Когда Литта оставил баронессу Канних в ее будуаре и его поспешно удаляющие шаги замолкли в зале, обделанная под стену небольшая дверь отворилась, и на ее пороге показался гладко выбритый человек в сутане. Он сложил на груди руки и, качая головой и посмеиваясь, смотрел на баронессу, все еще сидевшую на своей софе.
– Ну что? Ведь говорил я вам, предупреждал вас, что ничего из вашей затеи не выйдет! – сказал он сквозь смех.
– Бегство не есть еще победа! – повторила баронесса последние, сказанные ею Литте слова. – Вы слышали, отец, я это сказала ему.
– Слышал, – протянул он и махнул рукою, – но только верьте, что отец Грубер никогда не ошибается… никогда! – помахал он из стороны в сторону указательным пальцем и, подойдя к креслу, которое только что оставил Литта, сел против баронессы.
– Да, но я хотела попробовать одно из давно испытанных средств, – проговорила она, нервно перебирая кольца у себя на руке.
– Все средства хороши, когда ведут к цели, – вздохнул Грубер, – но граф – не такой человек, чтобы его можно было захватить тем путем, какой избрали вы, баронесса.
Канних оставила свои кольца резким движением, словно оборвала что-нибудь, и, облокотившись на валик софы, полуотвернулась.
– А разве он вам необходим? – помолчав, спросила она, искоса глянув на Грубера.
Тот, закинув голову сначала кверху, выразительно опустил ее на грудь, в знак подтверждения того, что Литта необходим ему.
– Неужели вы думаете, что он в самом деле может пойти теперь высоко? – недоверчиво произнесла баронесса.
– Я ничего не думаю; теперь или после, но этот человек может пригодиться, и его упускать нельзя.
Отец Грубер, видимо, играл роль. Он говорил, как человек, который привык, что его слушают с удовольствием и придают цену его словам. Вследствие этого в его манере было что-то слегка деланное, аффектированное, в особенности когда он разговаривал с такими всецело преданными ему женщинами, как баронесса. Она была верною католичкою и давно подчинилась его влиянию.
– Так как же быть? – спросила она.
Грубер самоуверенно улыбнулся и, приподняв наискось правое плечо, скромно ответил:
– Действовать!.. До сих пор я оставлял в покое мальтийского кавалера, но теперь пора приняться за него…
– И вы приметесь?
– А вот посмотрим.
Грубер долгим житейским опытом (он был немолод уже) знал людей, в особенности женщин, и видел, что баронесса находится теперь в том состоянии душевного волнения, когда человеку особенно хочется высказаться, раскрыть другому все то, что мучит его. И, несмотря на поздний час, он терпеливо сидел на своем кресле с таким видом, как будто забыл, что, может быть, ему уже пора было уйти.
– Вот видите ли, отец, – заговорила вдруг баронесса, зажимая ладонями глаза и опуская голову, – я должна признаться вам, как на духу… Я прошу вас теперь выслушать мою исповедь…
– Что такое? – удивился Грубер очень естественно и придвинулся поближе, сделав серьезное, внимательное лицо.
– Вот видите ли, – повторила она, – я не была с вами вполне искренна… то есть не то чтобы я солгала вам что-нибудь, нет, но я не все открыла вам…
Грубер слушал, слегка кивая головою и как бы говоря: «Ведь это ничего, вы расскажите только, я и успокою, и прощу – словом, сделаю все, что нужно, и это все в нашей власти».
– Когда вы сказали сегодня утром, – рассказывала между тем баронесса, – что граф Литта необходим вам, я предложила вам испробовать свое влияние на него. Я думала, что, бывая у меня в доме, он, почти никуда не показывающийся человек, выделил меня из общего уровня, и, когда мы увидимся наконец друг с другом, как это было сегодня вечером, он объяснится и будет в моей власти, а следовательно, и в вашей… Ведь вы же добра ему хотите, отец, не правда ли? Следовательно, как же мне не помочь вам, то есть ему… ведь это все равно?
– Конечно, – произнес Грубер, и голос его прозвучал внушительно, – конечно, я желаю только добра и могу действовать лишь для вящей славы Божией.
Баронесса и не ожидала ничего иного. Она утвердительно кивнула головой и продолжала:
– Ну вот видите! Когда мы остались с ним вдвоем сегодня, сначала я думала, что играю только роль, но потом… – она взглянула на патера. Он сидел, слегка отвернувшись, с бесстрастным лицом судьи. Глаза их не встретились. – Потом, – подхватила баронесса, – я почувствовала, что, кроме желания сделать добро человеку и угодить вам, во мне самой есть нечто такое, что заставляет меня не совсем равнодушно относиться к графу Литте. Я несколько раз смущалась, когда он взглядывал на меня. И вот, когда он сказал, что не всегда женщина бывает сильнее мужчины, и потом еще… Ах, отец, если бы вы знали, что за глаза у него!.. И потом эта сила, мощь, которою он так и дышит весь!.. Одну минуту мне казалось: скажи он мне быть его рабой, я бы не задумалась…
Грубер строго сдвинул брови и взглянул на баронессу; она смутилась и, потупившись, стала перебирать кружевную оборку.
– Вы должны быть рабой только Церкви, – значительно произнес он, но сейчас же добавил, как бы смягчая строгость этих слов: – Но, разумеется, человек слаб, и ему извинительны и свойственны ошибки. Ищите себе поддержки в людях, которые могут преподать вам добрый совет!
– Вы не оставите меня, отец? – прошептала Канних. Ей показалось, что она покраснела в эту минуту.
– Я буду поддерживать вас, – успокоил ее Грубер. – Я вам могу сказать только одно: если вы ощутили в себе чувство, о котором говорили, то обыкновенно оно бывает обоюдно – это всегда происходит взаимно… и можно, за редкими исключениями, всегда рассчитывать на ответное чувство.
Грубер видел, как по мере его слов лицо баронессы сияло все больше и больше.
– Так вы думаете, отец, что это возможно? А как же вначале вы так были уверены, что граф Литта не такой человек? – спросила она.
– Я не знал, что вы хотите действовать искренне, но искренность – великая вещь…
– И вы допускаете, что когда-нибудь в нем проснется настоящее чувство?
– Может быть, оно проснулось уже! – произнес Грубер, подливая масла в огонь. – Во всяком случае, я желал бы лучше видеть его у ваших ног, чем у чьих-нибудь других. Я знаю, что вы не сделаете ему вреда…
– Боже мой, я бы хотела ему только счастья, только радости.
– Так будемте же действовать! – повторил Грубер и поднялся со своего места.
Когда он ушел, Канних долго еще ходила по своему будуару, не имея сил успокоиться. Наконец она выпила стакан флердоранжевой воды и пошла спать.
«Но что за человек, какой ум, какое знание жизни!» – удивлялась она отцу Груберу.