А ДЕНЬ ВСЕ-ТАКИ СЧАСТЛИВЫЙ
Черемзин отлично знал окрестности Митавы и давно привык к разбросанным в полях и лугах отдельным крестьянским домикам, не соединенным, как в России, в деревни и села, но построенным вдали друг от друга. Эти чистенькие выбеленные дворы мелькали красивыми пятнами в зелени лугов, оживляя вид и придавая ему непривычную для русского глаза особенность.
Черемзин без устали летел от одного двора к другому, расспрашивал и разузнавал, не видел ли кто-нибудь Волконского, и подробно описывал его приметы. Наконец, ему удалось напасть на след князя Никиты. Ему объяснили, что какой-то благородный господин верхом действительно проезжал здесь сегодня по направлению замка Освальд.
Черемзин без дороги прямо по полю направился к замку, и поиски его не оказались напрасными. Там, у опушки леса, сидел на пригорке Волконский, задумчиво смотря вдаль. Лошадь князя паслась тут же, не привязанная. Князь Никита сидел с застывшею, блаженною улыбкою на губах и счастливыми, ясными глазами смотрел пред собою на убранные поля и скошенные луга с их беленькими домиками и прислушивался к шепоту листьев шелестевшего сзади него леса, еще не тронутого дыханием приближавшейся осени.
"Все они такие — влюбленные", — подумал Черемзин. — Князь Никита, а, князь Никита! — окликнул он. — Будет, брат, довольно, домой ехать пора!
Никита Федорович спокойно перевел взор на Черемзина. Ему казалось, что он видел, как подъехал Черемзин, и он не обратил никакого на это внимания.
— Это — ты? — спокойно спросил он.
— Ну да, я, — ответил Черемзин, слезая с лошади.
— Черемзин, ты любил когда-нибудь? — вдруг спросил князь Никита.
— И много раз… Что ж из этого?
— Помнишь, ты мне как-то говорил, что стоит только наблюсти — и много можно найти интересного вокруг себя.
— Не помню.
— Ты посмотри, вот видишь там это дерево?
— Вижу! — сказал Черемзин, не поворачивая головы.
— Ну, вот что я думаю. Вот я живу здесь, на земле, и проживу еще, может быть, ну, пятьдесят лет… Это — самое большее… И в каждую минуту этой жизни, стоит мне лишь захотеть, и я это дерево могу срубить, уничтожить… А может и так случиться, что это дерево, которое вот теперь совсем в моей власти и которое ничего, понимаешь, ничего не может мне сделать, переживет меня на сотни лет… и мои правнуки могут увидеть его, да, пожалуй, и праправнуков переживет… И выходит, что я ничтожнее дерева.
— На чем тебя и поздравляю, — вставил Черемзин.
— Ну, а на самом деле это вовсе не так, — продолжал Волконский, — потому что я могу любить… и люблю… и в этом — все, а остальное — вздор, и дерево — вздор… И, раз я могу любить, значит, не умру, потому что дух, которым я чувствую свою любовь, не погибнет, не может умереть, а в этом — весь я… суть-то моя в этом духе… Ты понимаешь меня?
— Все это хорошо, — заговорил Черемзин, приподнимаясь на локоть, — но скажи, пожалуйста, с чего ты вздумал удирать из Митавы? Кто тебя погнал оттуда?
— Кто погнал?… Я сам уехал.
— И не вернешься?
— Не вернусь.
— Отчего ж это?
— Так… не вернусь.
— Знаешь, — начал Черемзин, качая головою, — я много видал вашей братьи, влюбленных, но такого, как ты, еще не встречал… Это уж что-то совсем знатное чудачество. Ты мне прямо отвечай: раздумал, что ли, жениться на Аграфене Петровне?
Князь Никита не отвечал.
— Да говори же, наконец! — крикнул Черемзин.
Волконский грустно, но с тою улыбкою, с какою обращаются к детям, говорящим неразумные вещи, посмотрел на него и вздохнул.
— Этого не может быть… это невозможно, — проговорил он, как будто дело было уже решено бесповоротно.
— Да отчего? Отчего? — настаивал Черемзин.
— Оттого, что это было бы слишком большое, не человеческое счастье, не здешнее, не земное!.. Это вот когда дерево переживет меня…
Поняв наконец, что князь Никита обратился в бегство единственно вследствие решения, что счастье было бы слишком велико и потому невозможно, Черемзин посмотрел на него и разразился веселым, неудержимым смехом.
Волконский глядел на него удивленно-испуганно, не понимая, что можно было найти смешного в таком глубоком и серьезном для него деле. Наконец, никто не имел права смеяться над ним и над его чувством. Очевидно, Черемзин, не перестававший хохотать, раскачиваясь всем корпусом, позволял себе слишком многое.
— Да что ж это ты? — крикнул в свою очередь князь Никита, — обезумел, что ли? Наконец это просто обидно… Как ты смеешь смеяться?
— Постой… не сердись! — сдерживаясь, старался выговорить Черемзин:- Сейчас заговоришь другое… Слушай!.. Я сегодня был у Петра Михайловича сватом от тебя…
— Что-о! Ты, сватом, от меня, у Петра… Петра… — Волконский вскочил, схватясь за голову руками. — Да кто тебя просил?… Как же ты смел!.. Что же ты наделал?… а-а-а?…
Он казался в эту минуту таким испуганным, несчастным, что Черемзин невольно испугался, взглянув на его побледневшее, внезапно осунувшееся лицо.
— Да нет же, — подхватил он, — не отказал: Петр Михайлович позвал нас ужинать… сегодня на ужин позвал!.. Понимаешь?
Волконский несколько секунд стоял без движения, точно слова друга не сразу долетели до него. Потом он вздрогнул всем телом, отнял руки от головы и как-то растерянно смотрел на Черемзина.
— Что ты говоришь?… сватом… позвал… на ужин?… и это — правда?
— Правда, правда, — твердил Черемзин.
— Голубчик! — вдруг вырвалось у князя Никиты, и он кинулся на шею Черемзина. — Так что ж ты мне не скажешь до сих пор всего толком? — воскликнул он, отскакивая от Черемзина:- Что ж ты молчишь до сих пор? Ведь мы опоздаем, опоздаем!.. Господи, да беги же, торопись, а то поздно будет!
И он бежал уже к своей лошади, спотыкаясь и задевая за кочки.
Черемзин медленно, как бы любуясь доставленной им другому человеку радостью, следовал за ним.
Несмотря на неодолимое желание узнать от Черемзина подробнее обстоятельства сватовства, Волконский не расспрашивал его дорогою, единственно заботясь о том, чтобы не опоздать. Он все еще боялся верить в возможность своего счастья и гнал лошадь так, что Черемзин едва поспевал.
В одноколке, по дороге из замка в город, Черемзин рассказал все Никите Федоровичу.
У Бестужева оказался парадный званый ужин. Вся митавская знать была приглашена и явилась как один человек, потому что весть о внезапном посещении герцогини, которая, очевидно, приезжала мириться с Бестужевым, быстро, разнеслась по городу. Все думали, что Петр Михайлович своим ужином желает отпраздновать торжество своей победы над Анной Иоанновной.
Среди этих знатных почетных чиновников и приватных, но родовитых немецких персон оказалось только двое молодых людей: Черемзин и Волконский. С их появлением общее внимание было обращено на них. Гости стали перешептываться и высказывать свои соображения.
Волконский положительно не помнил, как он вошел, как здоровался, и не соображал даже, ходит ли он или сидит; ему все казалось, точно он приподнят на воздух и его носят какие-то невидимые, нежные руки. х Аграфена Петровна встретила его с приветливою, радостною улыбкой.
"Знает она или не знает? — спросил себя князь Никита, целуя ее руку. — Наверно, знает", — решил он, чувствуя, как похолодела и дрожит ее рука…
Черемзин заговорил что-то, как ни в чем не бывало, будто не произошло ничего особенного. Волконский смотрел вокруг себя, широко и блаженно улыбаясь; но куда бы он ни смотрел, отовсюду ему была видна его Аграфена Петровна, милая и любимая. Она тоже будто слушала Черемзина, но князь Никита знал, что она также видит только его и думает о нем, и все кругом получало для него новую красоту и прелесть.
Большая гостиная Бестужева, та самая, где так еще недавно князь Никита стоял затерянным в толпе пред черным доктором, казалась теперь совсем иною. Никите Федоровичу ясно вспомнился этот вечер.
"Выше всех людей!" — прозвучали в его ушах слова доктора.
За ужином Волконский сидел рядом с молодою хозяйкою. Ужин тянулся долго, но ему казалось, что время летит так быстро, что он просто не успеет наглядеться на свою радость, ангела, счастье, как он мысленно называл Аграфену Петровну, не находя достаточно ласковых слов.
В конце ужина в хрустальные бокалы налили французское шипучее вино, и Петр Михайлович, высоко подняв бокал, крикнул:
— За здоровье царя Петра!
Гости встали и тотчас начали подходить к хозяину, чокаясь с ним. Заиграла музыка, и раздались приветственные клики.
— Уррааа! — кричал Волконский.
— За здоровье хозяина! — провозгласил старший оберрат.
— Урр-ра! — подхватил Волконский. — Ваше, ваше здоровье! — подошел он к Аграфене Петровне и залпом допил вино. — Видите, до последней капли, — сказал он, опрокидывая бокал и показывая, что там действительно нет ни капли.
У Аграфены Петровны вино было на донышке.
— И я за вас последнюю капельку; видите? — проговорила она, осушая бокал.
"Я… за вас… последнюю капельку"… Господи! Я с ума сойду!" — радовался князь Никита.
К ним подошел Черемзин и хотел чокнуться с ними.
Петр Михайлович во время ужина изредка поглядывал на дочь и на Волконского, и каждый раз взгляд его становился серьезен и даже строг.
Черемзин ждал от него ответа, но Бестужев медлил.
"Когда же наконец он поздравит жениха с невестой?" — думал Черемзин.
Однако ужин кончился, и гости, встав из-за стола, перешли в гостиную, но вопрос Черемзина оставался не разрешенным.
После ужина случилось как-то само собою, что Волконский остался один с Аграфеной Петровной в ее маленькой гостиной; они незаметно прошли туда и за ними никто не последовал, точно понимая, что нельзя мешать их радости.
Впрочем, теперь развеселившиеся вином гости, сплоченные общим за ужином разговором о политических новостях дня и увлеченные затем интересом этих новостей, занялись сами собою, так что большинство из них не заметило исчезновения Бестужевой. О Никите Федоровиче тоже забыли эти солидные, не подходившие к нему ни по возрасту, ни по положению, люди.
— Помните, — сказал Волконский Аграфене Петровне, — тот вечер у вас, когда мне, затерянному, неизвестному и не замеченному вами, было предсказано, что я буду выше всех людей?
Бестужева взглядом и улыбкою отвечала, что помнит.
— У меня вот так и стоит пред глазами этот черный доктор… Может быть, сегодня окажется, что он был прав.
— Вы получаете назначение… вас заметили из Петербурга? — спросила, более прежнего оживляясь, Аграфена Петровна.
— Нет, дело не в том; разве вы не знаете, что Черемзин приезжал сватом от меня к Петру Михайловичу, вашему батюшке?
— Когда? — спросила Бестужева, меняясь в лице.
— Сегодня, и он нас позвал к ужину, и, может быть, сегодня решится моя судьба, и я буду выше всех людей — буду иметь право назвать вас своею пред ними.
Аграфена Петровна смущенно и стыдливо опустила голову. Сияющая улыбка исчезла с ее губ, над бровями появилась строгая, серьезная складка; казалось, вот-вот слезы брызнут из ее глаз. Она до сих пор не знала, что произошло утром.
— Что ж? Не рады? Плачете? — беспокойно произнес Волконский, смущаясь в свою очередь.
Она подняла на него взор, и ее глаза были так ясны, так радостны, так много было в них счастья для Никиты Федоровича, что он снова преобразился, теряя рассудок и соображение. Аграфена Петровна протянула ему руки; он стал целовать их.
— Не думайте, однако, — прошептала она, — что предсказание сбылось сегодня, нет! Пусть я буду ваша, но вы, если любите, должны быть в самом деле на высокой ступени. У вас есть возможность; старайтесь, добивайтесь и добьетесь! Мы будем вместе добиваться: нам нужно далеко пойти — я этого требую… я так хочу… Я не могу и не должна остаться в неизвестности бюргерской жены, мой муж станет не в уровень с остальными.
Все, что она говорила теперь, казалось Никите Федоровичу прекрасным, и при каждом слове ее он только улыбался, видимо, соглашаясь со всем. Она верила в него, она любила его и радовалась его ласке.
— Посмотрите, каими складками легла эта занавеска, точно сборки на платье! — сказала вдруг Аграфена Петровна, показывай на желтую шелковую занавеску у окна.
— Ну, что ж такое? — ответил Волконский, не понимая, что хотела она сказать.
— Герцогиня была в таком же платье, — пояснила Бестужева, — тогда, у нас на балу…
Она замолчала и задумалась.
Волконский улыбнулся, вспоминая этот бал, но Аграфена Петровна казалась серьезною.
— Ведь и ей было предсказание, — продолжала она в раздумье, — и если оно сбудется, то она не простит… Она отмстит нам…
— Ну, что загадывать о будущем, когда все теперь так хорошо и ясно! — перебил ее князь Никита.
Петр Михайлович, разумеется, давно заметил, что его дочь сидит с Волконским у себя в гостиной, но не мешал им, как будто занятый участием в общем разговоре и всецело, как радушный хозяин, поглощенный своими гостями. Однако не спускавший с него глаз Черемзин видел, как он посматривал на опущенные занавесы желтой гостиной. Он видел также, как наконец Бестужев с решительным видом направился туда и вслед затем появился у дверей, держа за руку дочь и Волконского.
Все, притихнув, обернулись в нх сторону.
В это время из других дверей показались слуги с подносами, уставленными бокалами вина.
— Господа, — дрогнувшим голосом проговорил Петр Михайлович по-немецки, потому что большинство присутствующих были немцы, — представляю вам жениха и невесту.
Старый бестужевский дворецкий грохнул, по русскому обычаю, свой поднос на пол. Хрусталь зазвенел и задребезжал, разлетаясь в куски; гром музыки заглушил все. Гости спешили поздравить нареченных.