Пуговицы
Однажды Антон Семенович дал мне том Ушинского, в котором подчеркнул такие строки:
«Что сказали бы вы об архитекторе, который, закладывая новое здание, не сумел бы ответить вам на вопрос, что он хочет строить — храм ли, посвященный богу истины, любви и правды, просто ли дом, в котором жилось бы уютно, красивые ли, но бесполезные торжественные ворота, на которые заглядывались бы проезжающие, раззолоченную ли гостиницу для обирания нерасчетливых путешественников, кухню ли для переварки съестных припасов, музеум ли для хранения редкостей или, наконец, сарай для складки туда всякого, никому уже в жизни не нужного хлама? То же самое должны вы сказать и о воспитателе, который не сумеет ясно и точно определить вам цели своей воспитательной деятельности».
— Это очень верно, — сказал тогда Антон Семенович. — Хороший охотник, давая выстрел по движущейся цели, берет далеко вперед. Так и педагог в своем воспитательном деле должен брать далеко вперед, много требовать от человека и бесконечно уважать его, хотя по внешним признакам этот человек, может быть, и не заслуживает уважения.
Я вспомнил об этом, как старался вспомнить все, что говорил и делал Антон Семенович: по его словам и мыслям я проверял себя, свои мысли и свои поступки.
С каждым днем я все больше убеждался: как часы без маятника — не часы и птица без крыльев — не птица, так учитель, воспитатель не может работать, если он забыл хоть о ком-нибудь из своих ребят, если перестал слышать, видеть и чувствовать малейшие изменения в тех, кто ему доверен.
Очень много у меня было малышей: по десять лет — около трети, были даже девятилетние. Большинству — по двенадцати-тринадцати и только очень немногим — Жукову, Сергею Стеклову, Репину — по четырнадцати. Чаще всего это были росшие без надзора или осиротевшие дети, направленные к нам из других детских домов, из школ, где их сочли «неисправимыми». Беспризорничали в прошлом далеко не все — из каждых пяти трое, даже четверо и дня не жили на улице. Конечно, все это сильно облегчало дело. Но если я понимал и прежде, то теперь твердо знал: коллектив не берется смаху. Это огромная, трудная работа со всеми вместе и с каждым в отдельности. А для этого я должен каждого понять. Каков он, этот мальчишка? Волевой? Безвольный? Корыстный? Добрый? Скрытный? И я обязан понять не только, что составляет ядро каждого характера, но и то, как он должен расти и развиваться.
И вот наступила минута, когда чужой опыт, чужие мысли, даже если это были опыт и мысли Антона Семеновича, мне уже ни могли помочь, потому что — это и он любил повторять — за все годы его работы не было двух случаев совершенно одинаковых.
Всякий случай требует своего нового, особого решения — в этом меня еще раз убедила «пуговичная лихорадка».
Приехал к нам инспектор Ленинградского гороно Алексей Александрович Зимин. Он навещал нас не впервые. Он уже во многом помог мне. Он был из тех, кто давно указывал на безобразия, творившиеся в Березовой поляне, и поэтому пристально и доброжелательно следил за каждой переменой к лучшему. Он приезжал не только как инспектор, но как друг, которому все интересно, все важно.
Обычно в течение дня мы мало виделись — он пропадал в мастерской, разговаривал с ребятами, обедал с ними и только вечером садился у меня в кабинете и выкладывал свои наблюдения и соображения. Меня подкупало в нем то, что он охотно разговаривал о ребятах — об их характерах, привычках, склонностях. Его интересовал каждый из ребят в отдельности, и он подолгу о них расспрашивал.
Еще одно сближало нас: оба мы не любили педологов, а они были еще, ох, как сильны в 1933 году! Зимин ненавидел их с первых шагов своей инспекторской педагогической работы. Он считал, что большое количество домов «для трудных» — преступление; в такие дома попадают обычные, нормальные дети. Я не мог не согласиться: ведь и у меня здесь были самые обыкновенные ребята, и для меня оставалось загадкой, почему многие мои воспитанники были изъяты из обычных детских домов и направлены в дом для трудных.
Так вот, Алексей Александрович приехал к нам, пробыл весь день, переночевал, а на другое утро собрался возвращаться в Ленинград. И тут обнаружилось, что на его плаще не осталось ни одной пуговицы — все срезаны!
Объяснялось это очень просто. Карты исчезли из нашего обихода, но страсть к азартной игре не исчезла, она тлела. И, несмотря на то что ребята были все время заняты — работой, игрой, — несмотря на то что мы, воспитатели, проводили с ними весь день, они стали играть в пуговицы. Игра была глупая, не требующая ни ума, ни большой ловкости, — что-то вроде «камушков», которые так любят девочки. Но пуговиц она требовала не пять, не десять, а неисчислимое количество. То один из ребят, то другой обнаруживал, что на его одежде не хватает пуговиц. Начинались лихорадочные поиски, ругань, обещания «так дать, так дать, что век будешь помнить», — однако пуговицы исчезали.
Было созвано общее собрание. Я произнес горячую речь. Все согласились со мной, что игру эту надо немедленно изгнать из нашего дома. Сергей Стеклов предложил все имеющиеся запасы пуговиц тут же, не сходя с места, ссыпать в одну кучу. После некоторой заминки со вздохом выложил на стол горсть разнокалиберных пуговиц Петя Кизимов. Чуть погодя его примеру последовал Вася Лобов, потом Коршунов. Но я головой мог поручиться, что у каждого по нескольку пуговиц оставлено «на развод».
Почти все пострадавшие отыскали в пуговичной куче свои пуговицы и тотчас стали пришивать их к своим штанам и рубашкам.
И все-таки игра продолжалась — в этом не было никакого сомнения, — но теперь уже «втихую», тайно.
Петька громко выражал готовность «провалиться на этом самом месте» в доказательство того, что он о пуговицах и думать позабыл. Павлуша клялся в том же. Им я, пожалуй, верил. Но Лобов прятал от меня глаза, и я подозревал, что пуговичная лихорадка еще не оставила его.
И вот… пострадал плащ Алексея Александровича.
Я не знал, куда деваться от позора. Зимин старался как мог смягчить положение и только приговаривал:
— Ничего, ничего… Вот жена, правда, рассердится, она на днях только пришила новые… Ну, да не беда!
Он и слышать не хотел ни о каких расследованиях («потом, потом выясните») и уехал, запахнув плащ поплотнее и кое-как придерживая его локтем.
Проводив Зимина, я мрачнее тучи прошагал в столовую, где завтракали ребята, и, кратко изложив суть дела, спросил:
— Кто?
Конечно, все молчали.
— Кизимов, ты?
Петька вскочил, как ошпаренный:
— Семен Афанасьевич! Да чтоб мне провалиться!!
— Стеклов?
— Что вы, Семен Афанасьевич! — Павлуша выразительно и с достоинством, совсем как старший брат, пожимает плечами.
Называю одного за другим еще нескольких «пуговичников». Все с негодованием уверяют, что непричастны к этому темному делу.
— Лобов! — говорю я.
Лобов встает такой красный, что в этом румянце исчезли все его веснушки.
— Поди сюда.
Он подходит. Ноги у него заплетаются.
— Выверни карманы.
Он стоит неподвижно — малорослое изваяние с красным и жалким лицом.
— Выверни карманы, — повторяю я.
Он медленно погружает руку в карман и вытаскивает горсть серых блестящих пуговиц — тех самых…
— Приехал к нам наш гость, Алексей Александрович, — говорю я, глядя на белобрысую макушку и багровые уши — больше мне ничего не видно, так низко опустил Лобов свою повинную голову, — он о нас заботится, думает, а мы его так угостили! Хорошо, нечего сказать! Ты давая честное слово не играть в пуговицы?
В минуты волнения Вася Лобов забывает все уроки Екатерины Ивановны и сильнее обычного шепелявит и путает согласные. И сейчас я с трудом разбираю, скорее догадываюсь, когда он отвечает почти шепотом:
— Давал…
— Значит, для тебя честное слово — это так, ничего? Раз плюнуть. Так, выходит?
Он молчит, не поднимая головы.
— Ну, спасибо тебе, Лобов!
Сознаюсь: больше всего мне хотелось взять ножницы и срезать все пуговицы с его одежды, в том числе и те, на которых держались его штаны. Но я не сделал этого. Я представил себе, как он побежит, поддерживая спадающие штаны, увидел злорадную усмешку Репина, услышал хохот Глебова… И почувствовал: нельзя. Злосчастная буханка многому меня научила.
— Как мы с ним поступим? — спросил я ребят.
Молчание. Неясный гул голосов. Снова молчание.
— Поставить на месяц на самую грязную работу! — разобрал я.
Но разве Лобов перестанет играть в пуговицы, если ему придется вне очереди мыть уборную?
Я поговорил с Лобовым по душам, он снова поклялся мне, что о пуговицах забудет.
Но кто-то мешал нам упорно, настойчиво, изобретательно — и не прямо, а через подставных лиц. Злополучный Вася Лобов, несомненно, продолжал играть — и, несомненно, не по своей воле. Был это характер мягкий, податливый, и притом мальчишка был привязан к своему командиру Стеклову и, конечно, не хотел его подводить. Но я знал: он играет. Знал потому, что он не смотрел в глаза, сворачивал с дороги, встречаясь со мной. Я видел: вот не хватает пуговицы у ворота. Вот уже и средней пуговицы на рубашке нет, нету на правом кармане, завтра не будет и на левом.
— Сергей, — говорю я так, словно и думать забыл о пуговичной лихорадке, — что это за безобразие, почему у Лобова такой неаккуратный вид? Где у него пуговицы?
— Говорит, потерял.
— Зайди ко мне после обеда.
После обеда Стеклов заходит в кабинет и говорит мне то, что я и сам превосходно понимаю:
— Семен Афанасьевич, так ведь это Репин его изводит. Я вам верно говорю. У меня уж с ним был разговор, да он как отвечает? Он такую привычку имеет: «Не пойман — не вор».
Однако случилось так, что мой невидимый противник просчитался и неожиданно для себя помог мне.
В один прекрасный день на поверке я увидел, что Лобов стоит в какой-то странной позе, накрепко прижав руки к бокам и боясь пошевельнуться. Так же странно, неловко он двинулся в столовую — он не шагал, а семенил. И тут меня осенило: да ведь он проиграл последние свои пуговицы, с него штаны спадают!
Зайдя из столовой к себе, я застал там Васю.
— Галина Константиновна! — говорил он умоляюще. — Вы мне дайте две пуговицы. Я сам пришью, вы только дайте!
Галя открыла было рабочую шкатулку.
— Постой! — сказал я. — Пускай Лобов отыщет свои пуговицы. Они у него есть, пускай поищет хорошенько.
Что долго рассказывать — он оставался в таком виде до самого вечера. Сперва он ходил, поддерживая штаны руками; потом, работая в мастерской, подвязал их каким-то обрывком веревки, но они то и дело сползали. Вася уже никого ни о чем не смел просить и так глубоко погрузился в пучину отчаяния, что виднелась одна только макушка.
За ужином встал с места Сергей Стеклов:
— Семен Афанасьевич! Всем отрядом ваш просим: разрешите пришить Лобову пуговицы. Он больше не будет!
— Ручаетесь?
— Ручаемся.
Антон Семенович в таких случаях спрашивал: «Чем вы ручаетесь?» Спросил и я:
— Чем ручаетесь?
— Головой! — последовал неожиданный ответ.
И я этим ответом удовлетворился, хотя, по правде сказать, ручательство было очень неопределенное.