Летом 1877 г. Желябова подвергают в Крыму новому аресту. Его привлекают по делу 193-х, привозят в Петербург и помещают в Доме предварительного заключения.
Судебный процесс 193-х, как и процесс 50, получился после массовых жандармских и полицейских погромов, которые шли, начиная с 1873 г. Арестам подвергли несколько тысяч человек. Неопытность молодых революционеров, откровенные показания, оговоры, запугивания и застращивания были широко использованы правительством. Власти не гнушалися собиранием сплетен, выдумок, чтобы опорочить молодое движение… Для многих привлеченных следствие тянулось по нескольку лет; людей держали в тюрьмах, морили голодом, надевали наручники и кандалы, подсаживали предателей. Из массы арестованных правительство предало суду 193 человека. Они обвинялись в том, что принимали участие в тайном сообществе, посягнувшем на ниспровержение существующего строя. Из них двенадцать человек добавочно обвинялись в распространении сочинений с целью произвести бунты; были и другие обвинения. Незадолго до суда, в Доме предварительного заключения Трепов, петербургский градоначальник, встретил на прогулке студента Боголюбова, который ему не поклонился. Взбешенный помпадур распорядился высечь его розгами, что и было выполнено с усердием. Заключенные ответили на порку разными формами протеста, между прочим, отказались и от прогулок. Гуляли обычно во внутреннем дворе, похожем на колодезь. Посередине его находилось особое круглое деревянное сооружение. С башней посредине и с досчатыми переборками. В эти клетки заключенных выводили гулять. Во время боголюбовской истории Желябов и был доставлен в тюрьму.
— На другой день по прибытии Желябова надзиратель пришел узнать, пойдет ли он гулять. Ничего не зная, Желябов заметил: "Странный вопрос!" " отправился в загон. Увидевши гуляющего, его спрашивают из окна: "Вы кто?" "Желябов". "Политический?" "Да, по процессу". "Зачем же вы гуляете? Мы не ходим гулять"… Удивленный Желябов тем не менее приказал отвести себя обратно в камеру и тут только, вышедши к окну, узнал все наши истории… В среде тюремной Желябов сразу стал товарищем, вошел во все интересы тюрьмы…[25]
На протесты тюремное начальство ответило расправами. Политических сажали в карцеры. Многих подвергали избиениям с увечьями и членовредительством. Чтобы неслышно было окриков, надевали мешки. Из карцерных камер не убирались нечистоты. Для наиболее строптивых имелся особо тесный и темный карцер около паровой топки; температура в карцере была очень высокая, вентиляция отсутствовала; заключенным не давали воды, они падали в обмороки, их приводили в чувство и опять помещали в тот же карцер. Товарищ прокурора, посетивший эти карцеры, дважды испытал дурноту от удушающего воздуха и смрада, исходящего от параши. Каким образом все это отражалось на боевой и впечатлительной натуре Желябова, представить совсем нетрудно.
Накануне процесса среди заключенных усиленно обсуждался вопрос, признавать или не признавать суд. Одни полагали, что надо не признавать и отказаться от всяких выступлений. Другие находили, что следует использовать суд для изложения революционных убеждений. Желябов стоял за протест и отказ.
В недавно опубликованных воспоминаниях сенатор Кони рассказывает:
— О том, что происходило в суде, распространились по городу самые неправдоподобные, но тем не менее возбуждающего характера слухи с партийной окраской. Некоторые сановные негодяи распространяли, например, слухи, будто бы исходившие от очевидцев, что подсудимые, стесненные на своих скамьях и пользуясь полумраком судебной залы, совершают во время следствия половые соития; с другой стороны, рассказывали, что подсудимые будто бы заявляют об истязаниях и пытках, которым их подвергают в тюрьме, но что жалобы их остаются "гласом вопиющего в пустыне" и т. п. Молчание газет и лаконизм "Правительственного Вестника" давали простор подобным слухам, которые в болезненно возбужденном обществе расходились с необычайной быстротой и всевозможными вариантами. Во всем чувствовалось, что потеряно равновесие, что болезненное озлобление подсудимых и известной части общества, близкой им, дошло до крайности. Искусственно собранные воедино, подсудимые, истощенные физически и распаленные нравственно, устроили уже на суде между собой нечто вроде круговой поруки и с увлечением выражали свое сочувствие тем из своей среды, кто высказывался наиболее круто и радикально…
— … Обвинительная речь Желеховского, длинная и бесцветная, поразила всех совершенно бестактной неожиданностью. Так как почти против ста подсудимых не оказывалось никаких прочных улик, то этот судебный наездник вдруг в своей речи объявил, что отказывается от их обвинения, т. к. они были-де привлечены лишь для составления фона в картине обвинения для остальных. За право быть этим "фоном", они, однако, заплатили годами заключения и разбитой житейской дорогой! Такая беззастенчивость обвинения вызвала своеобразный отпор со стороны защиты и подсудимых и подлила лишь масла в огонь. Защитительные речи обратились в большинстве в обвинительные против действия Жихарева и аггелов его, а последние слова подсудимых оказывались проникнутыми или презрительной иронией по отношению к суду или пламенным изложением не защиты, а излюбленных теорий[26].
Судебные отчеты искажались, слушатели допускались только из высшего бюрократического и сановного света; подсудимых разделили на группы. Газета "Таймс" отправила на процесс специального корреспондента. После первых же заседаний он уехал обратно в Лондон, заявив защитникам о своих недоумениях. — Я присутствую здесь вот уж два дня и слышу пока только, что один прочитал Лассаля, другой вез с собой в вагоне "Капитал" Маркса, третий просто передал какую-то книгу своему товарищу.
Неудивительно, что на процессе разыгрался небывалый скандал. Среди подсудимых находился Ипполит Никитич Мышкин. Он пытался освободить Чернышевского из Вилюйска. Переодевшись жандармом и подделав документы, Мышкин прибыл в Вилюйск и обратился к исправнику с требованием выдать ему знаменитого узника. Мышкин не знал, что имеется распоряжение якутского губернатора, по которому изменять положение Чернышевского разрешалось только с особого его, губернатора, распоряжения. Исправник потребовал у Мышкина это распоряжение; когда Мышкин не представил его, исправник заподозрил неладное. Ходили тогда слухи, будто Мышкин надел не на то плечо жандармский аксельбант. Мышкин пытался скрыться, но исправник дал ему, якобы для проводов, двух казаков. Дорогой Мышкин стрелял в провожатых, бежал в тайгу, но был пойман, просидел около двух лет в Петропавловской крепости и на процессе 193-х предстал одним из главных обвиняемых. Он заявил, что его истязали, заковывали в кандалы, не позволяли носить чулок, отчего ноги покрылись язвами и ранами. Первоприсутствующий на это ответил, что суду не подлежит рассмотрение действий лиц, принимавших эти меры. Мышкин вступил в препирательства.
— Теперь для всех очевидно, — заявил он, — что здесь не может раздаваться правдивая речь, что здесь на каждом откровенном слове зажимают рот подсудимому. Теперь я могу, я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая, комедия… или нечто худшее, более отвратительное, позорное… более позорное…
Первоприсутствующий:
— Уведите его!..
Жандармы набросились на Мышкина. Подсудимые кинулись защищать товарища. Жандармский офицер, схватив Мышкина, попытался зажать ему рот, но Мышкин успел крикнуть:
…— более позорное, чем дом терпимости; там женщины из-за нужды торгуют своим телом, а здесь донаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества…
Мышкина, Ковалика, Войнаральского, Рогачева приговорили к десятилетней каторге, причем по личному распоряжению царя они должны были отбывать наказание в оковах в центральной тюрьме.
Процесс не удался. Общественное мнение, учащаяся молодежь, многие рабочие сочувствовали смелым выступлениям подсудимых. Для них же суд явился своеобразным общерусским съездом. Подводились итоги работе, обменивались взглядами, спорили, обсуждали, что делать дальше. На Желябова процесс про извел огромное впечатление. Он обзавелся новыми знакомствами, революционно возмужал; он видел воочию и доблестное поведение народников и постыдную комедию суда. Улики против Желябова были ничтожны, Суд оправдал его.
После суда Желябов поселился в Крыму, потом в Подольской губернии. Фроленко упоминает, что в деревне Желябов жил по уговору с товарищами. Сведения, как проводил он это время и здесь очень скудны. Приходилось многое подвергать сокрушительному сомнению: Семенюта пишет:
— Желябов рассказал трагикомическую историю своего народничества. Он пошел в деревню, хотел просвещать ее, бросить лучшие семена в крестьянскую душу; а чтобы сблизиться с нею, принялся за тяжелый крестьянский труд. Он работал по 16 часов в поле, а возвращаясь чувствовал одну потребность растянуться, расправить уставшие ноги, спину и больше ничего; ни одна мысль не шла в его голову. Он чувствовал, что обращается в животное, в автомат. И понял, наконец, так называемый консерватизм деревни: что пока приходится крестьянину так истощаться, переутомляться ради приобретения куска хлеба и средств, необходимых для скромного удовлетворения первейших нужд, — до тех пор нечего ждать от него чего-либо другого, кроме зоологических инстинктов и погони за их насыщением. Подозрительный, недоверчивый крестьянин смотрит искоса на каждого являющегося в деревню со стороны, видя в нем либо конкурента, либо нового соглядатая со стороны начальства для более тяжелого обложения этой самой деревни. Об искренности и доверии нечего и думать. Насильно милым не будешь.
Почти в таком же положении и фабрика. Здесь тоже непомерный труд и железный закон вознаграждения держат рабочих в положении полуголодного волка. Союз, артель могли придать рабочим больше силы. Но тут и там натыкаешься на полицию: ей невыгодно такое положение: легче и удобнее давить в розницу. — Ты был прав, — окончил он смеясь, — история движется ужасно тихо, надо ее подталкивать. Иначе вырождение нации наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело. — А конституция? улыбнулся я. — И конституция пригодится. — Что же ты предпочитаешь — веровать в конституцию или подталкивать историю? — Не язви. Теперь больше возлагается надежд на "подталкивание"…
— История движется ужасно тихо, надо ее подталкивать… К такому выводу все чаще приходили народники. Оснований для нетерпения представлялось сколько угодно. В 1877—78 гг. Россия воевала с Турцией. Ходили рассказы о казнокрадствах и хищениях в армии, о глупости и полной неподготовленности командного состава, об авантюристах и авантюристках в тылу и на фронтах. Проходили поезда, набитые изможденными, искалеченными солдатами, а рядом, в особых составах, бездельничали и пьянствовали штабные офицеры, интенданты, поставщики. Повсюду в глаза бросались неурядица, неразбериха, бестолочь, беспокойная суматоха. В "обществе" господствовало недовольство. В земствах рос оппозиционный дух, готовились адреса с указанием на необходимость конституции. В Киеве сплотился "конституционный кружок". Собирался даже съезд либералов-земцев, которые вели переговоры с революционерами. Происходили студенческие волнения. Речи о том, что пора перейти к политической борьбе, раздавались все сильней и сильней, в том числе и среди революционной молодежи.
Кружки бунтарей-народников вступали на путь непосредственной политической борьбы. Аресты, погромы, расправы со стороны правительства усиливались. По московскому процессу 50-ти многих приговорили к каторжным работам. Отдельные приговоры поражали своей жестокостью. Бутовскую за пропаганду приговорили к шести годам каторги, Семеновского — к одиннадцати годам. У Донецкого нашли единственную прокламацию, приговорили к пяти годам. В тюрьмах гноили за обнаруженную при обыске нелегальную книгу, за случайное знакомство с "преступником", за денежную помощь заключенным. Становые, урядники, земские начальники, волостные писаря, кому не лень, хватали по деревням "социалистов", следили за сельской интеллигенцией. Зловещая морока висела над страной. Люди гибли, не успев ничего сделать, в расцвете молодых сил… Не лучше ли собрать воедино разрозненные кружки, сплотиться в крепкую, тщательно подобранную организацию? Не лучше ли дать грозный и боевой отпор?
— История движется ужасно тихо, надо ее подталкивать… Сколько отдано жизней, сколько изведано мук, а по-прежнему "с человеком тихо", по-прежнему "сплошной", застойный быт твердит тупо: — не суйся! Мечтания мечтаниями, а в жизни — замок, подвал, решетка, замогильная тишина казематов.
Недостатка в поучительных уроках нет. Не только крестьяне, но часто и рабочие не оправдывают надежд. Тихомиров сообщает о деятельности Желябова среди рабочих:
--После продолжительных занятий в одной рабочей артели., когда он уже мог надеяться, что воспитал несколько социалистов, пришлось ему расспросить одного из них, лучшего: "Ну что, брат, если бы тебе кто-нибудь дал 500 рублей, что бы ты сделал?" — "Я? Я бы пошел в свою деревню и снял бы лавочку". — Тихомиров делает из этого вывод, что организация рабочих артелей не являлась делом Желябова. Объяснение никуда не годится. Все дело было в том, что в условиях капиталистической конкуренции артели неминуемо либо хиреют, либо превращаются в обычные торгашеские предприятия. Соответственную эволюцию переживают и сами производители, участники артели. Однако, неразвитость наших экономических отношений, патриархальные пережитки мешали революционным народникам увидеть то, что впоследствии разглядели ученики Маркса.
Выходы все же усиленно искались. В Одессу и в Киев со всех углов собирались революционеры, обменивались опытом, мнениями. На Юге было легче отказаться от многих предрассудков. На Юге отсутствовала община, капитализм делал очевидные успехи, "конституционная атмосфера" в "обществе" была гуще. Переход от бакунизма к политической борьбе напрашивался сам собой.
Появляется блестящий Валерьян Осинский; он делается горячим приверженцем политической борьбы, приобретая, несмотря на сопротивление северян, все больше и больше сторонников. Происходят первые террористические выступления. В Петербурге Вера Засулич за Богомолова стреляет в Трепова. Суд присяжных ее оправдывает. В Одессе Ковальский при аресте отказывает вооруженное сопротивление. В Киеве Осинский с товарищами организует неудачное покушение на прокурора Котляревского.
У первых террористов между прочим возникает мысль выпустить прокламацию с объяснением, почему они стреляли в Котляревского; воззвание решили подписать от имени группы "Исполнительный комитет". Предполагалось: группа исполняет решения "социально-революционной партии", хотя партии такой тогда не существовало, и комитет никем не выбирался и не уполномочивался. Была сделана печать овальной формы, наверху ее — надпись: "Исполнительный комитет", внизу — "Русская социально-революционная партия", в середине — револьвер и кинжал крест-накрест. С этой печатью и была выпущена прокламация. С точностью нельзя было даже сказать, из кого именно состоял этот комитет…
…Желябов продолжал оставаться в деревне. Мнение, что в это время он просто там отсиживался, неверно. Желябов не примкнул к первым террористам, оставаясь горячим народником-пропагандистом; он еще далеко не был убежден в необходимости террора. Но в деревне он не ограничивался полевыми работами. Об этом теперь имеется свидетельство П. С. Ивановской. Она сообщила:
— Записано мною со слов рассказа Людмилы Самарской, двоюродной сестры Дмитрия Желтоновского. Знакомство Андрея Ивановича Желябова с Дмитрием Желтоновским было твердо закреплено ещё во время пребывания обоих в Одесском университете. За два-три года до Липецкого съезда Дмитрий Желтоновский приобрел хутор в Подольской губернии "Вовчек", в близком расстоянии от уездного города Брослава той же губернии. А недалеко от этого хутора снял для себя Андрей Иванович баштан, где жил, кажется, со своей женой, урожденной Яхненко. С баштана Андрей Иванович ходил или приезжал часто в город и там, укрываясь за своими прекрасными дынями, арбузами и огурцами, занимался неустанно пропагандой. Соседи общались с Андрей Ивановичем на баштане весьма охотно и жили в хорошей дружбе, прислушиваясь к твердым словам и. советам деловитого хозяина баштана и умного человека.
В Одессе, в конце Гулевой улицы, у Андрея Ивановича была квартира, где часто собирались товарищи. На одном из собраний, незадолго до Липецкого съезда, к нему съехались Зунделевич, Фроленко, Малеванный, и Мавроган; другое собрание, более многочисленное, состоялось под председательством Вал. Осинского в нынешней гостинице "Одесской" на Преображенской улице против собора; присутствовали на нем Вал. Осинский, А. Квятковский, Н. Волошенко, Желябов, А. Желтоновский, двоюродный брат Дмитрия, и Г. А. Попко. Из последующих заседаний до Липецкого съезда, с выявлением нового курса, который поддерживался и на Липецком съезде, выяснилось, что баштан для Желябова потерял уже тогда свой raison d'etre, как и хутор "Вовчек", где хозяин его, Дмитрий Желтоновский, был уже тогда арестован. Зунделевич, возвращаясь из Одессы на Север, перед самым Липецким съездом, повстречал на пути ехавшего на Юг Алекс. Дмит. Михайлова, которому Зунделевич настойчиво рекомендовал пригласить в Исполнительный комитет Андрея Ивановича Желябова, с которым он недавно познакомился[27].
Итак, Желябов неустанно занимался пропагандой в городе. Известно также, что зиму 1878 г. Андрей Иванович провел в Одессе, где обзавелся новыми революционными связями. Заседание под председательством Валерьяна Осинского происходило тоже в 1878 г.; в начале следующего года Осинский был уже арестован.
Расправы над революционерами продолжались. Учащались и террористические акты. В мае 1878 г. в Киеве происходит убийство жандармского лолковника Гейкинга. С помощью Фроленко в том же Киеве устраивается необычайно дерзкий побег из тюрьмы Дейча, Стефановича и Бохановского. В июле под Харьковом пытаются вооруженным путем освободить Войнаральского во время перевода его в центральную каторжную тюрьму. В Одессе власти казнят Ковальского, а спустя два дня Степняк-Кравчинский в Петербурге поражает насмерть кинжалом шефа жандармов Мезенцева. Коленкина оказывает вооруженное сопротивление; член кружка Осинского Сентянин является в харьковскую тюрьму для освобождения Медведева. Это ему не удается. Убивают в Харькове генерал-губернатора Крапоткина; следует вооруженное сопротивление в Киеве со стороны Ивичевича, Брантнера. В ответ на убийство Мезенцева правительство опубликовывает сообщение, которым революционеры в сущности объявляются вне закона.
— Ныне терпение правительства, — говорится в этом документе, — исчерпано до конца… Правительство не может и не должно относиться к людям, глумящимся над законом и попирающим все, что дорого и священно русскому народу, так как оно относится к остальным верноподданным русского государя… Правительство отныне с неуклонной твердостью и строгостью будет преследовать тех, которые окажутся виновными или прикосновенными к злоумышлению против существующего государственного устройства, против основных начал общественного и семейного быта и против освященных законом прав собственности… Правительство… считает ныне необходимым призвать к себе на помощь силы всех сословий русского народа для единодушного содействия ему в усилиях вырвать с корнем зло, опирающееся на учение, навязываемое народу при помощи самых превратных понятий и самых ужасных преступлений…[28]
Из этого обращения видно, насколько царизм был ожесточен и напуган начавшимся террором.
В террор шли лучшие, наиболее самоотверженные революционеры. Путь Веры Засулич, Валерьяна Осинского, Степняка-Кравчинского казался все более неотвратимым. Деревенские революционные работники либо хватались правительственными чиновниками, не успевши ничего сделать, либо "оседали", приспособлялись к окружающей обстановке, превращаясь в обыкновенных культуртрегеров. В среде "чистых" народников царила растерянность. Видели, как нищал русский крестьянин, крепнул деревенский кулак, разрушалась община и развивалась русская буржуазия. Кто же поддерживал все это? Исключительно царское правительство, так думали народники, надо скорее покончить с ними, иначе буржуазия укрепится надолго. Были сделаны попытки опереться на крестьянскую стихию, вызвать бунты. Не удалось. Но, может быть, удастся справиться с самовластием по-другому: путем заговора, устрашения, путем захвата власти. В прошлом, в недавнем, совсем не придавали никакого значения сплоченной политической партии. Особенно грешили таким пренебрежением южане. Ошибку следует исправить и как можно скорее. Сил немного, но ведь и правительство опирается только на штыки, оно властвует принуждением. Если соединиться в крепкую, заговорщицкую организацию, если ударить в самое сердце правительства, вызвать панику, поднять в народе дух, вселить смелость, тогда — возможно — правительство дрогнет, не устоит, народ возьмет в руки свою судьбу и, прогнав чиновников, помещиков, кулаков, купцов, предпринимателей, учредит артели и коммуны. Так от преклонения перед стихийностью на родники переходили к прямой противоположности, к преклонению перед заговором, перед узкой подпольной организацией отважных революционеров. Не случайно это движение в пользу заговора и террора началось именно на юге, где бунтарские опыты были проделаны наиболее решительно и смело и где они не менее решительно провалились. Что же такое был терроризм? Лев Тихомиров в своих "Воспоминаниях" пишет: — Терроризм был партизанской войной… это было массовое движение в революционном слое интеллигенции… у нас в то время нельзя было более производительно (с боевой точки зрения) употребить имеющиеся ничтожные революционные силы. Впоследствии директор полиции Петр Николаевич Дурново говорил мне: "Вы доказываете, что терроризм нелепость. Однако нужно сказать, что это очень ядовитая идея, очень страшная, которая создала силу из бессилия". Это, конечно, верно. Только это была не мысль, не идея… Они (террористы. — А. В.) действовали не головой, не разумом, а чувствам. Они ни за что не хотели перестать быть революционерами. С этой точки зрения, инстинкт не мог им подсказать ничего более "ядовитого", ничего более "практичного", чем террор… Терроризм это был наиболее "практический" способ временно поддержать "фикцию"… терроризм был только крайним, высшим пунктом развития тех идей и суждений, которые по существу были нелепы.
Бесспорно, терроризм был массовым движением революционной интеллигенции, а не выдумкой группы или кружка лиц, не делам поляков или евреев, как тогда уверяли казенные публицисты. Верно и то, что это было "ядовитое" оружие для поддержания "фикции"; но в чем эта "фикция" заключалась? По Тихомирову она заключалась в идеях и суждениях, которых тогда придерживались народники^революционеры. Но многие из этих идей, из этих "фикций", необходимость революционным путем добиться свержения самодержавия, конфисковать в пользу крестьян помещичьи и казенные земли, — были неизмеримо выше и действительнее любых самых "трезвых" мнений и убеждений, каких придерживались представители "общества", профессора, адвокаты, врачи, инженеры. Беда революционных разночинцев, и не малая, заключалась в том, что они были метафизики. Они рассуждали: либо народная стихия — либо заговор, либо класс, либо — партия, либо социализм — либо политика, либо немедленная социальная революция — либо вырождение под знаком капитализма.
Убедившись в неправильности бунтарской тактики, революционные народники, продолжая мыслить по формуле: либо-либо, — стали говорить: стихийные бунты не удались, остается заговор; класс не поднялся, вместо него поднимается на борьбу партия, — социализм не утвердился без политики, надо выдвинуть политику, отодвинув назад, на время, социализм. Эти и подобные ответы и приводили к подлинным "фикциям"; фикции разрешались террористической борьбой, оторванной от массового движения, борьбой в высшей степени героической, но с неминуемым трагическим исходом. Вопрос о фикциях народников по-настоящему разрешается только с точки зрения революционной марксистской диалектики.
Терроризм не был только местью сатрапам; терроризм был политической попыткой идеологов мелкого производителя обойти историю, предупредить путем заговора капитализм в России в его крупнейших формах. Терроризм питался экономической и политической отсталостью России, обособленностью от трудовых масс разночинной интеллигенции, слабостью буржуазного радикализма и либерализма.
Ахиллесова пята тогдашнего терроризма заключалась в том, что он противопоставлялся борьбе масс. Заговор, устрашение, насилие только тогда приводят к положительным результатам, когда они сочетаются с массовым движением. На это без устали указывал Ленин.
Народники-террористы, противопоставляя заговор, террор стихии, массовой борьбе, не могли сочетать одно с другим. Отсюда — их "фикции".
Как бы то ни было, в русском революционном движений открылась новая страница и в ней запечатлел свое славное, прекрасное имя Андрей Иванович Желябов.