Ловушка, в которую теперь попались трое друзей, была устроена именно по наущению и по плану Дуни.
Созонт Яковлевич плохо рассчитал, вообразив, что песенка ее спета. Она вчера с вечера, после своего разговора с Машей, была позвана к князю для его потехи и воспользовалась этим свиданием с ним. От Маши она выпытала, что Гурлов находится где-то близко, в самых Вязниках, значит, нужно было сделать так, чтобы он выдал себя. Дуня рассчитала верно, что если как-нибудь довести до его сведения, что Маша заперта в одиноком павильоне в парке, то он придет освобождать ее, и тут можно будет схватить его. Он не выдержит — попадется. О связи Чаковнина с Гурловым она предполагала, потому что знала, что бывший камергер скрывался у этого Чаковнина.
Она не спорила с князем, как делал это Созонт Яковлевич, о том, предан ли Чаковнин персоне князя, или нет; она посоветовала только, чтобы князь в разговоре с ним упомянул, что Маша якобы заперта в павильоне, а потом с нею и с верными людьми засел на ночь в засаду в этот павильон и посмотрел, что из этого выйдет. Вышло, что хитрый женский расчет Дуни оправдался.
Князь был доволен выше меры, главным образом тем, что утер нос Созонту Яковлевичу, не только обойдясь без него, но убедившись, что Дуня оказалась умнее и хитрее его. Он велел отнести пойманных в подвал, а сам с Дуней по потайному ходу, который действительно существовал и соединял павильон с домом, отправился к себе.
Теперь Дуня чувствовала себя иначе и была уже далеко не такой, какой приходила к Созонту Яковлевичу просить за старика Степаныча. Утром она готовилась еще к победе, но не могла еще торжествовать ее и потому пришла скромной просительницей к Савельеву, так как хотела поскорее освободить своего старого родственника. Она никак не ожидала, что Савельев встретит ее нагайкой. Теперь было совсем другое. Теперь она, расфранченная и напудренная, обворожившая князя своею находчивостью и помогшая ему так легко и просто захватить его лютейшего врага, каким он считал Гурлова, сразу добилась высоты, о которой мечтала. Ей оставалось только поддерживать в князе несомненно уже явившееся в нем расположение. Но она была уверена, что на это у нее хватит уменья, так как она хорошо знала натуру Каравай-Батынского.
— Ты молодец у меня, Дунька! — похвалил ее князь, приведя в свой кабинет. — Молодец! — повторил он и хотел потрепать по щеке.
Дунька театральным движением опустилась пред ним на колени.
— Я — раба твоя! — проговорила она и, поймав руку князя, прижалась к ней губами.
Гурий Львович любил, когда бросались пред ним на колени и целовали его руки; он одобрительно посмотрел на Дуню и подумал: «А зачем мне другая, когда и эта хороша?» — и приказал ей:
— Встань и будь здесь как дома! Ну, распоряжайся, а я посмотрю, как это ты будешь делать. Ну, вот мы захватили голубчиков; что ты теперь станешь приказывать, а? Покажи свой ум.
Каравай-Батынский, говоря это, улыбнулся и сел в кресло, как бы став публикой, готовой любоваться Дуней. Она твердо подошла к висевшей на стене тесьме от звонка и дернула за нее. Явился лакей.
— Позвать сейчас Созонта Савельева! — сказала Дуня. — Если спит — разбудить!..
— Положительно молодец, Дунька! — одобрил князь. — С этого дурака и начинать следовало.
— А можно мне с ним по-свойски разговаривать? — спросила она.
— Разговаривай, как знаешь, я слушать буду; что хочешь, то и делай.
Дуня улеглась на кушетку спиною к двери и красиво облокотилась на руку.
Князь встал; она было двинулась, но он остановил ее.
— Останься так — ты мне нравишься так, — сказал он и нежно поцеловал Дуню в лоб.
Созонт Яковлевич спал и ничего не знал о случившемся, когда его разбудили с требованием не медля явиться к князю. Он наскоро оделся и побежал. Когда он вошел в кабинет к князю, Гурий Львович сидел в кресле, а кто была та, которая лежала спиной к двери, Савельев не мог разобрать сразу.
— Это Созонт Савельев? — спросила она, не оборачиваясь.
Созонт Яковлевич узнал по голосу Дуню.
— Да, это он! — сказал князь.
— На колени! — приказала Дуня, все еще не глядя на княжеского секретаря.
Савельев остановился и уставился удивленными, даже строгими, глазами на князя. Гурий Львович сам, видно, не ожидал такой фантазии от Дуни.
— Молодец! — снова вырвалось у него. — Ну, что ж ты? — сказал он Савельеву. — Слышишь, что тебе приказывают?
— Увольте, князь!.. — начал было Созонт Яковлевич.
— Я тебя уволю, да так, что тебе, дураку, и не снилось! — крикнул Гурий Львович, топнув ногою. — На колени, говорят тебе!..
Уж очень много было подлости по природе у Созонта Яковлевича. В его груди клокотали ненависть и страшная злоба, но на колени он все-таки опустился.
— Встал? — спросила опять Дуня.
— Вста-ал! — рассмеявшись, ответил князь. Тогда она обернулась и поглядела на Савельева. Глаза их встретились, и Созонт Яковлевич понял теперь свой промах, что утром так неучтиво обошелся с этой женщиной.
— Эка рожа противная! — проговорила Дуня.
— Авдотья Тимофеевна! — заговорил Савельев.
— Молчи!
— Авдотья Тимофеевна!..
— Молчи! Хочешь, чтоб я простила тебя?
— Хочу, Авдотья Тимофеевна…
— Ну, так я марать подошвы даже своей не стану о твою физиономию, а следовало бы показать тебе… Ты мне вот что скажи: как ты бережешь князя, а?
— Князя я берегу как зеницу ока, — произнес Савельев с достоинством, которое вовсе было некстати при его коленопреклоненном положении.
— Как зеницу ока! — передразнила его Дуня. — А Гурлов тут, в самых Вязниках, дебоши затевает.
— Гурлов? — удивился Созонт Яковлевич.
— Дурак, дурак, дурак! — стал дразнить его князь, как попугая. — Гурлова мы без тебя сейчас изловили. Понимаешь ли ты это, дурак?
— Не смею верить, ваше сиятельство, — пролепетал Савельев, казавшийся совсем уничтоженным.
— Верь не верь, а это так, и ты — дурак.
— Дурак! — как эхо повторила Дуня.
Созонт Яковлевич собрал последние силы, чтобы сдержать себя.