В то время, когда Прохор Саввич успокаивал своими речами волновавшегося Гурлова, Чаковнин и Труворов тоже разговаривали, вернувшись в свою комнату после ужина из большого дома.
Чаковнин дымил своей трубочкой, полакомиться которой не пришлось ему почти в течение всего дня, так как курить на людях при большом собрании считалось неприличным. Труворов пыхтел и отдувался, сидя на своей кровати, расстегнув камзол и распахнув свой великолепно расшитый кафтан, который ему лень еще было стащить с себя. Он, как пришел, расстегнул все пуговицы, которые можно было расстегнуть, и сел в изнеможении, не имея сил продолжать раздевание. Ему хотелось сделать передышку и отдохнуть. Он слишком много покушал за ужином.
— А хороша штучка! — проговорил Чаковнин, вспоминая о Маше.
Труворов только засопел носом.
— То есть, забодай меня нечистый, — хороша штучка! — повторил Чаковнин. — Счастье этому Гурлову.
— Ну, какое там счастье, ну, что там! — протянул Никита Игнатьевич.
— Верно изволили заметить, — сейчас же согласился Чаковнин, — счастье его, что нашел себе такую кралю, а несчастье — что соединиться с нею не может. Ну, так ведь в этом надо помочь молодцу. На то я и обещал ему. Знаете, надо обсудить.
— Ну, что там!.. — начал Никита Игнатьевич, но недоговорил, засопел и запыхтел: ему было жарко.
— Позвольте! Вы, значит, полагаете действовать, не рассуждая?
— Ну, что там действовать!..
— Нет, Никита Игнатьевич, — заговорил Чаковнин, — это я уж понять не могу! Вы обретите словеса для более подробного объяснения. Какая мысль щекочет мозги ваши?
Чаковнин был в несколько игривом настроении вследствие выпитого вина за ужином, во время которого он свернул ни с того, ни с сего серебряную тарелку в трубку. «Ну и сила!» — сказали гости, видевшие это.
Теперь он чувствовал особенный прилив в себе силы и желал приложить ее.
— Нет, вы объясните, Никита Игнатьевич, словесами удобопонятными, что значит ваше мычание? — настаивал он.
Труворов покачал головою.
— Ну, что там словеса!.. Какие там словеса!.. Не в словесах, того…
— Понимаю, — подхватил Чаковнин, — вы хотите выразить, что не в словесах дело. Ну, так давайте действовать, я вам и предлагаю действовать…
Никита Игнатьевич повертел пальцами в воздухе, пощелкал ими и произнес:
— Ну, что там!.. Того… какой там действовать… надо… — и опять пощелкал.
— Понимаю, — сообразил Чаковнин, — вы-мудрец, Никита Игнаьтьевич, Соломон, можно сказать: не тратите слов даром, но изъясняетесь лучше Демосфена!.. Насколько могу уразуметь, пантомима ваша обозначает, что нужны деньги для этого дела… Совершенно верно изволили сообразить, совершенно верно!.. Только у меня их нет, Никита Игнатьевич. А у вас?
У Труворова лицо омрачилось.
— Какой там! Ну, что у меня деньги!
— Значит, и у вас нет… У Гурлова, наверно, тоже… А занять не у кого?
— Какой там занять!
— Правильно. Занять — все равно отдавать нужно…
— Ну, какой там отдавать!.. — вдруг с живостью произнес Труворов.
Он не имел привычки платить долги и сам не спрашивал их с тех, которые ему были должны. А ему должны были гораздо больше того, что сам он был должен.
В комнате водворилось долгое молчание.
— Да-а! Без денег тут ничего не поделаешь, — проговорил Чаковнин, — а где их достанешь? Самому не сделать, а если и сделаешь, все равно никуда не будут годиться — фальшивые. Ах, чтоб тебя — экая штука подлая выходит! В самом деле, сидеть так, сложа руки, когда не терпится… Слушайте, Никита Игнатьевич! Вы — умная голова, неужели вы ничего придумать не можете?
— Ну, что там не можете! — спокойно протянул Труворов.
Чаковнин видел, что Никиту Игнатьевича осенила уже блестящая мысль.
— Родной, благодетель, — заговорил он, — не томите! Выкладывайте скорее, что вы придумали!
— Да что там придумали! — ответил Труворов, стаскивая с себя кафтан и подавая его Чаковнину.
— Как, — воскликнул тот, — вы жертвуете этот кафтан на пользу Гурлова? Так ли я понял вас?
— Ну, что там кафтан!.. Ну, какой там кафтан… Все равно кафтан…
— Никита Игнатьевич, да ведь вы — благодетель рода человеческого!
— Ну, какой там благодетель!.. — даже с неудовольствием произнес Труворов и стал укладываться спать.