Старые теории. Неугасающий огонь и система заимствования. Приоритет простого пользования огнем перед добыванием огня. Прометей и ассафетида. Обязанность переуступать огонь папиросы. Приручение огня, как «домашнего животного». Тлеющее полено. Добывание огня. Способы. Как дошел до них человек? Сверление дерева деревом. Теория Карла фон ден Штейнена.
С грозным шумом проносится буря по первобытному лесу. В смятении и страхе ищут птицы свои привычные убежища, и толпа дикого вида мужчин, пробирающихся в темноте лесной заросли, все чаще посматривает вверх, повидимому, не менее напуганная явным бунтом в природе, чем животные существа, которых она только что преследовала. К вою и реву ветра примешивается грохот быстро надвигающейся грозы; сверкают молнии, все быстрее раздаются за вспышкой молнии ужасные удары грома, подобные взрывам гранат. Вдруг вся картина озаряется ярким светом; вспышка молнии и удар грома сливаются вместе; как вкопанные, останавливаются люди, чтобы в ближайшее мгновение в бессмысленном страхе броситься врассыпную. Лишь спустя значительное время, когда только отдаленные слабые раскаты свидетельствуют о возмущении стихий, они медленно собираются на старое место. Но какое зрелище открывается теперь их глазам! Как огромная огненная колонна, стоит, охваченный ярким пламенем, один из лесных гигантов среди своих счастливых товарищей! Он уплатил свою тяжелую дань времени и совершенно высох; его, так высоко поднимавшегося над зеленой кровлей, поразила молния. Долго борется страх с любопытством в груди мужчин, пробирающихся в лесной чаще; наконец, чувство любопытства превозмогает и все ближе и ближе привлекает их к необыкновенному явлению. Когда же дерево обрушивается, и от пылающего костра остается лишь большая груда раскаленных и тлеющих головней, люди решаются приблизиться к пламени; в холодную ночь, наступившую тем временем, они с удвоенным удовольствием ощущают теплоту упавшего, догорающего гиганта и наполовину безотчетно подкладывают подобранный сухой хворост, как только огонь обнаруживает намерение ослабить свое благодетельное действие.
Вот одно из тех многочисленных воззрений на порабощение огня, которые были распространены среди нас, особенно в истекшие десятилетия. Рассмотрим бегло главнейшие из остальных теорий. Ближайшая из них для своего уяснения требует того же поля действия и таких условий обстановки, что и первая. Вверху бушует такой же ветер, внизу пробираются те же или иные подобные им люди; отсутствуют лишь гром и молния. Зато один человек вдруг замечает, к своему безмерному удивлению, что из вершины дерева, стоящего одиноко и потому особенно сильно раскачиваемого ветром, поднимаются облачка дыма; они становятся все гуще и гуще, пока, наконец, не вспыхивает веселое, яркое пламя. Люди стоят в раздумьи; так и видишь, как эти неустрашимые охотники первобытной эпохи прикладывают палец к носу; глубокая серьезность написана на их глубокомысленных лбах. Наконец, лицо вождя озаряется яркой улыбкой просветления — он нашел решение загадки. «Разве вы не видели» — обращается он с широким вопрошающим жестом к своим спутникам, привыкшим всегда и всюду с почтительным изумлением взирать на своего вождя, — «разве вы не видели, как там вверху, прежде чем кроваво-красный дух выскочил из дерева, ветки терлись одна о другую? Из трения возникает теплота, а там, где тепло, в конце концов, появляется и огонь; то, что вы видите наверху, — и есть огонь».
Такова вторая теория. Она хочет одним ударом убить двух зайцев: люди обнаруживают, кроме того, полезную сторону открытого явления. Мы без труда могли бы воспроизвести дальнейший ход событий: так же, как и в теории молнии, раздумывавшие люди позже располагаются вокруг тлеющих остатков сгоревшего дерева, греются возле него, с довольными улыбками поедают поджаренные плоды и т. д. С другой стороны, теория эта претендует на объяснение открытия способа добывать огонь: видя возникновение огня при трении ветвей, человек приходит к мысли, что можно из ничего получить огонь аналогичным действием, — таким же трением одного куска дерева о другой. Отец этой гипотезы — знаменитый языковед и исследователь мифов Адальберт Кун; в течение целых десятилетий теория эта умножала его славу — так, часто приписывалась она ему устно и печатно. Ныне, когда мы так ушли вперед по сравнению с человечеством 1859 года, мы снисходительно улыбаемся над этим продуктом профессорских размышлений за письменным столом; и в самом деле, гипотеза эта слишком явно носит отпечаток чистейшей спекуляции, чтобы теперь, в век строго опытных и наблюдательных наук, можно было принимать ее всерьез. Но в то время она представляла известный шаг вперед, ибо вообще стремилась определенным образом решить вопрос. Во всяком случае, она все же является более правдоподобной, чем следующая теория.
Эта носит уже чисто вымышленный характер. Роль лица, открывшего способ добывания огня, переходит к жрецу. Его народ поклоняется лучезарному дневному светилу — солнцу. По общему представлению, оно имеет вид крута, изображать который— дело, угодное божеству. Жрец берется за это; с трудом изготовляет он из дерева круг, насаживает его для полноты сходства на вбитый в землю заостренный кол и начинает вращать круг. Он вертит его и вертит; со стоном и скрипом вращается неуклюжее колесо на своей оси; рука жреца изнемогает от работы, но труд считается угодным божеству лишь при неустанном продолжении его. Вот струйка дыма поднимается ввысь, навстречу лучезарному богу в ясной лазури неба. «Жертва!»— проносится в головах благочестивых зрителей; те, что стоят поближе, с усердием принимаются помогать; быстрее и быстрее вертится колесо, гуще и гуще становится столб дыма. И вот, по толпе проносится крик: — яркий сноп пламени вырывается вверх — огонь открыт!
А вот и четвертая теория. На зеленеющем склоне горы расположилась орда дикарей; малолетки, недавно отнятые от материнской груди, беспечно играют между леском и ручьем, отцы же и матери рассеялись по залитой солнцем поляне; они, зорко высматривая, собирают насекомых, выискивают при помощи острых палочек жирные личинки жуков в коре старых деревьев, роют палками землю, отыскивая клубни, плоды и съедобные коренья. Все дышит идиллией мирного и полного покоя. Но и здесь наступает вдруг гневное возмущение стихий; в недрах горы слышатся глухие удары и грохот, земля дрожит, словно в страхе перед надвигающимися событиями. Толпа в ужасе разбегается во все стороны, — но вскоре возвращается на старое место, так как грозное явление не повторяется. Человек легко привыкает ко всему. Вдруг происходит нечто ужасное; вся гора оживает и начинает выбрасывать из своей вершины камни и пепел; гигантский огненный столб поднимается в черную, как ночь, атмосферу; со свистом падают каменные ядра, а за ними следует поток кроваво-красной раскаленной массы. Извиваясь, как змея, она прокладывает себе путь в долину; встречные скалы она без борьбы заключает в свои горячие объятия; все живое вспыхивает пламенем перед ее раскаленным дыханием. Но, наконец, силы чудовища истощаются перед численностью врагов; все медленнее и ленивее становится его бег; первоначально светившаяся темнокрасная кожа лавы превращается в отвратительно-серо-пепельный покров; наконец, колоссальный поток, лавы останавливается неподвижно, точно огромный вал, похожий на туго набитый мешок, и загораживает долину. Все обитатели местности, успевшие спастись во время катастрофы, долгое время держатся вдали; но сила привычки к данному месту, — черта, уже издавна свойственная человеческому роду, — влечет их назад, когда горное чудовище возвращается к своему прежнему состоянию покоя. Более того, — вся орда опять стремится к прежнему привычному становищу.
А тут с тех пор произошло много перемен. Там, где прежде отлого поднимался вверх горный склон, теперь торчит отвратительный серый вал. Он не украшает перегороженную им долину; скорее напротив; но зато он прекрасно защищает легкие шатры, под которыми ютится общество первобытных людей, от прежнего ледяного холода горного ветра; теперь стало поразительно тепло в холодную тропическую ночь, — так тепло, что можно почти отказаться от защиты кровли. И странно: чем ближе к валу, тем теплее воздух. Словно притягиваемая магнитом, подбирается предприимчивая молодежь племени к новому соседу; вот, в одном месте столпилась живописная группа мальчиков; любопытные головы, покрытые буйной шапкой волос, тесно прижались друг к другу и, повидимому, что-то отыскивают или уже нашли в серой массе. Наблюдавший эту сцену почтенный дикарь, слово которого имеет известный вес в совете мужчин, хочет уже последовать за мальчиками, как вдруг вся толпа разлетается; с громким криком бегут они вниз в долину вслед за самым высоким из сверстников, в поднятой правой руке которого колеблется что-то странное. «Посмотри-ка, отец», — кричит он, запыхавшись от бега и возбуждения, — «что у меня тут!» Взрослый мужчина внимательно присматривается к новому предмету: он тоже немало удивлен. Это простая палочка, каких тысячи валяется в лесу; но она тлеет и дымится на свободном. конце, и порою из нее вырывается дрожащий язык пламени. И таким-то образом мог быть некогда открыт огонь.
Все четыре изложенных теории сами произносят над собой приговор перед лицом современного знания. Совершенно абсурдна и лишена всякого основания «жреческая» теория; это чисто умозрительное построение, на котором нет нужды останавливаться дальше. Куновская теория трения в изложенной форме также неприемлема, несмотря на то, что существуют факты, повидимому, говорящие в ее пользу. На острове Буру, в Малайском архипелаге, туземцы утверждают, как рассказывает Лео Фробениус, в своей книге[11], что дерево кино (Kleinhovia hospita L.) в очень сухие годы легко загорается без содействия человека от трения ветвей и является нередко причиной лесных пожаров. На Нукуфетау, в архипелаге Эллиса, туземцы, как сообщает Турнер, будто бы, действительно, открыли огонь описанным образом. Рассказывают, что предки их видели, как от веток, которые при ветре терлись одна о другую, стал подниматься дым. В обоих случаях, без сомнения, главную роль играли другие причины. Напротив, вполне заслуживают внимания теории «молнии» и «вулканического огня», но наш современный метод побуждает нас приступать к вопросу об открытии и употреблении огня с совершенно иной точки зрения.
В 1906 году я провел много времени среди народов и племен южной части (бывших) германских африканских колоний; я руководил этнографической экспедицией, которая была снаряжена Германией и имела целью, кроме обстоятельного наблюдения нравов и обычаев диких племен, собрать возможно более полную, исчерпывающую коллекцию предметов их обихода. Среди этих предметов должны были находиться, судя по всему, что мы знали о народцах вамуера, макуа, вайао, маконде, ваматамбве, вангиндо и т. п. — также и снаряды для добывания огня. Они и были найдены, но, вопреки всем ожиданиям, попадались чрезвычайно редко, так что я, верный своему обычному правилу, оказался вынужденным искать и их в хижинах. Эти, нередко весьма забавные, поиски я подробно описал в книге «Жизнь негров восточной Африки» (вышедшей осенью 1908 года у Брокгауза в Лейпциге); в ней, кроме отчета о богатом результатами путешествии, есть немало этнографического материала. Тамошние жилища большею частью просторны и поместительны, так что более состоятельные поселяне — к ним без всяких оговорок можно причислить южно-африканских негров — устраивают для себя больше комнат, чем многие семьи наших больших городов; тем не менее приспособления для хранения предметов домашнего хозяйства оказались довольно скудными; в темных, лишенных окон спальнях стояла лишь китанда — покоющаяся на четырех ножках кровать — состоящая из рамы, и самое большее — один-два сосуда из глины или обмазанной глиной корзины для хранения припасов. Только в светлых сенях между передней и задней дверью утварь была более богата; тут были полки, на которых было разложено просо, маис и другой зерновой хлеб, чтобы зерна в дыму очага хорошенько покрылись сажей — защита от крыс, мышей и других прожорливых тварей. На развилинах из палок стояли большие глиняные сосуды с мутной жидкостью, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась водой; с крыши свешивались плети, на которых качались горшки; ложки разнообразнейшей формы лежали и висели кругом; горшки разной величины стояли на плотно убитой земле, каждый на особой глиняной подставке с выемкой, так как дно горшков выпуклое… Короче, это была пестрая картина, которую, пожалуй, можно было бы назвать картиной культуры. Но нигде не было видно буравов для добывания огня — ни между горшками, ни на полках. Когда я спрашивал о них, то в большинстве случаев получал излюбленный у негров ответ: «hapana»; это означает приблизительно: «к сожалению, у нас этого нет». Так, в самом деле, и было в большинстве случаев, потому что и при собственных моих поисках эти орудия попадались сравнительно редко. Между тем, полагаюсь больше на свое чутье, чем на показания негров, я не раз подвергал хижину форменному обыску при добродушных улыбках обитателей; я не оставлял неисследованным ни одного уголка — от закопченой кровли до неизбежного вырытого в земле очага, полного пепла. Да и в наших этнографических музеях снаряды для добывания огня встречаются поразительно редко. При всем том я не видел другой столь обильной огнем страны, как Африка: в переднем коридоре горит очаг; в сквозной кухне — навесе на заднем дворе, которым охотно пользуются в сухое время года, — тоже горит огонь; у каждой кровати внизу тлеют угли. Настоящее море пепла — вот характеристика негритянского хозяйства.
Как согласовать все это одно с другим? А между тем, — решение загадки поразительно просто. Сначала я, как всякий новичок, естественно, думал, что негры пользуются шведскими спичками; к тому же, мой покойный учитель, Фридрих Ратцель, четверть века назад как-то рассказывал на лекции, что шведские спички знакомы всем черным вплоть до сердца Африки. Однако, это не так, несмотря на то, что наша культура имела достаточно времени для «цивилизации» негров и в этом направлении. Даже мой собственный повар не всегда пользовался шведскими спичками, хотя недостатка в них у него не могло быть, так как я привез с собою порядочный запас. Причина такого пренебрежения к наиболее выдающимся приобретениям нашей культуры была, впрочем, довольно прозаического характера: дело в том, что у негров нет карманов; куда же прятать спички, в передник или рубаху? Даже скудный свой заработок негры с грехом пополам ухитрялись хранить в такой одежде.
Но откуда же, в таком случае, люди эти добывают божественный огонь? Как известно, в финансовой области, по части займа негр — первоклассный гений: он остается верен себе, применяя тот же способ и для добывания столь необходимого ему огня. Система заимствования — вот самое простое решение загадки: если случайно потухнет огонь очага, то хозяин или хозяйка дома, или кто-либо другой скорее готовы будут пройти версту для получения от соседа тлеющих углей, чем дадут себе труд добыть огонь искусственным путем. С этим вполне согласуется тот факт, что искусство добывания огня далеко не является общим достоянием. Строго держась правила — не включать в коллекцию ни одного предмета, пока не увижу его в употреблении, я заставлял негров, едва только мне удавалось наткнуться на древесное огниво, добывать огонь у меня на глазах. Самый снаряд общеизвестен (рис. 22): основу его образует в Африке, как и в большинстве частей света, круглая палка, в которой высверливается маленькая ямка, служащая местом упора, для вращающейся палки — сверла.
Рис. 22. Добывание огня сверлением (в Африке.).
Сверло это, по общему правилу, делается из более твердого дерева, но может состоять и из того же материала, как и палка, лежащая в основании. Сверло устанавливают вертикально, упирая концом в ямку, поручают своему помощнику крепко держать нижнюю палку и быстро вертят сверло при помощи вытянутых ладоней. Нижний конец его при этом плотно прилегает к высверленной ямке, и тонкая горячая древесная пыль, выходя из боковой зарубки наружу, попадает на подложенный трут и воспламеняет его. Таково ходячее описание способа добывания огня.
Способ сам по себе весьма прост; некоторые из моих людей добывали огонь таким способом изумительно быстро — всего лишь после четырехкратного проведения сверла между ладонями; другим же это вовсе не удавалось. Опыт этот я потом повторял среди туземцев страны; умелых оказалось гораздо меньше; вдесятеро больше было неумелых юношей и мужчин, которые, при насмешках окружающей толпы по четверти часа тщетно пытались добыть огонь. Однако, отсутствие этого умения или, вернее, эта неспособность едва ли означает неприспособленность к борьбе за существование; дело в том, что при нормальных условиях жизни туземец не сталкивается с необходимостью регулярно добывать огонь при помощи трения. Почему возможно такое положение— я убедился опять-таки на моих собственных людях, а затем и в каждом негритянском поселке, где мне приходилось останавливаться лагерем на более продолжительное время. Мои носильщики ни с чем так не спешили, как с отысканием в «пори» (редком лесу этих стран) сухого древесного ствола крупных размеров и, вероятно, вполне определенного вида. Затем они общими силами притаскивали его на середину лагеря. Там этот гигантский ствол лежал, повидимому, без всякого изменения, — на самом же деле он становился все короче. Вечером его конец у корней обкладывался легко воспламеняющимися веществами — сухой травой, хворостом и поленьями в руку толщиной. Вскоре затем куча ярко вспыхивала, распространяя свет и приятное тепло; мужчины садились широким кругом около костра; они рассказывали о своей далекой родине Униамвези, на северо-западе у великой Нианцы, о забавном «бвана пуфеза», господине профессоре, который работал целые дни и вечера, или же пели свои мелодичные песни. Когда же затем, часов около девяти, усталость одолевала этих истых детей природы и они в одиночку или кучками расходились по своим уголкам, — картина все еще была довольно живописной: словно бронзовые, выступали воинственные лица моей стражи в светлом круге отбрасываемом огнем. В то время как один размеренным сторожевым шагом обходил лагерь, охраняя его от какой-либо воображаемой опасности, оба его товарища покоились у огня, который мало помалу потухал, пока первые отблески зари на востоке не возвещали о близком восходе солнца. На утро неопытный глаз европейца открывал лишь пепел там, где прежде трещал огонь; только присмотревшись внимательнее и разворошив кучу пепла палкой, можно было увидеть, как мертвый лесной гигант едва-едва тлел, чтобы вечером снова вспыхнуть пламенем.
Таким образом, вместо огня, добываемого каждый раз заново, мы вопреки ожиданиям находим неугасаемый огонь. Так обстоит дело здесь, в Восточной Африке, то же наблюдается и на западе материка, то же находим мы в лесах и саваннах Америки, в австралийских степях и на островах Великого океана; короче, огонь — поистине общее достояние первобытного человечества, которое пользуется им, занимая его из имеющихся уже очагов и тогда, когда отдельные народы давно уже обладают способностью так или иначе сами добывать огонь.
Это искусство добывания огня, по нашим теперешним сведениям, также почти всеобщее достояние человечества. Еще несколько десятилетий тому назад английские исследователи, и прежде всего Джон Леббок, полагали, что им удалось установить существование народов, незнакомых согнем; такими народами, будто бы, являются обитатели некоторых островных групп Тихого океана. От этого взгляда пришлось отказаться. Но Лео Фробениус в своей упомянутой уже книге «Völkerkunde in Charakterbildern» («Типичные картины из области народоведения») сообщает о других племенах, которые, правда, знакомы с огнем и его употреблением, однако, поскольку удалось установить, сами добыть огня не в состоянии. Это горные обитатели Новой Гвинеи, карлики верхнего Уэллэ, в северной части бассейна Конго, а также карликовые народы в области истоков Чуаны, в южной части бассейна Конго. О последних Фробениус рассказывает довольно романтическую историю. Карлики заключили со своими соседями, монго, нечто вроде молчаливого договора, согласно которому карлики доставляли монго убитую дичь, а последние приносили им взамен разную зелень, горшки, железные наконечники стрел и тлеющие головни. Карлики так привыкли к этому обмену, что израсходовали все свои тлеющие деревья в полной уверенности, что будут всегда в состоянии выменять необходимый огонь. Но вот наступили дни вражды между обоими народами. Карлики сражались с отчаянным мужеством и боролись не столько ради прочих благ, сколько за огонь. Плохо приходилось беднягам в то время; не раз питались они сырым мясом, пока однажды не произвели нападения на деревню, захватили огонь и отступили в свои непроходимые леса. С тех пор их редко случается видеть; они, можно сказать, обзавелись собственным хозяйством, так как в различных местах своей области зажгли долго тлеющие древесные стволы и устроили себе, таким образом, огневые станции. Гай Берроуз, от которого исходит это сообщение, говорит, что к таким деревьям опасно приближаться, потому что вблизи их всегда расположен сторожевой пост, а карлики не любят шутить, когда видят, что их огневым станциям может угрожать опасность.
Такие драматически-обостренные отношения не часто встречаются среди нынешнего человечества; но в прежние времена, когда род наш вообще был ближе к общим зачаткам культуры, они, конечно, чаще имели место, а пожалуй, даже были общим правилом. Дело тут в следующем.
Давно уже спорят о том, умело ли человечество пользоваться огнем раньше, чем научилось искусственно добывать его, или же сначала был изобретен способ добывания огня, а уж затем сама собой стала очевидной польза нового приобретения. Бесспорного решения этого вопроса, естественно, никогда не может быть дано, но если взвесить культурно-исторический материал, который заключается в сагах, мифах, преданиях, в результатах исследования доисторического мира и данных народоведения, то склоняешься к тому, что человек пользовался огнем еще задолго до того, как дошел до открытия способа добывать его в любой момент.
В своей «Истории культуры» Ю. Липперт собрал в легко обозримой форме все факты, говорящие в пользу приоритета пользования огнем над открытием способа его добывания. Принимая во внимание другие культурные завоевания, он усматривает довольно исчерпывающее доказательство в обычае поддерживать неугасимый огонь и распространять его путем заимствования, — обычае, существующем даже там, где всякому доступны орудия для легкого добывания огня.
Рис. 23. Вязанки для костра перед хижиной на сваях в долине р. Ровумы (Вост. Африка). (По оригинальному фотографическому снимку автора).
При этом часто рука об руку с поддержанием огня идет и почитание его, как чего-то священного.
В небольшом круглом храме Весты у подножия Палатинского холма, считавшегося центром древнего Рима, стоял государственный очаг с вечным огнем, предназначенным для принесения жертвы от государства; поддержание его было главнейшей обязанностью весталок. Каждое первое марта он возобновлялся не каким-либо «современным способом», а старым древесным, огневым буравом, употреблять который подобало лишь жрецу. Затем новый огонь распространялся из храма и по отдельным домам.
В римско-католической церкви старый вечный огонь священного очага превратился в «неугасимую лампаду»[12]. Ее тушат не первого марта, а в страстную субботу и заново зажигает священник особым путем — при помощи искр, высеченных из стального огнива и кремня. Затем при помощи гигантской свечи (сменившей первобытный тлеющий древесный ствол) этот новый огонь передается всем свечам в церкви.
Широким кругом расположены хижины резиденции главы племени в отдаленной стране гереро в сердце юго-западной Африки. Средину круга украшает телячий крааль — будущность стада, которое ценится здесь превыше всего. Хижина несколько восточнее этого места построена лучше остальных. В ней живет главная жена. Между ее хижиной и телячьим краалем, ближе к последнему, протягивает свои ветви к небу сухой ствол дерева, словно клянясь. Это одна из крупных ветвей омумборомбонги, — величественного священного дерева, которое гереро считают местопребыванием и представителем своих великих предков. Подле него поднимается невысокий холмик пепла, называемый окуруо: это жертвенный алтарь. Кругом разбросаны побелевшие черепа и рога убитых быков.
Настало утро; красный шар солнца только что выкатился на востоке далеко за Калахари и поднялся над цепью ближайших холмов. Около окуруо на черепе быка, как в кресле, сидит предводитель племени. Вот из его понтока приближается его старшая дочь. В правой руке у нее головешка, зажженная от того священного огня, который она, подобно римской весталке, должна непрерывно поддерживать в отцовской хижине. Как исполнительница этой почетной, священной службы, она называется «ондангере». Каждое утро и каждый вечер зажигает она своей головней огонь на окуруо. Связка дров на очаге запылала; тогда с пастбища подходят женщины. Они торжественно подают только что выдоенное молоко старейшине, омурангере, чтобы он «отведал» и тем освятил его.
Только тогда наполняют они молоком предназначенные для того тыквы, где молоко быстро свертывается и превращается в омаэре — кислое молоко, обычную пищу гереро. У каждой священной коровы своя особая тыква, в которую только и можно наливать ее молоко.
Между тем окуруо успел уже почти догореть. Быстро, но сохраняя все же размеренность движений своих стройных членов, приближается ондангере; поспешно уносит она в отчий понток остатки тлеющего огня, чтобы там присоединить его к вечному огню. Если бы он погас, это грозило бы бедой всему становищу. Когда это случается, нужно заново добыть сверленьем огонь. Орудием для этого служат истлевшие, трутоподобные корни дерева омупандоруу, служащие нижней доской, и ондумэ, служащий буравом. Это ондумэ тоже священное; оно происходит от одного из тех маленьких деревец омумборомбонга, которые выставляются предводителями племени в своих становищах, в знак почитания ими предков.
Когда табор уходит или переносится на другое место, то, — рассказывает миссионер Ирле в своей ценной книге «Die Herero», — священный огонь забирают с собою. Мелкие таборы и пастбища скота этого племени получают огонь от окуруо, главного алтаря общины. Если кто-нибудь из не принадлежащих к данному племени примет огонь от предводителя рода, он ставит себя этим самым под его владычество и покровительство, и говорит примерно следующее: «Mba kambura omuriro ua Kamaherero» («Я принял огонь магареро»). Так говорили гереро в начале войны 1880 года миссионерам и англичанам, помогшим им против племени нама: «Можем ли мы причинить какое-нибудь зло вам, поддержавшим огонь в нашем очаге?». Если же огонь потухнет и не будет возобновлен, то данный род тем самым объявляется вымершим. Этой участи подверглось множество прежних мелких родов: кагитьине, мунгунда, катьикуру, муранги и другие. Остатки этих родов приняли огонь большею частью от магареро и растворились в этом крупном племени.
Подобно моим африканским носильщикам и солдатам, хранителями и заемщиками огня являются еще и многие другие племена. Относительно австралийцев часто сообщается, что они всегда тщательно держат при себе тлеющий кусок дерева и даже во время путешествий берут с собою раскаленную головню. Даже белые поселенцы переняли этот стародавний обычай. Впрочем, в пользовании горящей головней не все они так разносторонни, как тот охотник за кенгуру в глубине Квинслэнда, о котором Стефан фон Котце в своих «Australische Skizzen» рассказывает следующее:
«Старое дерево, охваченное огнем, горит иногда по неделям, как трут, и выгорает целиком до мельчайших веточек и сучков, оставляя на земле только своего рода силуэт из белого пепла. Я знал как-то — человека, который регулярно зажигал такой ствол и затем наносил на нем углем пометки так, что всегда мог по распространению огня определить число месяца и день недели. Он мог даже определить час; такие патентованные часы-календарь служили ему обыкновенно два месяца. Разумеется, в дождливое время нельзя было ими пользоваться, и каждый раз при наступлении сухой погоды ему приходилось отправляться в город, чтобы навести справки о текущем месяце и дне. Но раз он перенес свою стоянку в местность, где дерево было рыхлее и быстрее горело. Так как он никогда не спрашивал о годе, а с другой стороны, отсутствие дождливых периодов не редкость в лесах, то он совсем просчитался. Порою, правда, ему казалось, что время как будто течет быстрее, чем прежде, но он не придавал этому значения. И когда ему, по его счету, стукнуло 100 лет — в действительности же ему пошел только 60-й год — он умер от старческой слабости. Это, явным образом, было результатом самовнушения…».
В Новой Зеландии также был обычай поддерживать огонь; у маори считалось даже признаком вежливости и доказательством дружбы уступать посетителю свою долю огня домашнего очага. Когда Банкс и д-р Соландер, спутники Джэмса Кука в его первом кругосветном путешествии, попали в маленькую семью маори, расположившуюся вокруг огня под открытым небом, то каждый получил в подарок не только рыбу, но и по головне для поджаривания ее. Индейцы Северной Америки в прежние времена всегда брали с собою огонь при своих охотничьих походах; для этого им служил трут (древесная губка), который поддерживался в тлеющем виде с утра до вечера. Зажигались такие древесные губки, конечно, от домашнего очага, на котором в хижине непрерывно поддерживался огонь хранительницей очага — сквау.
Австралийцам, по их сказаниям, огонь был принесен с востока в тлеющем стебле камыша; совершенно так же в свое время осчастливил человечество божественным огнем и наш многославный Прометей. Художественное воспроизведение мифа о Прометее вылилось в вполне определенные формы, — как, например, на великолепном панно, украшающем вестибюль красивого нового здания Лейпцигского университета: титан с ярко пылающим стеблем ассафетиды в высоко поднятой правой руке стремительно несется с неба на землю. Хотя картина производит необыкновенно сильное впечатление и приковывает к себе внимание, однако, совершенно не отвечает этнографической правде. Согласно этнографическим данным, стебель ассафетиды следовало бы изобразить весьма скромно окруженным едва заметным облачком восходящего дыма; древним грекам огонь достался, наверное, не в ином виде, чем диким народам, — в виде скромного, но оттого-то и долго тлеющего огня в стебле растения с мягкой сердцевиной. По свидетельству Прокла и Плиния, нартекс, обыкновенная вонючка или ассафетида (Ferula communis), служила обитателям южных стран за 2000 лет до нашего времени совершенно так же, как служит теперь сердцевина камыша австралийцу для сохранения внутри стебля тлеющей искры, — и едва ли иначе было четыре или десять тысяч лет назад; едва ли иначе обстояло дело и у тех народов, у которых предки греков некогда получили огонь, как нечто совершенно новое и непостижимое. Сердцевина ассафетиды еще и поныне служит в Греции в качестве трута.
Далее, когда группа греков отправлялась в путь для основания новой колонии, она брала с собою в новое поселение и огонь из родной общины. Если же греки, в силу каких-либо причин, вынуждены бывали добыть новый огонь, то во всех случаях, когда надо было подчеркнуть старинную традицию, прибегали не к давно уже бывшему в употреблении огниву, а привозили огонь иногда из очень отдаленных местностей. Таким образом, всякий раз отмечалось, что древнейшим способом получения огня было заимствование. Лемнос ежегодно посылал корабль на остров Делос, чтобы привезти оттуда огонь, который потом непрерывно поддерживался в течение года. Когда же спартанский царь отправлялся во главе своего войска в поход, его сопровождал огненосец с тлеющим огнем, взятым с очага родины; в продолжение всего похода пользовались только этим огнем.
Обратимся теперь к нашим странам. Когда северные сородичи немцев отправлялись в завоевательный поход, они непременно брали с собою из отчизны горящую головню. Даже когда в IX веке норвежцы отправились в Исландию, они захватили с собою родной огонь, чтобы присоединить к себе новую страну и освятить ее огнем. В позднейшее время, когда вследствие земельной тесноты, захват новых земель пришлось ввести в известные границы, единица площади еще определялась пространством, какое один человек мог «объехать с огнем» в течение дня.
Так было за тысячу лет до нас. Из этого древнего обычного права заимствования огня развилась впоследствии обязанность давать огонь. В Афинах государство признавало обязанность не отказывать просящему в огне.
Цицерон в своей речи об обязанностях выражает пожелание, чтобы и незнакомцу не отказывалось в огне, а Плавт включает в сферу этих правоотношений даже человека чужого племени и врага. В древнем Риме считалось далеко не легким наказанием быть исключенным из пользования водой и огнем: то и другое считалось в социальном смысле одинаковым. Впрочем, и мы, люди новейшего времени, устроены нисколько не иначе. Хотя в настоящее время мы едва ли занимаем огонь очага, но мы сохранили обычай, лишь недавно угасший в западной Германии — обычай, оставлять сучковатый обрубок плотной консистенции тлеть в течение года под пеплом. В нашем коксе этот обрубок продолжает жить в измененном виде. Да и заимствование огня производится повсюду тысячу раз в день. Прохожему на улице захотелось закурить. Табак уже у него в зубах, но нет самого главного. Орлиным взором разглядывает он прочих смертных вокруг себя. — «Ага, вот! Позвольте позаимствоваться у вас огоньком?» — «Пожалуйста, с большим удовольствием». — Хотел бы я видеть такого представителя современной культуры, который дерзнул бы уклониться от этой обязанности!
В пользу приоритета употребления огня перед уменьем воспроизводить его говорит и естественное положение вещей. В распоряжении человечества есть два естественных источника огня: электрический огонь с неба и вулканический под землею; оба могли как или иначе побудить человека войти в близкое знакомство с этим жутким сначала явлением и извлекать из него разнообразную пользу. Хотя и испуганный молнией, человек все же решался потом приближаться к спокойно тлеющему дереву или к потоку лавы, остывающему в течение ряда лет. Человеческое любопытство, в конце концов, преодолевает самый сильный страх, который к тому же у первобытных народов, судя по всему, что приходилось наблюдать у них, не бывает чересчур острым. С другой стороны, польза огня слишком очевидна, чтобы даже самый первобытный человек мог слепо пройти мимо него. В том, что лесной пожар может произойти естественным путем— не сомневается никто; во время же пожара сотни животных разного рода и величины погибают в огне. Когда огонь пронесется дальше, на пепелище остаются сотни трупов, вполне или наполовину изжаренных. Карл фон дер Штейнен в своей известной книге «Unter der Naturvölkern Zentralbraziliens» («Среди первобытных народов центральной Бразилии»), в главе, посвященной огню и открытию деревянного орудия для добывания огня, описывает, как после пожара все хищники бросились на пожарище— не на огонь, а на дымящуюся позади него площадь, где много грызунов могло превратиться в уголь. Они поспешно стремились сюда издалека, чтобы полизать соленую золу. А земля излучала приятную теплоту.
Первобытному человеку достаточно было просто последовать этому примеру животных, чтобы понять пользу огня; поджаренный кусок дичи и испеченный плод должны были скоро показаться ему более лакомыми, чем поглощаемое им до тех пор сырое мясо и неудобоваримые лесные плоды. К теплому становищу лишенный одежды дикарь чувствителен, по меньшей мере, столько же, сколько и его современные потомки.
Что касается пути от этого первого простого использования огня до сознательного его сохранения и поддержания — то у нас существуют на этот счет только предположения. Иногда, быть может, человек во многих местах должен был додуматься до того, чтобы унести тлеющую головню в свое собственное становище, и тут, так сказать, размножать его, наподобие домашнего животного. Быть может, наш предок и не дошел еще до того, чтобы переносить самую головню, но при его кочевом образе жизни было самым простым и естественным делом разбивать становище у ствола, тихо тлевшего в первобытном лесу. Это тление даже больших лесных деревьев является прямо таки принадлежностью африканского ландшафта в сухое время года. Со времен старого карфагеняна Ганнона и, надо полагать, еще в более ранние эпохи, негр приучился в течение сухого времени года «пускать огонь», как говорят в (бывшей) немецкой Восточной Африке. Когда наступает ночь, горизонт по всем направлениям загорается кроваво-красным заревом. Если путешественник приблизится к одной из таких огненных волн, то при свете пламени увидит фантастические черные фигуры туземцев, суетливо бегающих во всех направлениях, держа в высоко поднятой правой руке неизбежную горящую головню, чтобы зажечь новый очаг в сухой траве. Когда огонь угрожает принять направление, неугодное его господину и повелителю, он ограничивает действие огня и тушит его — horribile dictu — собственной подошвой, которая, впрочем, обладает такой толстой кожей и жесткостью, что может без вреда тушить даже раскаленные угли. Но днем картина нисколько не грандиозна; напротив, вечно мутный, полупрозрачный, скрывающий даль воздух — неизбежное следствие «пускания огня» — висит над землей и значительно ослабляет впечатление, производимое на путешественника степным пожаром.
Конечная цель этих пожаров — превращение сухой травы, достигающей нескольких метров высотою, в более полезную золу; но прежде всего имеют в виду уничтожение бесчисленного множества вредителей из животного царства. Без сомнения, обе цели до известной степени и достигаются; но, к сожалению, способ этот препятствует развитию богатой древесной растительности. Тлеют деревца величиною едва с молодую сливу. Местами та же участь постигает и могучих представителей леса; случается иногда, что путешественник в изумлении замедляет шаги или машинально останавливается перед картиной, которая, в самом деле, производит довольно странное впечатление на безобразном черно-сером фоне лесной почвы, покрытой пеплом: длинный, белый силуэт с голой кроной возвышается над отвратительным хаосом. Это — огненная гробница красы леса, нашедшей здесь бесславный конец после горения и тления, длившегося недели и месяцы.
Несомненно, что такой естественный факел мог побудить дикое кочующее племя расположиться на время лагерем в сфере его согревающего действия. Но если даже предки наши шли не этим путем, а каким-либо иным, то во всяком случае путь от простого разглядывания огня до его сознательного использования не был слишком долог. Переход от первого созерцания к привычке и затем к использованию совершался без скачков.
Не иначе обстоит дело и при гораздо более крупном шаге от простого использования до произвольного воспроизведения огня. Это может показаться удивительным при всякой иной точке зрения, но не для метода этнографического. Здесь одно вполне последовательно вытекает из другого.
В старой форме огонь был, говоря словами Карла фон ден Штейнена, домашним животным, которое, так сказать, приблудило к человеку и требовало лишь внимательного ухода. Напротив, в новой форме огонь является изобретением, которое нужно было сделать. Стремился ли человек сознательно к этой цели? Выдумал ли он огонь? Оскар Пешель, повидимому, разделял этот взгляд в своем знаменитом классическом «Народоведении»[13], которое, благодаря блестящему изложению, глубине и широте взгляда и теперь еще, спустя целое поколение после смерти автора, пользуется заслуженной известностью. Пешель рисует нам Прометея ледникового периода, который сознательным размышлением и опытным путем сумел разрешить проблему добывания огня. Нисколько не желая посягнуть на память покойного учителя землеведения и народоведения, мы с уверенностью можем сказать: явление это происходило не так, как представлял себе Пешель. Изобретателями способа добывания огня не были ни жрец с огненным колесом, ни бродячее охотничье племя у подножия колеблемого бурей дерева с сильно трущимися ветвями; этим открытием мы обязаны скорее… Впрочем, зачем преждевременно выдавать тайну? Лучше последуем постепенно, шаг за шагом, вперед, чтобы читатель совершенно самостоятельно напал на правильное решение, без содействия вечно готового поучать профессора.
В красивом вестибюле Лейпцигского музея народоведения (быть может, даже чересчур пышном по сравнению с залами для коллекций), между коллекцией из древнего Бенинского царства на западном берегу Африки и весьма поучительным собранием всех первобытных видов денег и единиц ценности со всего мира — стоит изящный маленький шкафик с надписью: «Примитивные способы добывания огня». Содержание его, в соответствии с размерами шкафа, не очень велико, и тем не менее оно почти без пробелов обнимает все, о чем гласит надпись. В самом деле, и в этом отношении идейное богатство нашего рода не было чрезмерно большим: он не пошел дальше таких механически чрезвычайно простых способов, как буравление, трение, скобление, пиление и удар. Только два орудия — пневматическое огниво на юго-востоке Азии и зажигательное стекло предполагают значительные познания в физике; оба способа являются вместе с тем и достоянием таких культурных слоев, которые уже неизмеримо далеко ушли от зачатков цивилизации.
Самый распространенный способ, добывания огня — это уже описанное сверление или выбуравливание его; он кажется необыкновенно простым, но требует, как подтвердил мой собственный опыт во время поездки по Африке, немалой подготовки и навыка. В зависимости от части света или страны а вернее, быть может, в зависимости от ближайших условий — способ этот варьируется: за трудное дело выбуравливания огня берется один человек, своими собственными силами, либо же несколько; если работает один, то ему приходится ступнями или коленями крепко держать сверлильную доску (так называют в литературе нижнюю часть прибора, безразлично, имеет ли она форму доски или нет). Если работает несколько человек, то было бы нерационально, если бы два опытных лица не соединили своих усилий, при чем одному приходится буравить, другому — удерживать в неподвижном положении нижнюю доску.
Но эти внешние обстоятельства, мне кажется, еще не затрагивают самой существенной стороны способа. Вместе со своими слушателями я не раз пытался было добыть огонь сверлением; мы работали строго по литературным шаблонам, которое я описал выше. Несмотря на громаднейшее напряжение и достойную удивления настойчивость, никакого результата не получалось. Позднее, видя успешные попытки моих негров, я заметил, что дело тут не в скорости сверления и не в настойчивости, а в получении возможно большой массы опилок, которые, кроме того, должны скопляться в надлежащем месте и должны быть правильно использованы. Очень жаль, что в книге нельзя воспроизводить кинематографических снимков; читатель сразу увидел бы, с каким приятным спокойствием вертел деревянное сверло сильный Вандуванду, великолепный мужчина из племени яо, которого, к сожалению, постигла печальная судьба: его убил подстреленный слон. Этот туземец после трех или четырех вполне спокойно выполненных приемов сверления зорко присматривался к вытекавшей из боковой зарубки горке древесной муки; если результат оказывался неудовлетворительным, негр, не спеша, вновь приводил сверло во вращение и затем начинал тихо, совсем тихо раздувать кучку опилок. Это раздувание требовало гораздо больше времени, чем само сверление; в зависимости от рода трута и степени его сухости, оно длилось иногда более минуты. Только постепенно я понял, что умелые сверлильщики никогда не забывали класть в высверленную ямку нижней доски несколько песчинок; при трении дерева о дерево хотя и получается достаточно чада и едкого дыму, но очень мало буровой муки; последняя накопляется в достаточном количестве лишь благодаря мелким твердым песчинкам, служащим для усиления трения; при этом мука получается и достаточно тонкая, так что даже после медленного сверления она быстро загорается. И первая едва заметная искорка служит сигналом к немедленному прекращению сверления.
Область распространения этого простого способа сверления чрезвычайно велика; прием этот почти космополитичен. Вся группа наших предков-арийцев добывала огонь таким способом; сюда надо отнести и всю Африку с гуанчами на Канарских островах, почти всю Америку; кроме того, мы находим принцип его и у гиперборейцев.
Менее распространен, но столь же прост в техническом смысле способ огнивного плуга. Он тоже требует подставки, в виде палки или доски, и трущей палки. При этом способе, как видно уже из его названия, не сверлят, а трут концом палки по жолобу нижней доски. Ближайшей целью является и здесь получение возможно большей массы тонкой древесной муки, которая загорается совершенно аналогичным образом, как и в случае сверлильного огнива; полученную искорку переносят потом на настоящий горючий материал — трут. Родина этого огнивного плуга — область Тихого океана, где он распространен от Гавайских островов до Таити и Новой Зеландии и достигает на западе островов Фиджи. Даяки на Борнео, наряду с другими способами добывания огня, также пользуются этим методом. На Самоа (рис. 24) с помощью его огонь добывается в 40 секунд; на Гавайских островах это длится, как говорят, одну, две минуты и долее.
Рис. 24. Добывание огня снарядом, напоминающим плуг (на Самоа).
Из всех этих данных, однако, не видно, определяют ли они время от начала трения до получения первой искорки или до воспламенения трута. Во всяком случае, этот огнивный плуг кажется мне еще менее совершенным инструментом, чем его сверлящий товарищ. К тому же, он совершенно не способен к дальнейшему усовершенствованию.
Зато этим качеством в высшей степени обладает сверлильное огниво. Если гаучо, странствуя по обширным пампасам Южной Америки, забудет или затеряет свои обычные зажигательные приспособления — коробку спичек или стародедовское огниво и кремень, — он обращается к древнему способу его отдаленнейших предков (рис. 25).
Рис. 25. Добывание огня у гаучо в пампасах. (По описанию Тэйлора.)
Кусок сухого дерева или любой иной кусок дерева всегда легко найти на широких равнинах; впрочем, гаучо то и другое, на всякий случай, возит с собою. Затем он энергично принимается сверлить один кусок дерева другим, но не при помощи вытянутых ладоней, как дикие, а обращается с ними, как с центральным буравом. Согнувшись, он наклоняется над доской, так что верхняя часть его тела повисает над ней: затем он вставляет конец палки в предварительно вырезанную в доске ямку, упирает противоположный конец в грудь или лоб, защитив его куском кожи, надавливает на палку, слегка изгибая ее, берет ее за середину и приводит руку в кругообразное движение. Как видим, способ этот в принципе вполне однороден с работой нашего бура и производит то же действие: при помощи его также получается в желательном количестве древесная мука и притом — без особого напряжения сил.
Дальнейшие усовершенствования бурового огнива, в сущности, не принадлежат уже первобытной ступени нашего культурного развития, но ради полноты следует и здесь остановиться на них вкратце. Самыми различными народами сделано наблюдение, что если вокруг палки-бурава обмотать ремень или шнур и затем тянуть его концы попеременно в разных направлениях, то он вертится лучше, чем при старом способе вращения между ладонями. Для этого необходимы два человека (рис. 26): один обеими руками тянет шнур, другой крепко держит нижнюю доску и одновременно создает опору для другого конца сверлящей палки.
Рис. 26. Веревочный бурав.
Голая ладонь едва ли пригодна для этой цели; лучше служит кусок дерева, в котором вырезается ямка для упора в нее свободного конца сверла; но всего лучше взять для этого позвонок[14] животного с природным углублением на нижней стороне. К тому же, эта кость достаточно мала, и в случае необходимости человек может держать ее между зубами. Громадное преимущество кроется в том, что с применением такого приема второй человек становится излишним: сверлильщик зажимает между своими прекрасными и здоровыми зубами это гнездо, как можно назвать углубление для упора конца оси, стискивает сверло между ним и нижней доской, берет концы шнура обеими руками и энергично тянет их попеременно в разные стороны. Прием этот не вполне удобен для зубов, как я убедился из собственных самоотверженных опытов, но зато быстро приводит к цели.
Еще разумнее были те народы, которые ухитрились освободить при этой операции одну руку. Это было достигнуто применением токарного смычка; привязав концы шнура к концам: лука из кости или дерева, водили этим смычком вперед и назад, как это делают восточно-азиатские и индийские токари на своих примитивных токарных станках. Это смычковое сверло (рис. 27) также требует опорного гнезда для верхнего колеса, но все же, по сравнению с двумя предшествующими способами, представляет значительный шаг вперед.
Рис. 27. Смычковый бурав.
Последнее усовершенствование буранного огнива представляет бурав в виде насоса. Всякий, кто в детстве увлекался безвкусным занятием выпиливания, знаком с этим сверлом в усовершенствованной форме. Красиво отполированная ручка сверла, как бесконечный винт, дребезжа двигается вверх и вниз по стальному пруту, также имеющему винтообразный нарез. На конце этого прута прикрепляется тонкое сверло, которое при энергичном вращении быстро пронизывает дерево, делая в доске маленькие отверстия. Через эти отверстия юный мастер продевает тонкую пилку с гордым сознанием своей власти над материей. Древние племена алгонкин в Северной Америке устраивали это в более простой форме; их палка-бурав имела свыше метра длины; бесконечный винт заменялся двойным шнуром, свободные концы которого привязывались к поперечной палке, как показывает рисунок 28.
Рис. 28. Бурав в виде насоса.
При надлежащем устройстве аппарата нужно только водить эту поперечную палку вверх и вниз, чтобы получить сверлящее движение палки-бурава. Верхняя опора для бурава при этом едва ли необходима. На островах Тихого океана и в Малайском архипелаге тоже употребителен такой аппарат, но он служит там прежде всего для просверливания раковин, отделываемых в качестве украшений, и черепаховых щитов. В этом случае конец его снабжают твердым камнем, горным хрусталем или чем-либо в этом роде. Этот бурав был в Восточную Азию, повидимому, занесен и притом в относительно недавнее время; быть может, океанийцы обязаны этим прибором первым великим путешествиям последних столетий.
До сих пор мы в приемах добывания огня имели дело лишь с принципами трения и сверления; третьим приемом является пиление. В то время как сверла упомянутых типов распространены преимущественно на крайнем севере Старого и Нового света и лишь в виде исключения встречаются в южных широтах, — огнивная пила, напротив, в обоих известных видах встречается лишь в ограниченной области от Индии до Австралии. В типичной форме огнивная пила состоит из двух сегментов бамбука. Один служит подставкой и плотно прижимается жолобом к земле. Вдоль его килевой линии делается продольная зарубка, которая проникает сквозь стенку и служит для пропускания опилок. Под зарубкой и внутрь ее малаец (рис. 29) втискивает шарик мягкой сердцевины бамбукового стебля.
Рис. 29. Малайский способ добывания огня.
Теперь можно начать работу. Туземец приставляет поперек подставки свою пилу. Это — другая половина бамбукового стебля, которую он прижимает краем и размерно пилит им взад и вперед через продольный разрез подставки. Кремнезем коры и здесь дает известное количество тончайшего горячего порошка; последний скопляется в щелях, просыпается на шарик легко воспламеняющегося материала и зажигает его. Вместо бамбуковых сегментов австралиец пользуется в случае нужды и свалившимся полуистлевшим деревом, набивает его щели сухой травой и пилит через щель палкой совершенно таким же образом, как проделывает это малаец (рис. 30).
Рис. 30. Австралиец, добывающий огонь пилением. (По Бро Смису.)
Судя по описаниям, это огнивная пила — довольно совершенный инструмент.
Огнивная пила, устройство и способ употребления которой выяснены только в самое последнее время, распространена лишь в некоторых определенных округах Новой Гвинеи, где, впрочем, встречается и огнивный плуг. Австрийский этнограф д-р Пех, которому мы обязаны окончательным уяснением этого предмета, так описывает этот, без сомнения, древний, весьма простой, но и весьма остроумный способ. Когда поум — так называется племя, у которого Пех наблюдал этот способ — хочет добыть огонь, он отыскивает покрытый корой прут, приблизительно в метр длиною и пяти сантиметров толщины. Затем он расщепляет один конец палки, вгоняет в щель клин и таким образом несколько раздвигает половинки палки. Чтобы предупредить возможное раскалывание всей палки, он на некотором расстоянии от конца перевязывает ее лианой. Приготовленная таким образом палка в горизонтальном положении привязывается к столбу хижины так, что щель направлена перпендикулярно вперед. Когда это сделано, добывающий огонь свертывает шарик из куска сухого древесного луба и втискивает его в узкую часть щели. До сих пор, как видим, способ этот по существу вполне тождествен с огнивной пилой Индонезии. Но дальше начинается нечто иное. Для получения пилы Маценг, человек, сообщивший Пеху об этом способе, расплел один из своих многочисленных ротанговых браслетов на отдельные тяжи. Одну из этих лент, около метра длиною (рис. 31), Маценг взял за один конец, а его помощник, человек того же племени, за другой; они стали по обеим сторонам палки, протянули через нее поперек растительный шнур, как раз над шариком-трутом; Маценг произнес краткое заклинание, и затем оба стали попеременно тянуть шнур взад и вперед.
Рис. 31. Огнивная пила у поумов. (По Пеху.) А. Ротанговый браслет. В. Козлы.
В очень короткое время от места, которое пилилось, стал выделяться дым и ротанговая лиана лопнула: она перетерлась в одном месте. Кора огнивного обрубка тоже была протерта насквозь и даже на древесине заметна была черная борозда. Но шарик луба слегка тлел, и Маценг раздуванием усиливал огонь. Наконец он, истинный сын своего времени, закурил папиросу от тлеющего огня. Добывание огня, как полагает Пех, продолжалось менее минуты. Краткий промежуток, — но какие громадные периоды времени и какой прогресс человечества символизирует он: с одной стороны, древний способ, связанный с зачаточными проявлениями высшей человеческой духовной деятельности, с другой — папироса, кокетливое детище XX века, произведение утонченной машинной техники! Короче, здесь встретились в одном и том же месте и в один и тот же момент нижняя и верхняя граница всего нашего духовного развития. Мир, поистине, стал очень тесен…
Четвертым принципом является удар. Кремень и кусок стали — вот конец этого ряда развития, а два куска кремня, ударяемые друг о друга, сначала для забавы и полусознательно — начало его: то и другое дает искру. Как видим, это изобретение, — поскольку оно, вообще, является изобретением — мог сделать всякий, даже первобытнейший предок человека. Более существенным пунктом в данном случае является применение трута, — на нем-то большая часть человечества и потерпела неудачу. Если мы захотим быть искренними перед самими собою, то должны будем признаться, что для всех нас представляется удивительным столь ничтожное распространение ударного огнива: можно было ожидать встретить его повсюду. В действительности, мы находим его кое-где в Америке, на Огненной Земле, у техуэльчей, в древней Мексике, у алеутов и эскимосов. С появлением его у греков и у нас самих мы уже вступаем в области более высоких форм культуры.
К этим наиболее высоким завоеваниям культуры принадлежат, наконец, воздушное огниво и зажигательное стекло. Последнее знакомо нам еще со школьной скамьи, где нам приходилось слышать об Архимеде, которому даже удавалось зажигать таким образом удаленные предметы. Воздушное же огниво снова выдвинулось у нас на первый план с тех пор, как непопулярный налог на спички успел вызвать серьезное неудовольствие и даже гнев наших домашних хозяек. Воздушное огниво, обычное в восточной Индии и у даяков на Борнео, наряду с несколькими другими, описанными выше огнивами, представляет собою в сущности одно из многочисленных пневматических огнив, давно уже стремящихся войти во всеобщее употребление, — как насос Молле, нагнетательное огниво Дюмонтье и тахопирион. Снаряд этот (рис. 32) состоит из удобного для держания в руке куска дерева, внутри которого высверлена довольно правильно узкая цилиндрическая трубка. Снизу трубка наглухо закрыта. В ней ходит поршень с углублением на нижней части. В это углубление втискивается легковоспламеняющийся трут. Если теперь изо всей силы вдвинуть поршень в трубку, то сжатый воздух разогревается и зажигает трут.
Рис. 32. Воздушное огниво из юго-востока Азии и Борнео. А. Поршень. В. Нижний конец поршня. С. Трубка.
Так описывается в книгах. В Лейпцигском музее есть немало таких воздушных огнив; я перепробовал их все, — но ни одно из них не зажгло шарика трута.
Впрочем, причина неудачи могла заключаться во мне самом или в имевшихся у меня экземплярах снарядов.
Ответ на вопрос, каким образом человек дошел до всех этих приемов, сразу же готовит чрезвычайные трудности, едва только мы упустим из виду или далее отвергнем подробно изложенные нами доводы в пользу приоритета простого сохранения огня человеком. Для того, кто принимает противоположное, сразу же возникает обязанность указать, какие факты могли бы натолкнуть человека на целый ряд изобретений, для которых у него не было никаких предпосылок.
Тем не менее делались попытки ответить на этот вопрос, причем наличность необходимых предпосылок считалась доказанной. Первым предварительным условием, согласно этому взгляду, было изготовление орудий и оружия. То и другое первоначально делалось из дерева и камня, кости и рога; они, как предполагают, несмотря на весьма быструю дифференцировку, долгое время не выходят из круга этих материалов. Для обработки всех этих веществ необходимы разнообразные механические операции, — трение, скобление, сверление, пиление и удар, для того чтобы превратить их в предметы употребления, в наступательное и оборонительное оружие, необходимое человеку в борьбе за существование. При этой многократна изо дня в день повторяемой работе человек имел полную возможность сделать наблюдение, что при каждой из этих операций образуется тепло и что это тепло при усилении рабочего действия может возрасти до степени жара. Далее одни исследователи ссылаются на Пешелевского ледникового Прометея, который, опираясь на свои наблюдения, сознательно доводил этот жар, путем усиленной работы, до вспышки огня; более осторожные, напротив, предоставляют решающую роль случаю: согласно им, огонь появляется при одной из упомянутых операций трения, скобления, сверления, пиления и удара совершенно неожиданно, случайно, как следствие чрезмерного напряжения силы.
В противовес этим теориям Карл фон ден Штейнен в упомянутой ужа главе не раз цитированного описания своего путешествия указывает на неразрешимые трудности при объяснении того, откуда возникла мысль сверлить дерево деревом, — самый распространенный способ добывания огня. Когда, говорит он, наш предок просверливал дерево, то он делал это, без сомнения, с помощью зуба, кости или камня; если бы даже этих материалов не оказалось налицо, ему наверное не пришло бы в голову пробуравливать один кусок дерева другим, чтобы разъединить его на две части; он попросту разламывал, разрезал или раскалывал его или прибегал к связыванию, стягиванию или еще к какому-либо иному способу. Сверление оказалось бы самым трудным делом.
Таким путем мы, следовательно, не достигнем цели; для этого необходимо вступить на тот путь, который был проложен нами с самого начала. И здесь Карл фон ден Штейнен может быть для нас надежным путеводителем.
Человек обладал огнем, берег и усердно ухаживал за ним с вынужденной заботливостью, так как не умел производить его по желанию. Этот уход далеко не следует представлять себе делом очень легким, чем-то вроде детской забавы; напротив, мы увидим впоследствии, что эта новая обязанность коренным образом преобразовала весь социальный порядок юного человеческого рода. Мы увидим, что единственно лишь охранению этого беспомощного, недавно приобретенного «домашнего животного» мы, люди, обязаны нашим уютным домашним очагом, защищающей нас кровлей, семейным чувством, да и всей нашей оседлостью, короче — всем тем, что делает нам жизнь приятной и дорогой. Даже в пустынных, бедных дождями областях наступают моменты, когда тлеющему рассаднику огня угрожает опасность потухнуть. Эта опасность во всяком случае должна быть предотвращена, чего бы это ни стоило. Штейнен очень живо описывает, какого труда стоило его каравану, на обратном пути от источников Шингу до Куйабы, в дождливое время года поддерживать в горящем состоянии «экспедиционное полено», а еще более разводить поутру заново большой огонь. Его люди могли помочь делу только тем, что сдирали кору с мокрых хворостинок, вырезали ножом с внутренней стороны тонкие сухие стружечки и с большой осторожностью и терпением подкладывали их почти поодиночке к тлеющему углю. Кроме того, необходимо было еще непрерывно раздувать огонь, чтобы достичь желаемой цели. Совершенно таким же способом пользуются огнем, по словам Им Турна, и индейцы в Гвиане; относительно же североамериканских индейцев мы уже знаем, что для поддержания жизни их «домашнего животного» они пользовались особыми видами трута.
В этой технике простого поддержания огня мы вообще должны видеть существенную задачу человека до изобретения орудия добывания огня; она стоила ему, наверное, немало умственного напряжения и упорного размышления. Во всяком случае, ему удалось разрешить задачу, как показывает достигнутая конечная цепь — наследственная передача огня ближайшему поколению и соседям. Дойти до этой цели человек мог только непрерывными опытами, ощупью, знакомясь с легко воспламеняющимися растительными частицами, которые затем, естественно, так же тщательно береглись и сохранялись, как и сама горящая головня. Очень рано человек узнал, что отколовшиеся и состроганные стружки и опилки при обработке деревянной рукоятки каменного топора и оружия особенно пригодны для поддержания и оживления потухающего огня. Без особого скачка мысли он очень скоро дошел до растирания легкого дерева, строгания и раскалывания, — просто на тот случай, чтобы в опасные моменты спасать огонь, не думая о каком-либо ином применении приготовленных таким образом материалов. Лучшим средством спасения и поддержания жизни «домашнего животного», угрожаемого при каждом ливне, была признана, конечно, тонко измолотая буровая древесная мука, — об этом свидетельствует громадное распространение сверлильного огнива. Та же древесная мука получалась всегда в изобилии при сверлении зубом, раковиной или камнем в дереве — другие сверла сначала совсем не идут в счет. По отношению к этим опилкам не довольствовались собиранием их, как отбросов, в полые стебли, выдолбленные плоды и тому подобное с тем, чтобы сохранять и носить всюду с собою этот запасной материал, — без сомнения, эта древесная мука производилась намеренно, в качестве главного продукта. В самом деле, он тлеет гораздо медленнее и продолжительнее, чем всякая другая рыхлая растительная ткань или сердцевина стебля.
«Кто же были те великие гении первобытной эпохи», — говорит Карл фон ден Штейнен в конце своего блестящего исследования, — «которые изобрели способ произвольного воспроизведения огня?» Это была кучка жалких существ, бродивших по сырому лесу, у которых угрожал потухнуть взятый ими с собою трут, а под рукою не было ни раковины, ни зуба или куска камня. Они отыскивали палку или разбивали полый стебель; чем суше дерево, тем легче его было измельчить и поджечь. Усердно сверлили они одним куском дерева в другом, чтобы получить достаточное количество древесных опилок, или, если говорить о предках полинезийцев, то последние терли дерево о дерево — это зависело от того, какой способ был у них обычным. Они были обрадованы открытием, что хотя деревянной палкой было труднее сверлить, но натертые таким образом опилки были тоньше и при том сами тлели и дымились. Справедливо говорит Им Турн фон ден Варрау: «Дерево заключало в себе легко горючий материал — трут, но этот горючий материал сам скрывал в себе огонь. Открытие это мог сделать каждый доисторический бродяга, не обладавший ничем, кроме остатка тлеющего материала с последней стоянки».
Это объяснение Штейнена, по-моему, является вполне удовлетворительным; оно устраняет трудность, на которую обращает внимание Ю. Липперт в своей «Истории культуры» и которая является неодолимым препятствием для всякой иной попытки объяснения. Австралиец наряду с огнивной пилой, описанной выше, пользуется также буравным огнивом. Оказывается, далее, что первобытный обитатель Австралии не умел просверливать камней и не дошел до изобретения лука; для этого он был слишком рано отрезан от остального человечества; подняться на эту ступень австралийцу помешало открытие его родины европейцами. Бурав для камня и буравное огниво должны быть названы здесь одновременно потому, что, согласно вышеупомянутой гипотезе, человек обязан изобретением буравного огнива опыту, полученному при сверлении камня. Если этот взгляд верен, то возникновение искусства произвольного добывания огня надо отнести к эпохе за несколько тысячелетий до нашего времени, — именно к позднейшим отделам каменного века; все же бесчисленные десятки, а быть может, и сотни тысячелетий, относительно которых мы можем установить следы огня в местах археологических раскопок, в глубине ледниковых отложений, человек должен был обходиться одним лишь уменьем поддерживать и передавать огонь из естественного источника. Но такой взгляд едва ли может быть принят. Эта гипотеза уже потому должна быть признана ошибочной, что каменная утварь просверливалась и просверливается именно деревом, бамбуком или чем-либо подобным, при чем между сверлом и подставкой насыпается мокрый песок в качестве трущего материала; к сожалению, этим способом даже при колоссальнейшем напряжении нельзя получить ни жара, ни огня.
Таким образом, у австралийца вообще не было повода к сверлению деревом ни камня, ни дерева. Тем не менее, способ этот является в Австралии общераспространенным и, что поразительно, применяется исключительно для добывания огня. Невольно возникает вопрос, — мог ли австралиец придти к этому способу другим путем, кроме описанного выше со слов Карла фон ден Штейнена? В самом деле, следует признать, что всякая иная попытка объяснения неприложима и здесь, в Австралии. Тонкая древесная мука любого происхождения должна была и австралийцем быть признана лучшим средством для поддержания естественного огня; можно затем с такой же вероятностью, как и для других местностей, предположить, что австралиец стал производить древесные опилки сознательно и исключительно для этой цели. А от этой стадии до Штейненовской драмы в первобытном лесу всего лишь один маленький шаг.