру мышц. Когда он бежал, то ноги сами покрывали метр за метром.

И с какой стати ему, при его данных, мучить себя скучной тренировкой? Он приходил в клуб больше затем, чтобы провести приятно вечер и поплавать в расточаемых по его адресу похвалах.

Межклубное состязание, назначенное на середину июля, подтянуло всех. Каждый стал внимательно относиться к тренировке. Раз в неделю тренеры раздавали листки с календарным планом на неделю, обмеривали спортсменов и проверяли дыхание.

Он презрительно усмехался и иногда пробегал тысячу-другую метров, приятно радуя глаз зрителей легкостью бега.

Он начнет тренироваться к всесоюзным состязаниям… Он может спокойно спать: на таком состязании у него нет конкурентов… Он вне конкурса…

— Приготовиться!..

— Внимание!..

— Марш!..

Восемнадцать участников взяли старт[8]. Пошли ровно, вытянувшись по бровке, выравнивая дыхание. Волнение, лихорадочная дрожь перед началом бега кончились с первым метром по хорошо уплотненному гравием и песком трэку. На трибуне пестрели сотни лиц, знакомых и незнакомых участникам. Лица жадно всматривались и пробовали определить достоинства бегущих.

В пять часов солнце греет умеренно, и легкий волнующий южный ветер ласкал загорелые и крепкие тела бегунов.

Ленточка участников быстро растянулась на двести метров. Вел Малыш. Промассированная мускулатура переливалась при каждом движении. Тело покрывалось легкой испариной, и его каждый длинный шаг говорил о силе. Он шел легко, — его легкие, сердце и ноги работали четко, без перебоев. Он два года под-ряд побеждал на дистанции в 10.000 метров. Каждый поворот трака был ему отлично знаком. Зрители сочувственно улыбались, а судья у финиша и секундометристы с удовольствием отмечали сделанные круги. Два с половиной — 10 осталось.

Первый кивал головой и тем же темпом шел дальше. Конкуренция? — Нет, он о ней не думал, Между ним и остальной группой бегущих с каждым метром увеличивался интервал[9]. Не ускоряя темпа, он только чуть удлинял шаг, выбрасывая вперед ногу в беговой туфле. Незаметно для своих сил он отбрасывал других участников.

Судьи, секундометристы, зрители и спортсмены ни на мгновение не сомневались в результате бега, думали только о претендентах на второе и на третье место. Последним в ленточке шел Малыш. Казалось, что дунь сильный норд-ост[10],— и черномазого Малыша снесет с трэка на поле, или к зрителям, на трибуну.

Волосы Малыша сбились, губы плотно сдвинулись, глаза смотрели прямо перед собой. Руки с крепко сжатыми кулаками помогали телу сохранять равновесие.

Зрители не следили за Малышом. Спортсмены не обращали на него внимания, а мальчишки-папиросники избрали его мишенью для насмешек.

— Х-ходу… ходу, Малыш!.. За тобой первое место…

На второй тысяче метров ленточка участников начала рваться. Первый отбрасывал остальных и был уже на полкруга впереди, когда Малыш на повороте отошел от бровки и обошел партию в 10 человек. Мальчишки загоготали, а остальные недоверчиво покачали головой:

— Зарежется!.. Сдохнет!..

Два круга Малыш шел седьмым. Два круга первого не отпускали дальше, чем на двести метров. На третьей тысяче Малыш, также на повороте, отошел от бровки, обошел шесть человек и быстро начал приближаться к первому.

— Большой и маленький! — шутили на трибуне. — Сейчас сойдет.

Но Малыш не сходил. Метр за метром он уничтожал расстояние между собой и первым.

Первый слышал стук шагов, но не поворачивал головы. Зачем? Стоит ему прибавить, — и шаги останутся вне его слуха. И он прибавил; но стук шагов не отдалился. Он прибавил еще: стук преследовал на той же дистанции.

«Кто это?» — думал он. «Ну, все равно… На следующем повороте я его зарежу»…

И шаги первого стали не только удлиняться, но и ускорили темп бега. Как ему хотелось повернуть голову и встретить соперника взглядом!.. Посмотреть на него… Но гордость, прежние рекорды и спортивная злость не позволяли ему сделать головой это маленькое движение.

Между тем пройденная дистанция в три тысячи метров дала себя почувствовать.

Участников обливали на поворотах водой. Холодная влага смывала обильную испарину и вдохновляла бодростью и свежестью. Рты ловили стекающие капли. Ленточка бегунов окончательно порвалась на мелкие куски. Зрители потеряли счет кругам и перестали разбираться, кто за кем и кто от кого на сколько кругов.

Неутомимые судьи отмечали в своих листках проходимые круги и время. Часть зрителей устремила свое внимание на тенистые площадки и баскетбол. Мальчишки, взобравшиеся на забор, окружающий стадион, исчезли со своих «литерных» мест.

Публика толпилась у мороженщика. Большая дистанция притупила внимание зрителей, и большинство разрешило себе небольшой перерыв в несколько минут перед последними, самыми интересными кругами.

Старт взяли восемнадцать человек. В середине бега все восемнадцать сильно растянулись. У многих стали лопаться шнурки на трусиках. Некоторые обнаружили в своих желудках и под ложечкой внезапное присутствие колик. Словом, — куча неприятностей.

В результате шесть человек, в разное время, в разных местах, по тем или иным мотивам, сошли с дорожки и скрылись в клубе. На стайерских[11] дистанциях такие случаи неизбежны. Из десяти начинающих бег финишируют[12] две трети.

Оставшиеся на трэке продолжали проходить круг за кругом. Каждый последний выбирал себе конкурента и старался обойти его. Часть старалась сохранить дыхание и относительную свежесть.

Но таких благоразумных было немного.

Темп бега у всех замедлился. И как перед грозой наступает затишье, так перед приближением финиша, за три круга, в воздухе повисло напряжение и с мрачной настойчивостью началась борьба за метр-секунду.

Все, даже последние, заметно подтянулись.

К финишу подвезли кадку с водой. Фотографы репортеры стали приготовлять зеркалки. В помещении клуба легкоатлеты массировали ноги готовясь к следующей дистанции. Сошедшие принимали душ.

— Сойдет! Вот увидите. Куда ему, заморышу выставить Шурку! Он смеется… Вот увидите когда дело дойдет до финиша, Шурка пошлет всех к анафеме. И придет первым…

— Тоже, тянется… Килька эстонская!

Каждый говорил о причине, столкнувшей его с дорожки. Но каждый сошедший в душе жалел о своем поступке. Небольшое, чуточное напряжение воли… Не поддаться желанию спокойно, ни куда не торопясь, опустить ногу на землю и пойти шагом в сторону… Пересилить минутную слабость, — и все шло бы прекрасно. Конечно, никто не думал о первом месте. Но кто знает, — второе третье, четвертое наконец… Ведь не придет же вторым наглый Малыш…

Так думали. Налицо было другое — нехорошее и упрямое. Ноги отдохнули, хотелось бежать на дорожку и показать всем спортивную злость. Увы, сделанный в сторону шаг, один маленький шаг, — такой сладостный и манящий в минуту усталости, — уже был сделан, и взять его обратно не представлялось возможным.

На поле оператор и режиссер Госкинохроники накрутили еще несколько метров поворота, засняв сценку обливания бегущих водой. Потом установили аппарат у финиша и уселись на лавочку около судьи.

С начала бега прошло десять минут. Есть в жизни человека моменты, когда и десять минут кажутся вечностью.

Нельзя сказать, чтобы такие моменты в жизни встречались часто, но когда вам хочется спать, и у вас болят зубы, или когда вы ждете поезда, — то десять минут произведут впечатление адской пытки. Ждать десять минут завтрака или обеда, и слышать в соседней комнате стук тарелок, ножей и вилок, чувствовать ароматный запах супа или жареных котлет, и знать, что нужно ждать десять минут… О, тогда десять минут обретают неожиданную способность растягиваться и превращаться в часы…

Он терял силы, ему изменяла выдержка, но он никогда не потеряет гордости. Он никогда не повернет головы и не посмотрит на своего противника… Противника!.. Если он пойдет таким темпом еще два круга, от его противника останется одно воспоминание. Его противник узнает, как идти за ним, рекордсменом и лучшим стайером союза.

Шаги четкие, не отстающие, навязчивые шаги сзади, портили ему настроение, дразнили его, мешали ему жить и спокойно делать дистанцию. Он не успевал следить сразу и за нервными обрывками мысли, и за ритмом шага, и за дыханием.

Когда он пытался успокаивать сердце и следить за дыханием, — четкие удары отбивали у него в голове мотивы марша. Только он начинал успокаивать мысли, как сейчас же сбивался темп бега и срывалось учащенное биением сердца дыхание, и начинались колотья в боку.

Брызги и потоки воды, попадая в рот, напоминали затхлый остывший чай. В лицах на трибуне он видел одни иронические взгляды, а брошенные и пойманные сочувствующие улыбки казались сплошным издевательством.

Зрители подбадривали его криком, но он их не слушал. Над Малышом смеялись, предсказывали ему немедленный конец, но он не обращал внимания.

На том же своем любимом повороте, против правого конца трибуны, у угла, свободно сделав несколько глубоких вдохов и выдыхов, — Малыш обошел первого. Взрыв удивления и негодования с трибун не произвел на него никакого впечатления. Не облегчил он и бешенство обойденного.

— Пускай ведет!..

— Не обходи!

— Спокойней, Шурка! Спокойней!

— Он зарежется!

— Береги силы!

Но он ничего не слыхал. Из последних сил, сбереженных на хороший финиш и, кто знает, может быть, и на новый рекорд, он решил проучить «выскочку», «мелюзгу», вздумавшую стать на его пути.

Но как ни ускорял он темпа, и ни удлинял шага, — ничего у него не выходило.

Малыш легко, не выказывая никаких признаков усталости, шел впереди.

На финише столпились заинтересованные. Сверяли время на секундомерах[13] и обсуждали происходившее.

Никто уже не смотрел на других участников, отставших более, чем на четыре круга. Внимание всех было приковано к двум соперникам: к высокому, нагонявшему маленького, и к маленькому, спокойно, без особого напряжения, уходившему от высокого.

Напряжение, крики со стороны и вид маленькой, сухой черной фигуры окончательно выбили из равновесия рекордсмена. В боку адски закололо, и он не мог глубоко вздохнуть. К горлу подступили тошнотворные клубки, а глаза заволоклись яркими зелеными, красными и желтыми пятнами.

— Сдох!.. Зарезался!..

Судья на финише бросил:

— Последний!..

Он тяжело взмахнул руками и брякнулся на землю тут же, у стойки. Его взяли на руки и унесли в клуб.

А Малыш все шел вперед. По его темпу можно было подумать, что дело идет не о десяти тысячах метров, а о каком-нибудь пустяке. Так ж совершенно ровно поднималась его грудная клетка, губы были плотно сжаты, а серые глаза смотрели вперед, не обращая внимания на шум. Он шел, с каждым метром прибавляя скорость. Судья и секундометристы приготовились и натянули ленточку. Зрители приникли к барьерам. Фотографы и репортеры столпились на финише. Оператор забрался на судейскую вышку в трибуне и вертел.

— Если мой секундомер не часы с архииерейской будки, то мы зарегистрируем новый рекорд, — сказал один из секундометристов.

Широкая белая ленточка на финише крепко натянулась, приглашая победителя прорваться.

Оркестр заиграл туш. Малыш уверенным темпом, хорошим и для тысячеметровой дистанции подходил к финишу.

БЕЛЫЙ АРАП

I

— Да… это было моей первой блестящей победой…

Николай Омченко разделся и разгуливал по досчатому настилу купальни.

— Я прекрасно работаю во всяком виде спорта; даже акробатика не представляет для меня никаких тайн. Я делаю блестящие стойки. Например, у нас в центре есть небоскреб, и я делал на перилах крыши этого самого небоскреба стойку. Не какую-нибудь минутную, а великолепную пятнадцатиминутную стойку. Дело было утром. Я еще не завтракал. Тут же в ресторане я заказал себе стакан кофе, хлеба с маслом, и — видели бы вы рожи официантов, когда я, стоя на одной руке и на одном плече, пил кофе с бутербродами и после закурил папиросу «Наша марка»… Имейте в виду: я курю папиросы только «Наша марка»… Помню, подошел ко мне заведующий рестораном и говорит: «Умри, Коля, — лучше ничего в жизни не сделаешь». Да. И денег не взял. «Стыдно, — говорит, — такой талант, и вдруг — брать деньги»…

Слушателей у Омченко было двое. Один — телеграфист с зачесанными назад волнистыми волосами и прыщиком на самом кончике носа, другой — толстый мальчишка лет шестнадцати.

Оба обалделыми глазами смотрели на худого высокого парня с желтоватыми глазами, а тот ходил по купальне, поеживаясь и посматривая на солнце.

Часы показывали девять. Омченко приехал с московским скорым, намеревался пробыть два-три дня, прочесть доклад о парижской олимпиаде и ехать дальше в родной город, куда его пригласили для участия в спортивном состязании.

— Но то, что я проделал в Америке, не может сравниться ни с чем. Ун-н-ни-кум!.. Как вам известно, в Соединенных Штатах есть водопад Ниагара, то-есть Ниагарский водопад. На берегу, в специальных кабинах, делали бочки и предлагали любителям сильных ощущений проехаться в бочке вниз. Я смотрел, смотрел, — и думаю: «Покажу я им номер. Знай наших!»… Да… «Я, — говорю, — тоже хочу проехать вниз». — «Что ж, — говорят они мне, — вам как бочку: по первому разряду или по второму?» — словно гроб на похороны. «А что, — спрашиваю я, — какая разница?» — «По первому, — отвечают мне, — разряду — с вином и подушки обиты бархатом, а по второму — без вина, и подушки обиты клеенкой под кожу «крокодил». — «Чепуха, — говорю, — зачем мне бочки? Я без бочек». Они рты пораскрыли: «Как, — говорят — так?» А туристы, разные лорды-морды, обступили. «Ну, скажите, как интересно!»… «Вот шутник!»…

Я на всех нуль внимания. Плюю… Зашел в домик, надел купальный костюм. У водопада одну бочку с какой-то леди приготовили к спуску. «Что ж, — говорю, — съедем»… Только ее, бочку, отпустили, — я в последний раз курнул, и вдогонку — бух!..

У телеграфиста и краснолицего мальчугана замер дух. Они впились глазами в Омченко.

— На первых порах обожгло. Холодно и слишком быстро. Я это у бочки примостился. Постукиваю, говорю: «Как, леди, самочувствие?» Она отвечает мне: «Ничего. Может, хотите конфетку?»… Плыли, плыли мы… Наконец, я здорово замерз, — думаю: хватит… Смотрю вниз, — спуск кончается. Вода гудит, как миллионная толпа… Камни, пена, брызги… Ничего не разберешь. «Стой! — говорю я себе. — Дуем назад!»… И что же? Раз, два, — я, понимаете, стилем кроуль, — и наверху… Все, конечно, кричат ура и угощают…

Рассказ Николая Омченко был прерван диким кашлем телеграфиста. Фуражка упала со скамейки на пол. Он судорожно вздрагивал и кашлял, кашлял… Мальчуган сбросил с себя чары рассказа и усердно бил телеграфиста по спине.

Когда его кашель утих, Омченко недоумевающе и с сожалением спросил его:

— Мой молодой гениальный друг Маркони, что с вами?

— Подавился, — отвечал телеграфист. — Уж очень вы здорово…

Омченко не стал слушать, подпрыгнул на месте, хлопнул себя по бедрам, взбежал на вышку и прыгнул в воду… Прыгнул хорошо.

Местная газета сообщала:

«Приездом из Москвы чемпион-атлет Николай Омченко сделает доклад о парижской олимпиаде 1924 года с личными впечатлениями и диапозитивами».

Афиши, выпущенные за день до доклада, говорили несколько более подробно и сообщали, что доклад состоится в помещении городского театра имени наркомпроса Анатолия Васильевича Луначарского.

В день доклада произошла маленькая неприятность, и на дверях театра в записке сообщалось о перенесении доклада в помещение летнего открытого театра в городском саду.

Докладчик явился вовремя. Но зато оказалось, что опоздала большая часть зрителей. Присутствовала местная спортивная молодежь, гуляющая публика и много мальчиков по входному принципу: дети бесплатно.

— Уважаемые товарищи спортсмены, — начал докладчик, — я сообщу только фактический материал. Проиллюстрирую его туманными картинами и поделюсь личными впечатлениями о столь значительном для спортивного мира зрелище, как парижская олимпиада 1924 года.

Омченко честно изложил достижения олимпийских игр по всем видам спорта, иллюстрируя каждый из номеров диапозитивами, сделанными с кадров киноленты. Познакомил он также слушателей с отдельными героями олимпиады и по окончании официальной части программы перешел к личным впечатлениям.

— Парижская олимпиада прошла перед моими глазами, как кино-лента на экране. Я всех участников знаю лучше, чем родных теток, и со многими вступал в честное единоборство.

— Так, с марафонцем[14] Кенигсеном мы пробежали нога в ногу, голова в голову, всю дистанцию и поставили — правда, неофициально, — новый мировой рекорд, несмотря на то, что по пути останавливались в кафе-ресторанах, завтракали, обедали и, конечно, для храбрости чуточку выпивали.

Спринтер[15] пастор Лиддль (он был известен своей щепетильностью и не участвовал в воскресных состязаниях, ссылаясь на то, что грех работать в день отдыха). Этот самый пастор отказался пробежать со мной сто метров, но — как я слышал потом, — он боялся, что я его покрою.

Если бы мы выступили на-ряду со всеми — посмотрели бы вы тогда на рекорды! Один я наверняка улучшил бы штук пять.

Вот тоже плавание: Джонни Вейсмюллер, величайший пловец в мире, говорит мне: «Николай Омченко, ты — гений, а не пловец».

И правда, нечего таить греха, я плаваю…

— Товарищ лектор, ограничим время докладчику, — раздался голос из публики.

По рядам пронесся зловещий кашель, и Омченко понял, что ему пора кончать.

При выходе его встретили ребята, ученики местной школы плавания.

— Товарищ чемпион, можно вас попросить устроить показательное состязание по плаванию?

— О, конечно, я с своей стороны согласен. Дело в том, что мое время расписано до последних минут. Меня ждут на губернскую олимпиаду. В центре тоже. Но дела не дают мне забыть о моем долге перед делом физкультуры. Ради вас, ради смены, которая придет за нами и сменит нас стариков, я… я готов…

Омченко торжественно вздохнул и подал руку.

— Так мы все приготовим, товарищ, на завтрашнее утро. Дистанция мили на четыре вас не смутит?

— О, это мелочь!.. Я однажды проплыл без передышки двадцать семь миль. И что же? Никакого впечатления… Ун-н-ннкум!..

II

Пароход в Херсон с остановками во всех промежуточных пунктах отходил в 12 дня. Тяжело скрипели трапы и неумолимо жгло солнце. У мола тихо плескалась пыльная, словно эмалированная, зеленая вода.

Плавали окурки, объедки, арбузные корки, консервные банки и другие отбросы.

Углы мола, как тещины языки, выбрасывались по бокам у входа в гавань. В глубоких бухтах неугомонно выли сирены, шныряли лодки, сверкали белоснежными хлопьями на горизонте паруса.

Над городом, несмотря на суетливую хлопотливость и портовый гомон, повисло ленивое спокойствие.

У городской железнодорожной кассы стояли истомленные жарой хвосты за билетами на московские поезда.

На славу торговали палатки минеральных вод и мороженщики. Николай Омченко с двумя небольшими чемоданами шел размашистой походкой, свойственной длинным людям, к пристани. Временами он беспокойно поглядывал назад и на часы.

У входа на пассажирскую пристань его с веселыми улыбками встретили две девушки и три взрослых, регулярно бреющихся, мальчика.

— А мы вас, Омченко, ищем по всему городу… Куда же вы?

— Я… я искал вас, друзья.

— А мы вас. Вот хорошо! Так как же, плывем?

— Конечно.

Омченко даже немного растерялся. Его бескровно-белое продолговатое лицо нервно подергивалось углами губ.

Мальчики взяли его чемоданы, и вся группа направилась вдоль по пристани к школе плавания.

Там все сели в лодку и направились к молу и выходу в открытое море.

От этого места предполагалось начать пробег. Омченко спокойно разделся.

— Начнем? — спросили его мальчики.

— Да…

Лодка пошла сбоку. Омченко пошел на правом боку, стилем овер-арм[16].

— Как ваше самочувствие? — спрашивали девочки.

— Прекрасно, — отвечал Омченко.

— Ваши силы? — осведомлялись мальчики.

— Я в форме, — отрезал он.

Плавать Омченко умел довольно прилично, но большие дистанции он покрывал только в своем блестящем воображении.

От одного конца мола до другого при выходе в море у гавани было не меньше трех миль.

— Скажите, Омченко, Джонни Вейсмюллер очень хорошо плавает?

— Да.

— Какое у него лучшее время на сто?

— 59 секунд.

— Каким стилем он работает?

— Вольным.

— А вы любите говорить во время плавания?

— Мне все равно.

— Но все-таки?

— Люблю…

— Ах, мы так хотим делать вам все приятное… Скажите, кто лучший из женщин на сто?

— Ласкне — Америка… 1 минута 12,4 секунд… Вольный стиль.

— Ах, спасибо. Какой вы любезный, Омченко! Может, вы хотите конфетку?

Лодка шла сбоку, и, чтобы слышать и отвечать, нужно было орать более, чем громко. Каждое слово отрывало от возможности следить за правильным дыханием.

Омченко стал сдавать, а проделано было не больше трети всего расстояния. Мальчики и девочки не молчали и трех минут, а Омченко начал глотать морскую воду. Она забиралась в нос, щекотала небо и вызывала тошноту.

Небольшой отдых дала бы смена стиля — скажем, спина; но девочки, желавшие сделать Омченко столько приятного, отрезали ему дорогу:

— Ах, Омченко! И вы можете так всю дорогу идти «овер-арм» на правом боку?

— Какие пустяки!.. Однажды, когда я плыл двадцать семь…

Омченко окунулся и проглотил столько воды, что потерял всякую возможность соображать, и, как на зло, волна шла за волной, и он настолько ослаб, что не мог бороться на гребне, а попадал в самый центр…

На половине пути мальчики и девушки вытянули из воды тело Омченко и, причалив к другой стороне мола, стали выкачивать искусственным дыханием влившуюся в него воду.

После хорошей дозы нашатыря и влитых в рот эфирно-валерьяновых капель, Николай Омченко пришел в себя и заговорил:

— Безобразие!.. Я делал двадцать семь миль, а вы своим вмешательством помешали мне покрыть вашу несчастную, котом наплаканную лужу в три мили…

III

Сельскохозяйственный техникум расположился в версте от уездного городка — родина Николая Омченко. Он раскинулся своими строениями и опытными полями по обеим сторонам реки. К старинным строениям когда-то барской усадьбы прибавилось много новых построек, и самой занятной и заметной был небольшой стадион с беговым трэком в форме эллипсиса на триста метров. Этот стадион — целиком произведение физкультурников техникума. Легкоатлеты кропотливо, день за днем, урываясь от практических работ и классов, строили и охаживали его. Навозили песку и мелкой гальки с реки, натолкли кирпича, сравняли бровки, вспахали землю для прыжков, соорудили всевозможные вышки.

Молодежь городка и техникума, со времени основания второго, начала соперничать друг с другом. В пику техникума город утрамбовал тенистые корды и вызвал легко-атлетическую команду на состязание.

Команда получила разрешение от администрации техникума позабыть про академические дела на десять дней и деятельно занялась подготовкой к выступлению.

Студент техникума Шкотов так описывает подготовку в своем дневнике:

…«Колька Борисов показал сегодня меньше трех на тысячу. Очень большое достижение. Отучился от скверной привычки выбрасывать правую ногу так, что колено и пятка смотрели не вперед и назад, а куда-то в бок.

«Городские усиленно готовятся к состязаниям и о чем-то таинственно беседуют.

«Надо Ваньке Маркову подзаняться ядром и диском. Больше быстроты в движениях. Остальное идет хорошо.

«Мишка Трехвостов запаривается с шестом. Он опаздывает. Слишком медленно работает ногами. Ножницы делает после того, как тело уже за планкой. А в общем — ничего.

«Команда работает ровно. Если больше следить за отставшими, все будет в порядке.

«Городские дерут нос. Они целый день околачиваются на площадке и из кожи вон лезут за достижениями. Кажется, у них несколько человек бегают меньше трех минут.

«Городские рекордсмены дерут носы, а другие ребята пыжатся, но тянутся по их следам.

Тренер Павлов здорово ругается. Говорит: «Как придут на площадку: один — секундомер в руке, другой — на старт, и давай крутить на время. С тренировочной программой в три четверти и полсилы не считаются»…

…«19 июня.

«На сегодня — стометровые прикидки и броски со старта. Безоблачно. Солнышко на ять. Будем загорать. По такому случаю всей легкоатлетической команде от школы отпуск на день.

«Решили начать с тренировки. Работать после загара нет сил. Растомит, разнежит. Тут не только сто метров, тут и десяти не пробежишь.

«Сто метров бегают ровно. От 13-ти до 14-ти; среднее время 13,5.

«У городских двое по 12,4, а остальные вразброд — кто 13,5, кто 15, кто 14.

«Песочек на пляже белый, мелкий, нога тонет. Зароемся, поежимся, и в воду. Устроили трамплин и занялись кульбитами. Задний легче делать, чем передний.

«Вот занятная штука! Юрка Самсонов подрался с Колькой Борисовым. Разбили друг другу носы.

«Вечером возвратились в школу. Лопали, как бегемоты, и ржали. Софья Степановна распорядилась отвалить нам по дополнительной порции. Чтобы — вво!..

«Хорошая женщина. Как сменили Ольгу Николаевну, дело другое стало. Работа на полном ходу и учеба, и скандалов нет. Все честь-честью».

…«20 июня.

«Москва прислала снаряды и туфли. Ура!.. Сегодня обновили планочки на прыжках: одну «починили». Туфли — класс. Мы их так осторожненько чуточку поносили и отложили на состязание. В новеньких-то бежать складнее будет.

«Разучиваем южно-американский прыжок. Трудная штука: это не то, что шаляй-валяй, стиль «руссиш». Тут нужно с понятием.

«Ничего: к состязанию все пойдем на южно-американском. Штучка будет! Десять — и как один. Не что-нибудь!..

«С места тоже идет. Хромает пока только тройной прыжок. Недавно начали — ну, он и хромает. Дети, и те сразу не ходят. Сразу только родимчики бывают.

«У Ваньки Маркова подвернулась при прыжке с места нога. Думали, что серьезный вывих. Испугались. Доктор успокоил — ничего особенного. К утру пройдет. Наложили компресс. Ванька с костылем — фасон давит. Как же: «Помогите ветерану гражданской войны! Получил контузию на спортивном фронте в июньскую кампанию»…

«Шпана!»…

…«21 июня.

«Каждый сам себе ЦКК. Утром наш бравый секретарь (так и хочется сказать Бре-ке-ке) устроил нам сцену ревности. «Слишком, — говорит, — уделяется много внимания физкультуре. Культ тела»… — и понес, и понес!

«Ладно, — говорим мы, — идем в горком.

«В горкоме секретарю нашему, драгоценному Мишке Брянцеву, — взбучку. «Не проводите, — говорят, — физкультурной политики. Солнце и здоровое тело — в летний месяц июнь — уклон, лучше не надо… Ша!»

«Вечер.

«Ванька Марков снял повязку. Нога работает. Он доволен. Диском пришибли курицу: так в лепешечку и смело. Взбучка была — не дай, господи!

«Ядро и диск идут. Ванька, и тот подтянулся. Швыряет, и никаких. После тренировки доктор учил делать массаж. Пальцами, пальцами так и мнет. И правда, хорошо. Вечером после бега ноги деревенеют. Разопрет, словно палку промежду них вставили. И ходишь как ящер доисторической эпохи. А после массажа вот уж действительно рукой снимает.

«Сначала с непривычки больно, щекотно. И кричать хочется, и смеяться. Но зато после!.. Мускулы — пух, а не мускулы. Мягкие, не чувствуешь. Усталости никакой. Теперь каждый день утром и вечером делаем массаж один другому. Спасибо старому».

…«22 июня.

«Мы сделали еще два душа. Теперь у нас пять, а у городских по-прежнему три. Два новых поставили отдельно. Одновременно могут пользоваться и мальчики и девочки.

«А раньше?.. Такие стерлядки… Только залезешь под душ, распрыгаешься, — кричат: «Эй, господчики хорошие! Вылезайте! Дорогу женщине!».

«Ну, вот, мы им и проложили тропу. Будем думать, что не зарастет.

«Кроме того, что два новых поставили, — улучшили все пять модной штуковинкой. В Москве такая в Сандуновских банях имеется и называется «Шарко».

«Поливает и снизу вверх и сверху вниз. И приятно и полезно. Свои десять «бездельных» дней отрабатываем на совесть. Проложили дорожку. Приготовили леса для скамеек и барьеров. Окончательно устроили летнее помещение. Стадион будет — что надо. Гордость техникума.

«Первые дни ребята косились. Им можно работать в поте лица, а мы — прыгунчики, ни жнем, ни сеем. Сейчас — полное уважение. Как свободный урок или что — бегут на площадки, и давай крутить. Девочки организуются и, надо сказать, совсем неплохо. Что будет, а то можно осенью выступать на соревнование с городскими.

«А все-таки практику по оранжерейному делу проводить нужно. Эх-ма!»

«23 июня.

«Обмеривались. Грудь, икры, бицепс, шею. Все проверяли — дыхание и сердце. Спокой и благополучие. Обмеривал наш старик и городской доктор. Городской удивлялся. У них в городе нет такой ровности в мускулатуре, а у многих сердце прихрамывает, перетренировались.

«Да, новость. Городские вызывают из Москвы трех своих парней. Говорят, они и в Москве на классовых местах. Ничего не сделаешь — они имеют право, ребята местные. Но нам от этого не легче. Как бы не просыпаться…

«Приезжают через пару дней. Посмотрим на столичных ребяток. Что там за птицы и на какой корм падки?»…

IV

24 июня вокзал города в версте от города чувствовал себя особенно парадно. Легко-атлетическая секция местной спортивной организации в полном составе прогуливалась по платформе в ожидании скорого № 7.

В пять часов с минутами показался дымок приближающегося локомотива. Легкоатлеты выстроились ленточкой, и когда поезд с залихватским посвистом ворвался на платформу и замер, — спортсмены закричали «ура», и высокий парень со ступенек вагона вместе с небольшим багажом очутился в руках встречавших и, несмотря на негодование и протесты, правда, очень робкие, — взлетел на воздух.

Шумной гурьбой с песнями и криком ребята двинулись в городок. А Юрка Самсонов, усмехаясь, помчался в свой техникум.

— Где же Николай Кокрин и Сергей Бобышев? — спрашивали ребята приехавшего.

— Они не могли выехать. Приедут на несколько дней позже, к состязанию.

Настроение чуточку спало, но прибывший чемпион поспешил успокоить.

— Это все ерунда. Мы всех покроем. Главное — специализация и высокая культура достижений. Разносторонность, даже в одном виде спорта, — вредит. Нужно углублять рекорды. И налегать на то, чему имеется от природы дарование, способности. Предрасположение — уникум!..

Чемпион с места в карьер поспорил с тренером команды Сергеем Павловым, обругал его олухом, ничего не понимающим в легкой атлетике и вообще в спорте, и сказал, что каждую прикидку нужно делать с секундомером и стараться покрывать свои рекорды и ставить новые.

— Американизация прежде всего. Уникум!..

Пробежав сто метров — 12,2 прыгнув с разбега в вышину 155 и метнув диск за 30, он окончательно покорил всех городских спортсменов в победоносно прохаживался с папироской в зубах в сопровождении свиты, следовавшей за ним на почтительном расстоянии.

Сергею Павлову пришлось «смыться» со своей программой. Чемпион рисовал ребятам чуть ли не мировую известность и предсказывал каждому блестящую будущность в избранном им номере.

С утра до позднего вечера легкоатлеты околачивались на спортивной площадке. Чемпион сидел на судейской вышке, пил молоко, ел мороженое, пирожные и курили папиросы. Тут же стояли секундометристы и прикидывали бегущих.

Ребята, окрыленные неожиданным успехом в своих достижениях, беспрекословно подчинялись любому из предложений Николая Омченко. А Омченко взглядом специалиста щурил глаза, оценивал стиль бега и цедил сквозь зубы, сплевывая слюну в сторону, замечания и давал указания.

— Уникум, друзья! Уникум! Вот теперь вы в полной форме.

Спортсмены стояли в одну шеренгу, вытянувшись по наружной бровке беговой дорожки.

— Необходимо спустить весь жир. Легкость — одно из обязательных условий рекордных достижений. Всеми способами. Вам это почти удалось. Еще немного, — и вы будете совсем уникум. В полной форме. Посмотрите на меня. Лучшим доказательством моего великолепнейшего состояния для новых достижений являются круги под глазами. Синие круги — уникум!..

Что касается синих кругов, Николай Омченко сказал правду. Они не были, конечно, цвета лазури, индиго или синей прусской, но синева чувствовалась.

Спортсмены взглянули на своего «метра»[17] преданными и благодарными глазами. У каждого из них имелись звания чемпиона и рекорды, побиваемые три раза на дню. Не было только синих кругов, но и тут они не теряли надежды. Универсальный «уникум» Николая Омченко не выдаст.

«Дневник… 28 июня.

«Денек на совесть. Не день, а сплошная буква ять… Как мы вскрыли городских!.. Умора!..

«Во-первых, они сами. Что только с ними сделалось? Ведь были хорошие парни, кровь с молоком. А вчера? Худые, черные, под глазами круги… А девочки!.. Не лучше мальчишек. Ужас!..

«Эстафету продули. Отстали на двести метров.

На прыжках с шестами взяли только первую высоту, и все остальное в таком роде.

«Чемпион мира и его окрестностей выступать не соизволил, а удрал накануне с двенадцатичасовым в Москву. Городские ходят мокрыми курицами и в глаза прямо смотреть не могут».

V

В мягком вагоне, в четырехместном купе сидел Николай Омченко и, небрежно заложив ногу за ногу, пускал витиеватые кольца дыма.

— Возвращаюсь с губернской олимпиады, — говорил он. Поставил новый мировой рекорд на тройном прыжке с шестом.

— Очень высоко? — трепетно поинтересовалась пассажирка.

— Четыре метра с небольшим. Ну, примерно, взять на наш вагон и еще вагон. Вот так.

— Ах, и не ушиблись?

— Н-н-нет…

— Это замечательно! Слышишь, Котик, — два вагона. Правда, замечательно?

Котик, ее спутник в фуражке с кокардой, почтительно посмотрел на рекордсмена.

— Да, — продолжал Омченко. — Это я вам скажу — рекорд! Не рекорд, а ун-н-н-никум!..