I
С тех пор как произошло объяснение Сони с князем Иваном, она значительно изменилась, не внешним, конечно, образом, но в глазах ее теперь так и светилось внутреннее, душевное равновесие. Точно ей открылся смысл ее жизни, и она нашла свое полное спокойствие в этом.
Такие, как Соня Соголева, не побегут, не будут болтать всем о своей радости, не будут неистовствовать по поводу этой радости, но, полюбив, сосредоточатся и сосредоточатся как бы навсегда, на всю жизнь. Они умеют полюбить один только раз в жизни, но уже зато всецело, не подчиняясь ни расчету, ни влиянию жизненных обстоятельств, ни даже качествам или недостаткам любимого человека. Иногда, чем хуже, то есть, чем несчастнее, оказывается он, тем больше они любят его, значит, жалеют. Бог знает, в силу каких причин пробуждается в их нетронутой, чистой, непорочной душе чувство к милому, избранному и суженому, и каким образом выбирают они этого милого, если, могут радоваться с ним, и терпят, если приходится терпеть.
Избранник Сонюшки был Косой, и она верила ему; она верила, что он придет за нею, чтобы взять ее женой, как только обстоятельства позволят ему сделать это. Она готова была ждать месяцы и годы теперь, после того как между ними было сказано заветное словцо.
И виделись они мало, то есть наедине им не удавалось больше оставаться подолгу. Косой часто приезжал к Соголевым, и иногда урывками им удавалось сказать, поглядеть друг на друга так, что другие не замечали этого, и этого Соне было довольно.
В этих коротких, отрывочных переговорах было между ними выяснено все. Они решили пока никому не говорить ни о чем и держать свою тайну крепко и свято. Но они забыли, что они оба были молоды, что не они первые полюбили друг друга на земле и что люди, пережившие то, что они переживают теперь, знают по себе их тайну, которую они хотят сохранить крепко и свято.
Вера Андреевна, не прилагая даже никаких особенных усилий, сразу, по вдруг ставшему задумчивым, светящемуся внутренней радостью взгляду Сони и по восторженно-счастливому лицу князя Косого, особенно внимательного к ней, поняла в чем дело.
Из-за этого лишний раз и дольше обыкновенного продолжалось ночью ее хождение со стуком каблуков, не дававшее заснуть Соне, и затем последовал сдержанный прием князю Косому.
Какой он был жених для ее дочери, да еще для такой дочери, как Соня? Она привыкла к широкой богатой жизни в детстве.
«Дашенька, та – Божье дитя: она всем будет довольна, – думала Вера Андреевна, – а Сонюшка понимает и будет страдать и мучиться. Боже мой, за что же другие живут же хорошо и прилично и не знают нужды, не знают, что значат недостатки, а мои страдают? Вот и у меня нет новой верхней накидки, а надо будет сделать; как только Сонюшка сдаст работу в магазин – сделаю себе новую накидку».
С Соней она ни разу не говорила о Косом прямо. Она пробовала иногда бранить князя при ней, но Соня всегда слушала ее с улыбкой недоверия и с опущенными глазами. Вера Андреевна отлично знала, что это значит и зачем опускаются глаза: чтобы скрыть затаенную насмешку над якобы несуразностью того, что говорит она.
Так прошло около месяца.
В начале октября предстояло для петербуржцев довольно занимательное зрелище: персидский шах Надир прислал многочисленное посольство, богатые подарки и четырнадцать слонов в русскую столицу. Эти слоны стояли уже на подъездном стане у Александро-Невской лавры и должны были быть торжественно ведены по городу во время въезда посольства.
Наденька Рябчич со своей компаньонкой-француженкой предполагала ехать на Дворцовую площадь смотреть въезд и уговорила Веру Андреевну отпустить с ее мадамой и своих дочерей, потому что они поедут в четырехместной карете. Вера Андреевна согласилась, но в день въезда оказалось, что Дашенька, простудившись накануне, кашляла так, что и думать было нечего пустить ее из дома. Ночью ей мазали грудь свечным салом и давали пить липовый цвет. Вера Андреевна ходила и прислушивалась к кашлю Дашеньки, раздававшемуся по временам из спальни, и сказала ей:
– Нет, положительно тебе нельзя ехать! Опасного ничего нет, но ехать тебе нельзя.
– Ах, маменька, я и сама знаю, что нельзя, ведь я не пристаю, ну, и оставьте меня в покое! – отрывисто ответила наконец Дашенька и снова закашлялась.
Вера Андреевна быстро повернулась и широкими шагами направилась в комнату к старшей. Соня сама в это время чистила шубку, готовясь ехать с Рябчич, которая должна была заехать к ним.
– Нечего тут пыль подымать, – остановила ее Вера Андреевна, – вам нельзя сегодня ехать.
Соня никак не ожидала, что невозможность для Дашеньки ехать смотреть слонов способна привести мать в то состояние раздражения, в котором она находилась теперь.
– Отчего же мне нельзя ехать? – спросила она.
– Дашенька больна.
– Да, но я могу… – начала было Соня, однако Вера Андреевна не дала договорить ей.
– Знаете, я удивляюсь вам, – перебила она, – яне знаю, есть ли на свете дочь, которая осмелилась бы так говорить с матерью, как вы разговариваете со мною. За одно это вас следовало бы оставить дома. Я вижу, что я слишком слаба с вами, слишком слаба. Вы позволяете себе такие вещи, моя милая… вы думаете, что я ничего не вижу?
– Что же вы видите, маменька? – подняла вдруг Соня голову.
– То, что вы кружите голову молодому человеку.
Вера Андреевна для обиды Сони хотела добавить: «молодому человеку, который и не заметил бы вас, если бы вы не завлекли его», но не добавила этого, потому что инстинктивно чувствовала, что это – неправда, а раз Соня увидит в ее словах неправду, слова эти не окажут должного действия. К тому же она видела, что и того, что она сказала, было довольно.
Густой румянец покрыл щеки Сони, и ротик ее слегка дернулся. Это ее движение ртом всегда раздражало Веру Андреевну, как и многое другое. Соня уже как-то слишком восприимчиво давала себя мучить, и Вера Андреевна, раздраженная этою восприимчивостью, знала иногда границы.
– Если вы думаете, – продолжала она, – что, победив князя, у которого нет ничего, вы мир победили и можете к матери относиться свысока, то ошибаетесь. Слышите? вы ошибаетесь… Да отвечайте же, когда я с вами разговариваю!..
– Я, маменька, ничего не думаю, – ответила Соня, – и не знаю, отчего вы говорите все это.
– Оттого, что я уже после первого визита князя говорила вам, что не велю принимать его, и не велю. Теперь это – мое последнее слово… Что там еще?
В соседней комнате послышался шум задетой платьем мебели, и в комнату влетела Рябчич, розовая с холода, здоровая и стремительная.
– Вы простите, я без доклада, как всегда, – заговорила она, здороваясь с Верой Андреевной. – Погода чудесная! Ну, что же, мы едем? – и она, размахнув юбками, повернулась посреди комнаты.
– Дашенька больна, – строго сказала Вера Андреевна.
– Ах, как жаль! – подхватила Рябчич. – Что-нибудь серьезное? Нет, не серьезное?.. Ну, тогда ничего! Но все-таки очень жаль: говорят, преинтересно будет. Ну, а Сонюшка? она ведь здорова, что же она не одета? Где ваша шубка?.. едемте… скорее едемте… мадам в карете ждет…
И не успела Вера Андреевна опомниться, как Рябчич укутала Сонюшку в шубку, надела ей капор и увлекла ее вон из комнаты.
Когда они уже спустились с лестницы, дверь за ними вдруг отворилась, и голос высунувшейся Веры Андреевны прокричал по-французски:
– Идите, идите, хоть ко всем чертям!
Соня с Рябчич переглянулись только. Они обе привыкли к подобным выходкам Веры Андреевны.