Раз после уроков я увидела, что кое-кто из ребят не уходит: собрались вокруг парты Горюнова. Толя вытащил шахматную доску и расставляет фигуры.
– Кто из вас играет? – спросила я, подойдя ближе.
– Я, – ответил Толя. – И вот Саша, – кивнул он на Гая, – и Глазков.
– Можно мне попробовать? – спросила я.
Ребята переглянулись, и Толя, по обыкновению краснея, ответил:
– Пожалуйста, Марина Николаевна. Вы с кем будете играть?
– Хочешь, сыграем с тобой?
Мы перенесли доску на мой стол, уселись друг против друга, ребята тесно окружили нас – и сражение началось. Толя оказался серьёзным противником – толковым, расчётливым, осторожным. Я играла немногим лучше его и неожиданно почувствовала, что волнуюсь. Во-первых, мне казалось, что все симпатии на стороне Толи, все желают ему удачи, а это много значит – отношение окружающих! Притом я вдруг поняла, что от исхода этой партии многое зависит, и решила, что мне просто необходимо выиграть. Сдвинув брови, плотно сжав губы, мой противник изучал доску. Рядом стоял его приятель Саша Гай, и на его лице отражалось всё, что происходило на поле боя. Он так переживал каждый Толин ход, словно это его, а не Толю ожидали победа или поражение.
Я не очень-то могла наблюдать за окружающими, но не заметить, как ведёт себя Боря Левин, было невозможно. Он «болел» за того, кому изменяло счастье. Он не столько радовался хорошим ходам, сколько огорчался, если кто-нибудь из нас делал неправильный, по его мнению, ход. Стоило мне или Толе взяться за фигуру, как раздавалось полное отчаяния «Эх!..». В иные минуты он даже отворачивался, не в силах смотреть на наши действительные или воображаемые промахи.
– Ты мешаешь, – сдержанно сказал наконец Толя. – Раз не можешь смотреть спокойно, уходи.
Боря присмирел.
Через некоторое время я, сманеврировав своим чёрным конём, сняла Толиного слона. Положение белых усложнялось. Я посмотрела на серьёзное лицо Толи, на морщинку, залёгшую у него меж бровей, и сквозь невольный азарт игры вдруг подумала: «Зачем я так стараюсь выиграть? Ведь он совсем мальчик. Даю же я иной раз Гале обыграть меня в шашки. Он огорчится, а для меня проигрыш – не велика беда».
Был мой ход – он, повидимому, решал судьбу партии: вслед за слоном я могла заставить Толю пожертвовать ладьёй, и тогда… Но я стала сосредоточенно разглядывать противоположный угол доски, словно обдумывая какую-то совсем новую комбинацию, и пошла пешкой, давая Толе возможность воспользоваться неожиданным преимуществом. Но он посмотрел на меня с таким откровенным изумлением, что мне стало неловко, а присмиревшие было ребята зашевелились, и кто-то разочарованно прошептал: «Поддаётся…»
– Вы ошиблись, Марина Николаевна, – сказал Толя. – Возьмите ход обратно.
– Я сама виновата, впредь буду осторожнее, – возразила я, чувствуя, что тоже краснею.
Но Толя не воспользовался моим великодушием, он не хотел победы, добытой по милости уступок и снисхождений. Он сделал какой-то нейтральный ход, и тогда я пошла так, как собиралась прежде. Белые сделали ещё несколько попыток защититься, но тщетно: через несколько ходов стало ясно, что положение их безнадёжное.
– Мат! – хором сказали ребята.
Толя поднял на меня тёмные глаза и вдруг расплылся в широчайшей улыбке. Все шумно вздохнули, и начался обычный в таких случаях разговор: «А вот если бы Горюнов догадался…», «Если бы Марина Николаевна пошла той пешкой…»
Я взглянула на часы: партия длилась сорок минут. Если бы я разговаривала с Толей сорок минут подряд, узнала бы я о нём больше, чем сейчас? Едва ли.