Только очутившись один на улице, в своей карете, Литта, выйдя от Мельцони, тяжело вздохнув, почувствовал, что новое, неожиданное горе взвалилось ему на плечи. Он не мог не поверить полученному известию. В самой Франции уже давно были отобраны все земли дворян и духовенства, дело теперь дошло и до Северной Италии, из которой образована была Цизальпинская республика.
– О, Боже мой, Боже мой! – проговорил граф, силясь сообразить, что ему делать теперь.
Однако нужно было подумать, как управиться с делами и расплатиться хотя бы с теми долгами, которые были сделаны уже в надежде на получку денег.
Один долг – старику Шульцу, который поверил ему свой крест без всякой расписки, – особенно беспокоил графа. В счет этого долга была уплачена только часть, остальное нужно было уплатить.
«Да, уплатить или вернуть крест», – решил Литта и, обрадовавшись, что он может разделаться еще с этим долгом, велел ехать в Морскую, к лавке бриллиантщика.
Старик Шульц встретил его очень приветливо. Небольшая, низкая, но чистенькая и опрятная лавка была очень уютна и походила скорее на обыкновенную комнату с зеркалом, простым круглым столом и креслом с высокою спинкою у окна. Только небольшая витрина с ювелирными вещами в углу говорила о профессии жившего тут хозяина. Шульц встал со своего кресла навстречу Литте, улыбнувшись ему, как желанному гостю.
– Не думайте, что я приехал к вам с деньгами, – произнес граф. – Напротив, я приехал сообщить вам, что их у меня не только нет, но и не будет.
– И не будет? – переспросил Шульц.
– Да. Я только что получил известие, что лишен всех своих земель и всего состояния. Мои командорства конфискованы правительством Французской республики…
Шульц покачал головою.
– И вот я приехал к вам, чтобы покончить со своим долгом, – продолжал Литта. – Вот видите ли, там мною заплачена уж тысяча рублей, а теперь все, что я могу сделать, – это вернуть вам цепь с крестом, предложив эту тысячу рублей вам в виде платы за то, что я пользовался вашею вещью. Это единственный для меня выход.
– Так… так! – забормотал Шульц. – Мне очень жаль вас… Только зачем же тысячу?.. Зачем вы будете платить мне? Ведь вещь осталась у вас совсем целою, она не испорчена.
– Я думаю, что нет, – сказал Литта, снимая с себя мальтийский крест и передавая его Шульцу.
Тот взял его и начал рассматривать.
– Да, – проговорил он, – нисколько не испорчена: тот же чистый и прозрачный блеск – эта цепь была на достойной груди… Хорошо, – добавил он, – я приму вещь обратно и верну вам вашу тысячу рублей.
– Нет, на это я не соглашусь, – перебил его Литта. – Зачем же? Пусть деньги останутся у вас. За что же вы будете терять?
Шульц в это время достал из кармана плоский черный футляр, вынул оттуда круглые серебряные очки и, надев их вместо своих синих, продолжал разглядывать бриллианты. Он мельком посмотрел на Литту, и тот, поймав взгляд его быстрых глаз из-за серебряных очков, вдруг заметил в них что-то знакомое, давно забытое, исчезнувшее, как отдаленное воспоминание…
– Poursievre des biens pèrissables, c'est se vouer àl'èter-nitè de la mort[21], – проговорил вдруг Шульц на совершенно чистом французском языке.
– Лагардин-Нике! – воскликнул Литта, узнав старика. Тот поднял голову и спокойно ответил:
– Да, я – тот, кого вы знали в Неаполе под именем Лагардина-Нике.
Граф почувствовал как будто какое-то смущение.
– Что же это значит? – спросил он.
– Это значит, что я не хочу принимать ваши деньги и, открывшись вам, надеюсь на вашу скромность. Вы видите теперь, что я приехал в Петербург не с одним делом скромного бриллиантщика. Впрочем, мы, вероятно, еще увидимся с вами, и скорее даже, чем вы думаете. А пока позвольте передать вам, – и он, достав из конторки пачку билетов, подал их Литте.
– За чем бы вы ни приехали сюда, можете быть покойны, что я не стану выдавать вас, – ответил Литта. – А теперь, если уж вы непременно хотите вернуть мне деньги, то дайте за них какую-нибудь вещицу; мне нужно послать подарок тут одному приезжему…
– Если вам это будет угодно, – ответил бриллиантщик, подходя к витрине, и, вынув несколько вещей, разложил их на столе. – Если вам угодно, я даже сам пошлю вещь по адресу, – добавил он. – Ведь вы хотите послать ее?
– Да. Тут приехал курьер из Италии, его зовут Мельцони, он остановился в гостинице. Мои слуги в Гатчине; если вы пошлете – буду очень благодарен.
– Вот пошлите эту вещь, – показал старик табакерку из какого-то особенного, совершенно черного, как уголь, сплава, с широкою плоскою крышкой, на которой посредине был вделан большой бриллиант, ярко блестевший на черном фоне.
Литта отложил эту табакерку и, повторив еще раз, кому ее следовало послать, написал благодарственную записку Мельцони, чтобы отправить ее вместе с вещью, простился и вышел.
Может быть, в другое время его больше заинтересовало бы это неожиданное для него появление в России старика, которого он видал в Неаполе и который сделал ему когда-то странное предсказание, но в настоящую минуту он слишком был занят своими мыслями о постигшем его новом несчастье.
В самом грустном, отчаянном положении заехал Литта в свой городской, занимаемый им в Петербурге дом, чтобы осмотреть, что можно было продать там, и, к удивлению своему, застал у себя Грубера.
«И что ему надо еще от меня?» – подумал Литта.
А Грубер между тем уже ласково здоровался с ним и стал объяснять свое появление тем, что случайно узнал, что граф в городе, и спешил ему засвидетельствовать свое почтение, имея, между прочим, в то же время и дело к нему…
– Какое же дело? – нехотя спросил Литта, у которого и своих хлопот было теперь достаточно.
– Прежде всего, – начал Грубер, – позвольте спросить вас: верный ли вы сын католической Церкви и действительно ли желаете и впредь носить звание монашеского, рыцарского ордена не по одному лишь наименованию, но и по делу, как до сих пор вы действовали, сражаясь с неверными?
– Конечно, – произнес Литта, взглядывая на иезуита, как бы желая узнать, к чему тот еще спрашивает это.
– И даже поставить дело Церкви выше своих дел? – продолжал спрашивать Грубер.
– Я это обязан сделать, – ответил граф.
– И пойдете на явную опасность?
Литта встрепенулся. Ему именно теперь, в том состоянии, в котором он находился, нужна была какая-нибудь опасность, какое-нибудь сильное ощущение, и, чем было опаснее положение, в которое его хотели поставить, тем было лучше для него. Если бы его послали на смертельный риск, он только обрадовался бы этому.
– Вы, конечно, после нашего последнего разговора имеете теперь настоящее понятие об обществе Иисуса? – заговорил снова Грубер, поняв и без слов душевное состояние Литты.
– То есть я знаю с ваших слов, что орден иезуитов не руководится теми правилами, которые ему приписывают.
– И верьте этому, – подтвердил Грубер. – Теперь слушайте! Здесь появились люди, составившие заговор против нас, то есть против Церкви, которой мы служим. Они хотят во что бы то ни стало выгнать нас из России… Нужно ратовать против них.
– Если эти люди желают сделать зло, я готов помочь вам против них, – сказал Литта.
– Еще бы не желают! Конечно, желают. Но дело в том, что нужно, чтобы смелый, храбрый и достойный человек вошел в их среду, чтобы он не сробел явиться к ним в тайное собрание. Оно назначено у них завтра… И вот я рассчитывал на вас, граф.
Эпитеты «смелый, храбрый и достойный» были нарочно подчеркнуты Грубером, который смотрел теперь на Литту вызывающе, как бы испытывая его.
– Пойти нетрудно, – подумав, ответил граф. – Но как же я попаду к ним?
– Я вам сообщу и место собрания, и условный пропуск, и как войти туда – все.
– Хорошо! Я войду, а потом что?
– Потом – это будет зависеть от вас… смотря по тому, как вы поведете себя; я уверен, что вы не сделаете ничего недостойного вас. Действуйте лишь во славу Божию, и Бог поможет вам.
– Если так, то я согласен, – проговорил Литта, и иезуит протянул ему руку.