– То есть вы хотите знать, – спросил, сдержавшись, Косой, – знает ли он о кольце или о чем-нибудь еще другом?
– Нет, не только о кольце, но и о письме, которое взято у него.
Князь Иван сделал над собою усилие, чтобы не выдать себя невольным движением в эту минуту. Его рука дернулась сама собою, и он постарался ближе нагнуться к флакону, будто смотрел в него.
– Мне нужно видеть это, – произнес он.
Он сказал наобум первые, пришедшие ему в голову слова, не соображая о том, как же он, ничего не зная, будет говорить, что видит. Но эти слова пришлись как нельзя более кстати.
– Я сам скажу вам, – остановил его Ополчинин, вполне уже убежденный, что в волшебном флаконе все видно, – это будет скорее. Письмо взято у него ночью казачком.
«Антипкой!» – подумал князь Иван, вспомнив, как он застал Антипку с письмом у стола.
– Он, – продолжал Ополчинин, – поймал казачка в ту минуту, когда тот хотел утром подкинуть письмо, так что, может быть, он и догадывается.
Князь Иван снова пристально стал смотреть на красную жидкость в флаконе и снова произнес:
– Мне не ясно одно…
– Что такое?
– Казачок был подкуплен?
– Да. Кроме того, это – шустрый малый, он и из любви к искусству…
– Отчего же он не взял всех писем?
– Боялся. Схватил, сколько успел – одно.
– И оно было списано?
– Да.
– Когда же?
– В течение ночи. Казачок стащил письмо с вечера из-под подушки.
– А печать?
– Прямо была сломана. Казачок должен был взять это на себя, когда утром подбрасывал письмо… Он знал, что его только выбранят, но ничего за это ему не будет.
– И копия с письма была отнесена Лестоку?
– Да.
– Ее несет старый нищий, так? – спросил князь Иван, притворяясь, что видит во флаконе все, что говорил Ополчинин.
– Да, переодетый старый нищий.
– Но разве кто-нибудь другой не может переодеться таким же нищим?
– Лесток отличает настоящего по особому условному знаку.
– Этот знак?
– Прикосновение ко лбу.
Теперь князю Ивану было все ясно: письмо при помощи Антипки было выкрадено у него, с письма была снята копия, и Ополчинин лично передал ее Лестоку. Ту же копию, которую принес сам князь Иван, от него принял кто-то другой. Теперь был понятен и особенно недоверчивый разговор Лестока впоследствии. Действительно, этот Лесток, как выходило, знал, что копию с письма принес ему Ополчинин, между тем Косой ему говорил, что это был он. Вследствие этого трудно Лестоку было поверить и в правдивость рассказа о кольце, так как оно было представлено Ополчининым же. Таким образом, в глазах Лестока Косой являлся, несомненно, обманщиком, желавшим воспользоваться заслугами другого, между тем, как на самом деле это было наоборот! Но вот Ополчинин произнес:
– Теперь мне нужно, чтобы мне сказали, знает ли он, или догадывается. Это весьма важно для меня.
Князь Иван долго смотрел в флакон, собираясь с мыслями, чтобы вполне воспринять и освоиться с путаницей обстоятельств, сплетшихся вокруг него.
– Да, он знает все! – сказал он наконец.
Ополчинин втянул голову в плечи и как бы сжался весь.
– Что же теперь делать? – выговорил он.
Князь Иван опять ответил после долгого молчания:
– Нужно исправить зло.
– Да, но как?
– Пойти и признаться во всем, сказать истину.
Ополчинин даже не выказал колебания.
– Никогда! – проговорил он. – Другого средства нет?
– Я ничего не вижу, – ответил Косой, – жидкость в флаконе совершенно прозрачна.
– Ну, хорошо! Что же меня ожидает дальше: женюсь я? буду счастлив?
Князь чувствовал в руках дрожь, и сердце забилось у него сильнее. Он опять долго глядел в свой флакон.
– Ничего не видно, – произнес он, – жидкость темнеет, становится черною… Черное дело затемнило ее, совсем… совсем… Мрак полный, я ничего не увижу для вас больше, – заключил он и поставил флакон на стол.
Князь сказал это решительно, строго, бесповоротно, давая Ополчинину понять, что гадание кончилось.
Тот встал, поправил на себе камзол, положил на стол деньги и пошел к двери нетвердыми шагами. Дышал он тяжело и – главное – решительно не помнил, что говорил сам. Ему казалось, что он молчал все время и только слушал то, что говорили ему, а сам ничего не говорил. Он был поражен, уничтожен и изумлен ясновидением гадателя.