Несмотря на свои обещания во время последних Выборов, политики так и не переменили климата. Государственный Институт Метеорологии сотворил только несвоевременный снегопад да пару маленьких, не больше абрикоса, молний. Изо дня в день и от графства к графству погода менялась весьма беспорядочно, как и встарь.
Стояла величавая, старомодная теннисоновская ночь.
Мелодия струнного квартета плыла из окна гостиной и терялась среди всплесков и бормотанья сада. Закрывшиеся лилии оставили над прудом аромат задумчивой грусти. В порфире фонтана не мелькал золотой плавник, а павлин, который, казалось, туманно маячил среди теней, на самом деле был призраком, ибо всю стаю загадочно и жестоко убили день или два назад, в первую вспышку этого внезапного лета.
Майлз гулял среди цветов, полнный меланхолии. Его мало трогала музыка, и это был его последний вечер в Замке Маунтджой. Никогда, наверное, не будет он так свободно гулять.
Маунтджой спланировали и вырастили в годы о которых он ничего не знал; поколения умелых и терпеливых земледельцев пололи, удобряли, прорежали; поколения дилетантов орошали его каскадами и фонтанами; поколения коллекционеров таскали сюда скульптуры; все, казалось, существовало для его удовольствия этой вот ночью, под этой огромной луной. Майлз ничего не знал о таких периодах и процессах, но чувствовал приливы непонятного влечения к обволакивавшим чарам.
С конюшни пробило одиннадцать. Музыка смолкла. Майлз повернул назад; когда он подходил к террасе, ставни уже закрывались, и одна за другой гасли большие люстры. В свете фонарей, еще горевшем на панелях выцветшего атласа и потемневшей позолоты, он присоединился к компании, отходящей через островки старой мебели ко сну.
Его комната не входила в длинный ряд окон, смотрящих в сад. Эти комнаты оставляли для убийц. Не было ее и на втором этаже, занятом половыми преступниками. Он жил в скромном крыле. Ему открывался вид на черный ход и угольный бункер. Только приезжавших по делам специалистов, да очень бедных родственников помещали сюда в старое время. Но Майлз привязался к этой комнате, которую мог назвать собственной впервые за все свои двадцать лет Прогресса.
Его ближайший сосед, некий м-р Потный, задержался у своей двери, чтобы пожелать доброй ночи. Только после двадцати месяцев соседства когда срок Майлза кончался, этот ветеран стал приветливым. Он и человек по имени Мыло, два пережитка другого века, держались вместе, задумчиво толкуя о былых кражах со взломом, о взрывчатке, об уютных барах, где они встречались со своими постоянными скупщиками краденого, о суровых днях наказания в исправительных домах «Щетка» и «Мавр.» Молодому поколению от них было мало проку; их интересами были преступления, кальвинизм и классическая музыка. Но мало-помалу м-р Потный начал кивать, хмыкать и, хоть и слишком поздно для дружбы, разговаривать с Майлзом.
– А ничего нынче бренчали, а, приятель? – спросил он.
– Меня там не было, м-р Потный.
– Проморгал ты удовольствие. Конечно, на старика Мыло не угодишь. Прямо-таки устал от его нытья. Мыло говорит, что виола скрипит. Они играли Моцарта как Гайдна. Мыло говорит, мол, никакого чувства в пиццикато Дебюсси.
– Много Мыло знает.
– Мыло знает побольше некоторых ученых и неучей, кого я могу назвать. В следующий раз они сыграют Большую Фугу как последнюю часть Си бемоль. Этого дождаться стоит, хоть Мыло и говорит, что поздний Бетховен не пользуется успехом. Поглядим. По крайней мере я и Мыло; ты не сможешь. Завтра ты выходишь. Доволен?
– Не очень.
– Да и я бы не особенно радовался. Чудн о, но я отлично здесь прижился. Сроду не думал, что так будет. Все сперва казалось маленько шикарным. Не как в старой «Щетке». Но когда привыкнешь, это и впрямь приятное место. Я бы не прочь осесть здесь на пожизненное, кабы позволили. Беда в том, что сейчас преступнику неспокойно. Было время, когда знал, что за дело следует шесть месяцев, или там три года; что бы там ни было, знал, что и как. А эти тюремные комиссары со своими Превентивным Надзором да Исправляющим Отношением могут держать тебя или выкинуть, когда захочут. Это неправильно.
– Я тебе скажу, приятель, что и как, – продолжал м-р Потный. – Нынче нет такого понимания преступления, какое раньше было. Помню, когда я по карманам лазил и впервой очутился перед судьей, тот прямо сказал: «Парень,» – говорит. – «Ты вступаешь на такую стезю, которая может привести только к горю и деградации на этом свете и к вечному проклятию на том.» Вот это разговор. Все ясно-понятно. Но когда я в последний раз погорел, меня, перед тем как послать сюда, назвали «антисоциальным явлением» мне сказали, я, мол, «плохо приспособляемый». Нельзя так говорить с человеком, который уже жизнь прожил, пока они еще пешком под стол ходили.
– И мне что-то похожее говорили.
– Ага, и теперь вот они тебя выкидывают, как будто у тебя нет никаких Прав. Я говорю, многим тут не нравится, что ты уходишь, да еще так внезапно. Кто следующий, вот о чем мы гадаем.
Я скажу, где ты обмишурился, парень. Ты доставлял мало хлопот. Из-за этого они так легко сказали, что ты излечился. Мы с Мылом тут разбираемся. Помнишь, птичек пришили? Так это я да Мыло. Пришлось попыхтеть – мощные были, сволочи. Но мы скрыли все улики, и если зайдет разговор, что мол, я да Мыло «реабилитировались», мы все и выложим!
Ну, пока, приятель. Завтра утром моя очередь на Исправительный Отдых, так что ты уйдешь раньше, чем я появлюсь. Возвращайся поскорей.
– Постараюсь, – сказал Майлз и вошел в свою комнату.
Он немного постоял у окна, в последний раз озирая мощеный булыжником двор. У него была фигура хорошего мужчины, потому что он был сыном красивых родителей, и всю жизнь его усердно питали, лечили и упражняли, а также хорошо одевали. Он был одет в серое, вполне обычное по тем временам, платье – только явные гомосексуалисты носили цветные – но одеяния были разные, в зависимости от положения. Майлз носил сшитое на заказ. Он принадлежал к привилегированному классу.
Он был создан Государством.
Он не богобоязненный викторианский чистюля-джентльмен, не совершенный человек Возрождения, не скромный рыцарь, не покорный язычник, даже не благородный дикарь. Весь этот ряд примеров прошлого был всего лишь прелюдией Майлза. Он был Современным Человеком.
Его история, как это видно из перфолент картотек в бесчисленных Государственных отделах, была типичной, как и тысячи других. До его рождения политики сумели довести его родителей до нищеты; от горькой нужды те бросились в самые доступные и примитивные развлечения бедноты, а потом, между двумя войнами, выплеснулась цепная реакция разводов, которая разбросала их и их собратьев по всему Свободному Миру. Тетушка, к которой поместили Майлза, работала на фабрике и вскоре умерла от переутомления на конвейере. Ребенка отдали в Приют.
С той поры на него были затрачены огромные суммы, которых пятьдесят лет назад хватило бы, чтобы обучить целую толпу мальчиков в Винчестере и Нью-Колледже и устроить на хорошую работу. В залах, украшенных репродукциями Пикассо и Леже, он зевал на длинных уроках Творческой Игры. У него всегда были необходимые кубометры воздуха. Диета была сбалансированной, и каждую первую пятницу месяца он подвергался психоанализу. Каждая деталь его юности регистрировалась, записывалась на микрофильм и хранилась, пока он в соответствующем возрасте не был передан в Военно-Воздушные Силы.
На базе, куда его определили, самолетов не было. Это было учреждение, готовившее инструкторов, готовивших инструкторов, готовивших инструкторов Личного Отдыха.
Несколько недель он присматривал за посудомоечной машиной и делал это, как свидетельствовал его адвокат на суде, в исключительной манере. Сама работа была не ахти какой, но это обычное начало. Питомцы Приютов составляли костяк Вооруженных Сил, обособленную касту, объединявшую в себе грозные качества янычар и юнкеров. Майлза быстро повысили. Мытье посуды было только началом. Адъютант, тоже сирота, свидетельствовал, что сам он и посуду мыл, и офицерское белье стирал, прежде чем достиг своего нынешнего положения.
Военно-Полевые Суды отменили несколько лет назад. Вооруженные Силы передавали своих нарушителей гражданским властям. Майлз угодил к квартальной сессии. С самого начала было ясно, что когда Поджог, Умышленное Вредительство, Убийство, Предосудительное Поведение и Измену исключили из Обвинительного Заключения, и все сводилось к простому обвинению в Антисоциальной Деятельности, симпатии Суда были на стороне обвиняемого.
Психолог базы высказал мнение, что элемент поджигательства неотделим от юности. А при его сдерживании могли появиться болезненные неврозы. Сам он считал, что обвиняемый совершил абсолютно нормальный акт и, более того, совершая его, продемонстрировал более чем нормальный интеллект.
На этом месте некоторые вдовы, матери и сироты сгоревших летчиков завопили со зрительской галереи, но им резко напомнили, что тут Суд Государства Благоденствия, а не собрание Союза Домохозяек.
Дело превратилось в панегирик обвиняемому. Попытка обвинения подчеркнуть объем ущерба была пресечена Судьей.
– Присяжные, – сказал он, – вычеркнут из своей памяти эти сентиментальные детали, которые были совершенно неуместно приведены.
– Для вас, может и деталь, – раздался голос на галерее, – а мне он был хорошим мужем.
– Арестуйте эту женщину, – приказал Судья.
Порядок восстановили, и восхваления продолжились.
Наконец, Судья подвел итог. Он напомнил присяжным, что первым из принципов Нового Права был тот, что никто не может нести ответственным за последствия своих действий. Присяжные должны вычеркнуть из своей памяти то соображение, что погибло много ценного имущества и много ценных жизней, и что дело Личного Отдыха серьезно застопорилось. Им оставалось только решить, в самом ли деле обвиняемый рассовал горючий материал в разные заранее выбранные места Учреждения и поджег его, если он сделал это, а свидетельства это подтверждают, он нарушил Установленные Правила этого Учреждения, а посему подлежал соответствующему наказанию.
Жюри вынесло вердикт «виновен», добавив к нему прошение о помиловании тех задержанных лиц, которых при заслушивании обвинили в неуважении к Суду. Судья объявил присяжным выговор за самонадеянность и дерзость по поводу задержанных, обвиняемых в неуважении, и приговорил Майлза к проживанию в Замке Маунтджой (родовое поместье увечного ветерана II Мировой войны, которое превратили в тюрьму, когда того отправили в Дом Престарелых).
Государство было избаловано удовольствиями. Почти два года Майлз вкушал его изысканные блага. К нему применялось любое приятное лечебное средство, и как сейчас заявляют, успешно. Потом ему нанесли неожиданный удар; он дремал под тутовым деревом, когда к нему подошел Заместитель Главного Воспитателя со своим Помощником и сказал ему тупо и грубо, что он реабилитировался.
И в эту последнюю ночь он знал, что завтра проснется в жестоком мире. Тем не менее он спал и спокойно проснулся, чтобы в последний раз ощутить знакомый запах китайского чая на столике, тонкого бутерброда, увидеть шторы над порогом, залитый солнцем кухонный двор и часы на конюшне, еле видные за резными медно-красными листьями вяза.
Он позавтракал поздно и в одиночестве. Все остальные уже принялись за первые в этот день песни общины. Вскоре его позвали в Кабинет Воспитателей
С того дня, когда к Майлзу и другим новичкам, только что прибывшим в Маунтджой, Главный Воспитатель рассказал о Целях и Достижениях Новой Пенологии, они видели его редко. Главный Воспитатель почти всегда уезжал на разные пенологические конференции.
Раньше Кабинет Воспитателей был комнатой экономки; теперь из нее выбросили весь плюш и патриотические картинки, а взамен заполнили стандартным гражданским оборудованием класса «А».
Она была полна народу.
– Это Майлз Пластик, – сказал Главный Воспитатель. – Садись, Майлз. По присутствию наших гостей ты можешь догадываться, какое сегодня великое событие.
Садясь на стул, Майлз увидел что рядом с Главным Воспитателем сидят двое пожилых мужчин, в которых он, благодаря телеэкрану, признал выдающихся членов Коалиционного Правительства. На них были открытые фланелевые рубашки, блейзеры с многочисленными ручками и карандашами в нагрудных карманах и обвислые брюки. Таково было одеяние весьма высоких политиков.
– Министр Благоденствия и Министр Отдыха и Культуры, – продолжал Главный Воспитатель. – Звезды, к которым мы прицепили наш воз. Пресса получила готовый текст?
– Да, Главный,
– А фотографы готовы?
– Да, Главный.
– Тогда я могу продолжать.
Он продолжил, как продолжал на бесчисленных конгрессах, на бесчисленных курортах и в университетских городках. Закончил он, как всегда, словами: «В Новой Британии, которую мы строим, нет преступников. Есть только жертвы неадекватных общественных служб.»
Министр Благоденствия, достигший своего нынешнего положения не без определенной резкости в спорах, заметил: «Но я думал, что Пластик – воспитанник одного из наших Приютов…»
– Пластик считается Особым Случаем, – сказал Главный Воспитатель.
Министр Отдыха и Культуры, который в былые дни сам не раз мотал срока, сказал: «Ну, парень, из всего, что тут твердят, я вижу, что ты необычайно проворен.»
– Вот именно, – отозвался Главный Воспитатель. – Майлз – это наш первый успех, подтверждение Метода.
– Из всех новых тюрем, созданных в первой славной волне Реформы, только в Маунтджой мы имеем случай полной реабилитации, – сказал Министр Благоденствия. – Вы можете знать или не знать, что Метод подвергался изрядной критике и в Парламенте, и вне его. Существует много молодых горячих голов, которые черпают свое вдохновение у нашего Великого Соседа на Востоке. Им можно цитировать знаменитостей до почернения, но они всегда склоняются на сторону всех самых последних технических новинок телесного наказания и казни; это – сковывание общей цепью, одиночное заключение, хлеб и вода, плетка-семихвостка, веревка, дыба и прочая ерунда. Они считают нас старыми чудаками. Слава богу, народ нам достаточно симпатизирует, но мы сейчас в обороне. Нам надо показать результаты. Вот для чего мы здесь. Чтобы показать им результаты. Ты наш Результат.
Это были торжественные слова, и Майлз в какой-то мере соответствовал обстановке. Он пусто глядел перед собой с выражением, которое могло сойти за благоговение.
– Теперь будь поосторожнее, парень, – сказал Министр Отдыха и Культуры.
– Фотографии, – сказал Министр Благоденствия. – Да, пожми мою руку. Повернись к камерам. Постарайся улыбнуться.
Блицы полыхали по всей мрачной комнате.
– Государство да будет с тобою, – сказал Министр Благоденствия.
– Дай-ка нам лапу, парень, – сказал министр Отдыха и Культуры, беря руку Майлза. – И учти, никаких штучек.
Потом политики ушли.
– Заместитель Главного позаботится обо всех практических делах, – устало сказал Главный. – Ступай к нему.
Майлз пошел.
– Ну, Майлз, отныне я должен звать тебя «мистер Пластик», – сказал Заместитель. – Менее чем через минуту вы станете Гражданином. Вот эта стопочка бумаг, это – Вы. Когда я ставлю на них печать, Майлз-Проблема перестает существовать, и рождается Гражданин Пластик. Мы посылаем вас в Город Спутник, ближайший Населенный Центр, где вас прикрепят к Министерству Благоденствия в качестве младшего служащего. Благодаря вашему специальному образованию, вас не относят к Рабочим. Конечно, немедленная материальная отдача не так велика. Но это Служба. Мы поставим вас на первую ступеньку бесконкурентной лесенки.
Заместитель Главного Воспитателя взял резиновую печать и продолжил свой творческий труд. Ш-ш-тамп, ш-ш-тамп, шелестели под печатью бумаги.
– Прошу, мистер Пластик, – сказал Заместитель, передавая Майлзу документы как передают младенцев.
Наконец Майлз заговорил:
– Что я должен сделать, чтобы вернуться сюда? – спросил он.
– Ну-ну, теперь вы реабилитированы, помните. Теперь ваш черед послужить Государству за его услуги вам. Нынче утром вы явитесь к Зональному Деятелю Прогресса. Транспорт ждет. Государство да будет с вами, мистер Пластик. Будьте осторожны, вы только что уронили ваше Удостоверение Человеческой Личности – жизненно важный документ.