В Летнем саду
В Ленинград я ездил часто. Подолгу просиживал в гороно, ловя окончивших педагогические институты. Мне хотелось поговорить с человеком начистоту, прежде чем его направят в Березовую поляну. Если тебе присылают работника, поздно спорить. Мне же нужны были не просто «направленные», а такие, которые шли бы к нам по своей охоте.
И такой подбирался у нас педагогический коллектив, что я вставал поутру с особенным чувством радости и покоя. Вставал и думал: что такое хорошее у меня нынче? А, да: Алексей Саввич! Екатерина Ивановна! Это были не слова, а постоянное ощущение. Я мысленно видел Екатерину Ивановну, тесно окруженную ребятами, или Алексея Саввича в мастерской — и это с самого утра наполняло меня уверенностью: день в хороших руках. Если надо, могу уехать хоть на сутки- и не будет точить, подгонять тревога.
В тот жаркий июньский день пришлось захватить с собой Костика.
— Купи ему башмаки, — наставляла Галя. — Примерь как следует, чтоб не жали. И Леночке такие же.
— Давай, уж и ее с собой.
— Хватит с тебя одного. А размер одинаковый. Когда вас встречать?
…Костик сидит передо мною в вагоне. Глаза у него совсем круглые — значит, предвкушает новые впечатления. А может быть, просто хочет спать — перед сном и у него и у Леночки глаза всегда становятся круглыми, как у совят. На лице у Костика отражается все, о чем он думает, что слышит. Словно легкие облака, проходят по его лицу отражения мыслей.
— Папа! Мы купим в Ленинграде башмаки?
— Купим.
— И Леночке купим в Ленинграде башмаки?
— И Леночке.
— Кожаные?
— А какие же еще?
— Я кожаные хочу.
— Кожаные и купим.
— Папа, а я к тебе сяду?
— Ладно, садись.
Он устраивается поудобнее у меня на коленях и вздыхает удовлетворенно, покойно: вот, мол, и достиг, чего хотел. Потом приникает лицом к окну. Нос у него совсем расплющился.
— Осторожней, Костик, стекло раздавишь.
— Ну что я, глупый? — солидно возражает он и очень строго смотрит на девушку, которая позволила себе громко рассмеяться, услышав его ответ.
— И чего смешного?.. — тихо говорит он, прижимаясь носом к стеклу. И еще тише, почти шепотом: — Новое дело!
Знакомый оборот! Узнаю Павла Подсолнушкина. Павел не речист, и эти два слова — «новое дело» — вполне успешно выражают у него возмущение, удивление, укоризну и неудовольствие.
— Костик! — предостерегающе говорю я. Костик молчит, отлично понимая, что я имею в виду. Он больше не смотрит на смешливую девушку. Она протягивает ему конфету в пестрой желто-красной бумажке, но он только поджимает губы и энергично мотает головой из стороны в сторону.
— Какой гордый! — говорит девушка и снова смеется.
Костик смотрит в окно, я — на Костика. Смотрю и думаю о своем.
Я теперь сплю по ночам. Первое время мы толком не спали — ни я, ни Алексей Саввич, ни Екатерина Ивановна: каждую минуту могли постучать в дверь, могло обнаружиться, что кто-то кого-то избил, кто-то сбежал, что-то украдено, испорчено, разбито. Даже когда все начало понемногу налаживаться, мы не знали ни дня, ни ночи, ни часу покоя. А вот теперь я стал спать крепко.
Вчера вечером ко мне зашел Суржик и молча положил на стол тридцать два рубля.
— Что за деньги?
— Это за портсигар.
— Какой портсигар?
— Ну, тогда… помните? И, в кошельке у вас было сто рублей. Так я остальное после отдам, вы не думайте. А это пока…
— А-а, вот что. Ну, спасибо. Иди и не спотыкайся больше.
Он ответил по форме:
— Есть не спотыкаться!
Когда он был уже у двери, я сказал:
— Погоди. А эти деньги у тебя откуда?
Он круто оборачивается. Лицо у него багровое, и второй раз я вижу его глаза — гневные, умоляющие, подернутые внезапными невольными слезами, которых не сдержать.
— Семен Афанасьевич! — Он гулко ударяет себя кулаком в грудь. — Пятнадцатого мая день рожденья, бабушка прислала семь рублей. Да из тех шесть не истратил! Десять рублей мне Репин был должен. Пять…
— Ладно, всё. Иди.
— Нет, а зачем вы…
— Да ты не обижайся, я просто хотел знать. Иди, Суржик.
Ошибка. Нельзя было спрашивать.
Я делаю много ошибок, знаю. Самое опасное — растеряться перед сложностью и многообразием характеров, которые тебя окружают.
Когда я в письмах спрашиваю Антона Семеновича, как поступить в том или ином случае, он отвечает: «А я не знаю, какая у вас в тот день была погода». Это значит: все зависит от обстановки, от всей суммы реальных обстоятельств — все надо уметь учитывать, все надо уметь видеть. Мелочей нет, все важно. Да, конечно. Но мне кажется иной раз, что я утону именно в мелочах.
Их много, и я не всегда умею определить, насколько одно важнее другого, что можно отодвинуть, за что необходимо схватиться прежде всего.
— Папа, — говорит Костик, — я скажу тебе на ухо: я хочу ту конфету. Красненькую.
Оглядываюсь. Той девушки уже нет — мы даже не заметили, на какой остановке она сошла.
— Ничего не поделаешь, Костик. Надо было сразу брать.
— А зачем она смеялась?
С вокзала мы с Костиком идем пешком. Хорошо! Ленинград опушен ранней, еще не запылившейся зеленью. Он помолодел, и уже не такими строгими, как тогда, в марте, кажутся мне его прямые улицы. Будто раздвигая суровый гранит набережных, струится живая голубизна опрокинутого неба, течет и дышит Нева. Еще очень рано, можно пройтись пешком. Хорошо! Радостно поглядеть в этот ясный час на удивительный город. И радостно держать в руке руку сына, смотреть сверху на круглую розовую щеку с тенью длинных ресниц. Костик шагает рядом со мной, стараясь попасть в ногу, но на каждый мой шаг приходится два его.
В вестибюле гороно я оставляю его под присмотром добродушной гардеробщицы, которая уверяет меня, что я могу ни о чем не беспокоиться. Правда, мы с Костиком договариваемся, как мужчина с мужчиной: он будет сидеть тихо и терпеливо ждать, пока я не вернусь, закончив все свои дела. А потом уже пойдут наши с ним дела, общие.
У нас сегодня много дел в городе. Я должен был зайти в гороно, потом мы должны купить башмаки, купить краски и кисти для наших художников, а кроме того, давно обещано, что мы зайдем в Летний сад и посмотрим памятник Крылову. И когда я через полтора часа спускаюсь в вестибюль, я нахожу гардеробщицу в совершенном восторге от Костика, а самого Костика — очень довольного собой: он честно, по-мужски сдержал слово — никуда не бегал, не скучал, сидел тихо и, конечно же, не плакал. Придется отложить покупки — Костик заслужил сперва обещанную прогулку.
Мы идем по мосту. Под ним струится Нева. Останавливаемся, смотрим вниз. Долго, без конца, можно смотреть на пламя костра и на бегущую воду. Потом я перевожу глаза на Костика — лицо у него серьезное, сосредоточенное. Он тоже смотрит в воду. О чем он думает?
— Пойдем, — говорю я.
Снова шагаем: я — один шаг, Костик — два. Минуем мост, идем по набережной. Слева Нева, справа решетка Летнего сада. Вглубь сада убегают белые статуи, переливается на солнце листва деревьев. Безлюдно. Может, потому, что час еще ранний?
— Смотри, Костик: во-он там памятник… Я не успеваю договорить.
— Памятник! Памятник! — Костик вырывает руку и бежит вперед по дорожке.
Подойдя, не нахожу на его лице и тени прежней задумчивости — оно все в движении, в улыбке, которая светится в глубине глаз, и на губах, и в ямочке на щеке. Обеими руками Костик ухватился за ограду, приподнялся на цыпочки; его голос и смех раздаются, кажется, на весь сад:
— Гляди! Гляди! Журавль! И лиса! С хвостом! Ой, какая! Папа, гляди — петух! А это кто? Это кто смешной? Обезьяна? Чего она делает? Папа, Леночку приведем сюда? Папа, Леночку!
Мы глядим и не можем наглядеться, так все это хорошо и весело — и звери, и птицы, и сам Крылов, грузный, спокойный, добрый и насмешливый, — настоящий дедушка.
— Костик, пошли!
— Погоди! Еще посмотрим немножко.
— Костик, а башмаки покупать?
— Папа, еще немно-ожко! Это медведь, папа? Я хочу туда, я перелезу…
И вдруг он застывает неподвижно, таращит глаза и приоткрывает рот. Я смотрю вокруг — что с ним? Что он увидел? Не успеваю я понять, что случилось, как Костик срывается с места и бежит куда-то направо.
— Король! — кричит он во все горло. — Король!
Под кустом сирени на скамье сидит оборванная серая фигура. Тут же на куске газеты — булка и еще какая-то снедь. Непонятно, как Костик издали признал в этой фигуре Короля, но он с разбегу кидается в колени оборванцу, все так же крича:
— Король! Король!
— Король! — зову я.
Он встает.
Я видел это лицо и бесшабашно-веселым, и злым, и насмешливым. Я видел его угрюмым и задумчивым в последнюю нашу встречу. Но никогда на моей памяти не было оно таким незащищенным, таким беспомощным. Король держит Костика за плечи и смотрит на меня испуганно и удивленно. Костик запрокидывает голову и обращает к Королю сияющую, влюбленную улыбку:
— Ты куда уходил? Ты с нами домой поедешь? Папа, он с нами поедет!
Я еще не успел спросить себя, поедет ли он, захочет ли поехать с нами. Но я был так рад, что он здесь, что я вижу его! И на его лице недоумение, испуг, тревога понемногу словно таяли, сменяясь каким-то новым выражением. Он стоял у скамьи, опустив руки на плечи Костика, и по-прежнему, как бывало, смотрел мне прямо в глаза.
— Здорово, — сказал я наконец и сел на скамейку. — А где Разумов? Где Плетнев?
— Плетнева нет… а Разумов здесь… Мы с ним на юг собираемся.
Его желтые глаза стали прежними, озорными и смелыми, и голос прозвучал, как и прежде, независимо и вызывающе.
— Поедем скорее домой, — сказал Костик.
Я промолчал. Король отвернулся и сказал негромко, не глядя на малыша:
— Не могу я ехать, Костик.
— Нет, поедем! Папа, скажи ему!
Король быстро повернулся ко мне.
— Не поеду я, — заговорил он быстро, захлебываясь словами, разом опять потеряв всю свою независимость. — Я вам там ни к чему, зачем это я вдруг поеду. Мы на юг решили, зачем это я вдруг останусь… И Разумов не согласится…
— А я-то думал… — сказал я медленно, — я-то думал: Король сбежал — уж наверно на новостройку… на Магнитку… а ты вон где…
Король смотрел на меня растерянно.
— Есть хочется, — неожиданно сказал Костик.
— А ты поешь. Вот, бери-ка булку с колбасой, на… — Король поспешно достал из кармана ножик, обтер газетой, отрезал ломоть булки, кружок колбасы и протянул Костику.
— Спасибо! — И Костик с аппетитом принялся за хлеб с колбасой.
— Семен Афанасьевич, — сказал вдруг Король, — а как ребята? Не разбежались?
Я пристально посмотрел на него:
— Ты и сам не думаешь, что разбежались. Все на месте. Кроме тебя, Разумова и Плетнева, никто не ушел.
— А как живете там?
— Мачту поставили, — усердно жуя колбасу, сообщил Костик. — Пионеры в гости приезжали. С барабаном. В баскетбол с нами играли.
— Ну?
— Проиграли мы.
— Проиграли? А большие ребята, Семен Афанасьевич?
— Обыкновенные пионеры. Лет по тринадцати.
— И наши проиграли?!
— Проиграли.
Король досадливо крякнул. И вдруг его прорвало:
— А кто играл? Жуков — так, Стеклов — так… Репин? Репин играл? И проиграли… Ах, черти!.. А что Володин — неужто остался без нас, не ушел? А кто в отряде командир? Во-ло-дин? Вот это да! А новых ребят нет?
Он спрашивает и спрашивает, без передышки, он живо представляет себе всё и всех, он не забывал, он помнит…
— Слушай, Дмитрий, — говорю я, — брось валять дурака — едем.
— А Разумов? — спрашивает он вместо ответа.
— Отыщи его, и едем все вместе.
— Он сейчас сюда придет.
— Вот и ладно.
Помолчали. Он испытующе смотрит мне в лицо:
— Семен Афанасьевич, вы сердитесь?
— Нет. Но я не понимаю, как ты мог уйти. Не понимаю.
— Семен Афанасьевич… — Он вдруг перешел на шепот, словно нас мог услышать кто-то, кроме Костика. — Я тогда решил остаться. Выхожу от вас — помните, ночь уже была, а тут Плетнев. Говорит: тряпка ты, поманили — ты и остался. Ну, я и пошел.
— Вот тут-то ты и поступил, как тряпка.
Мне хотелось сказать ему, что, видно, многое еще должно случиться, прежде чем он всерьез поймет, в чем настоящее мужество и настоящая самостоятельность. Но не стоит говорить — слова сейчас не дойдут до него, да он и слушать не станет. Он должен говорить сам. Тем же быстрым шепотом, взахлеб, ничего уже не пряча и не взвешивая, о выкладывает все, что накопилось на душе:
— Нам с Разумовым не хотелось… Но Разумову с ним не спорить. Он Плетня всегда слушался…
— А ты?
Король отмахивается коротким жестом — ему не до моих вопросов, он должен поскорей выговориться до дна.
— Пришли в Ленинград — и разругались. Ничего не ладится, все вкривь и вкось. Ни к чему душа не лежит. Плетень говорит: «Чего вы как отравленные? Уеду, говорит, от вас. Ну вас к черту! Еще без меня наплачетесь». И уехал. Только он без нас тоже никуда, он вернется. А нас не найдет — как же?
— Сообразишь, как предупредить. Да и он поймет, где вас искать.
— Он гордый, он в Березовую не пойдет.
— Он не гордый, а вздорный. Понимаешь? Глупый петух, вот и все.
Мимо нас прошла женщина с сумочкой, удивленно оглядела нас; прошла несколько шагов — оглянулась. Прошла няня с двумя детишками — тоже оглянулась раз, другой. Каждый смотрел в нашу сторону с любопытством. Но Король ничего не замечал.
На трехколесном велосипеде проехал мальчуган лет шести. Костик сполз с моих колен и побежал следом.
Где-то за кустами раздался осторожный, приглушенный свист. Король обернулся, привстал и окликнул негромко:
— Иди, иди, не бойся!
Я тоже приподнялся: к нам уже бежал улыбающийся Разумов.
— А я гляжу — с кем это ты? — говорил он еще на бегу. — Здравствуйте, Семен Афанасьевич! А я думаю — засыпался Король, подходить или нет?
— Едем, — сказал Король. — Можно сейчас ехать, или у вас еще какие дела?
— Едем. Костик! Где ты там?
Костик появился на велосипеде — на том самом, за которым он от нас убежал. Он крепко держался за руль, но катил его владелец машины, мальчик постарше, глядевший на Костика снисходительно и покровительственно. Мальчик остановил велосипед перед нашей скамейкой.
Во взгляде Костика была мольба:
— Еще немножко!
— Едем, — сказал я. — Король с нами.
Костик поспешно слез с велосипеда.
— Спасибо, я уже покатался! — сказал он, передавая машину ее хозяину, и, тут только заметив Разумова, обрадовался: — И Володя!
— Ага, и я. Здравствуй, Костик! — отозвался Разумов и тоже улыбнулся, ласково щуря синие глаза.
Шагаем вчетвером — малыш, двое изрядно оборванных подростков и я. Со стороны поглядеть — странная компания.
— Беспризорников ведут? — с недоумением сказала встречная девочка лет десяти.
— Вряд ли: с ребенком… — долетел до нас ответ матери.
Король передернул плечами.
— Беспризорников, ясно, — с усмешкой повторил он.
— Ну, одеты мы с тобой в самом деле… — примирительно сказал Разумов.
И снова мы в вагоне. За окном вдруг темнеет, по стеклу вкось ползут крупные дождевые капли. Костику больше не любопытно глядеть в окно, он не сводит глаз с Короля:
— Ты больше не уедешь? Нет?
— Нет! — весело отвечает за Короля Разумов.
Всю дорогу оба расспрашивают о Березовой поляне — Король быстро и жадно, обо всем подряд, Разумов — изредка вставляя слово. Мне уже и рассказывать нечего, кажется все перебрал. И незаметно пролетел наш не слишком близкий путь. Выходим из вагона. Дождь перестал, но еще хмуро кругом. И вдруг, когда мы подошли к березовой роще, солнце выглянуло, из-за туч. Вспыхнула чисто умытая зелень, засверкали белые стволы. Все озарено, все насквозь пронизано солнцем. Гляжу на Короля. То же произошло и с ним: тень сошла с его лица, оно откровенно счастливое, и — наверно, смешно так сказать о мальчишке, но да, именно так — оно помолодело. Он все ускоряет шаг, Костик уже не поспевает за нами. Я сажаю его к себе на плечи — и мы чуть не бегом подходим к дому. И когда до будки остается какая-нибудь сотня шагов, Костик вдруг берет меня обеими руками за щеки, пытаясь повернуть к себе мою голову, и говорит испуганно: — Папа! А башмаки?