ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Можно с уверенностью сказать, что нет в СССР ни одного поэта, который не откликнулся бы на смерть Сергея Есенина. Если трагический конец его взволновал решительно все круги общества, то понятен тот исключительный трепет, каким охвачены были его собратья по перу. Он жил среди нас, он изумлял при жизни, он неотступно сопутствует после смерти. О Есенине нельзя не думать, нельзя не говорить, нельзя не писать.

Каждый, кто лично знал его, кто так или иначе связан с его жизненным и творческим путем, спешит поделиться с читателем воспоминаниями о Есенине, запечатлеть в них детали встреч, бесед, событий, страниц будущей биографии. Пока свежо в памяти, пока не стерлось годами, должно быть «запротоколировано», записано, зафиксировано. Воспоминания переплетаются с анализом жизни и творчества, и давая литературный портрет С. Есенина, содержат и неизбежные элементы критических этюдов.

Этот материал составляет первую часть настоящего сборника.

Вторая часть — лирический отклик «35» поэтов на смерть одного, на смерть того, кто по праву назван национальным поэтом; на смерть того, кто, подобно Моцарту,

«Несколько занес нам песен райских,

Чтоб, возмутив бескрылое желанье

В нас, чадах праха, после улететь».

Каждый поэт по-своему реагирует на «отлет» Есенина, лира каждого звенит отзвуками на Есенинскую смерть. И хотя ясно для каждого, что

«Наследника нам не оставил он»,

и хотя глубока и значительна печаль, охватившая нашу осиротелую поэтическую семью, — этот единодушный отклик содержит и элементы бодрости, веры в грядущий литературный день, в новые зеленеющие пашни, для которых сев уготован Есениным.

В приложении даны фотографии С. Есенина и его автографы, что кладет основание будущей иконографии покойного порта.

К первой годовщине смерти С. Есенина Всероссийским Союзом поэтов будет выпущен второй сборник памяти С. Есенина. В этот сборник, кроме новых воспоминаний и стихов, войдут: большая, составляемая по неизданным материалам биография поэта, его письма к друзьям и полная библиография «Есенин и об Есенине».

Москва, 7 мая 1926 г.

Анкета С. Есенина по Всер. Союзу Поэтов

I

СТАТЬИ и ВОСПОМИНАНИЯ

Л. Троцкий

Памяти Сергея Есенина[1]

Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом, — может-быть со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста, — не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, из которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом.

Есенин слагал острые песни хулигана и придавал свою неповторимую, есенинскую напевность озорным звукам кабацкой Москвы. Он нередко кичился дерзким жестом, грубым словом. Но под всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунапускной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, — прикрывался, но не прикрылся. Больше не могу, — сказал 27-го декабря побежденный жизнью поэт — сказал без вызова и упрека… О полунапускной грубости говорить приходится потому, что Есенин не просто выбирал свою форму, а впитывал ее в себя из условий нашего совсем не мягкого, совсем не нежного времени. Прикрываясь маской озорства — и отдавая этой маске внутреннюю, значит не случайную, дань — Есенин, всегда, видимо, чувствовал себя — не от мира сего. Это не в похвалу, ибо по причине именно этой неотмирности мы лишились Есенина. Но и не в укор, — мыслимо ли бросать укор вдогонку лиричнейшему поэту, которого мы не сумели сохранить для себя!

Наше время — суровое время, может-быть, одно из суровейших в истории так-называемого цивилизованного человечества. Революционер, рожденный для этих десятилетий, одержим неистовым патриотизмом своей эпохи, — своего отечества во времени. Есенин не был революционером. Автор «Пугачева» и «Баллады о двадцати шести» был интимнейшим лириком. Эпоха же наша — не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин.

Корни у Есенина глубоко народные — и, как все в нем, народность его неподдельная. Об этом бесспорнее всего свидетельствует не поэма о народном бунте, а опять-таки лирика его:

Тихо в чаще можжевела по обрыву

Осень, рыжая кобыла, чешет гриву.

Этот образ осени и многие другие образы его поражали сперва, как немотивированная дерзость. Но поэт заставил нас почувствовать крестьянские корни своего образа и глубоко принять его в себя. Фет так не сказал бы, а Тютчев еще менее. Крестьянская подоплека, — творческим даром преломленная и утонченная — у Есенина крепка. Но в этой крепости крестьянской подоплеки причина личной некрепости Есенина: из старого его вырвало с корнем, а в новом корень не принялся. Город не укрепил, а расшатал и изранил его. Поездка по чужим странам, по Европе и за океан, не выровняла его. Тегеран он воспринял несравненно глубже, чем Нью-Йорк. В Персии лирическая интимность на рязанских корнях нашла для себя больше сродного, чем в культурных центрах Европы и Америки. Есенин не враждебен революции и никак уж не чужд ей; наоборот, он порывался к ней всегда — на один лад в 1918 году:

Мать моя родина, я — большевик!

на другой — в последние годы:

Теперь в советской стороне

Я самый яростный попутчик.

Революция вломилась и в структуру его стиха и в образ, сперва нагроможденный, а затем очищенный. В крушении старого Есенин ничего не терял и ни о чем не жалел. Нет, поэт не был чужд революции, — он был несроден ей. Есенин интимен, нежен, лиричен, — революция публична, — эпична, — катастрофична. От того-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой.

Кем-то сказано, что каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь разворачивает эту пружину до конца. В этом только часть правды. Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи и — сломалась.

У Есенина немало драгоценных строф, насыщенных эпохой. Ею овеяно все его творчество. А в то же время Есенин не от мира сего. Он не поэт революции.

Приемлю все, — как есть, все принимаю.

Готов итти по выбитым следам,

Отдам всю душу Октябрю и Маю,

Но только лиры милой не отдам!

Его лирическая пружина могла бы развернуться до конца только в условиях гармонического, счастливого, с песней живущего общества, где не борьба царит, а дружба, любовь, нежное участие. Такое время придет. За нынешней эпохой, в утробе которой скрывается еще много беспощадных и спасительных боев человека с человеком, придут иные времена, — те самые, которые нынешней борьбой подготовляются. Личность человеческая расцветет тогда настоящим цветом. А вместе с нею и лирика. Революция впервые отвоюет для каждого человека право не только на хлеб, но и на лирику. Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может-быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи, которого одни готовят боями, а Есенин — песнями. Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его.

К смерти Есенин тянулся почти с первых годов творчества, сознавая внутреннюю свою незащищенность. В одной из последних песен Есенин прощается с цветами:

Ну, что ж, любимые, — ну что ж!

Я видел вас и видел землю,

И эту гробовую дрожь ,

Как ласку новую, приемлю.

Только теперь, после 27-го декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить интимную искренность есенинской лирики, где каждая почти строка написана кровью пораненных жил. Тем острее — горечь утраты. Но и не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни:

И, песне внемля в тишине,

Любимая с другим любимым,

Быть-может, вспомнит обо мне.

Как о цветке неповторимом.

И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом — о себе самом.

Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины, заложенной в каждого из нас. Спираль истории развернется до конца. Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли. Будем готовить будущее. Будем завоевывать для каждого и каждой право на хлеб и право на песню.

Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя! Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин!

Л. Троцкий.

Проф. Ив. Розанов

Мое знакомство с Есениным

I

Я не принадлежу к тем, кто был с Есениным на «ты», звал его Сережей и великолепно знал всю подноготную, всю его частную и домашнюю жизнь. И никогда я особенно не сетовал, что нет у меня неодолимой страсти непременно проникать за сцену, разбираться в закулисных интригах, заглядывать в чужие спальни. Я всегда думал, что есть известные границы, что можно говорить о писателе и чего не надо, не следует. Дела поэта — это прежде всего стихи его. Все остальное постольку-поскольку. Знание обыденной домашней обстановки может в некоторых случаях пояснять его творчество, но чаще только мешает, заслоняя главное, существенное и неповторяемое второстепенным, обыденным и заурядным. Я вполне понимаю одного страстного любителя литературы, который избегал знакомства с любимыми им писателями.

Пушкин когда-то писал Вяземскому: «Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! Слава богу, что потеряны! Он исповедовался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии… Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции — охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки и т. д., потому что… радуется унижению высокого, слабостям могучего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. „Он мал, как мы, он мерзок, как мы!“ Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так как вы — иначе!»

Еще хуже, если беззастенчивое перебирание грязного белья прикрывается псевдонаучными целями. Будто это важно для изучения психологии творчества. Я очень люблю Пушкина, нахожу в нашем пушкиноведении вопиющие пробелы. У нас нет, например, до сих пор пушкинского словаря. И потому я особенно не одобряю тех из пушкинистов, которые с энергией, достойной лучшего применения, изощряются над решением вопросов, с какими женщинами и когда был Пушкин в связи, а потом стараются установить, к какой из женщин какое стихотворение относится. Методологически такие изыскания крайне вредны, потому что сложные тайны поэтического творчества огрубляют, сводят к примитиву психики дикаря. И, конечно, идет это от нашей суетности, а не от любви к литературе или Пушкину.

Итак, я не жалею, что Есенин всегда воспринимался мною прежде всего как поэт и таковым остался и в моих воспоминаниях.

С другой стороны, я благодарен судьбе, что знал поэта лично, слышал его голос, беседовал с ним наедине, видал, как иной раз чудесно загорались его глаза при внезапно вспыхнувшей мысли.

Я часто встречался с ним в 1920 и 1921 гг. Он относился ко мне, как к человеку, интересующемуся его поэзией, который когда-нибудь и, может быть, очень скоро, будет о нем писать. В то время я работал над вторым томом своей «Русской лирики», и Есенин, смеясь, говорил: «Я войду, вероятно, только в ваш десятый том!»

Каждый писатель немного актер и, выступая перед публикой, немного гримируется. Таким мы и должны его воспринимать.

Думаю, что и Есенин являлся передо мною не без грима, т. е. старался казаться мне таким, каким хотел дойти до читателей. Кое-что он определенно старался мне внушить. Например, он, видимо, боялся, как бы его не приняли за недоучку, и не раз давал понять, что он многое прочел и основательно продумал. Но, конечно, во многих случаях мои мнения о нем складывались независимо от его внушений. Так, например, он никогда не говорил мне о своем славолюбии, а я считал это одним из основных нервов всей его деятельности.

Три любви, по-моему, двигали и живили его: к славе, к стихам и к родине. В жертву этим трем он готов был принести все остальное: и чувство к женщине, и постоянство в дружбе, и все другие страны и нации. В этом замыкании и игнорировании всех других ценностей жизни была главная причина, думается мне, той опустошенности души за последние годы, которая привела его к «Черному человеку» и веревке удавленника.

Кто-то из современников Пушкина сказал когда-то о великом поэте, что по-настоящему, глубоко он ничего в сущности не любил, кроме своих стихов. В какой степени это действительно приложимо к Пушкину, — оставим под вопросом. Но вот что находим мы в воспоминаниях А. Воронского о Есенине («Красная Новь». 1926. № 2):

«На загородной даче, опившийся, он сначала долго скандалил и ругался. Его удалили в отдельную комнату. Я вошел и увидел: он сидел на кровати и рыдал. Все лицо его было залито слезами. Он комкал мокрый платок.

— У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи. Я все отдал им, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И это отступилось от меня.

Он плакал больше часа.

„Пусть вся жизнь за песню продана“, — это из последних его стихов».

Другой свидетель, Вадим Шершеневич, рассказывает, как угнетала Есенина в последние годы мысль, что слава ему изменяет, что его как поэта недостаточно ценят.

Любовь к родине постепенно сводилась к воспоминаниям детства. С новой перерождающейся деревней он не был связан органически. Новые, молодые поколения он мог по-пушкински приветствовать, но и только… На душе горький осадок:

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Его любовь к родине, так прекрасно лирически выражаемая в его стихах, в его будничных беседах, принимала часто узконационалистический оттенок. Отсюда для него ряд неприятностей. Все это натягивало нервы. Хотелось забыться. Но забвение в вине в конечном итоге только усиливает отчаяние, истощает силы. Получается безвыходный круг, сеть тупиков.

Гордиевы узлы всего лучше разрубает смерть. А самоубийство спасет и славу. Лет десять или пятнадцать тому назад одна английская беллетристка покончила с собой, чтобы обратить внимание на свои произведения. Да и у нас самоубийства вели иногда к оживлению литературного успеха. Была, например, в Москве такая поэтесса Надежда Львова. Рецензенты отзывались о ней пренебрежительно, стихи ее не раскупались. Но вот она застрелилась. Кажется, это было на романической почве. — И все экземпляры ее стихотворений были раскуплены в несколько дней. Вышло второе издание, посмертное, и разошлось также хорошо… Потом уже ее начали забывать. Есенин таких случаев мог и не знать, но это ничего не меняет: конечно, насильственная смерть должна привлечь к себе более внимания, чем «непостыдная, мирная кончина живота» на постели. К тому же он боялся пережить свою славу. Про одного из современных поэтов Есенин сказал мне однажды (это было в 1921 г.): «Обратите внимание, что ему уже за сорок. Следовательно, поэтический возраст для него прошел. И вот последняя книга его стихов уже свидетельствует об упадке. Вообще, лирический поэт не должен жить долго».

Я далек от того, чтобы самоубийство Есенина об'яснять только этими соображениями, но в общей совокупности причин и мысль о трагическом завершении своей биографии, как о последнем художественном штрихе, как уход, например, Толстого из Ясной Поляны, должна была, думается мне, иметь свое место.

Готовность пожертвовать для славы всем нередко встречается у писателей. Если такие писатели мало талантливы, они производят жалкое, трагикомическое впечатление. Но эта же черта присуща и гениям. Молодой Пушкин говорил, что охотно предпочтет «бессмертию души своей бессмертие своих творений», а Лев Толстой в старости признавался, что когда он начинал свою литературную деятельность — эпоха работы над «Детством» и «Отрочеством» — славолюбие доводило его до состояния близкого к умопомешательству.

Естественно, что такая жажда славы особенно дает себя знать в начале литературного поприща.

Есенину всегда была присуща высокая самооценка. В своей автобиографии он рассказывает, что когда впервые появился среди петербургских литераторов, он сразу был признан как талант. К этому он прибавляет: «я знал это лучше всех».

Любовь к славе, к стихам и к родине должны были поставить перед ним цель: стать народным, национальным русским поэтом. Сначала он понимал эту народность в том смысле, в каком она приложима к поэтам-самоучкам, вышедшим из непривилегированной среды. В известных стихах своих, помещенных в книжке «Голубень», он отводит себе почетное место в ряду таких поэтов. Опуская Никитина, Сурикова, не говоря уже о других, таких, как Дрожжин или как забытый поэт-крестьянин поколения Жуковского — Федор Слепушкин, Есенин устанавливает такую последовательность: Кольцов, Клюев и он, Есенин. Но потом ему уж мало быть в числе первых имен из поэтов этой линии и еще при жизни Блока, которого он очень ценил, он называет себя «первым поэтом в России».

Пишущему эти строки Есенин в 1921 году об'яснял одно свое преимущество перед Блоком: это «ощущение родины»: «Блок много говорит о родине, но настоящего ощущения родины у него нет. Недаром он и сам признается, что в его жилах на три четверти кровь немецкая».

Преимущество свое пред Клюевым, которого Есенин считал тоже большим поэтом, он определял так: «Клюев не нашел чего-то самого нужного, и поэтому творчество его становится бесплодным». Другой раз он высказал свою мысль так: «У Клюева в стихах есть только отображение жизни, а нужно давать самую жизнь».

Что же касается до своих друзей имажинистов, с которыми он тесно был связан в течение нескольких лет, то и в самый разгар дружбы с ними Есенин говорил, что нутра у них чересчур мало. «Я же, — добавлял Есенин, — в основу кладу содержание, поэтическое мироощущение». Наконец, и на самого крупного из футуристов Маяковского Есенин смотрел сверху вниз. «Маяковского, — говорил он мне, — считаю я очень ярким поэтом, но лишенным духа новаторства: он весь идет от Уитмэна. А главное: у него нет поэтического мироощущения».

Перебрав всех современников и не находя себе равного поэта, Есенин, естественно, должен был обратиться к прошлому русской поэзии. Отдаленной мечтой его стало сравниться с Пушкиным.

Годы, когда я встречался и беседовал с Есениным, 1920 и 1921 гг., были годами полного расцвета его надежд, быстро растущей популярности и ничем еще серьезно не омрачаемой славы. Если его ругали иные за имажинизм, так ведь он сознательно шел на это, заранее это учитывая. Он мечтал побить рекорд, добыть себе название «национального русского поэта», каким был Пушкин.

Мои отношения к Есенину, как к человеку и к поэту, были живые, а все живое изменяется. Я с самого начала, как только о них узнал, стал ценить его стихи, но несколько предубежденно вначале относился к нему, как к человеку, потому что замечал грим, позу. И не особенно стремился познакомиться с ним. Этим следует об'яснить тот странный на первый взгляд факт, что я совершенно не помню, как и при каких обстоятельствах я в 1920 году познакомился с ним лично. Но когда познакомился, прежнее предубеждение против него стало быстро исчезать. Каждый писатель немного актер. Грим, поза — это главным образом для зрительного зала, а я попал в число тех привилегированных зрителей, которых в антракты пускают на сцену. В личных отношениях Есенин оказался милым, простым и совершенно очаровал меня.

К этому же времени, времени появления таких его вещей, как «Сорокоуст», «Песня о собаке», «Исповедь хулигана», относится мое первое, искреннее и горячее увлечение его поэзией. Раньше многое мне решительно не нравилось. Так совершенно неудавшейся вещью считал я — и теперь продолжаю так думать — его «Инонию». На книжке, наиболее тогда мне понравившейся, «Исповеди хулигана», Есенин сделал мне надпись. Когда я теперь смотрю на эти строки — каждая буква тщательно выписана и стоит отдельно, — я думаю, что недаром Есенин в детстве уже видал и впоследствии любил рукописные и старопечатные книги.

Он много и охотно рассказывал мне о себе. Наивысший момент близости был тот, когда мы неожиданно встретились однажды в толпе, в фойе театра, и молча дважды пожали друг другу руки. Я потом вспомнил, как он однажды говорил о безмолвной и потому трогательной звериной ласке.

Когда я стал встречать Есенина с Дункан и он начал франтить и разыгрывать из себя денди, это мне было неприятно: чем-то все это кончится?

После его возвращения из Америки, я видал его очень редко. Я еще более, после «Стихов», вышедших в издательстве «Круг», стал любить его как поэта, но как человек он мне казался уже конченым. «Таков ли был он, расцветая?»

II

В Риме, в кинематографе, когда-то давно случилось мне видеть историю из жизни русских революционеров. Тут были и тайные совещания заговорщиков, и покушение на жизнь важной особы, и внезапный обыск, и одиночное заключение, наконец — высший момент нервного напряжения публики — бегство из тюрьмы на лихой тройке и неизбежная погоня. Была дана настоящая русская зима, великолепно ложились колеи на рыхлом снегу, тройка неслась, «бразды пушистые взрывая». Но одна подробность этой истории из жизни русских революционеров с самого начала особенно бросалась в глаза и вызывала улыбку у русского зрителя: все революционеры одеты были совершенно одинаково: в русские кучерские костюмы, острижены все были в кружок, револьверы заткнуты за кушаки.

Этот римский кинематограф и этот наряд пришли мне на память, когда я в первый раз увидал Есенина.

В Москве такого поэта еще не знали. Начинался 1916 год, последний дореволюционный. В воздухе еще стоял угар войны. Национализм, подогреваемый войной и большею частью воинствующий, был одним из самых заметных мотивов в поэзии того времени. Но в лучшей книге стихов из вышедших пред этим — «Стихах о России» Александра Блока, — была не только острая любовь — жалость к родине, но и сознание ее жертвенности, мученического венца и, наконец, благословение грядущей революции. Из стихотворений этой книги наиболее действенным было, думается мне, «Рожденные в года глухие». С неведомою силою ударяли по сердцам строки поэта:

Мы, дети страшных лет России,

Забыть не в силах ничего.

Горючий материал накапливался, а в тылу творились обычные безобразия.

21 января 1916 года я узнал, что в Москву приехал Николай Клюев и вечером будет выступать в «Обществе свободной эстетики». Я не очень-то любил это «Общество» и почти никогда там не бывал, но Клюева мне хотелось послушать и посмотреть. Уже четыре года как он обратил на себя всеобщее внимание. Он уже успел выпустить три книги стихов, и я лично был им очень заинтересован. Легко сказать: из глубины народной гущи являлся поэт, который вел себя не как самоучка и недоучка, рассчитывающий на более снисходительную оценку, а как равный по отношению к другим уже прославленным поэтам, чувствующий свою силу и властно требующий от поэтов из интеллигенции потесниться.

Собрание «Общества свободной эстетики» на этот раз происходило в помещении картинной галереи Лемерсье. Я прибыл в назначенное время, но тут всегда запаздывали, и я долго слонялся по залам, увешанным картинами, терпеливо ожидающими себе покупателей. Галерея Лемерсье была чем-то вроде художественно-комиссионной конторы. Потом я очутился в одной из последних комнат, где расставлены были стулья рядами и собралось уже порядочно публики. Я нашел знакомых, с которыми ранее уговорился встретиться. Стали дожидаться вместе. Наконец раздался шепот: «Приехал!»

И вот между пиджаками, визитками, дамскими декольте твердо и уверенно пробирается Николай Клюев. У него прямые светлые волосы, прямые, широкие, спадающие «моржовые» усы. Он в коричневой поддевке и высоких сапогах. Но он не один: за ним следом какой-то парень странного вида. На нем голубая шелковая рубашка, черная бархатная безрукавка и нарядные сапожки. Но особенно поражали пышные волосы. Он был совершенно белоголовый, как бывают в деревнях малые ребята. Обыкновенно позднее такие волосы более или менее темнеют, а у нашего странного и нарядного парня остались, очевидно, и до сих пор. Во-вторых, они были необычайно кудрявы. Возникало подозрение, не завит ли он или… хотелось подойти и попробовать, не парик ли.

Клюев показался мне гораздо старше, чем я думал, и к своему спутнику он обращался скорее как к любимому сынку, чем к меньшему братишке.

Распорядитель об'явил, что стихи будут читать сначала Клюев, потом… последовала незнакомая фамилия. — «Ясенин» послышалось мне. Это легко осмысливалось: «Ясен», «Ясюнинские»… И когда через полгода я купил только что вышедшую «Радуницу», я не без удивления увидал, что фамилия автора начинается на «Е».

Сначала Клюев читал большие стихотворения, что-то вроде современных былин, потом перешел к мелким лирическим. Помню, как читал он свой длинный «Беседный наигрыш. Стих доброписный». Содержание было самое современное.

Народилось железное царство

Со Вильгельмищем, царищем поганым. —

У него ли, нечестивца, войска — сила,

Порядового народа — несусветно;

Они веруют Лютеру-богу,

На себя креста не возлагают,

Великого говенья не правят,

В Семик-день веника не рядят,

Не парятся в парной паруше

и т. д.

«Наигрыш» этот напечатан был потом в «Мирских думах». Клюев поражал своею густою красочностью и яркою образностью.

Очередь за другим поэтом. Он также начал с эпического. Читал об Евпатии Рязанском. Этой былины я нигде потом в печати не видел и потому плохо ее помню. Во всяком случае тут не было того воинствующего патриотизма, которым отличались некоторые вещи Клюева. Если тут и был патриотизм, то разве только краевой, рязанский. Потом перешел к мелким стихам, стихам о деревне. Читал он их очень много, разделял одно от другого короткими паузами, читал, как помнится, еще не размахивая руками, как было впоследствии. «Жарит, как из пулемета!» — сказал мой сосед слева. Большинство прочитанного поэтом вошло потом частью в «Радуницу», частью в «Голубень».

— «Это что-то вроде Кольцова или Некрасова, которых я терпеть не могу», — сказала моя соседка справа, художница.

Потом был перерыв, потом опять читали в том же порядке. В перерыве и по окончании в гардеробной слушатели обменивались впечатлениями о стихах и о наружности поэтов. Сосед мой слева, поклонник Тютчева, одобрял Клюева.

— «Какая образность!» Например, «месяц — проныра», «солнце — колокол». Помните у Тютчева: «раздается благовест всемирный победных солнечных лучей». Другой поэт, деревенский парень, ему не понравился.

Еще резче отнеслась к нему моя соседка справа, художница. Когда на лестнице к ней подошел Клюев, с которым она уже была раньше знакома, и спросил: «Ну как?», она с дерзостью избалованной женщины отвечала: «Сначала я слушала, а потом перестала: ваш товарищ мне совсем не понравился».

«Как? Такой жавороночек!» — и в тоне Клюева послышалась ласковость к своему «сынку» и сожаление.

— Впрочем, о вкусах не спорят, — смягчила свою резкость художница. — Может быть, кому-нибудь другому он и пришелся по вкусу.

Впоследствии, глядя на Есенина, я не раз вспоминал это определение Клюева: «жавороночек». В стихах Клюева нашел я и другие ласковые эпитеты: он называл Есенина «своим васильком», «отроком вербным, с голосом слаще девичьих бус» и т. д.

Но среди слушателей раздавались и голоса, отдававшие предпочтение безвестному до сих пор в Москве Есенину пред гремевшим в обеих столицах Клюевым. Я жадно прислушивался к этим толкам. Мне лично Клюев показался слишком перегруженным образами, а местами и прямо риторичным. Нравились отдельные прекрасные эпитеты и сравнения, но ни одно стихотворение целиком. А всего больше запомнилась фраза, как Вильгельмище, царь-поганище, «хотел Волгу на бутыли разлить». Не скажу, чтобы этот образ мне понравился, но почему-то он более других застрял в моей памяти. Есенина я, как и многие другие, находил проще и свежее. Тут были стихотворения, понравившиеся мне целиком, напр. «Корова», где уже сказалась столь характерная для позднейшего Есенина нежность к животным. «Песня о собаке», написанная на однородную тему, конечно, лучше, но и здесь типичный мотив: «для зверей приятель я хороший».

Не дали матери сына,

Первая радость не впрок,

И на колу под осиной

Шкуру трепал ветерок.

Кажется, в первый раз в русской литературе поэт привлекал внимание к горю коровы.

Еще более произвело на меня впечатление: «В хате» — «Пахнет рыхлыми драченами», а особенно три последние строчки:

От пугливой шумоты,

Из углов щенки кудлатые

Заползают в хомуты.

И ночью, уже ложась спать, я все восхищался этой «пугливой шумотой» и жалел, что не могу припомнить всего стихотворения.

Это о стихах. Сами же поэты, главным образом их наряды, особенно внешность Есенина, возбудили во мне отрицательно-ироническое отношение. Костюмы их мне показались маскарадными, и я определял их для себя словами: «опереточные пейзане» и «пряничные мужички». Тогда-то и вспомнился мне римский кинематограф и русские революционеры в кучерских кафтанах, остриженные в кружок.

Впоследствии я к этой стилизации отнесся более терпимо. Надо принять во внимание, каково было большинство публики, перед которой они выступали. Тут много было показного, фальшивого и искусственного. Были тут, между прочим, какие-то грассирующие, лощеные юноши, у которых весь ум ушел в пробор, «белобилетники», как их тогда называли, были разжиревшие и обрюзгшие меценаты с бриллиантовыми перстнями и свиными глазками. Была одна поэтесса так хорошо загримированная, что к ней приложимы были слова сатирика: «в ее твореньях красок нет, а на лице их слишком много». Всякая была публика. Пресыщенных господ, эстетов и морфинистов потянуло на капусту, т. е. к народу, к поэтам народным, но, конечно, не настоящим, а стилизованным. Клюев и Есенин, что ни говори, а люди себе на уме, прекрасно учли, что от них требуется. Отчего же не облапошить господ!.. Конечно, не в таком костюме ходил Есенин, когда полтора или два года посещал университет Шанявского, где, кажется, усердно занимался.

И еще одно убеждение осталось у меня от этого вечера, когда я впервые увидал Есенина (насколько мне известно, это было вообще его первое публичное выступление в Москве: в Питере он выступал и раньше). Есенина этого периода нельзя рассматривать отдельно от Клюева: так тесно они тогда были связаны. Клюев несомненно заслонял собою Есенина и страшно на него влиял.

Так и последующий «скифский» период в деятельности Есенина немыслимо отрывать от творчества других «скифов». И только позднейший Есенин, когда он стал сам по себе, может рассматриваться особняком.

Летом 1916 года вышла «Радуница», а вслед за тем в «Вестнике Европы» первая критическая статья об Есенине П. Н. Сакулина под заглавием «Народный Златоцвет». Эта статья очень характерна для отношения критики к Есенину первого периода. Как и следовало ожидать, Есенин рассматривается вместе с Клюевым, и последнему уделяется гораздо более внимания. Дав довольно подробную характеристику Клюева, Сакулин говорит: «сродни Клюеву молодой, двадцатилетний певец С. А. Есенин, только что издавший сборничек „Радуница“. Порою кажется даже, что он еще не определился и поет по внушению своего более зрелого собрата».

Некоторое, может быть, невольное усиление мужицкой подлинности Есенина находим мы и в статье Сакулина.

Про Клюева и Есенина сказано, что живут в деревне и «ведут мужицкое хозяйство». Уже и тогда это было не совсем верно. Понижена и степень полученного Есениным образования. Выходит, что как-будто он ограничился только церковно-приходской школой. В действительности же он прошел учительскую школу, что-то в роде учительской семинарии, где преподавание поставлено было довольно высоко, а потом посещал университет Шанявского в Москве. Таким образом некоторая стилизация образа крестьянского поэта еще сохранилась. Ничего специфически крестьянского, никакой стилизации под народность не было у Есенина, когда я с ним познакомился лично. Тогда он был имажинистом. Одевался немного под художника, нарочито небрежно повязанный галстук, носил пышные кудри, но не по-мужицки. Весь был тонкий, легкий, быстрый и светлый. Я бы ни за что не поверил, что это тот самый, которого я когда-то видел оперным мужичком.

Есенин-имажинист не любил, когда слишком подчеркивали его связь областную… Он сознательно отказывался в своем творчестве от рязанских, местных слов и тщательно изгонял их из своих прежних стихов при новых изданиях. Он хотел быть общерусским поэтом.

Он говорил мне, что еще до «Радуницы» уже выпустил сборничек стихов под заглавием «Русь»… но показать мне этого сборничка он не мог, говоря, что у него самого нет. Думаю, что это просто был оттиск или вырезка из журнала.

Но если бы действительно был такой сборник, это было бы характерным началом для всей его последующей деятельности. Ведь назвал же он его «Русью», а не «Рязанским Краем».

В 1916 г., когда я его видел в первый раз, он еще воспевал рязанского героя Евпатия, вводил в стихи рязанские слова, теперь сознательно отказывался от этого. Он решил быть общерусским поэтом.

Теперь, когда он умер, некоторые из приятелей опять вспомнили его рязанское происхождение. И вот один вспоминает, как Есенин «подмигнул по-рязански», другой находит, что он «повесился по-рязански».

Все это, может быть, и очень любопытно для краеведов, но что бы сказал Есенин, читая такие ультракраеведческие устремления.

1920 и 1921 года надо считать временем расцвета имажинизма в Москве.

Тогда книжных магазинов было мало, частным лицам содержать их было запрещено, разрешалось только организациям, литературным или политическим. Была лавка «писателей», лавка «деятелей искусства» и т. д. В двух лавках засели имажинисты. В Камергерском торговали Шершеневич и Кусиков, на Никитской у «Художников слова» можно было видеть за прилавком Есенина и Мариенгофа. Все они были ловкими и предприимчивыми и ухитрялись издавать книжки своих стихов и при самых неблагоприятных условиях.

Тогда поэту выступать в одиночку становилось особенно трудно. Чтобы выдвинуться, надо было обратить внимание. Но как? Книг почти не выходило. В моду вошли вечера поэтов. Но выступление на этих вечерах лиц с новыми неизвестными фамилиями мало привлекало бы публику, и вот стали сочиняться поэтические школы одна за другой. Если поставить на афише, что будут выступать представители всех школ и в том числе те, о которых публика вчера еще ничего не слыхала, это, значит, обеспечить успех, публика валом повалит. Таким-то образом и появились имажинисты, экспрессионисты, неоакмеисты, презантисты, евфуисты и проч. и проч.

Все это делалось для публики, делалось наспех. Мне лично известно несколько случаев, когда поэтам накануне еще не было известно, представителями от каких школ им придется завтра выступать. Каждая из этих школ старалась доказать, что она не придумана позавчера за стаканом жидкого чаю, а выросла органически, имеет глубокие корни в прошлом и неизбежно будет единственной школой будущего.

Насколько это было так, доказывается исчезновением всех этих школ через два, три года. Эта мистификация, отчасти по наивности, отчасти по расчету, поддерживалась и кое-кем из критиков. На самих же вечерах происходило обычно следующее.

Во-первых, большинство из об'явленных на афише на вечер не являлось, что немало раздражало публику, во-вторых, слушая стихи тех или других поэтов, публика никак не могла уловить различия между данными школами, т. е. должна была признать себя или недостаточно понятливой, или обмороченной и еще более свирепела. Этим, думается мне, следует об'яснить многочисленные скандалы на таких вечерах.

Одного такого вечера я никогда не забуду.

Ни одно из произведений Есенина не вызвало такого шума, как «Сорокоуст». Истинная слава вообще неотделима от шума и скандала. Одни рукоплещут, другие свистят и шикают. Единодушное признание свидетельствует о том, что в данном произведении нет настоящего творческого дерзания, или это признание приходит позднее, когда страсти поулягутся.

Аудитория Политехнического музея в Москве. Вечер поэтов. Духота и теснота. Один за другим читают свои стихи представители различных поэтических групп и направлений. Многие из поэтов рисуются, кривляются, некоторые как откровения гения вещают свои убогие стишки и вызывают смех и иронические возгласы слушателей. Публика явно утомилась и ищет повода пошуметь… пахнет скандалом. Председательствует сдержанный, иногда только криво улыбающийся Валерий Брюсов.

Очередь за имажинистами. Выступает Есенин. Начинает свой «Сорокоуст». Уже четвертый или пятый стих вызывает кое-где свист и отдельные возгласы негодования. В стихах этих речь идет о блохах у мерина. Но когда поэт произносит девятый стих и десятый, где встречается слово, не принятое в литературной речи, начинается свист, шиканья, крики «довольно» и т. д. Есенин пытается продолжать, но его не слышно. Шум растет. Есенин ретируется.

Часть публики хлопает, требует, чтобы поэт продолжал. Между публикой явный раскол. С неимоверным трудом при помощи звучного и зычного голоса Шершеневича председателю удается, наконец, водворить относительный порядок. Брюсов встает и говорит:

«Вы услышали только начало и не даете поэту говорить. Надеюсь, что присутствующие поверят мне, что в деле поэзии я кое-что понимаю. И вот я утверждаю, что данное стихотворение Есенина самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последние два или три года».

Есенин начинает, по обыкновению размахивая руками, декламировать сначала. Но как только он опять доходит до мужицких слов, не принятых в салонах, поднимается рев еще больше, чем раньше, топот ног. «Это безобразие», «Сами вы хулиганы — что вы понимаете» и т. д. Только Шершеневичу удается перекричать ревущую аудиторию: «А все-таки он прочтет до конца», кричит Шершеневич. Есенина берут несколько человек и ставят его на стол. И вот он третий раз читает свои стихи, читает долго, по обыкновению размахивая руками, но даже в передних рядах ничего не слышно: такой стоит невообразимый шум.

Когда Есенин оказался в компании имажинистов, многие стали его оплакивать и пророчить гибель таланта. Особенно удивлялись, как четыре имажинистских кита — Есенин, Шершеневич, Мариенгоф и Кусиков — разделились на две пары. Есенин более дружил с Мариенгофом, Шершеневич с Кусиковым. Казалась бы более естественной другая группировка: Шершеневич с Мариенгофом. Большинством они воспринимались как поэты надуманные, как словесные клоуны. Есенин же скорее ассоциировался с Кусиковым. У того и другого находили искренний лиризм, пробивающийся сквозь словесные ухищрения, сквозь чехарду образов.

Однажды я шел по Никитской с одним критиком, писавшим в то время статью об имажинистах. Навстречу — Есенин с Мариенгофом. Остановка. «Я вас разведу», сказал критик встретившимся: «Мариенгофа обвенчаю с Шершеневичем, а вам, Есенин, дам новую жену: Кусикова». — «Какой ужас! — засмеялся Есенин: — нельзя ли кого другого, только не Кусикова».

На следующий день Есенин сказал мне: «Не знаю, зачем нужно меня с кем-нибудь спаривать: я сам по себе. Достаточно того, что я принадлежу к имажинистам. Многие думают, что я совсем не имажинист, но это неправда: с самых первых шагов самостоятельности я чутьем стремился к тому, что нашел более или менее осознанным в имажинизме. Но беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение».

Каждая школа нуждается в теоретическом обосновании. Эта сторона также была у имажинистов обставлена прекрасно. Шершеневич и Мариенгоф взялись за это так талантливо и энергично, что сами наполовину могли поверить в жизненность и органичность той школы, которую придумали.

У Есенина и раньше была потребность создать какую-нибудь новую поэтическую группу. В период, когда он писал «Ключи Марии», наиболее близким единомышленником казался ему Сергей Клычков и вместе с этим поэтом Есенин собирался провозгласить новую литературную школу «аггелизм», но по трезвому размышлению отказался от этой мысли. Познакомившись с Мариенгофом и Шершеневичем, он увидал, что с ними можно прийти к известному соглашению. Результатом этого соглашения (именно соглашения, а не слияния) и был имажинизм.

Мне Есенин не раз говорил, что в имажинизме он нашел воплощение того, о чем много думал раньше, но если принять во внимание, что своих друзей, Мариенгофа и Шершеневича, он считал поэтами, схватившими только внешность имажинизма, выходило, что истинный имажинист он сам, и судить об имажинизме по Мариенгофу и Шершеневичу, как делала публика на основании их теоретических выступлений, нельзя.

Меня несколько удивило, что, всегда дружески отзываясь о них как о людях, он строго относился к их творчеству, не находя у них самого, по его мнению, главного: поэтического мироощущения.

Но гораздо больше нападал он — и по другим основаниям — на тех двух поэтов, которые в его прежней деятельности играли наибольшую роль: на Блока и на Клюева. Он подсмеивался над «вечной женственностью» Блока, находя в этом еще лишнее доказательство, что Блок не может быть признан русским национальным поэтом: русскому народу идея такой женственности совершенно чужда. Такие же выражения, как «мать-сыра земля», говорят совсем об ином.

Когда я однажды спросил Есенина, на кого из начинающих поэтов он возлагает наибольшие надежды, он назвал мне Николая Эрдмана. Увы! Этой надежде не удалось осуществиться. Как поэт-лирик Эрдман до сих пор не приобрел себе имени.

Пренебрежительно относился Есенин ко всякого рода подражателям. Помню, как я однажды застал его с тощею книжечкою в руках. Это были только что напечатанные стихи одного начинающего поэта. «Ни одного собственного образа!» — с досадою сказал Есенин. «Он сам еще не пережил того, о чем с чужих слов говорит». И потом добавил странное сравнение: «Знаете, бывает: девочка еще не созрела, а ее уже растлили, вот и этот поэт, он еще не созрел, а уже — растленный мальчик».

Есенин очень любил говорить о себе и своих произведениях.

Однажды Есенин сказал мне: «Сейчас я заканчиваю трагедию в стихах. Будет называться „Пугачев“».

— А знаете ли вы замысел повести Короленко из эпохи пугачевского бунта?

— Нет.

Я передал, что слышал когда-то от самого Короленко. Главный интерес повесть должна была возбудить трагическою участью одной из жен Пугачева, без вины виноватой. Ей было 17 или 16 лет, когда Пугачев взял ее «за красоту» себе в жены, взял насильно; она его не любила, а вскоре потом Пугачев был пойман, а ее, как жену бунтовщика и лжецарицу, что-то очень долго морили в тюрьме.

— Ну это совсем другое!

— А как вы относитесь к пушкинской «Капитанской дочке» и к его «Истории»?

— У Пушкина сочинена любовная интрига и не всегда хорошо прилажена к исторической части. У меня же совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же без нее обходиться Гоголь.

И потом, немного помолчав, прибавил: «В моей трагедии вообще нет ни одной бабы. Они тут совсем не нужны: пугачевщина — не бабий бунт. Ни одной женской роли. Около пятнадцати мужских (не считая толпы) и ни одной женской. Не знаю, бывали ли когда такие трагедии».

Я ответил, что тоже таких не припоминаю.

— Я несколько лет, — продолжал Есенин, — изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был не прав. Я не говорю уже о том, что у него была своя дворянская точка зрения. И в повести и в истории. Напр., у него найдем очень мало имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей или тех, кто погиб от руки пугачевцев. Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало. Еще есть одна особенность в моей трагедии. Кроме Пугачева, никто почти в трагедии не повторяется: в каждой сцене новые лица. Это придает больше движения и выдвигает основную роль Пугачева.

Он немного помолчал.

— А знаете ли, это второе мое драматическое произведение. Первое «Крестьянский пир» должно было появиться в сборнике «Скифы»; начали уже набирать, но я раздумался, потребовал его обратно, как бы для просмотра, и — уничтожил. Андрей Белый до сих пор не может мне этого простить: эта пьеса ему очень нравилась, да я и сам иногда теперь жалею.

Меня удивляло, что о женщинах Есенин отзывался большею частью несколько пренебрежительно. «Обратите внимание, — сказал он мне, — что у меня почти совсем нет любовных мотивов. „Маковые побаски“ можно не считать, да я и выкинул большинство из них во втором издании „Радуницы“. Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины — основное в моем творчестве».

Это говорилось в 1921 году. Последние годы любовные мотивы нашли довольно заметное место в его лирике, но общее определение «основного» осталось, конечно, верным.

* * *

— С детства, — говорил Есенин, — болел я «мукой слова». Хотелось высказать свое и по-своему. Но было, конечно, много влияний и были ошибочные пути. Вот, напр., знаете вы мою «Радуницу»?

— Да.

— Какое у вас издание?

— У меня есть и первое и второе.

— Ну тогда вы могли это заметить и сами. В первом издании у меня много местных, рязанских слов. Слушатели часто недоумевали, а мне это сначала нравилось. «Что это такое значит», — спрашивали меня:

Я странник улогий

В кубетке сырой?

Потом я решил, что это ни к чему. Надо писать так, чтобы тебя понимали. Вот и Гоголь: в «Вечерах» у него много украинских слов: целый словарь понадобилось приложить, а в дальнейших своих малороссийских повестях он от этого отказался. Весь этот местный рязанский колорит я из второго издания своей «Радуницы» выбросил.

— Но и вообще второе издание, кажется, сильно переработано, — заметил я, — состав стихотворений другой.

— Да я много стихотворений выбросил, а некоторые вставил, кое-что переделал, например, изменил стихи о «страннике улогом» и о «кубетке» — стало просто:

Я странник убогий,

С вечерней звездой

Пою я… и т. д.

Выбросил я многие из «Маковых побасок». Эти «Маковые побаски» написаны были мною, когда мне было около четырнадцати лет. Первым моим стихотворением, появившимся в печати, было «Сыплет черемуха снегом». В конце 1914 года оно помещено было Виктором Сергеевичем Миролюбовым в его «Журнале для всех». Я включил его потом в первое издание «Радуницы», а из второго, хотя и по другим соображениям, тоже выбросил.

* * *

Вечером в этот день, когда у меня был данный разговор с Есениным, я пересмотрел дома обе «Радуницы». В первой было тридцать три стихотворения. Из них во второй сохранились только девятнадцать, причем некоторые из них были переработаны. Новых во втором издании появилось девять стихотворений. Обратил я внимание и на первое появившееся в печати произведение поэта. Вот оно:

Сыплет черемуха снегом,

Зелень в цвету и росе.

В поле, склоняясь к побегам,

Ходят грачи в полосе.

Никнут шелковые травы,

Пахнет смолистой сосной.

Ой, вы, луга и дубравы,

Я одурманен весной!

Радуют тайные вести,

Светятся в душу мою.

Думаю я о невесте,

Только о ней лишь пою.

Сыпь ты, черемуха, снегом,

Пойте вы, птахи в лесу!

По полю зыбистым бегом

Пеной я цвет разнесу.

Обратил я внимание и на то, что и во втором издании остались все же некоторые мало понятные слова, например, «ливенка», «на кукане» и т. д.

Разговор зашел о влияниях и о любимых авторах.

— Знаете ли, какое произведение, — сказал Есенин — произвело на меня необычайное впечатление?! — «Слово о полку Игореве». Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил как помешанный. Какая образность! Вот откуда, может быть, начало моего имажинизма. Из поэтов я рано узнал Пушкина и Фета. Со стихами Бальмонта познакомился гораздо позже, и Бальмонт не произвел на меня особенного впечатления. Я решил, что Фет гораздо лучше, и продолжаю неизменно думать так и до сего дня.

Очень полюбил я также Блока, пока не осознал, что его отношение к России меня не может удовлетворить. Попав в Петербург, я прежде всего постарался его разыскать. Мне хотелось слышать его мнение о моих стихах. С течением времени все больше и больше моим любимым писателем становится Гоголь. Изумительный, несравненный писатель. Думаю, что до сих пор у нас его еще недостаточно оценили. Кроме Блока, в Петербурге оказали на меня влияние Николай Клюев и Сергей Городецкий, принявшие во мне большое участие. Живя в Петербурге в 1915–1917 гг., я многое себе уяснил. В общем развитии более всего за эти годы обязан был Иванову-Разумнику. Громадное личное влияние имел на меня также Андрей Белый. Все мы, кроме Городецкого, об'единились вокруг сборников левых эсеров «Скифы». Иванов-Разумник поддерживал во мне революционное настроение в годы войны. В 1916 г. я был призван на военную службу.

* * *

Оглядываясь на весь пройденный путь, я все-таки должен сказать, что никто не имел для меня такого значения, как мой дед. Ему я больше всего обязан. Отец мой был бедный крестьянин. Поэтому меня взял на воспитание мой зажиточный дед. Это был удивительный человек. О нем говорю я в своем стихотворении «Пантократ». Дед имел прекрасную память и знал наизусть великое множество народных песен, но главным образом духовных стихов. Я сочинять стал рано, лет девяти, но долгое время сочинял только духовные стихи. Некоторые школьные товарищи начали меня убеждать попробовать себя в стихах другого рода. Я попробовал и — мне было тогда около 14 лет — написал «Маковые побаски». Около того же времени «Миколу». То и другое вошло потом в «Радуницу».

26 февраля 1921 года я записал только что рассказанную мне пред этим Есениным его автобиографию. Как эта автобиография, так и другие его рассказы о себе, относящиеся большею частью к концу 1920 г., приведены мною в другом месте (см. Иван Розанов. Есенин о себе и других. Изд. «Никитинские субботники»).

III

После возвращения Есенина из Америки я редко его видел. Мне не нравился его узкий национализм.

10 мая 1924 г. я был в одном литературном кружке, помещавшемся в частной квартире. Хозяйка сообщила мне, что в конце вечера будет читать свои стихи Есенин. Я давно его не видал, и эта встреча мне улыбалась. Как фундамент положен был серьезный и длинный историко-литературный доклад об одном еврейском писателе. В середине доклада в комнату шумно вваливается несколько человек. Одни из них, не снимая шляп и котелков, присаживаются к столу. Другие остаются стоять у двери. Когда шум улегся, докладчик начал продолжать свое чтение… Среди вновь пришедших скоро начались разговоры и все громче. Председатель останавливает.

— Дело в том, — раздается вдруг голос, — что то, что тут читается, нам совсем не интересно…

Я оборачиваюсь. Всматриваюсь в говорящего. Да никак это Есенин?

Кто-то из другого конца комнаты отвечает ему:

— Вы пришли поздно и потому вам не интересно, а мы слушаем с самого начала и, пожалуйста, не мешайте!

— Ну хорошо! Слушайте! — Как бы снисходительно, великодушно разрешает Есенин и минуты на три смолкает.

Докладчик опять продолжает чтение. Но новый шум и разговоры заставляют его попросить председателя об'явить перерыв.

Многие встают с мест. Есенин замечает меня, приближается, здоровается (вернее: здороваюсь я) и садится рядом. Я ожидаю от него каких-нибудь ласковых и приветливых слов в связи с тем, что нам давно не приходилось видеться. Но он бледен, нервно возбужден, нетрезв и явно нарывается на скандал. Он прямо приступает ко мне с бранью по адресу и докладчика и доклада. Подходит хозяйка. Есенин встает, здоровается с нею и из озорства, как-будто впервые представляясь ей, подчеркнуто произносит: «А я — русский, Сергей Есенин». Чтение стихов, конечно, не состоялось. Шумная компания скоро уехала.

Следующий раз я увидал Есенина трезвым и поэтом. Это было 6-го июня того же года, в памятный для литературной Москвы пушкинский день. Сто двадцать пять лет со дня рождения Пушкина. Все писатели приглашались к 6 ч. вечера к «Дому Герцена» на Тверском бульваре. Оттуда, выстроившись рядами, со знаменем во главе, торжественно двинулись к памятнику Пушкину, где должно было происходить возложение венка. Кажется, в истории русской литературы, а может быть, и не только русской, это была первая процессия писателей, и довольно многолюдная. «Читатели» стояли по обеим сторонам и созерцали невиданное зрелище.

У памятника великого поэта речей не произносилось. Сказал только коротенькое приветствие П. Н. Сакулин, а затем слово было предоставлено поэтам для произнесения стихов. Первой на ступенях пьедестала, возле только что возложенного венка (вправо от него, если смотреть от Страстного монастыря), появилась фигура Есенина. Он был без шляпы. Льняные кудри резко выделяли его из окружающих. Сильно раскачиваясь руками и выкрикивая строчки, он прочел свое обращение «К Пушкину». Впервые прозвучало стихотворение, известное теперь всем и каждому.

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

Насколько я помню, особенное внимание у всех приковала к себе вторая строка:

Блондинистый, почти белесый…

Уже это определение цвета волос Пушкина многим показалось странным. Ведь до сих пор большинство представляет себе, что, раз он был по происхождению арап, следовательно, брюнет. А тут еще «белесый», — явно Есенин хочет загримировать Пушкина под себя.

Яснее говорили об этом следующие строки, еще более поразившие слушателей:

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

— Ог-о!.. — сказал стоявший рядом со мной один пожилой писатель.

Но толпа замерла в напряженном внимании, когда Есенин, слегка изменив тон, но с тем же выкрикиванием и размахиванием руками: — Эх, была не была! — стал читать последние строфы:

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Но, обреченный на гоненье,

Еще я долго буду петь…

Чтоб и мое степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

Есенин кончил и сошел со ступеней. Среди слушателей оживление, беглый обмен мнений. Кто о самих стихах, кто по поводу них.

— Хорошие стихи. Прекрасно! — бросают одни.

— А у него губа-то не дура! «Ну что брат Пушкин? — Да так как-то все», — иронизирует пожилой писатель.

— Но «повеса» и «хулиган» — это две большие разницы! — глубокомысленно бурчит себе под нос какой-то суб'ект мрачного вида.

Но на всю эту болтовню отпущено времени каких-нибудь четверть минуты.

Опять толпа замирает.

На ступенях памятника уже новый поэт. Всего читали стихи свои пять человек: кроме Есенина, Городецкий, Орешин, Казин и Зенкевич. Потом процессия писателей двинулась обратно к «Дому Герцена».

От «Дома Герцена», расходясь по домам, мы шли до Никитских ворот небольшой группой в 5–6 человек. Обменивались впечатлениями. Из стихов Сергея Городецкого произвела впечатление, вызвав недоумение, и осталась в памяти фраза, что Пушкин умер от «провокаторской» (?!) пули Дантеса. Говорили, что стихи Казина хороши, но их никто не расслышал: так тихо Казин читал. На площади стихи надо выкрикивать, как делал это Есенин. Кто-то хвалил Орешина. Смысл его стихов резюмировался так: «Ты — великий поэт. И вот мы пришли теперь чествовать тебя. А сколько среди нас всякой мрази и погани, недостойной своими продажными устами не только чествовать тебя, но и произносить твое имя». Что-то вроде этого. Всего лучше запомнились стихи Есенина. Прежде всего, они были первыми по времени и воспринимались со всею свежестью внимания. Если Есенин сам позаботился о том, чтобы читать первым, то расчет его оказался верен. Да и по характеру стихов ему надо было читать первым, не говоря уже о том, что он сам отводил себе среди современных поэтов первое место. Во-вторых, стихи его легко запоминались потому, что так обычно бывает с хорошими стихами. Подтверждение этому мы найдем в биографиях и взаимоотношениях Пушкина и Жуковского. Значение имело и то, что в стихах Есенина были также острые и рискованные места, которые первоначально могли некоторыми восприниматься, как трюки, напр.,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

В тот же вечер, позднее, было торжественное Пушкинское заседание в Большом театре. Я узнал потом, что в одной из лож находился одно время Есенин и… буянил.

В то время, летом 1924 года, Есенин, хотя и готов был «сейчас умереть от счастья», если бы удалось «сподобиться» судьбе Пушкина, но допускал возможность, что ему суждено «еще долго петь».

«Долго петь» не пришлось. Помню, как поразил меня рассказ приятеля про одно из последних выступлений Есенина в «Доме Герцена». Он читал своего «Черного человека», появившегося в печати уже после его смерти.

Над этим произведением, как теперь выясняется, он много работал и придавал ему большое значение. Это действительно был его «Реквием». Дойдя до воспоминаний детства:

Не знаю, не помню,

В одном селе,

Может, в Калуге,

А может, в Рязани,

Жил мальчик

В простой крестьянской семье,

Желтоволосый,

С голубыми глазами…

Дойдя до этого места, Есенин разрыдался, и чтение на этом закончилось.

Этот «черный человек» Есенина, — конечно, сродни тому, который зловеще гнался за Моцартом у Пушкина:

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду,

Как тень, он гонится.

Среди вреднейших заблуждений, очень распространенных среди критики и большой публики, необходимо отметить взгляд, что только бездарным труженикам, завистникам типа Сальери, приходится корпеть над стихами, а истинным талантам, типа Моцарта, творчество дается легко. Более нелепого вздора трудно что-нибудь придумать. В действительности оказывается как раз наоборот. Величайшие художники слова наиболее «корпели» над своими произведениями: Пушкин и Лермонтов над каждым стихом, Гоголь и Лев Толстой над каждой своей фразой. Исключения остаются исключениями и в качестве таковых ничего не доказывают. Прямо набело, почти без помарок, писал Мицкевич. Кто другой из крупных — не знаю.

Как общее правило можно утверждать, что стихи, которые легко даются, немногого и стоят. Это признак легкой переимчивости — и только. Начинающим поэтам надо говорить: если ты пишешь легко и быстро и охотно довольствуешься первыми приходящими тебе в голову выражениями, знай, что никогда ничего путного из тебя не выйдет. Посмотри на факсимиле черновиков Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого.

Из этого не следует, конечно, что всякий, кто способен корпеть, тем самым может стать и значительным поэтом. В конце концов важны достижения, а не путь, которым к ним шли. Мицкевич тоже великий поэт. Но необходимо разрушить предрассудок, что будто бы истинным дарованиям творчество дается легко.

У Лермонтова в кавалерийской школе был товарищ. Впоследствии, когда Лермонтов прославился, этот товарищ никак не мог этого понять. «Бывало сидит целый вечер, грызет, грызет перо, напишет одно — зачеркнет, напишет другое — зачеркнет, в результате за весь вечер каких-нибудь двенадцать строчек, какой же это талант?..»

Как теперь выясняется, Есенин так же много «корпел» над своими произведениями, как Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Лев Толстой. Какое страшное напряжение нервов! А тут еще критика не понимает, в журналах ругают, а рядом литературные ловкачи, по существу бездари, обгоняют, заслоняют. Пока еще толпа не разбирается, что это успехи мимолетные, успехи рынка, а не литературы. Не удивительно, что на этой почве у писателей, которые творчеству жертвуют всем, легко развивается мнительность, самомнение, мания величия, мания преследования. Есенин последнее время несомненно был близок к мании преследования.

Дешевле ли расплачиваются за свое творчество Моцарты, чем Сальери?

Сальери тратит время и труд, Моцарт гораздо большее: свое здоровье. У нас так много писали об этой пушкинской драме и никто не обратил должного внимания хотя бы на такие строки:

Намедни ночью

Бессонница моя меня томила

И в голову пришли мне две-три мысли,

Сегодня я их набросал.

«Моя», т. е. «моя, привычная». И набросал он их не сразу, на другой день, а через несколько времени. И эти дни внутренне, конечно, занят был и жил только одним этим.

Если так бывает всегда, естественно, что все это должно закончиться, как у Моцарта, «черным человеком».

Такова была участь нашего Гоголя. И недаром Гоголь был любимейшим русским писателем у Есенина: тут была особая тяга, особая нежность, потому что было сходство положений.

До меня стали доноситься слухи, что Есенин долго не выживет. Говорили, что он очень плох, и я удивился и обрадовался, когда узнал, что он уже не в лечебнице, а уехал в Ленинград. Значит, ему стало лучше.

В понедельник 28 декабря 1926 г. часов в 6 вечера я находился в комнате, где только что поставили радиоприемник. Одним из первых известий, услышанных мною по радио, было «Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин», и только. Дальше тем же тоном стали сообщать другие известия. Я положил трубку.

Тогда еще я не знал, что это — самоубийство.

Еще раз пришлось мне его увидать в Доме печати, мертвым. В гробу он опять показался мне новым и неузнаваемым. Он как бы помолодел. Словно ему было не 30 лет, а 20. Волосы, не очень длинные и не такие густые, как раньше, зачесаны были тщательно назад. И я вспомнил, каким видел его десять лет тому назад при его первом публичном выступлении в Москве. Тогда у него были пышные молодецкие кудри, а главное, голубели, сияли, были открыты глаза.

Теперь последнее публичное выступление в Москве. Но перед публикой неприлично выступать без грима. Он был слегка подгримирован и напудрен. И мне почему-то показалось, что на губах его застыло выражение какой-то нескрываемой обиды. Глаза закрыты. Успокоился навсегда, побежденный и навеки победитель.

Над Домом печати в это время развевался плакат:

Тело великого русского национального поэта СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА Покоится здесь. Иван Розанов

Евгений Сокол

Одна ночь

(Из воспоминаний о С. Есенине)

Умер крупнейший поэт.

Умер человек, о котором давно, когда только лишь начинался литературный путь его, еще в 1915–1916 годах А. А. Блок говорил П. П. Неведомскому:

— Если хотите увидать подлинного поэта, заходите завтра вечером ко мне. У меня будет читать стихи Сергей Есенин.

Крупные люди должны быть сохранены для истории не только в своем творчестве, но и в своей обыденности, в своей личной жизни.

Это обязывает людей, знавших покойного, закрепить на бумаге все, что сохраняется о нем характерного в их памяти, что они считают важным и находят нужным рассказать. Но к воспоминаниям личных знакомых покойного, конечно, нельзя пред'являть тех же требований, какие мы пред'являем к биографу.

Воспоминания над только что засыпанной могилой, еще вчера нежданной, еще волнующей болезненно собой, еще не осознанной, как нечто обычное, непреложное в мире, — воспоминания о человеке, которого еще так трудно представить себе и так больно называть покойником, вряд ли могут быть вполне бесстрастны.

Вряд ли они могут быть вполне об'ективны, свободны от чисто индивидуальных, даже, может быть, и ошибочных иногда толкований тех или иных фактов, тех или иных слов, переживаний покойного, хотя сами факты и самые слова будут рассказаны безусловно точно.

Еще все это не успело стать прошлым, еще все слишком близко и слишком звучит в нас. Еще не стушевались отдельные моменты и слишком резко выделяются в памяти. Еще непреоборимо чувство, всегда мешающее мысли отграничить главное от случайного, общее от личного, непосредственное и истинное — от искусственного, нарочитого, — часто самую жизнь от позы и маски.

И сказать нужно:

Это — мой рассказ о Есенине. Это мною пережито вместе с Сергеем. Это мне представляется вот в таком именно свете, для меня звучит так, — и никого это ни к чему не обязывает, никому не предлагается как исследование, как единственно возможное, единственно допустимое понимание рассказанных мною фактов.

И еще: даже и полноты от моего рассказа ждать не нужно. Это — не все, что я знаю о Есенине, не все, что я слышал от него.

Это — то, что я считаю не лишним рассказать, что мне лично кажется характерным для него и что в то же время не нарушает требований этики по отношению к живым, так или иначе соприкасавшимся с покойным.

Я не буду последователен хронологически.

Я расскажу только о нескольких часах жизни Есенина, об одной только ночи, а других дней, других встреч коснусь лишь мимоходом, попутно, — поскольку они ассоциируются для меня с пережитым в эту ночь.

Это была моя последняя встреча с Есениным.

Это было в ночь с 22 на 23 декабря 1925 г., — в последнюю ночь, проведенную Есениным в Москве.

В клубе «Дома Герцена» сошлись мы часов около одиннадцати, — Есенин, С. А. Поляков, К. А. Свирский (сын) и я.

Есенин нервничал, как нервничал всегда, когда много пил, — а он единственный из нас в этот день пил много, пил еще днем, там же в клубе.

Днем он шумел, затевал скандал, со многими ссорился, назвал одного из писателей «продажной душой», других — иными, не менее резкими словами.

Его тогда усмирили с трудом и увели из клуба.

Кто уводил его, не знаю: днем я в клубе не был.

Часов в одиннадцать, выспавшись, Есенин появился опять и опять пил вино, расплескивая его из бокала сильно дрожавшей рукой.

Помнил он все, что делал днем.

И как-будто оправдываясь, как-будто извиняясь, говорил С. А. Полякову, бывшему в тот день дежурным старшиной по клубу:

— Ведь я же не виноват. Ведь они же меня нарочно на скандал вызывают, травят, ножку всегда подставить стараются. Завидуют они мне, и из зависти все это.

Пил, волновался заметней:

— Меня выводить из клуба? Меня назвать хулиганом? Да ведь они все — мразь и подметки моей, ногтя моего не стоят, а тоже мнят о себе… Сволочи!.. Я писатель. Я большой поэт, а они кто? Что они написали? Что своего создали? Строчками моими живут! Кровью моей живут, и меня же осуждают.

Пил и расплескивал вино. Чокался громко, чуть не опрокидывая другие бокалы.

Говорил об этом — об обидах своих — долго и многословно, с болью, с надрывом.

Но это не были пьяные жалобы. Чувствовалось в каждом слове давно наболевшее, давно рвавшееся быть высказанным, подолгу сдерживаемое в себе самом и наконец прорывавшееся скандалом.

И прав был Есенин.

Завидовали ему многие, ругали многие, смаковали каждый его скандал, каждый его срыв, каждое его несчастье.

Наружно вежливы, даже ласковы бывали с ним. За спиной клеветали.

Есенин умел это чувствовать внутренним каким-то чутьем, умел прекрасно отличать друзей от «друзей», но бывал с ними любезен и вежлив, пока не срывался, пока не задевало его что-нибудь уж очень сильно.

Тогда он учинял скандал. Тогда он крепко ругался, высказывал правду в глаза, — и долго после не мог успокоиться.

Так было и в этот раз.

О ком шла речь — говорить не стоит сейчас.

А через пять дней гроб Есенина несли и похоронами руководили «ближайшие друзья» поэта.

Так было написано в газетах…

И это звучало дико для тех, кто знал близко Есенина и его друзей.

В ту ночь Сергей нервничал вообще больше, чем обычно, но иногда вдруг весь закипал, иногда вдруг его передергивало, и слова вырывались криком.

Это — когда вдруг вспоминал о Ширяевце.

— Ведь разве так делают? Разве можно так относиться к умершему поэту? И к большому, к истинному поэту! Вы посмотрели бы, что сделали с могилой Ширяевца. Нет ее! По ней ходят, топчут ее. На ней решетки даже нет. Я поехал туда и плакал там навзрыд, как маленький плакал. Ведь все там лежать будем — около Неверова и Ширяевца! Ведь скоро, может быть, будем, — а там даже и решетки нет. Значит, подох — и черт с тобой! Значит, так-то и наши могилы будут? Я даже звонил после в ГПУ, чтобы оно обратило внимание на это безобразие. Мне обещали.

Просил несколько раз С. А. Полякова:

— И скажите вы, Сергей Александрович, им — этой комиссии ширяевской, — скажите Львову-Рогачевскому и Клычкову, что горло им перегрызу за ширяевскую могилу. Я завтра еду в Ленинград. Я сам их не увижу. А вы скажите.

Поляков пытался успокоить Есенина:

— Сергей Александрович, да ведь денег наверное нет у комиссии.

Есенин нервничал еще больше.

— Как денег нет? В Госиздате лежат ширяевские три тысячи, которые комиссия в любой момент может получить. Я говорил им. Я говорил Клычкову.

Потом спокойнее:

— Да, наконец, я дам денег. Своих денег дам. Слава Богу, я теперь не нуждаюсь. Меня государство обеспечило. Мне Госиздат хорошо заплатил за собрание моих сочинений. Скажите вы им, что я дам денег, только чтоб ширяевская могила была, как могила, а не как черт знает что. Ведь все там лежать будем.

Разговор переходил на другие темы, в нем принимали участие даже и посторонние нам — какие-то молодые поэты, сидевшие за соседним столиком и все время подходившие к нашему — то познакомиться с Есениным, то со всякими вопросами к нему, то с просьбами, чтобы он читал стихи.

Иногда мы с С. А. Поляковым отклонялись от общей темы и говорили между собой о чем-то своем.

Есенин тогда разговаривал с К. А. Свирским или с компанией молодых поэтов.

Говорили о многом, причем менял темы разговора именно Есенин. — Видимо ему трудно было сосредоточиться на чем-нибудь одном. — Но к рассказу о могиле Ширяевца он возвращался несколько раз, и возвращаясь, нервничал до крика, передергивался мучительно.

Есенин читал свои стихи.

Прочитал всего «Черного человека». Прочитал прекрасно, как редко удавалось читать даже ему.

Это было подлинное вдохновение.

Потом вдруг вспомнил:

— Евгений, читай теперь ты. Ты говорил, что у тебя есть стихи, посвященные мне. Читай!

Я говорил ему о своих стихах дня два назад, встретившись с ним в автобусе. Тогда же я ему не смог их прочитать, потому что мы уже под'езжали к Воздвиженке. Мне нужно было в Кремлевскую больницу к больному тогда Ивану Рукавишникову. Об этом теперь вспомнил Есенин.

Я прочитал стихи, написанные 17-го декабря там же, в клубе «Дома Герцена», куда Сахаров притащил каких-то гармонистов.

Стихи эти начинаются так:

«Эх, гульбище пьяное,

Сверканный пляс монист.

Улыбки обез'яньи

Немого гармониста».

Там есть место:

«Эх, если бы Есенина

В разгул занесло»…

И кончаются они строфой:

«Все минет, все сгинет,

Все в памяти истлеет,

И медленно остынет,

Качаясь в петле»…

Есенин слушал очень внимательно. Он нервничал, дергался. Потом оперся подбородком на руки и уставился на меня пристально.

И вдруг закричал, когда я кончил читать.

— А, вот как Сокол пишет. Значит, ему больно, если он так пишет. А ведь вам никому не больно. Вам никогда не бывает больно. Вы не умеете, вы боитесь чувствовать боль.

И долго еще говорил Есенин о том, что стихи имеет право писать только тот, кому больно, кто умеет чувствовать боль, о том, что истинным поэтом человек становится только в те минуты, когда ему больно.

Есенин опять начал читать стихи сам и читал долго — все остальное до ухода время, с небольшими перерывами. Читал он последние стихи, читал самые ранние, всем хорошо знакомые.

Подбор прочитанных стихов был жуткий: смерть, тоска, боль.

Только об этом и читал.

Как-то тяжело под конец стало.

Передавалось есенинское настроение и мне, и, кажется, С. А. Полякову.

Как-то давил постоянный возврат разговора к могиле Ширяевца, «где все мы лежать будем».

Но предчувствия того, что случилось через пять дней после этой ночи, ни у кого из нас не было.

К. А. Свирский уверяет, что будто Есенин, после того как я прочитал свои стихи, говорил что-то о петле, о повешении, — но ни я, ни С. А. Поляков этого не слыхали, — может быть, мы разговаривали в это время между собой.

Но во всяком случае, если что-нибудь и было высказано Есениным Свирскому в той именно форме, как Свирскому теперь припоминается, если это и говорил Есенин о себе, а не просто только о моих стихах, — характерно, что и К. А. Свирский настолько не придал этому никакого значения, что рассказал о разговоре только уже после смерти Есенина.

Разошлись поздно.

Есенин не хотел отпустить меня, настоял, чтобы я поехал вместе с ним и зашел к нему. (Мы оба жили по улице Кропоткина, почти в соседних переулках.)

— Поговорить хочется. О прошлом… о будущем.

Дорогой, пока тащила нас неподвижная извозчичья кляча, говорил почти только один Есенин.

Упрекал меня за то, что до сих пор я не собрался написать обещанную ему уже давно — еще весной 1924 года, когда он собирался редактировать журнал в Ленинграде, статью о нем и о Блоке, как о первых русских национальных поэтах.

Взял с меня слово, что я сделаю это теперь и вышлю ему в Ленинград.

В те годы — в 1923 и 1924 — мы много говорили с ним на эту тему — о национальности и национализме в русской поэзии, и его интересовали мои утверждения, что Россия до Блока еще не имела национальной поэзии, что наши великие поэты были не национальны, а националистичны, что впервые только у Блока и у него чисто национальное приятие России, — со всем, что в ней прекрасного и что в ней жуткого, — приятие, как любовь к матери, независимо от того, какая бы она ни была.

Да и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

(Блок)

Все встречаю, все приемлю,

Рад и счастлив душу вынуть.

(Есенин)

Но не любить тебя, не верить

Я научиться не могу…

(Есенин)

И он соглашался что, напр., у Тютчева совсем не то в стихе:

В Россию можно только верить…

Что у Тютчева это — только национализм, выискивание того, что хочется найти, прославление, а не приятие, что это — «гром победы раздавайся», что это — не любовь беззаветная, а любование.

Тогда о России говорили мы много, и он мне писал на своих книгах:

Тех кто ругает

Всыпь им.

Милый Сокол

Давай навеки

За Русь

Выпьем

(На «Радунице»)

Сокол милый

Люблю Русь —

Прости

Но в этом

Я шовинист

(На «Ключах Марии»)

Милому Соколу

С любовью

Русской

Великоросской

Обязательно

Апрель 1924

(Альбом)

Милому Соколу

Ростом не высокому

Но с большой душой

Русской

И все прочее

1924–4/II.

(На «Голубени»)

Говорили и о будущем, когда ехали к нему.

Сергей строил такие планы:

— Вот летом бы в поездку поехать, в большую поездку: по Волге до Каспийского моря, морем до Баку, потом по Кавказу и Черным морем до Крыма, по Крыму, а осенью вернуться в Ленинград через Одессу, Харьков, Киев и т. д. Я буду стихи читать, а ты обо мне доклад. Только вот предпринимателя, конечно, нужно найти. Сами-то мы ведь ничего не сможем организовать. Не сумеем. Ни черта у нас не выйдет.

При этом он оживился, повеселел, стал припоминать смешное — как однажды нас с ним (перед тем, как он тоже как-то ехал в Ленинград читать стихи) ночью пригласили в милицию за то, что он не в меру шумел на улице, а потом сейчас же попросили удалиться из милиции, узнав его фамилию:

— Есенин? Проводите их. Ну их к черту! Он и здесь дебош учинит, а потом возись со всякими расследованиями, да еще свидетелями выступать придется.

Когда приехали на улицу Кропоткина, я хотел попрощаться.

Я не хотел заходить к Есенину, ссылался на то, что поздно, что жену его неудобно беспокоить, говорил, что зайду завтра проводить его.

Он уговаривал как-то тревожно, испуганно как-будто.

— Жена ни при чем. Она отдельно. Вообще мы с ней теперь совсем отдельно.

Что-то говорил о разводе.

Тянул насильно.

Обещал свои последние книги, которых — после «Москвы Кабацкой» (с его приписками, добавлениями и исправлениями) — у меня не было.

Но тут же добавил:

— Если найдутся. У меня ведь книг никогда нет. Даже своих.

Когда мы сидели у него, разговор как-то не клеился, перебрасывался с одного на другое. Иногда подолгу молчали.

Оживился он только раз, и совершенно неожиданно.

Сидел долго задумавшись, и вдруг как-будто продолжая вслух какую-то свою мысль:

— А с гармонистами мы с тобой, Сокол, еще погуляем. Вот ты в Ленинград приедешь, или я скоро в Москву загляну.

Я не сразу понял в чем дело, о каких гармонистах идет речь.

— Ты о моих стихах говоришь?

— Да… и о твоих стихах… И еще, помнишь, как свадьбу мы мою собирались летом справлять с гармошками. Тогда хорошо, что не вышло. Ни к чему бы это было… А вот теперь хорошо будет. Ты приезжай ко мне в Ленинград.

Действительно Сергей свою свадьбу с С. А. Толстой собирался так праздновать. Они даже ездили с художником В. В. Денисовым снимать для вечеринки мастерскую С. Т. Коненкова на Красной Пресне, и Денисов подыскивал гармонистов.

Почему-то это не состоялось. Почему — не знаю. Я уехал на дачу, и с Денисовым об этом после не приходилось говорить.

Уходить я пытался несколько раз, но каждый раз Сергей вскакивал, не пускал, тревожился.

— Не уходи. Если устал, то спи. Ложись вот на диван и спи. А утром позавтракаем, выпьем хорошенько. Эх, жаль, что сейчас вина нет. Мы бы сейчас выпили.

Теперь я понимаю, почему он не отпускал меня, почему так волновался:

Одному ему до утра оставаться не хотелось. Боялся. Страх одиночества в нем был настолько силен, что когда я уходил часов около шести утра, он разбудил сестру и уговорил ее посидеть с ним.

— Посиди вот здесь на диване. Я тебе стихи читать буду.

Попрощались, и больше я уже не видал Есенина живым.

А когда стоял у его гроба в Доме печати, многое стало понятным, что непонятно было в ту ночь, многое приобрело определенное, большое значение, что тогда казалось случайным.

Москва. Март. 1926 Евгений Сокол

Георгий Устинов

Годы восхода и заката

(Воспоминания о Сергее Есенине)

I

Не помню у кого — кажется, у римлян — была очень образная пословица:

— Есть люди, которых поцеловал Бог.

Щедро, гармонически-цельно был одарен природой рязанский юноша Сергей Есенин. Кто видел Есенина в юности, кто видел эти его золотые курчавые волосы, его светло-синие глаза, его улыбчивое лицо, эту его скромность и нежную приветливость всем и всему, тот, даже не зная, что он пишет уже неплохие стихи, непременно подумал бы:

— Этот курчавый рязанский парень обязательно будет поэтом.

Помню голодную столовку с кониной на Тверской, против «Алатра», в которой собирались самые бедные писатели, поэты и журналисты и которой управлял тоже поэт, к сожалению, достаточно крепко забытый — П. П. Потемкин. Это был 18-й год. Здесь я впервые встретил золотоволосого рязанского мальчика в поддевке, с шарфом, два раза перекинутым вокруг шеи, в аккуратных «гамбургских» сапогах с прямыми голенищами, всему улыбающегося, нежного, немного робкого, немного смешного, — стилизованного деревенского юношу, попавшего в большой город. Познакомил меня с ним, кажется, Василий Каменский. Василий Каменский тогда сидел на табуретке в боковой комнатушке с гармошкой и играл деревенские мотивы под пермские частушки и, как глухарь во время тока, не слышал и не видел вокруг себя ничего. Есенин стоял около него и с некоторой восторженностью слушал пермяка с его пермяцкими песнями и мотивами, которые не были похожи на рязанские. И улыбался.

Здесь, в этой литературной столовке, с кониной, жилами которой можно было бы засупонивать хомут, мы ежедневно кормились лошадиной полупадалью и протухшими сушеными овощами, оставшимися от интендантских складов. И изредка, как редкую роскошь, получали маленький скроек черного хлеба, усатого, как унтер-офицер.

С этой столовки началось наше знакомство с Сергеем Есениным, перешедшее затем в теплую сдержанную дружбу. В начале 1919 года Сергей Есенин жил у меня в «Люксе», бывшем тогда общежитии Наркомвнудела, где я имел две большие комнаты (номер 291).

Мы жили вдвоем. И во всех сутках не было ни одного часа, чтобы мы были порознь. Утром я шел в «Центропечать», где заведовал Лекционным отделом. Есенин сидел у меня в кабинете и читал, а иногда что-нибудь писал. Около 2-х часов мы шли работать в редакцию «Правды», где я был заведующим редакцией. Есенин сидел со мною в комнатке и почитывал все газеты, которые мне полагались. Вечером, кончив работу, мы шли обедать в случайно обнаруженную нелегальную столовку на Среднем Гнездниковском, ели сносный суп, иногда даже котлеты — самые настоящие котлеты, за которые платили слишком дорого для наших тогдашних заработков. Потом приходили домой и вели бесконечные разговоры обо всем: о литературе и поэзии, о литераторах и поэтах, о политике, о революции и ее вождях, впадали в жуткую метафизику, ассоциировали землю с женским началом, а солнце — с мужским, бросались мирами в космосе, как дети мячиком, и дошли до того, что я однажды в редакции пустился в спор с Н. И. Бухариным, защищая нашу с Есениным метафизическую теорию. Бухарин хохотал, как школьник, а я сердился на его «непонимание». Убедившись, что у меня «вывихнулись мозги», Бухарин сказал:

— Ваша метафизика не нова, это мальчишеская теория, путаница, чепуха. Надо посерьезнее заняться Марксом…

Участвовавший в споре В. В. Осинский отнесся более снисходительно. Он принял нашу метафизику, как поэтическую теорию, вполне возможную… только не для серьезных людей, а для поэтов.

Есенин улыбался:

— Кому что как кажется. Мне, например, месяц кажется барашком.

II

Из окон нашей квартиры видны белые, лежащие за Москвой поля. Каждый вечер смотрим закат и с жутью дивимся необыкновенному количеству галок, которые громадной черной тучей носились над полями и городскими улицами. Этих галок Есенин помнил до самой своей трагической кончины.

— Помнишь, сколько было галок? — несколько раз спрашивал он меня в свой последний приезд в Ленинград. — Я никогда их не забуду…

Вскоре наше общество в «Люксе» увеличилось. Приехал С. И. Гусев-Оренбургский, которому посчастливилось достать здесь комнату. Теперь наша метафизическая теория приобрела еще одного глашатая.

Мы с Есениным ходим по комнате, Гусев-Оренбургский сидит на диване, тихонько наигрывая на гитаре. Есенин говорит:

— Женщина — есть земное начало, но ум у нее во власти луны. У женщины лунное чувство. Влияние луны начинается от живота книзу. Верхняя половина человека подчинена влиянию солнца. Мужчина есть солнечное начало, ум его от солнца, а не от чувства, не от луны. Между землей и солнцем на протяжении мириадов веков происходит борьба. Борьба между мужчиной и женщиной есть борьба между чувством и разумом, борьба двух начала — солнечного и земного…

— Когда солнце пускает на землю молнию и гром, это значит — солнце смиряет землю…

— Да, да. Это удивительно верно, — восторженно говорит Есенин. — Деревня есть женское начало, земное, город — солнечное. Солнце внушило городу мысль изобрести громоотвод, чтобы оно могло смирять землю, не опасаясь потревожить город. Во всем есть высший разум.

В это время Сергей Есенин написал «Пантократор», являющийся поэтическим выражением нашей метафизической теории.

К Гусеву-Оренбургскому частенько заходил один талантливейший человек — доктор медицины М. С. Тарасенко, приехавший из Харькова. Через несколько дней Тарасенко, поэт по натуре, стал также глашатаем нашей теории. Даже последнее время он все еще носился с мыслью основать биокосмический институт. Развивая перед ним нашу теорию, мы доходили до жесточайшей головной боли, а Тарасенко пластом валился на диван и умолял:

— Товарищи, довольно. У меня лопнет башка, столько вы накидали миров. Я не могу, дайте хоть немножко отдохнуть!

Еще немного времени спустя в нашей ассоциации оказался мой старый знакомый, известный ветеринарный врач и литератор Н. Н. Богданов. Богданов долго иронически улыбался, слушая наши горячие беседы, потом сам втянулся в них и на старости лет спятил так же, как и мы… Он также стал метафизиком… Конечно, на время, как и все другие, в том числе и мы с Есениным. Только Тарасенко, с чисто украинским упорством, все еще, кажется, мечтает основать биокосмический институт для проработки нашей поэтической теории.

III

В это время Есенин работал много. Он, кроме «Пантократора», написал целый ряд лирических стихов: «Небесного барабанщика», которого я хотел напечатать в «Правде» (попытка эта кончилась неудачей из-за сопротивления члена редколлегии Н. Л. Мещерякова), «Ключи Марии» и др. В это время выходила еженедельная газета «Советская Страна», которую я редактировал и в которой Есенин напечатал несколько своих стихотворений — «Песнь о собаке», «Ложноклассическая Русь» и др. Вскоре, на 4-м номере, газета была закрыта, стихи печатать Есенину было негде; средств не было никаких, но все же мы кое-как перебивались. А потом пришла некоторая поддержка от Издательства ВЦИК, которое купило у Есенина томик стихов, а у меня 2 тома рассказов. Издательство деньги нам выдало, но не издало ни строки ни у меня, ни у Есенина. Мои рассказы были потеряны навсегда, а стихи Есенина остались живы только потому, что он все помнил наизусть… впрочем, как и все, что он написал за свою короткую жизнь. У Есенина была исключительная память. Он помнил почти всего Блока и не меньше половины стихов Пушкина.

В «Ключах Марии» Есенин раскрыл все секреты своей поэтической лаборатории, и когда он прочитал мне рукопись, я начал уговаривать его, чтобы он не печатал ее.

— Почему?

— Как — почему? Да ты тут выдаешь все свои тайны!

— Ну так что же? Пусть! Я ничего не скрываю и никого не боюсь.

Пусть кто хочет пишет так же, как и я. Я думаю, что это не будет плохо…

И немного позднее «Ключи Марии» были изданы, кажется, Московской Трудовой артелью художников слова.

Как-то на улице я встретил Виктора Сергеевича Миролюбова — известного редактора и издателя «Журнала для всех». Он захотел повидаться также и с Есениным. Миролюбов сидел у нас долго. Есенин читал ему новые стихи, Миролюбов внимательно слушал, но все смотрел с какой-то неловкостью в сторону. Когда Есенин прочитал ему «Пантократора», Миролюбов тяжело вздохнул и сказал:

— Фона нет, Сергей Александрович! Где у вас фон? Без фона никакое литературное произведение не имеет цены… Вы сбились с дороги…

Есенин посмеялся и тут же прочитал свои новые лирические стихи с «фоном». Миролюбов пришел в восторг:

— Вот это настоящее! Вот это, Сергей Александрович, настоящая поэзия…

— «Пантократор» — тоже настоящая, только он вам чужд, потому что у вас консервативный вкус. Вот они, — Есенин показал на меня и Гусева-Оренбургского, — они вот понимают!

Действительно мы «понимали», потому что нам нравилось все, что бы ни писал Есенин, в особенности когда свои стихи читал он сам. Читал он так, как никогда не прочесть ни одному артисту. Помню, в один из вечеров, когда мы смотрели закат, пришел Касаткин. Галки носились с криком, заслоняя уходящее солнце, словно его занавешивали черным пологом. Есенин, по нашей просьбе, стал читать «Пантократора». Касаткин слушал, потом отошел к окну, поднес руку к глазам… Он не мог удержать слез.

Отче, отче, ты ли внука

Услыхал в сей скорбный срок…

Таял закат. Тучи галок унеслись и распростерлись над московскими полями.

IV

Звенит весенняя капель. Потеплел ветер, на тротуарах обледеница. У входа в «Центропечать» звучно гудит водосточная труба, из нее бежит на тротуар веселая весенняя струя. Мы идем «послужить». Есенин молчалив, он о чем-то сосредоточенно думает.

— О чем это ты?

— Да вот, понимаешь ли, ассонанс… Никак не могу подобрать. Мне нужен ассонанс к слову «лопайте».

Мы подходили к «Центропечати». И как раз на той ледяной луже, которая образовалась от центропечатской водосточной трубы, Есенин поскользнулся и сел в эту лужу среди тротуара.

— Нашел! — кричит он, сидя в ледяной мокроти и хохоча на всю Тверскую. — Нашел!

И когда мы поднимались по лестнице в «Центропечати», он мне продекламировал:

— Слушай, вот он — ассонанс, вернее — консонанс:

Нате, возьмите, лопайте

Души моей чернозем.

Бог придавил нас ж…ой,

А мы ее солнцем зовем…

Есенин вообще тогда много работал над рифмой и ассонансами, и работа эта не пропала даром.

Интересно отметить, что в ту пору и раньше элементы любви и эротики совершенно отсутствовали в есенинских стихах. Были, впрочем, такие элементы, но совершенно целомудренного характера, вроде: «Отрок-ветер по самые плечи заголил на березке подол», или о той же березке и о пастушке:

За голые колени он обнимал ее…

И только в последние годы в стихах Есенина появился, и то особый, любовный и эротический элемент в книге «Москва Кабацкая», в «Персидских мотивах».

Вообще у Есенина отношение к женщине было глубоко своеобразное. Он здесь был таким же искателем, как и в поэзии. Есенин женился рано, пережил какую-то глубокую трагедию, о которой говорил только намеками даже во время интимных разговоров вдвоем, когда он открывался настолько, насколько позволяла его, вообще скрытная, часто разительно двойственная, натура. Первая жена Есенина жила с его ребенком в Орле, когда он жил у меня. Он с нею изредка переписывался, причем значительное место в письмах уделялось литературным темам. Встретившись с некоей девушкой В. Р., которая не плохо пела, Есенин в 1919 г. сошелся с ней, но ненадолго. Весной этого же года к нам приехала жена Есенина; В. Р. в это время была у нас… Узнав, что приезжая — жена Сергея, В. Р. стремительно уцепилась за мой рукав, утащила меня в ванную комнату, упала там ко мне на грудь и завопила благим матом. Есенин в это время в первой комнате об'яснялся с своей женой… У обоих у нас состояние духа было достаточно незавидное. Девица рыдала, я не знал — что я с ней должен делать и, наконец, предложил ей пойти вместе со мной в типографию, где печаталась «Правда», потому что в это время я уже должен был быть там. Девица согласилась, я ей показал, как делается газета, показал ротационные машины и другие типографские чудеса. Когда мы возвращались обратно, девица В. Р. уже совершенно успокоилась, весело смеялась, рассматривала дамские туалеты, а через несколько дней утешилась.

У Есенина, повторяю, был своеобразный, какой-то болезненный взгляд на женщину. В этом взгляде было нечто крайне мучительное. Когда он сошелся с Дункан, — я в это время далеко отошел от него, — при одной из встреч я по поводу этого брака с сомнением покачал головой: зачем?

Сергей смутился, потом принял вызывающий вид и с легким озлоблением сказал:

— Ничего ты не понимаешь! У нее было больше тысячи мужей, а я последний!..

Эта наша встречала была последняя перед очень долгим расставанием. Есенин уехал с Дункан за границу.

V

Осенью 1919 г. я уезжал в Сибирь. Пред этим я был в длительном отпуску по болезни и уехал к себе на родину в Городец. В Сибирь я ехал через Москву и повидался с Сергеем. Тогда у него были израсходованы уже все гонорары, жить было нечем, и он выступал в кафе «Домино», читал стихи, получая «за вечер» какую-то пустяковую сумму. Тут же в этом кафе родился пресловутый имажинизм. В то же время Есенин с А. Мариенгофом и другими лицами открыл книжный магазин на Никитской.

Есенин отошел от меня еще за несколько времени до моего от'езда в Городец. Отошел по целому ряду причин. Пред тем, как написать «Небесного барабанщика», Есенин несколько раз говорил о том, что он хочет войти в коммунистическую партию. И даже написал заявление, которое лежало у меня на столе несколько недель. Я понимал, что из Есенина, с его резкой индивидуальностью, чуждой какой бы то ни было дисциплины, никогда никакого партийца не выйдет. Да и ни к чему это было. Только немного позднее, когда Н. Л. Мещеряков написал на оригинале «Небесного барабанщика», предназначавшегося мною для напечатания в «Правде», «Нескладная чепуха. Не пойдет. Н. М.», — Есенин окончательно бросил мысль о вступлении в партию. Его самолюбие было ранено — первое доказательство того, что из него не вышло бы никакого партийца.

Вслед за этим с Есениным случилась неприятность: в результате резкого столкновения с администрацией «Люкса» ему был запрещен туда вход.

Через несколько дней мне, однако, удалось настоять, чтобы комендант отменил свое распоряжение о Есенине. Есенина снова пускали ко мне, но только не разрешали ночевать. Впрочем, удалось преобороть и это препятствие, но… ко мне приехал писатель Скиталец, и Есенин стал бывать у меня реже. Есенин не любил его. За что? Трудно сказать. Девица В. Р., прежде чем сойтись с Есениным, целую зиму была на положении невесты Скитальца, но едва ли это могло иметь для Есенина хоть какое-нибудь значение. Он просто не любил этого громадного, мрачного, скрытного человека.

— Что ты с ним возишься? — как-то сказал мне Есенин. — В нем ничего нет… это труп!..

Он вообще резок был в своих определениях, в особенности в определении тех людей, которых не любил.

Теперь Есенин жил у Кусикова, а Скиталец жил у меня. Есенин приходил все реже и реже. Он окончательно погрузился в свой имажинизм и был в кругу только своей поэтической группы. Иногда мы встречались в «Домино», иногда в кабачке на Георгиевском, где тайно продавали спирт… В это время Есенин начал довольно сильно пить.

Помню один случай в этом кабачке. Сидим: Есенин, Скиталец, Кусиков, Петр Маныч и я. Петр Маныч, изумительный рассказчик, рассказывает содержание своей новой повести, которую он называл, кажется, «Варсонофий, невходящий во храм». Это был замечательный рассказ о монахе, совершившем какое-то тяжелое преступление и в муках искупающем свой грех. Он не может войти во храм до тех пор, пока не кончит наложенного на него искуса. Маныч рассказывал долго, водка была забыта. Есенин слушал, впрочем, как и все мы, с напряженным вниманием. Когда Маныч кончил повествование, Есенин с пылающими глазами прочитал свою «Марфу Посадницу». И прочитал так, что даже для Есенина такое чтение можно было считать исключительным по силе. Водка по-прежнему стояла нетронутой. Чтение Есенина оставило едва ли меньшее впечатление, чем рассказ Маныча. Есенин почувствовал искренность нашего восторга, закинул голову, вытянул руки и прочитал еще несколько стихотворений. Он был сильно возбужден. И, завладев общим вниманием, он тут же рассказал всем нам свои великие муки, когда он был солдатом, как издевались над ним офицеры, когда он вынужден был жить у какого-то полковника, приближенного ко двору, как заставляли его писать хвалебные стихи им и оды царю и придворной камарилье. Есенин отказался и попал в дисциплинарный батальон, откуда его вырвала только революция…

Во время рассказа возбуждение Есенина достигло крайних пределов. В один из моментов наиболее сильного напряжения Есенин схватил стакан, покрыл его своей широкой ладонью и изо всей мочи грохнул им по столу. И только, может быть, потому, что стакан был хрустальный, Есенин не перерезал себе вен. Стакан разлетелся в пыль, сделав только легкие царапины на ладони.

VI

Когда я уезжал в Сибирь, Есенин устроил мне такие проводы, что я едва нашел свой вагон. И кроме того, сунул еще бутылку спирта в карман пальто, которую я обнаружил только на другой день, — вероятно, к большому счастью для меня… Тогда времена были слишком суровые и с подвыпившими людьми не церемонились.

Спустя год с двумя месяцами мы снова увиделись с Сергеем в Москве. Это был уже не тот Сергей, это был старый человек, надорванный, впавший в глубокий пессимизм, потерявший веру в революцию. Тогда им были написаны самые мрачные стихи и поэмы, вроде «Кобыльих кораблей», на него нахлынула жалость к людям, ко всему, даже к растениям, которые уничтожает человек:

Вот она суровая жестокость,

Где весь смысл страдания людей.

Режет серп тяжелые колосья,

Как под горло режут лебедей.

Мы пошли пообедать и расстались. Через несколько месяцев я был у него на именинах. Сергей был пьян. Он ушел в кухню, лег там на сырое, только что отжатое белье и проспал весь вечер. Его именины праздновали без него. Потом мы встречались редко и случайно. Появилась Дункан, Сергей почти на два года пропал за границей… За последние годы он был у меня раз пять-шесть, всегда в тяжелом состоянии опьянения, плакал и скандалил, скандалил и плакал… Он стал невыносим, это был совсем другой Есенин, не тот, которого я знал в «Люксе» с его живым ищущим умом, с его образной метафизикой, — это был новый человек, который мучительно искал чего-то и не нашел ничего. Это был старик, впавший в тяжелое отчаяние и рассчитывающийся за болезнь своего отца и деда, алкоголик по наследству. У него были мучительные порывы вырваться из цепких лап болезни, он бросал пить и срывался снова.

И одна из таких попыток была последняя — его бегство от семьи в Ленинград. Здесь он мечтал начать жизнь сызнова с 1919 года.

— Наймем вместе квартиру и будем работать, как тогда в «Люксе». А тетя Лиза (моя жена) нас будет кормить.

Любил ли он кого? Я думаю, любил только первую жену. Он очень хорошо говорил о Дункан, о некоторых других… но у него не было постоянной любви, кроме той, которая при этом была мучительной, потому что он не мог сойтись снова, и от него ушли…

Днем пред роковой ночью Сергей, когда мы были вдвоем в его комнате, нежно спрашивал меня про мою жизнь, сидя у меня на коленях. Спросил об одной девушке, о Р. П. И когда я ему ответил, он долго плакал, склонившись ко мне на плечо. О чем? Вероятно, о том, что он не встретил ни одного человека, в особенности ни одного писателя и поэта, у которых бы удачно сложилась жизнь. Сергей был совершенно трезв. Эта его трезвая тяжелая печаль отзывалась мучительной болью.

Я ушел от него часов в 7 вечера.

— Я еще зайду к тебе, Сережа.

— Обязательно заходи!

Но зайти не пришлось. Вечером ко мне пришел писатель Сергей Семенов, с которым мы просидели часов до 12-ти ночи. Семенов ушел, заходить было поздно, — «пусть выспится»… и Есенин в эту ночь уснул, чтобы больше уже не просыпаться.

Георгий Устинов

Вольф Эрлих

Четыре дня

В Ленинград Сергей приехал в четверг 24-го декабря утром. О том, что он должен приехать на днях, я знал еще недели за полторы до этого, так как получил от него телеграмму с просьбой снять две-три комнаты, с указанием, что «в двадцатых числах декабря» он переезжает жить в Ленинград. Комнат снять не удалось по разным причинам, тем более, что он забыл сообщить главное: приезжает ли он один или с женой. О том, что он разошелся, я узнал уже лично от него.

В четверг с утра мне пришлось на пару часов выйти из дому. Вернувшись, я застал комнату в легком разгроме: сдвинут стол, на полу рядком три чемодана, на чемодане записка:

«Поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова? Жду тебя там. Сергей».

Пошел к «Михайлову-Федорову».

Оказалось, что у под'езда меня ждет извозчик, чтобы везти в «Англетер» — «Федоров заперт был, так они приказали везти себя в „Англетер“». Там у них не то приятель живет, не то родственник! «Родственником» оказался Г. Ф. Устинов, большой друг Сергея, живший в 130-м номере гостиницы. Сергея я застал уже в «его собственном номере» в обществе Елизаветы Алексеевны Устиновой (жены Георгия Устинова) и жены Г. Р. Колобова, приятеля Сергея по дозаграничному периоду. В этот раз посидели недолго. Я поехал домой, Сергей с Устиновой по магазинам (предпраздничные покупки). Перед уходом пробовал уговорить Сергея прожить праздники у меня на Бассейной. Ответ был, буквально, следующий: «Видишь ли… мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем (Устинов) ведь очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее».

Второй раз собрались мы уже часа в четыре дня. В комнате я застал, кроме упомянутых: самого Устинова и Ушакова (журналист, знакомый Устинова, проживавший тут же в «Англетере»). Несколько позже пришел Г. Колобов. Дворник успел перевезти вещи Сергея сюда же. Просидели часов до девяти. «Гости» ушли, остались мы вдвоем. Часов до одиннадцати Сергей философствовал на разные темы: и о том, как хорошо, что мы оба снова одинокие, и о том, что по возрасту ему пора редактировать журнал, о совершенной «нерусскости» Анатоля Франса и о письмах Пушкина. Обо многом. Под конец не сошлись во взглядах: какое стихотворение Ходасевича лучше — «Звезды» или «Баллада» (Сергей защищал «Звезды»), и заснули.

Проснулись часов в шесть утра. Первое, что я от него услышал в этот день:

— Слушай, поедем к Клюеву!

— Поедем!

— Нет, верно, поедем?!

— Ну да, поедем: только попозже. Кроме того, имей в виду, что я адреса клюевского не помню.

— Это пустяки! Я помню.

Часов до девяти, лежа, смотрели рассвет. Окна номера выходили на Исаакиевскую площадь. Сначала свет был густой, синий. Постепенно становился реже и голубее. Сергей лежал и радовался: «Смотри, синий свет, свет такой синий!»

В девять поехали. Что это была за поездка! Мы обошли половину Морской улицы. Заходили в десяток дворов. Всюду Сергей ликовал: наконец-то нашли! Десятки дверей захлопывались у нас под носом. Десятки жильцов орали, что никакого Клюева, будь он трижды известный писатель, а на последнее Сергей очень напирал в об'яснениях, они не знают и знать не хотят. Номер дома, как водится, был благополучно забыт. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мне не пришло в голову разыскать автомат и по телефону узнать нужный нам адрес.

Подняли Клюева с постели. Пока Клюев одевался, Сергей об'яснил: «Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель». Через пару минут: «Николай! Можно прикурить от лампадки?»

— Что ты? Сереженька! Это у меня материнское благословение. Как можно! На вот спички!..

Закурили. Клюев пошел умываться. Сергей смеется.

— Давай подшутим над ним!..

— А как?

— Потушим лампадку. Он не заметит. Вот клянусь тебе, не заметит!

— Обидится!

— Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеху.

Потушил. Смеется:

— Только ты молчи! Понимаешь, молчи! Он не заметит!

Не заметил…

Сказал ему Сергей об этом уже позже, когда мы втроем вернулись в номер. Вслед за нами пришел художник Мансуров. Сидели, разговаривали. Клюев ел конфеты. Сергей — фисташки, Мансуров — сига.

Потом Сергей читал стихи — «Ты, Николай, мой учитель. Слушай». Учитель слушал.

Ушел Клюев часа в 3 1/2. Обещал прийти к девяти вечера. Но не пришел. Я видел его уже у гроба…

Ну, что еще было в этот день?

Пришли Устиновы. Е. А. принесла самовар. С Устиновым пришел Ушаков и старик писатель В. Измайлов. Гнали чай. Сергей снова читал стихи, в том числе и «Черного человека». Излагал планы: «снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза (Е. А. Устинова) будет хозяйкой. Возьму у Ионова^[2] журнал. Работать буду. Ты знаешь, Вова, это мы только праздники побездельничаем, а там за работу!»

Вечером ненадолго заходил Ив. Приблудный.

Вот тут я начинаю сбиваться. Пятница и суббота прошли до того похоже, что в моей памяти сливаются в один день. Разговаривали, пили чай, ели гуся, опять разговаривали. И разговоры-то были одни и те же: квартира, журнал. Время от времени Сергей умудрялся понемногу доставать пива, но редко и скудно — в праздники все было закрыто. Кроме того, и денег у него было немного. А к субботе и вовсе не осталось.

Кстати: после смерти Сергея поднимались разговоры о «тяжести номерной обстановки» и пр. Это не совсем верно. Во-первых — «Англетер» отнюдь не представляет из себя «номеров для приезжающих». Там в большинстве случаев живут постоянные жильцы с женами, самоварами и прочим.

Считаю себя обязанным отметить еще одну вещь: Е. А. Устинова, с своей стороны, приложила все усилия для того, чтобы Сергей чувствовал себя совсем по-домашнему. Постоянно пыхтел самовар. Ежедневно убирали комнату. Грели ванну. По возможности не оставляли его одного.

Итак, насчет субботы ничего примечательного сообщить не могу. Перейдем к воскресенью. Пришел я рано. С утра поднялся галдеж. Сергей, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его «хотели взорвать». Дело было так. Дворник (дядя Василий) пошел греть ванну. Через полчаса вернулся и доложил: пожалуйте! Сергей пошел мыться. Через несколько минут прибежал с криком, что его хотели взорвать. Оказывается: колонку растопили, но воды в ней не было — был закрыт водопровод. Пришла Устинова.

— Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?

— Тетя Лиза, ты пойми: печку растопили, а воды нет. Ясно, что колонка взорвется!

— Ты — дурень! В худшем случае она может распаяться.

— Тетя Лиза! Ну что ты в самом деле говоришь глупости! Раз воды нет — она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике!

— А ты?

— Я знаю!

Пустили воду.

Пока грелась вода, занялись бритьем. Сначала я его, потом наоборот. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак. Побрились. Стоим около письменного стола: Сергей, я и Устинова. Я перетираю бритву, Сергей моет кисть. Кажется, в комнате была прислуга. Вдруг Сергей говорит: «Да! Тетя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи и нет чернил. Я искал, искал: так и не нашел. Смотри, что я сделал!» Засучил рукав, показывает руку: разрезано. Поднялась буча. В первый раз видел Устинову сердитой. Кончили они так:

— Сергунька! Говорю тебе в последний раз: если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы.

— Тетя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку. Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!

— Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра! Ничего с тобой не случится!

На этом поладили. Сергей нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Затем говорит, складывая листок вчетверо и кладя мне в карман пиджака: «Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда… и ты мне тоже не писал!» Устинова хочет прочитать. Я тоже. Тяну руку в карман.

— Нет, ты подожди! Останешься один — прочитаешь. Не к спеху ведь!

«Не к спеху» — протянулось ровно на сутки, потому что вслед за этим пошли: ванна, самовар, пиво (дворник принес бутылок 5–6), гусиные потроха, люди. К чаю пришел Устинов, привел Ушакова. Много смеялись, разговаривали. Сергей говорил оживленно и весело. Рассказывал про колонку. Бранился с Устиновой, которая заставляла его есть. Пел свою любимую в последнее время песню, которую привожу ниже.

— Тетя Лиза! Ну что ты меня кормишь! Я ведь лучше знаю, что мне надо есть. Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать!..

Часа в два мне пришлось ненадолго уйти. Здесь надо кое-что об'яснить: еще в день приезда Сергей сказал мне, что на мое имя для него перешлют из Москвы деньги. Повестка пришла, но… на его имя и на мой адрес. В результате двое суток он не мог получить денег. В воскресенье мы додумались: Сергей пишет мне доверенность, по которой я и получаю деньги. Поэтому днем я заехал к секретарю Союза поэтов М. А. Фроману и заверил подпись Сергея. Вернувшись, застал еще всех в сборе. Просидели часов до шести. Помню, Устинов журил Сергея за то, что он мало читает. Сергей оправдывался. Около шести Устинов ушел к себе «соснуть часика на два». В. А. тоже.

Остались втроем: Сергей, Ушаков и я.

Часов в 8 и я поднялся уходить. Ночевать я решил дома, во-первых, потому, что рано утром (по просьбе Сергея) я должен был зайти на почту, во-вторых, по утрам я ходил к врачу. И то и другое рядом с моей квартирой. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель, а с ним и доверенность. Ушаков к тому времени успел уйти. Сергей сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи. На столе была развернута папка. Простились вторично. На прощанье Сергей, смеясь, сказал, что он сейчас пойдет будить Устинова.

На другой день портье, давая показания, сообщил, что около десяти Сергей спускался к нему с просьбой — никого к нему в номер не пускать.

Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на другой день. В суматохе и сутолоке я забыл о нем.

Любимая песня Сергея — вот она:

Что-то солнышко не светит,

Над головушкой туман,

То ли пуля в сердце метит,

То ли близок трибунал.

Ах, доля — неволя,

Глухая тюрьма,

Долина, осина,

Могила темна.

Москва. Января 28-го 1926 Вольф Эрлих

Иван Грузинов

О смерти Есенина

I

1919 г. Кафе поэтов Тверская, 18. Комната правления Союза поэтов.

Зимние сумерки. Густой табачный дым. Комната правления по соседству с кухней. Из кухни веет теплынью, доносятся запахи яств. Время военного коммунизма: пища и тепло приятны несказанно. Тепло и пища: что ж еще в жизни нужно?

Беседуем с Есениным о литературе. Беседа оживленная. Первые годы нашего знакомства с Есениным были для него периодом усиленного искания творческого пути; в этот период Есенин любил беседовать, любил философствовать. В дальнейшем он стал меньше разговаривать об искусстве; и только в последний год своей жизни, в особенности в последние месяцы, перед смертью, он по-прежнему много рассуждал об искусстве.

— Знаешь ли, — между прочим сказал Есенин: — Я очень люблю Гебеля. Гебель оказал на меня большое влияние. Знаешь? Немецкий народный поэт…

— У немцев есть три поэта с очень похожими фамилиями, но с различными именами: Фридрих Геббель, Эмануэль Гейбель и, наконец, Иоганн Гебель. Иоганн Гебель — автор «Овсяного Киселя».

— Вот. Этот самый Гебель, автор «Овсяного Киселя», и оказал на меня влияние.

— Представь себе, Сергей: тетка моя, простая крестьянка, научилась грамоте от своих детей-школьников, прочла «Овсяный Кисель» в переводе Жуковского или, может быть, только прослушала по хрестоматии эту немецкую идиллию и сложила песню про кисель. Придумала мотив к песне и распевала ее на крестьянских пирушках и свадьбах. Я не знаю наизусть этой песни. Она отличается большой непосредственностью, наивна и трогательна; в этой песне, точно так же как и во многих вещах Гебеля, есть нравоучение. По форме она отличная вещь: тонкие изысканные концевые созвучия. Нужно будет записать эту песню. Мне приятно, что ты и моя тетка литературные родственники: у вас общий литературный отец: Гебель. По крайней мере он вам обоим отец крестный.

Я никогда не забывал признания Есенина о влиянии на него Гебеля, но мне ни разу не приходилось об этом писать.

В настоящее время пристально всматриваясь в произведения Гебеля и Есенина, заметил многое, чего раньше не замечал. Меня поразили некоторые черты сходства в творчестве обоих поэтов.

Напомню читателям о Гебеле: Иоганн-Петр Гебель (1760–1826 г.) происходил из бедной семьи ткача. Писал на южно-немецком народном диалекте. Писал он по преимуществу идиллии. Самая выдающаяся книга Гебеля его «Алеманские стихотворения» («Alemanniche Gedichte»), появившиеся в 1803 году. Эта книга написана на наивном и гармоничном наречии. В ней Гебель отражает жизнь, образ мыслей и нравы родины. «Алеманские стихотворения» полны теплоты, мягкости и задушевности, в них непосредственность чувства и мысли изредка нарушается морализирующими чертами.

Гете высоко оценивал Гебеля. Вот что говорит Гете об авторе «Алеманских стихотворений»: «Гебель, изображая свежими, яркими красками неодушевленную природу, умеет оживотворять ее милыми аллегориями. Древние поэты и новейшие их подражатели наполняли ее существами идеальными: нимфы, дриады, ореады жили в утесах, деревьях и потоках. Гебель, напротив, видит во всех сих предметах одних знакомцев своих — поселян, и все его стихотворные вымыслы самым приятным образом напоминают нам о сельской жизни, о судьбе смиренного земледельца и пастуха… Во всем, и на земле и на небесах, он видит своего сельского жителя; с пленительным простосердечием описывает он его полевые труды, его семейственные радости и печали; особенно удаются ему изображения времен дня и года; он дает душу растениям; привлекательно изображает все чистое, нравственное и радует сердце картинами ясно-беззаботной жизни. Но так же просто и разительно изображает он ужасное, нередко с тою же любезною простотою говорит о предметах более высоких, о смерти, о тленности земного, о неизменяемости небесного, о жизни за гробом — и язык его, не переставая ни на минуту быть неискусственным языком поселянина, без всякого усилия возвышается вместе с предметами, выражая равно и важное, и высокое, и меланхолическое». (Цитирую в переводе В. А. Жуковского.)

Я привожу подробно мнение Гете о Гебеле потому, что те же черты, какие отмечает Гете в творчестве Гебеля, определяют раннее творчество Есенина.

Есенин в своей книге «Ключи Марии», раскрывая понятие ангелического образа, упоминает Гебеля одновременно с Эдгаром По, Лонгфелло, Уландом и Шекспиром. Произведения Гебеля Есенин ставит наряду с теми произведениями, «которые выпукло светят на протяжении долгого ряда веков».

Многие стихи Есенина по содержанию и настроению близки к гебелевским.

Влияние Гебеля заметно в некоторых стихах «Голубени», «Сельского Часослова», «Трерядницы».

Есенин на всем протяжении своего творческого пути то удалялся от Гебеля, то снова возвращался к нему.

В особенности близок Есенин к Гебелю в «Пантократоре»: по теме, по мысли, вложенной в это произведение. «Пантократор» — это «Тленность» Гебеля. В «Тленности» Гебеля дед и внук ведут разговор о судьбах мира, о назначении людей, о гибели земли, о жизни за гробом после исчезновения жизни на земле. Причем у Гебеля дед поучает внука, дед повествует о судьбе мира и людей. В «Пантократоре» внук обращается к умершему деду с теми же самыми речами, которые Гебель вкладывает в уста деда.

Встреча живых и умерших дана у Есенина точно так же, как и у Гебеля.

В доказательство несколько цитат из обоих поэтов. Цитирую Гебеля в переводе В. А. Жуковского:

Гебель:

Все, наконец,

Зажглось, горит, горит и прогорает

До дна, и некому тушить, и само

Потухнет…

Есенин:

С земли на незримую сушу

Отчалить и мне суждено.

Я сам положу свою душу

На это горящее дно.

Гебель:

…но будешь добр и будешь

В одной из звезд, и будет мир с тобою;

А если Бог посудит, то найдешь

Там и своих: отца и мать и… деда.

Есенин:

О, пусть они, те, кто во мгле

Нас пьют лампадой в небе,

Увидят со своих полей,

Что мы к ним в гости едем.

Предсмертное стихотворение Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья» звучит по-гебелевски. Умирая, Есенин вернулся к Гебелю: «встреча впереди», встреча в загробной жизни, встреча в ином мире: это мотив Гебеля и романтиков.

У Есенина есть изумительное стихотворение по скрытой в нем трагической сущности; написано оно в последний год жизни поэта. В этом стихотворении Есенин, между прочим, говорит:

Ставил я на пиковую даму,

А сыграл бубнового туза.

Играть на пиковую даму плохо: эпиграфом к «Пиковой даме», взятым Пушкиным из «новейшей гадательной книги», является следующая цитата: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». Пушкинский Германн сыграл на пиковую даму и плохо, очень плохо окончил игру.

Сыграть бубнового туза еще хуже, хуже этого ничего не может быть на свете.

Символика есенинского бубнового туза раскрывается в полной мере только при одном условии: если мы знаем о влиянии Гебеля на нашего поэта.

Смотритесь в сказку Гебеля: «Красный карбункул».

Всем был хорош, и умен, и проворен герой сказки — Вальтер. Но рано он стал трактиры любить. Карты брал он по праздникам в руки. Однажды в трактире, заметив бешеную игру Вальтера, некто Зеленый, слывущий в народе Букой, проворчал, покосившись:

Ты не уйдешь от меня!

Мина, невеста Вальтера, видит вещий сон: чернец дает ей три карты: одна из этих карт — туз бубновый, не так ли? Плохо; ведь красный карбункул, значит он… доля недобрая.

Женившись, Вальтер дает обещание Мине:

Я от игры откажусь и карты проклятые брошу;

Душу возьми сатана, как скоро хоть пальцем их трону.

Но отстать от вина — и во сне не проси; не отстану.

Вальтер не сдержал обещания. Вот пришел он в трактир, а Зеленый уж там и тасует. Снова Зеленый втягивает его в игру. Зеленый проигрывается и в уплату проигрыша дает Вальтеру чудесный перстень:

Камень редкий, карбункул; в нем же есть тайная сила…

Знай: как скоро нет денег, ты перстень — на палец, да смело

Руку в карман, и вынется звонкий, серебряный талер.

Чем дальше, тем хуже. Кто заглянет в полночь в трактир, в полдень иль в три часа пополудни — Вальтер сидит за столом и тасует…

Вальтер разрушил семейный очаг. Его, как холод, охватывает ужас. Он бежит. Ночь. Поле. Кличет Зеленого. Тот является.

— Послушай, здесь оставаться теперь не годится, — говорит Зеленый: — будет плохо.

И советует Вальтеру скрыться.

Вместе они совершают побег. Снова трактир. В трактире светится свечка.

— Зайдем на минутку, — предлагает Зеленый: — тут есть добрые люди; помогут тебе разгуляться.

Входят. В трактире сидят запоздалые, пьют и играют. Вальтер с Зеленым подвинулись к ним, и война закипела.

В «Красном карбункуле» Гебеля, точно так же как и у Пушкина в его «Пиковой даме», значение слов, условно употребляемых в картежной игре, переносится в расстроенном воображении героя на действительность, принимается как реальный факт, как сама реальная жизнь.

Привожу выдержки из Пушкина и Гебеля в качестве иллюстрации этого редкого литературно-психологического приема:

Пушкин:

— Дама ваша убита, — сказал ласково Чекалинский. Германн вздрогнул… В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его… — Старуха! — закричал он в ужасе.

Гебель:

— Бей! — кричат. — «Подходи!» — Я лопнул! —

«Козырь!» — Зарезал!..

Зарезал!.. глубоко, глубоко.

В сердце к нему заронилось тяжелое слово; а Бука,

Только что взятку возьмут, повторит да на Вальтера взглянет.

Вальтер играет в ночном трактире, имея с собою чудесный перстень. Масть, как на выбор, негодная сыплет. Проигрывается. Он обманут: перстень теряет чудесную силу.

Вот… и первого четверть. С перстнем на пальце он руку

Всунул в карман: «Разменяйте мне талер». Плохая монета.

Вальтер, плохая монета: в кармане битые стекла!..

Поздно, поздно, ничто не поможет…

Ночь. Зеленый идет впереди, а за ним бредет Вальтер, как покорный ягненок, бредет к кровавой колоде. Звезды на небе смеркли. Воздух душен. Ветка не тронется. Листик не дрогнет. В ночной тишине и тьме слышит он голос Зеленого:

— Вальтер, что же ты так замолчал?.. Уже не молишься ль, Вальтер?

Или считаешь свой проигрыш? Все проиграл невозвратно.

Как быть? А выбор остался плохой, я сам признаюся.

Зеленый дает Вальтеру оружие и уговаривает покончить с собой. Несчастный Вальтер-Сережа накладывает на себя руки.

24/III 1926 Иван Грузинов

Н. Тихонов

Из встреч с Есениным

Одним весенним утром я шел с Есениным по московским улицам. Мы опаздывали и должны были торопиться. После бессонной ночи, когда было о многом с жаром переговорено, у нас в распоряжении были только обычные утренние слова.

Вдруг Есенин остановился. Улыбка осветила его лицо. Он взял меня под руку и сказал весело:

— Свернем немного в сторону. Я тебе покажу кое-что забавное.

Я сначала не соглашался: и так мы опоздали.

— Ничего — это недалеко, — он стал уверять так весело и горячо, что я согласился. Мы прошли одну улицу, вторую, переулок, второй переулок и все в сторону от нашего маршрута, потом мы окончательно бросили старую дорогу.

— Ничего, — говорил Сергей, — зато ты увидишь очень забавное.

Наконец, пройдя два квартала, он подвел меня к витрине фотографа. Посередине витрины красовался очень похожий портрет Есенина.

— Разве это не забавно! — сказал он.

— Ты прав, — ответил я. — Пусть мы опоздали и пусть дело подождет или провалится, но это действительно забавно. Ты очень похож и чтобы посмотреть на Есенина, можно пройти побольше, чем несколько улиц.

Он засмеялся очень молодым смехом и снял шляпу. В эту минуту я увидал всего Есенина. Его наполняла гордость, какой-то легкий и свободный восторг, светлые кудри его развевались, его глаза странника, ни к чему не прикованного, проходящего по весенней земле с песней, лукаво усмехнулись. Мне казалось, что он сейчас заговорит стихами, нараспев. Но он снова взял меня под руку и сказал:

— Я бы тебе показал и портрет сына, но это очень далеко отсюда. Сегодня не стоит…

…Нас разделял только маленький столик тифлисского духана. Белое напареули кипело в стаканах. Мы сидели за столиком один на один и разговаривали стихами. Рядом торговцы баранов пропивали стадо, и юная грузинка целовалась с духанщиком. Воздух был пропитан теплотой вина и лета.

Я был очень рад, что линии наших странствий пересеклись в этом благословенном городе юга. Я любил этого вечного странника, пьяного от песен и жизни, этого кудрявого путаника и мятежника.

Он говорил стихи так, точно кроме этих связанных голосом слов ничего нет в мире. Мой язык не повернулся бы сказать о графическом рисунке стиха. И он не повернулся, я не обидел искренней и простой дружбы теоретической льдинкой.

Гуртовщики за соседним столом чокнулись и разбили стаканы. Осколки стекла, зазвенев, упали к ногам Сергея. И вдруг лицо его переменилось. На юношеский лоб легла тень усталости, огонек тревоги пробежал в его глазах. Он прервал стихи и замолчал. Потом сказал как бы нехотя и подавив волнение напускной веселостью:

— Ты не знаешь, я не могу спать по ночам. Паршивая гостиница, клопы, духота. Раскроешь окно на ночь — влетают какие-то птицы. Я сначала испугался. Просыпаюсь — сидит на спинке кровати и качается. Большая, серая. Я ударил рукой, закричал. Взлетела и села на шкап. Зажег свет — нетопырь. Взял палку — выгнал одного, другой висит у окна. Спать не дают. Черт знает — окон раскрыть нельзя. Противно — серые они какие-то…

— Ну, бросим — давай пить.

Мы выпили и тоже бросили и разбили стаканы. Я засмеялся, но он отвел глаза. Я увидел его тревогу. Мы обнялись и расстались…

Бедный странник знал не только скитанья и песни, серые птицы не давали ему спать, и не только спать, они волочили свои крылья по его стихам, путали его мысли и мешали жить. Когда-нибудь мы узнаем их имена.

Но никто никогда не узнает, какой страшный нетопырь, залетев в его комнату в северную длинную зимнюю ночь, смел начисто и молодой смех, и ясные глаза, и льняные кудри, и песни, из которых не нужно брать примеров для учебника.

Николай Тихонов

Иннокентий Оксенов

Из воспоминаний о Сергее Есенине

Среди многих стальных соловьев нашей поэзии Сергей Есенин был единственным живым соловьем, соловьем с горячей, бешеной кровью.

Когда думаешь о сопоставлениях, на память приходит вечно юный, растрепанно-веселый и пьяный жизнью дерптский студент Языков. Но Есенин несравнимо больше Языкова: никому и никогда не приходило в голову назвать Языкова национальным поэтом, — имя, которого Есенин дождался после своего ухода из жизни.

Не уберегли — вот первая сознательная мысль, появившаяся у многих после того, как чуть схлынула горькая волна безудержно подступившего к горлу горя. Что греха таить — много нянек было у Есенина, и все-таки не было той единственно необходимой, которая могла бы вовремя его спасти, не дать завязаться трагическому узлу, из которого был неизбежен выход в смерть.

Наверное, биографы разберутся в путаной жизни поэта, докажут, что все было исторически необходимо и непоправимо: конечно, деклассированный, якобы, выходец из крестьянской среды, опьяненный крепким вином культуры и своим гением, должен был кончить именно так. Но от этого не легче. Погиб самый живой поэт. Погиб человек Сергей, Сережа Есенин, каждая встреча с которым входила в жизнь, как значительное, важное и дорогое событие.

Мои встречи с Есениным можно перечесть по пальцам, но все они вот именно так входили, врастали в жизнь.

Познакомился я с Есениным еще в 1915 году, при участии тогдашних петербургских друзей Сергея — Рюрика Ивнева и Вл. Чернявского, по-настоящему хорошо пригревших угловатого рязанского паренька, каким был тогда Есенин. На литературные вечеринки я приходил тогда буквально со школьной скамьи, и это создало между мною и Есениным — тогда тоже новичком в литературе — какое-то внутреннее взаимное сочувствие и понимание. При последующих свиданиях, спустя много лет, Есенин часто вспоминал о нашей первой встрече.

Может быть, уже тогда, во всем этом окружении (цех поэтов, М. Кузмин, Е. Нагродская и др.), которому Есенин был беспредельно чужд, таились зачатки его грядущей гибели. Нужно было быть дьявольски здоровым душой человеком, чтобы избегнуть всех разлагающих влияний того времени и среды.

Вскоре затем я как-то потерял Есенина из вида, и встретились мы снова уже после революции, ранней весной 1918 года, у В. В. Шимановского. Это был период есенинского «скифства», которому был подвержен и я, напечатавший в «Знамени Труда» статью об «Инонии».

Но из этой встречи мне запомнилась мелочь, никакого отношения к литературе не имеющая: Есенин с детским восторгом рассказывал о том, как ему ранним утром попался на улице редкий в городе гость — неведомо откуда забежавший хорек, и как он пытался (впрочем, неудачно) поймать зверька…

В этом, а также и в том, что через несколько лет Есенин с любовью вспоминал об этом эпизоде, отразилось вечно детское его натуры. Надо же было, чтобы именно Есенину, оторванному от родных раздолий, попался на дороге зверь, так до боли напомнивший потерянное «рязанское небо».

После того мы не виделись ровно шесть лет. Встретились снова у В. В. Шимановского, на этот раз в его студии. Был апрель 1924 г. Те, кто был на этом вечере, помнят, какой это был праздник. Молодежь восторженно встречала любимого поэта. Перед стихами Сергей сказал несколько слов «теоретических» — в защиту ленинградской литературы, которой жестоко досталось от выступавшего перед ним В. Эрлиха: «В Петербурге есть писатели — Чапыгин, Зощенко, Никитин, есть поэты — Садофьев, Полонская, Тихонов». Далее Сергей говорил об эпохе: «время сейчас текучее, я ничего в нем не понимаю», — говорил о роли художника, как мог бы сказать Блок.

Когда Есенину (это уже за кулисами) был задан вопрос, бывает ли он у себя на родине, он ответил:

— Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией.

В канун Пасхи того же 1924 года я пришел к Есенину на набережную Жореса. Было снежное утро. Вереница пивных бутылок высилась в углу. Хозяин квартиры читал самодельные вирши по поводу происшествий, случившихся со вчерашними гостями. Велись бесконечные и бессмысленные полутрезвые разговоры. К счастью, вскоре мы остались одни. Васильковые глаза Сергея, подернутые хмелем, глядели, как у нашалившего ребенка. Трехлетний мальчонка пел нам «Колю и Олю», «Марусю». Сергей хохотал и спрашивал «певца»: а тебе жалко Марусю? жалко?

После трех-четырех бокалов пива, выпитых при мне, Есенин захотел читать Языкова. До сих пор жалею, что книгу нам тогда не принесли.

И снова Сергей говорил на тему: «устал я жить в родном краю». Но признавался, что за границей было еще хуже. Говорили мы об общих друзьях, и Есенин с большой любовью вспоминал одного из них, с которым он сблизился в Петербурге 1915 года.

«Жизнь моя с авантюристической подкладкой, но все это идет мимо меня», — сказал в то утро Есенин. И я поверил этому — тогда, но теперь всем ясно, что ничто в его жизни не было бесследным.

Вскоре Есенин уехал в Москву, возвратился в Ленинград уже летом. В одну из коротких встреч на лестницах Госиздата я уговорился, что вечером Есенин вместе с Клюевым будет у меня. Это был день, когда только что вышла из печати «Москва кабацкая». Эту книжку с надписью поэта я берегу как величайшее свое сокровище.

В тот вечер был у меня, также ныне покойный, критик Павел Жуков. Есенин был в хорошем настроении, вспоминал хорька. Но нервы его были до крайности напряжены. Случайные шаги домашних за дверью тревожили его и пугали. Говорил он много и горячо, еще жарче читал стихи. Впервые я тогда услышал «Возвращение на родину».

Вот его слова о себе, записаны мною тогда же: «Не хочу отражать крестьянские массы, не хочу надевать хомут Сурикова или Спиридона Дрожжина… Я просто русский поэт, а не политик… поэт, это — тема, искусство не политика, оно — остается, искусство — это…» — и Есенин делает неуловимо-восторженный жест.

Конечно, Сергей говорил против «сознательного» надуманного «отражения». П. Жуков напомнил об «Инонии», и Есенин должен был признать, что «Инония» была поэмой «с общественным значением», но — «этот период прошел».

В словах поэта было бесспорно то, что Есенин, конечно, не был «крестьянским» поэтом в узком значении слова. Но пусть он был «не сроден революции», по слову Троцкого, пусть он хотел знать «только искусство», пусть эпоха задела его творчество лишь крылом, — стихи Есенина останутся памятником не только их автору, но и всей нашей эпохе, в конечном счете породившей Есенина.

Больше я не видел живого Сергея. Трудно сейчас рассказывать о том, как обряжали его в последний путь, как лежал Есенин, вынутый из петли, с развившимися внезапно кудрями, с судорожно согнутой рукой, как искали в номере, во что бы его одеть (вещи были все опечатаны), и как пришлось писать расписку от имени Союза писателей на взятую для тела простыню, как в этой простыне несли мы его тело во двор, чтобы положить его там на мерзлые дровни, и как на следующий день происходило последнее возвращение Сергея Есенина из Ленинграда в Москву, как Ионов и Садофьев говорили над гробом в вагоне о том, что такие поэты рождаются раз в столетие и что с его смертью в каждом из нас умерла какая-то лучшая наша частица.

Только и остается напоследок спасающая человеческая нежность: спокойно и крепко спи, милый, под своими родными снегами. Никуда ты больше не поедешь, останешься с нами навсегда. И, может быть, твоя смерть останется последней такою смертью русского поэта.

Ленинград, январь 1926 Иннокентий Оксенов

Матвей Ройзман

То, о чем помню

Сейчас трудно обобщить все, что помнишь о Сергее. Все же хочется остановиться и рассказать о тех моментах личных встреч и бесед с ним, которые, может быть, выявят новые данные, характеризующие его как человека.

Откровенная беседа

Осенью 1923 года я зашел в «Стойло Пегаса». Мне сказали, что Сергей сидит внизу, «в отдельном кабинете» и просил, если кто-нибудь из нас, имажинистов, придет, зайти к нему.

В то время, учитывая прогрессирующую склонность Сергея к вину, мы категорически запретили вход в «Стойло» его многочисленным собутыльникам. Зная, что Сергей избегает одиночества, я спустился к нему.

Сидел он в шубе, без шляпы, перед ним была бутылка белого вина. Здороваясь со мной, он заметил, что так как один пить не умеет, то решил научить этому меня…

К сожалению, многое из разговора я еще не могу оглашать, но помню, что сама беседа носила откровенный характер. В конце концов она пошла по тем рельсам, которых, признаться, я до этого побаивался.

К моему удивлению, Сергей ухватился за эту тему и стал говорить о своих отношениях к евреям.

Он сам не понимает, как его зачислили в антисемиты. Любил евреек, жена у него еврейка и дети еврейские (так и сказал «еврейские»). Он с особенной любовью заговорил о своем сыне:

«Понимаешь, встал передо мной… Такой маленький, и говорит: „Я Константин Есенин“»…

Он пояснил мне, что не любит Мандельштама, Пастернака за то, что они все поют о соборах, о церквах, о русском. В поэте он (Сергей) ценит свое лицо: должна быть своя рубашка, а не взятая напрокат. В стихах важна кровь (слово «кровь» подчеркнул), быт!

И сейчас же добавил: вот ты не стесняешься, что еврей. Поешь о своем…

Тут он стал рассказывать, как любил в детстве Библию, ее образы, пафос пророков. Так как в то время я увлекался библейскими образами (кстати: это было одной из причин, почему я пошел по одной дороге с имажинистами), то мы очень долго беседовали на затронутую тему. Сергей, увлекаясь, перешел на критику поэтов. «Оттого мне хорошо, что знаю: лучше всех пою», — закончил он и, с сожалением глядя на пустую бутылку, стал просить, чтобы я заказал другую…

Я знал, что за второй последует третья, и наотрез отказался. Сергей настаивал.

В это время в кабинет постучали и показался участковый надзиратель. Он спросил о каких-то квитанциях, и Сергей заявил, что как хозяин приглашает его подождать здесь.

Потом он хитро улыбнулся и сказал, чтобы я заказывал вина: надо угостить милицию! Надзиратель стал отказываться, и мы уговорили Сергея идти домой. Подымаясь со стула, он заявил, что скоро придет обедать: а без вина он не обедает. Действительно, это было одной из «заграничных привычек» Сергея.

Мы стали подыматься по лестнице. Вдруг Сергей наклонился ко мне и сказал, что хочет напугать буфетчицу. Он растрепал свои волосы, «сделался пьяным», и мы, поддерживая его под руки, повели наверх. Увидав буфетчицу за прилавком, он рванулся от нас и «страшным» голосом сказал ей, что сейчас перебьет все бутылки.

Буфетчица ахнула и нырнула за прилавок. Мы засмеялись. Тогда он спокойно подошел к зеркалу, поправил волосы, надел шляпу, и увидав, что буфетчица испуганно смотрит на него, — приподымая шляпу, сказал по-английски:

«Good bye!»

Буфетчица только руками развела.

Сергей в больнице

Была зима 1924 года. Днем ничто не предвещало беды: Сергей участвовал на совещании имажинистов и, по обыкновению, первым поставил под протоколом свою характерную подпись.

Вечером я его не видел, а наутро узнал, что он разбил оконное стекло и так сильно разрезал руку, что его отвезли в Шереметьевскую больницу (теперь больница им. Склифосовского).

Первое время к нему не пускали; но спустя несколько дней я и А. А. Берзина отправились его навестить.

Посещение больных разрешалось в определенные дни и часы. Потому, когда мы туда приехали, в вестибюле хирургического отделения толпилось много посетителей. Ко мне подошел один из больничных докторов, случайно оказавшийся знакомым, и от него я узнал, что рана Сергея пустяшная и что всякие опасения о том, что он не будет владеть рукой, — отпали.

Разыскать палату, где лежал Сергей, было нетрудно, так как больные охотно указывали направление, а один из толпившихся в коридоре (какой-то провинциальный журналист) даже проводил нас до дверей.

Сергей лежал на кровати, покрытый серым одеялом. Перевязанная рука была под одеялом, здоровой рукой он пожимал нам руки. Он очень осунулся за это время, и его лицо имело желто-зеленый оттенок. Его мучила боль, и он часто подергивался во время разговора, очевидно, стараясь, чтобы мы не обратили внимание на то, что ему еще плохо. Он улыбался больше, чем следовало, и старался шутить во что бы то ни стало. Глаза его, хранившие следы бессонницы и физического страдания, на этот раз засветились радостью.

У Березиной были в руках свертки с разной снедью, и так как столик, стоявший в изголовье Сергея, был уставлен подобными же коробками и пакетами, то Сергей указал на стул, куда она и положила принесенное.

Он стал подробно расспрашивать меня и ее об интересующих его делах. В то время Сергея очень мучили жилищные условия, и вопрос об отдельной комнате был для него самым насущным. В этот день выяснилось, что у него будет отдельная комната. Это успокоило его, и он стал мечтать о работе над «Страной негодяев» и над Махно, образ которого его очень интересовал.

Потом он стал рассказывать о больных, которые помещались с ним в палате, давая им остроумные характеристики. Особенно он иронизировал над одним, который лег в больницу для операции, и врачи ожидали от него ответа: кем он хочет быть: мужчиной или женщиной?

Окончательно развеселившись по этому поводу, Сергей попросил позвать к себе одного беспризорного мальчика, который повредил себе ногу и передвигался на костылях. Он оказался «приятелем» Сергея, о чем можно было судить по их взаимоотношениям. По просьбе Сергея мальчик пел нам одну за другой песни. Сюжет песен был обычный: о горемычном житье-бытье сиротки, о подвигах какого-то генерала, о наступлении красных и т. п. Мотив песен был похож на народные песни: «Любила меня мать, обожала» и «Маруся отравилась». Сергей, зная репертуар мальчика, сам заказывал песни и, лежа с сияющими глазами, подпевал ему…

В палату вошла сестра и сказала, что пора кончать визит. Мы просидели еще минут 10 и, не желая утруждать больного, покинули палату…

«Вольнодумец» Есенина

Сергей имел колоссальное влияние на имажинистов. Очень многие вопросы, которые обсуждались на собраниях группы, решались так, как хотел он, потому что Сергей упорно настаивал на своем. (Например, вопрос о «Лефе».)

Еще с самого начала имажинизма в группе наметились два крыла, о которых неоднократно упоминали различные теоретики. Одно крыло во главе с Сергеем признавало за образом служебное значение и требовало органической связи между образами в стихотворении. Другое крыло (куда входил Мариенгоф) считало образ самоцелью и полагало, что связь между образами должна быть технической. После того, как Сергей уехал за границу, последнее течение, став значительней и глубже, чем было в период «военного имажинизма», прочно обосновалось в своих новых формах на страницах журналов и альманахов группы. Правда, Сергею уделялось первое место; но по приезде он почувствовал настоящее положение вещей, и холодок пробежал между когда-то большими друзьями: Есениным и Мариенгофом.

Как известно, в третьем номере «Гостин. для путеш. в прекрасном» была напечатана «Москва Кабацкая». Однако Сергей после выпуска этого номера стал дуться на нас. Помню, что не раз пытался с ним говорить на эту тему; но он по каким-то причинам воздерживался от об'яснений.

Я думал, что он обижается на Мариенгофа по следующей причине: в третьем номере журнала под 8 пунктами декларации были подписи имажинистов. Мариенгоф, выпуская этот номер, умудрился поставить себя первым. Правда, его фамилия начиналась с буквы «М», зато его имя начиналось с первой буквы алфавита (Анатолий): он поставил подписи имажинистов не по алфавиту фамилий, а по алфавиту имен.

Весной 1924 года Сергей приехал ко мне со Всев. Ивановым. Нужно сказать, что к тому времени он отошел от нас, а потому его визит меня удивил. На дворе была оттепель, весеннее солнце, — и он был очень жизнерадостен. Я решил воспользоваться случаем и задал ему вопрос об его отношении к группе. Тогда Сергей взял кусок бумаги, лежавший на столе, и начал писать:

«Совершенно не расходясь с группой и работая над журналом „Вольнодумец“, в который и приглашаю всю группу…»

Он поднес карандаш ко рту, чтобы смочить графит, и так как карандаш был чернильный, то я отвел его руку. Он посмотрел на меня, улыбнулся и одним взмахом написал следующее:

«В журнале же „Гостиница“ из эстетических чувств и чувств личной обиды отказываюсь участвовать окончательно, тем более, что он Мариенгофский».

Сергей подумал немного и добавил:

«Я капризно заявляю, почему Мар. (Мариенгоф) напечатал себя на первой странице, а не меня».

Действительно «Москва Кабацкая» была напечатана на 3-й странице.

Сергей подписался, поставил дату и сразу заговорил о «Вольнодумце», увлекаясь своими мыслями и несколько раз вскакивая с кресла. Он составлял список сотрудников, распределял материал, сдавал его в типографию, корректировал, говорил с Главлитом, сговаривался о распространении, обрушивался на критику… Не знаю, куда бы завела его эта фантазия, если бы Всев. Иванов не заметил ему, что уже пора ехать.

Тут Сергей остановился, вспомнил, что он еще не мыл голову, и стал прощаться.

Это мытье головы для Сергея было своего рода обрядом. Я помню, что однажды встретил его на улице, идущего необыкновенно быстрыми шагами. Я подошел к нему, но наскоро пожав руку, он бросил мне:

«Бегу мыть голову. Сегодня иду к Троцкому!» И он поспешил вниз по Тверской.

Потом я узнал, что перед всякими торжественными случаями Есенин прибегал к этому своеобразному обряду…

Последняя встреча

С Сергеем мне не пришлось скоро встретиться. Однажды в августе прошлого года я условился с Грузиновым поехать к нему. Но случайно встретился с ним раньше, на первой литературной пятнице, устроенной Домом Печати.

Увидев меня, он подошел ко мне. Отойдя в сторону, я минут 15 беседовал с ним. И что больше всего меня поразило, — его глаза. Они всегда у него во время разговора расцветали; теперь же были тусклые, но по-прежнему внимательно глядевшие на собеседника. Он стал сутулым, и у него появилась новая манера: класть руки в карманы пиджака. В этот вечер он должен был выступать, и обычное волнение перед скорым выходом на эстраду охватило его. Однако он подробно расспрашивал о том, что я делаю, и рассказывал о своих делах. Помню, что я спросил его о материальном благополучии. Он, шутя, заметил, что продался оптом Госиздату и потому с этой стороны дело обстоит хорошо. Помню также, что заговорил с ним об имажинизме и спросил его, что хотел он сделать своим «роспуском имажинистов». Он засмеялся и сказал, что все равно имажинизм без его имени немыслим…

Беседа коснулась других тем, и кто-то отозвал его.

Эта встреча произвела на меня тяжелое впечатление. Я узнал, что она была за несколько дней до того, как Сергей опять слег в психиатрическую клинику. Мне говорили, что он поправился и чувствовал себя хорошо. Не верю: нужно быть нечутким, чтобы не почувствовать того трагического надлома, который сквозил в каждой фразе, в каждом жесте Сергея.

Вспоминаю, как он сравнивал себя с Блоком:

«Я, как Блок: ярко пою и быстро горю!»

Если бы мы, которые уделили столько внимания мертвому Сергею, уделяли бы столько живому, может быть, он не так скоро ушел бы от нас.

Мы же увлекались красотой его стихов, радовались блеску его таланта, а о нем, о Сергее, мало думали.

Невольно вспоминается четверостишие А. Фета:

И в эту красоту невольно взор тянуло,

В тот величавый блеск, за темный весь предел, —

Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:

«Там человек сгорел!»

Москва. Январь 1926 Матвей Ройзман

Сергей Фомин

Из воспоминаний

Мое личное знакомство с Сергеем Есениным относится к началу его творчества, когда ему было только 17 лет.

В 1912–13 г. я заболел, и мои встречи с Есениным оборвались вследствие от'езда моего за границу.

В феврале 1914 г. я вернулся из Швейцарии в Москву. Заходя в кружки самоучек и начинающих поэтов, я не раз встречал там Сережу Есенина.

Про него шла такая молва:

«Парень смельчак. Послушай, какие у него стихи! Он пойдет далеко!»

Худенький блондин, юноша в высоких сапожках, картузике, пиджачке и цвета бордо косоворотке, казавшийся моложе своих 17 лет, на просьбы товарищей охотно читал свои первые стихи.

У Есенина, с самых ранних пор, с самых первых опытов, относящихся к 1914–1915 гг., не было неудачных стихов, как у большинства начинающих поэтов. Он сразу вошел в литературу, действительно родившись поэтом.

Творчество Есенина началось и шло по следующим этапам:

1. Приезд в Москву; общение с кружком самоучек и начинающих поэтов; появление первых его стихов в печати; работа наборщиком и корректором в Сытинской типографии, посещение университета Шанявского (1913–1915 гг.).

2. От'езд его в Петербург и знакомство с А. Блоком, С. Городецким и Н. Клюевым (1915–1917 гг.).

3. Полоса имажинизма и поездки по России: на Север, в Туркестан, Кавказ, Крым (1918–1921 гг.).

4. Путешествие за границу (1922 г.).

5. «Москва Кабацкая», «Русь Советская» и последние порывы и взлеты (1923–1925 гг.).

Первый этап Есенина, откуда идет исток его творчества, до самой смерти поэта никем не затрагивался и не освещался. А между тем, для уяснения жизни и творчества поэта, это имеет большое значение.

В имеющихся у меня материалах, написанных рукою Есенина, есть ссылка на то, что первые его стихи появлялись в следующих изданиях: «Жизнь», «Рязанская Жизнь», «Новь», «Мирок», «Проталинка», «Путеводный Огонек» и др.

По указанным материалам мне пришлось наводить справки. В «Путев. Огоньке» за 1913 и 1914 г. стихов С. Есенина не оказалось. В газ. «Ряз. Жизнь» за весь 1914 г. стихов С. Есенина также не было. Просмотрено за 1911 г. два журнала с названием «Новь» (Казань и Москва) — и здесь стихов Есенина тоже не оказалось. Очевидно, имелась в виду издававшаяся в Москве в 1914 г. газ. «Новь» под редакцией А. А. Суворина, каковую мне просмотреть не удалось.

Ниже помещаем два стихотворения Есенина, не попавшие ни в одну из его вышедших книг (таких стихотворений, конечно, много). По этим стихам (они очень слабы) мы можем судить, какими гигантскими шагами Есенин шел вперед и как крепло его творчество. Стихи относятся к началу империалистической войны:

Молитва матери

На краю деревни

Старая избушка.

Там перед иконой

Молится старушка.

Молится старушка

Сына поминает,

Сын в краю далеком

Родину спасает.

Молится старушка,

Утирает слезы.

А в глазах усталых

Расцветают грезы.

Видит она поле,

Это поле боя,

Сына видит в поле —

Павшего героя.

На груди широкой

Запеклася рана,

Сжали руки знамя

Вражеского стана.

И от счастья с горем

Вся она застыла,

Голову седую

На руки склонила.

И закрыли брови

Редкие сединки,

А из глаз, как бисер,

Сыплются слезинки.

(«Проталинка», № 10–1914 г.)

Узоры

Девица в светлице вышивает ткани,

На канве в узорах — копья и кресты.

Девушка рисует мертвых на поляне,

На груди у мертвых красные цветы!

Нежный шелк выводит храброго героя,

Тот герой отважный принц ее души.

Он лежит сраженный в жаркой схватке боя,

И в узорах крови смяты камыши.

Кончены рисунки. Лампа догорает.

Девушка склонилась. Помутился взор.

Девушка тоскует. Девушка рыдает.

За окошком полночь чертит свой узор.

Траурные косы тучи разметали,

В пряди тонких локон впуталась луна.

В трепетном мерцаньи, в белом покрывале,

Девушка, как призрак, плачет у окна.

(«Друг Народа», № 1–1915 г.)

Вслед за этими стихами, в начале 1915 г., еще перед от'ездом в Петербург, Есенин является к товарищам, где был и я, с большим новым стихотворением под названием «Русь».

В тесной накуренной комнате все притихли.

Зазвенел голос белокурого Сережи.

…………………………………………………………………………

Понакаркали черные вороны

Грозным бедам широкий простор.

Крутит вихорь леса во все стороны,

Машет саваном пена с озер…

Читал Сережа с душой и с детски чистым и непосредственным проникновением в те события, какие надвигались на любимую им мужичью, в берестяных лапотках, Русь:

Ах, поля мои, борозды милые,

Хороши вы в печали своей!

Я люблю эти хижины хилые

С поджиданьем седых матерей.

Есенин стихотворением «Русь» (напечатанным в журнале «Сев. Зап.» и включенным впоследствии в «Радуницу») гигантски шагнул вперед. Этим стихотворением он и приобретает себе известность и имя.

От первых стихотворных опытов Есенина перехожу к воспоминаниям интересных моментов из моих личных встреч с поэтом.

8-го февраля 1915 г. Общее собрание одного кружка самоучек и начинающих писателей избрало меня и Есенина в редакционную коллегию издававшегося журнала. Вот на этом собрании и сказался подлинный Есенин.

— Надо создать настоящий художественный журнал. Слабые вещи печатать не годится!

А старая редакционная коллегия тянула назад:

— Нельзя так: у нас много принятого материала.

Тогда Есенин схватил свой картузик и кивнул мне:

— Идем, Фомин. Здесь делать нам нечего!

И мы оба вышли из редакционной коллегии кружка.

Вскоре Есенин стал печататься в толстых журналах и уехал в Петербург.

Это был второй его этап.

События и жизнь метали пишущую братию во все стороны.

В 1918–19 гг. я снова встречаюсь с Есениным в Москве. В серой меховой куртке, веселый, улыбающийся Сережа зазывает меня по пути в пристанище литераторов — в «Кафе Поэтов» на Тверской. Он шел от А. Мариенгофа. Но это был уже не тот худенький белокурый паренек — Лель, как его называют некоторые критики и каким я встречал его раньше. В его округлившемся лице и голубых глазах просвечивала тайна. Есенин нес необычайную силу гипноза: он мог овладевать своим собеседником не только словами, но даже молчаливым взглядом или своеобразным наклоном головы.

— Я слышал, ты выпускаешь вторую книгу стихов? — спросил меня за столом Есенин, заказав обед и кофе.

Я показываю ему гранки «Свирели». Он пробегает с начала до конца все стихотворения.

— Так… Помню, встречал в журналах. Да! Хороша наша лирика, — сделал он ударение над словом «наша», имея в виду лирическую поэзию вообще. — Только не по сезону сейчас она. Из пушек надо палить, понимаешь, из пушек! В таком урагане не услышат теперь ведь это…

Вскакивает из-за стола и убегает в комнату правления кафе и выносит оттуда мне с надписью «Радуницу» и «Исуса Младенца».

— Вот! Сейчас под руками остальных книг не имею, прости.

К нам подошел огромный, лохматый желтый пес. Есенин отдал ему с тарелки недоеденное мясо и, потрепав по лохматому загривку, улыбнулся:

— Иди отсюда, да смотри — сам не попади на жаркое. Теперь это случается.

Заговорив о деревне, Есенин рассказал, как приезжал к нему из деревни отец.

— Узнав про голодовку в Москве, мой отец решил приехать ко мне с «подарком». Захватил целую баранью тушу, а дорогой ее отобрали. Так и не удалось мне отведать с родины баранинки!

Это был третий этап творчества Есенина.

По возвращении Есенина из заграничных путешествий встречаюсь с ним в 1923 г. в Успенском переулке, в редакции «Красной Нови». Есенин в это время затевает издавать альманах «Россияне». Идут долгие споры с Сергеем Клычковым по поводу издания этого альманаха. Есенин хотел быть единоличным редактором, на что Клычков не соглашался.

— Тогда я уеду в Питер и буду работать с Миколаем, — сказал, улыбаясь, Есенин. Вынул из бокового кармана серой меховой куртки письмо и протянул мне: «Читай».

Письмо это было от поэта Н. Клюева, который жаловался Есенину на свое тяжелое положение, упоминая про гроб, заступ и могилу.

Действительно, Есенин уехал в Ленинград к Н. Клюеву, но издание альманаха там не осуществилось. Недели через три Есенин вернулся из Ленинграда с Клюевым в Москву и выступал с ним на Пречистенке в «Цекубу». Здесь он читал стихи из «Москвы Кабацкой» и «Исповеди хулигана».

Жутким мне показалось выступление Есенина. Был он в обычном своем сером костюме, но с необыкновенным фуляровым шарфом, завязанным большим бантом. Перед чтением стихов сказал вступительное слово. Упоминая о поэме Блока «Двенадцать», принимался несколько раз наливать из графина в стакан воду, пил большими глотками и затягивался папироской. Перед долго ждавшей аудиторией ходил, потирал руки, хмурил брови и держал себя с нарочитой развязностью.

Во время антракта познакомил меня с Н. Клюевым, который был угрюм и молчалив.

Это был последний этап в творчестве Есенина. Но и в нем изредка проглядывала солнечная радость.

Вспоминается «кудрявым и веселым и таким разбойным» Есенин, с пышным букетом цветов в руках впереди шествия писательских организаций, в июне 1924 г., в день 125-летнего юбилея Пушкина, у памятника на Тверском бульваре.

Несколько позднее (17 мая 1924 г.) неожиданная смерть нашего друга, поэта Александра Ширяевца, снова собрала писательскую братию. Я помню, как ошеломила Есенина смерть Ширяевца. Всем, кто вернулся в тот день с Ваганьковского кладбища на «поминки» Ширяевца в «Дом Герцена», не забудется плакавший Есенин, с хрипотцой прочитавший весь ширяевский «Мужикослов». Стихотворение на смерть Ширяевца им было написано для «Красной Нови» несколько дней спустя.

В начале 1925 г. в «Доме Герцена» по приглашению кружка «Перевал» Есенин выступал со своими новыми произведениями. Прочитал он цикл стихов из «Персидских мотивов» и поэму «Анна Снегина», посвященную А. Воронскому. У Есенина на левой руке, по-Пушкински, на большом пальце блестел сердоликовый перстень, в голосе звучала грусть. Особенно сильное впечатление произвели на слушателей «Персидские мотивы».

По окончании чтения молодежь «Перевала» пыталась было открыть обсуждение по поводу прочитанного.

— Не трудитесь, — тихо сказал Есенин. — Ну что вы можете мне сказать? Ваши возражения или советы мне не нужны. Читаю, слежу я за вами, что пишете. Слабо. Один только Наседкин овладел техникой. Многому еще придется вам учиться…

Попрощался и уехал.

21 декабря 1925 г. в 11 час. вечера в «Доме Герцена» я читал свои стихи. Неожиданно вошел расстроенный чем-то, удрученный Есенин. Сел у входа, послушал минут пять, несколько раз пытался что-то сказать. Но пришел один из его товарищей и увез его с собой. Это была последняя встреча с Есениным. Через неделю газеты известили о трагической кончине поэта.

Семен Фомин

Всеволод Рождественский

Есенин

Умер Есенин! Это трудно сказать вслух. Это так же трудно сказать, как «нет больше песни… Умерли березовые рощи, вечернее косое солнце, розовая дорожная пыль»…

* * *

Пустой коридор одной из «гостиниц для приезжающих». Дверь настежь. За круглым столом посередине милиция составляет протокол, а тут же на полу, прямо против дверей, лежит, вытянув ноги и запрокинув лицо, Сережа Есенин. Уже тускнеющие, но все еще золотые волосы разметались по грязному полу среди сора и растоптанных окурков.

И невозможно осознать до конца, что вот здесь, душной вчерашней ночью, умер поэт. Самый простой, самый настоящий, пришедший в наш табачный дым оттуда, из забытых нами рязанских солнечных полей. Мы затравили его своим чадом и ресторанными скрипками и ничего не могли ему дать взамен его простой правды о свежевспаханном поле, о жеребенке на косогоре у телеграфных столбов. Алкоголь тек в его жилах густой и отравляющей песней.

Но была в этой песне такая ветровая воля, такой полевой простор, что дух захватывало и слезы подступали к горлу…

Сережа Есенин! На загроможденном сугробами многоэтажном дворе положили мы тебя, завернутого в простыню, на мерзлые чухонские дровни. Кто-то сказал возчику: «В мертвецкую Обуховской больницы!» Лошадь тронула с места, и повезли тебя, полуодетого, без шапки в морозную муть по скрипучим улицам равнодушного города.

Умер Есенин. Умерла песня. Еще будут «читать» стихи, еще будут «произносить» их с эстрады, но «петь» уже не станет никто. Новые, машинные ритмы вошли в нашу жизнь, ритмы бодрого, дружного кругового усилия. Одинокий, затерявшийся в полях прохожий, Есенин в последние годы пел только о себе и для себя. Пел, потому что песенный воздух зудил грудь и просился на волю.

Пусть и останется он навсегда в нашей памяти одиноким путником душистой полевой межи, бедный рязанский паренек с голубыми, как его деревенская речка, глазами!

Прощай, Сережа, — песня, сгоревшая на ветру!

28 декабря, 1925 Всеволод Рождественский

Иван Белоусов

Цветок неповторимый

Его душа жила, страдая. Страдая, в вечность отошла…

(У гроба Сергея Есенина)

Вот, что я записал в своем дневнике, когда узнал о смерти Сергея Есенина — и вспомнил: передо мной стоит скромный, белокурый мальчик, — до того робкий, что боится даже присесть на край стула, — стоит, молча потупившись, мнет в руках картузок.

Его привел ко мне (помнится в 1911 г.) репетитор моих детей — Владимир Евгеньевич Воскресенский — «вечный студент» Московского ин-та, народник, служивший корректором при типографии Сытина.

«Я к вам поэта привел, — сказал Воскресенский — и показал несколько стихотворений, — это вот он написал — Сергей Есенин!..»

Не помню, какие стихи он принес. Но я сказал поэту несколько сочувственных слов.

А молодой поэт стоял, потупившись, опустив глаза в землю.

Имя Сергея Есенина тогда еще ничего никому не говорило.

Вспоминается вторая встреча, — это было тогда, когда в Москве ставились «временные» памятники поэтам — Кольцову, Никитину, Шевченко.

При открытии памятника Кольцову Сергей Есенин — молодой, задорный, смело читает свое стихотворение, стоя у подножия памятника. И как сейчас вижу его фигуру с поднятой смело головой, слышу его голос, бросающий в толпу новые слова:

О Русь, взмахни крылами,

Поставь иную крепь!

С иными именами

Встает иная степь.

По голубой долине,

Меж телок и коров,

Идет в златой ряднине

Твой Алексей Кольцов…

А там, за взгорьем смолым

Иду, тропу тая,

Кудрявый и веселый,

Такой разбойный я…

И тогда не я один, а многие почувствовали, что к нам пришел новый Кольцов.

* * *

Встретился я с Сергеем Есениным и в голодный 1920 год. В. Л. Львов-Рогачевский устраивал в какой-то столовой в Петровских линиях литературные вечера; на один из таких вечеров Сергей Есенин и я были приглашены в качестве участников; за это нам выдавали — дорогие в то время — обеды и какую-то плату.

Мы читали перед обедающей публикой; стихи Есенина были радостные, бодрые, полные огня и жизненности, а в антракте он мне сказал:

«А знаете ли, из ваших стихов мне очень нравится одно стихотворение, я его помню», — и прочитал нежно, задушевно восемь строк моего стихотворения, заканчивающегося размышлениями о смерти.

Так вот еще когда Сергей Есенин думал о смерти!.. В его стихах часто самые сильные переживания связаны с мыслью о смерти.

* * *

И вот теперь он, словно тот прежний робкий мальчик из типографии Сытина — он словно прислушивается к тишине, окружающей его гроб.

Тревожно бьются от ветра траурные флаги у Герценовского Дома и у Дома печати, по ограде которого протянута широкая лента с надписью:

«Тело великого русского национального поэта Сергея Есенина покоится здесь».

Моросит снежок. Оттепель.

А толпа длинной темной лентой тянется далеко по тротуару и терпеливо ждет очереди, чтобы подойти к гробу своего поэта и взглянуть на него в последний раз.

* * *

И еще одна последняя встреча с ним — самая близкая к роковой развязке, — это уже не тот робкий мальчик, каким я его знал раньше. Теперь ему все нипочем.

Такое впечатление он производил на всех окружающих.

Он смел, самонадеян, горд, — как-будто он поборол опасного врага — жизнь, — и она ему не страшна.

Но все это только так кажется, — все это только внешнее. Но если присмотреться, какая глубокая грусть в его голубых глазах.

Подходят к гробу, всматриваются в измененные смертью черты лица поэта.

Когда умер Пушкин, Тютчев сказал:

Его, как первую любовь,

России сердце не забудет!

А Сергей Есенин, уходя, сказал про себя, что память о нем будет жить

Как о цветке неповторимом!

30 дек. 1925 Иван Белоусов

Валентина Дынник

Лирический роман Есенина[3]

I. Друзья, критики, читатели

Как о цветке неповторимом

С. Есенин

В эти — все еще траурные — дни много пишут о Есенине. Друзья пытаются закрепить его живой человеческий облик, и непримиримым, но и бессильным протестом против разрушительной смерти звучат их воспоминания о том, какие у Есенина были синие — синее чем небо! — глаза, как золотились его волосы, как он писал и что читал, какой был у него голос и какой костюм, как он жил и с кем водил дружбу, что думал о людях, о поэтах, о стихах. И почти все эти воспоминания ценны двойною ценностью: как реликвия и как материал для литературоведческих реконструкций. И все же куда могущественней, куда магически действенней всех воспоминаний несколько строчек самого поэта. Мы уже не верим, что поэты бессмертны в своих творениях, — творения умирают так же, как умирают творцы, — но пока живут и звучат для нас стихи Есенина, в каждой его книжке «и над каждой строкой, без конца» встает его целостный, слитный образ, тот образ, который лишь раздробленно доступен был восприятию друзей и еще раздробленней сохранился в их воспоминаниях. И для того, чтобы воссоздать, хотя бы в смутных очертаниях, этот образ Есенина-поэта, нужно быть другом, но нужнее — читателем.

Критики пытаются осмыслить мировосприятие поэта, связать это мировосприятие с социальными условиями, усмотреть в есенинском творчестве симптом эпохи, отображение борьбы нового быта со старым, причислить его либо к певцам уходящей деревни, «деревянной Руси», либо к представителям деклассированной богемы, к выразителям ее упадочных настроений и проч. и проч. Но совершенно очевидно, что об'яснения эти — в большинстве своем даже весьма стройные (как всякая схема) — бессильны об'яснить самое главное в есенинском творчестве — тайну художественного воздействия на нас, читателей-современников: если Есенин — певец уходящей Руси, то как он мог стать любимым поэтом новых поколений, молодой смены? если он представитель деклассированной богемы, то как он мог стать властителем сердец всей читающей его России? если он выразитель упадочных настроений, то разве все мы — упадочники?

Противоречия вопиют. Расчисленные и стройные схемы грозят обрушиться, — и вот приходится их поддерживать контрфорсами оговорок: да, Есенин поэт уходящей Руси, но уходящая Русь слишком еще много места занимает в СССР; да, Есенин — представитель деклассированной богемы, но богема, к сожалению, играет все еще большую роль в нашем новом быте; да — выразитель упадочных настроений, но надо признаться, что упадочные настроения проникают даже в среду нашей передовой молодежи (а к тому же в его стихах звучат иногда и бодрые ноты). Последние годы прошли под знаком Есенина — это факт, и это требует об'яснений. Но нельзя же принять об'яснения, состоящего сплошь из одних только оговорок.

И не поможет ссылка на талант Есенина, на лирическую заразительность его стихов: ведь талантлива же Анна Ахматова, и даже куда уверенней и непогрешимей скользит ее перо по бумаге. Есенина воспринимают не только как талантливого поэта, — его воспринимают, прежде всего, как поэта-современника.

Совершенно очевидно, что критики поторопились с квалификацией Есенина и каждый из них, спеша выполнить свои обязанности критика, не воспользовался своими правами читателя. Между тем, образы живут и строчки звучат лишь в читательском восприятии.

Читательское восприятие целостно и конкретно. А потому, если критика, минуя читателя, пытается взять у поэта материал для своих обобщений, выхватывая из его стихов даже самые, казалось бы, характерные строчки, даже очень настойчиво звучащие темы, — весь этот материал рассыпается тут же в руках. Тематика, которая из всего художественного творчества кажется, обычно, наиболее доступной и удобной для критических обобщений, — совершенно преобразуется, деформируется в общем художественном плане произведения, в сочетании с композиционными особенностями, с элементами стиля и т. п.

Если такова уже судьба и задача критика — поверять алгеброй гармонию, то не надо ли начинать с того, что прислушаться к гармонии?

II. Герой лирического романа

Буйство глаз и половодье чувств.

С. Есенин

Кажется, правильно будет сказать, что за последнее время ничьих стихов не ждали с таким интересом, как стихов Есенина. И не только потому, что в них, в этих стихах, находили художественное, поэтическое (значит, облегчающее душу, просветляющее ее) выражение своих собственных настроений и дум «все, кто в пути устали», — ко всякому новому стихотворению Есенина прислушивались в последние годы, как к вести о его судьбе, судьбе того Есенина, который вставал перед воображением читателя в каждой строчке, в каждом восклицании, в каждом настроении, в каждой думе поэта (хотя быть может — даже наверное! — не совсем похож этот Есенин на того, кого называли при жизни Сергей Александрович).

Поэт, в большинстве стихотворений своих, даже не рассказывает о себе, — он просто показывает себя, как умеют показывать своих героев некоторые мастера романа.

Среди читателей Есенина — иные знали его лично, многие видели на улице, в кафе, на эстраде, в редакции, большинство же знало только его книги. Но всем знаком образ московского озорного гуляки. Потому что поэт запечатлел его в своих стихах, позволил оглядеть его там с головы до ног — от золотистого куста головы до модной пары избитых штиблет.

Мы видим не только раз навсегда зарисованный образ, — он движется у нас перед глазами:

По всему тверскому околотку

В переулках каждая собака

Знает мою легкую походку,

— с наивным самодовольством сообщает Есенин. Но он имел право гордо утверждать, что его походку знали не только в тверских переулках, а знали по всей России. Уличный повеса, улыбающийся встречным лицам, пленительно улыбался со страниц своих книг и надолго запомнился в этой своей улыбке каждому из нас, его читателей.

Образ поэта живет, меняет свои очертания, — и разве не у нас на виду посерело золотое сено волос, поблекли синие глаза?

Мы видим поэта в жутком логове кабака, слышим, как он, заплетаясь языком, обрывает песней и слова, и мысли:

Ты Рассея моя: Рас…сея…

Азиатская сторона,

узнаем, что пропащим сыном возвращается он «в ту сельщину, где жил мальчишкой», неожиданно вдыхаем в его стихах благоуханный ветер Персии, — но везде, и на московских изогнутых улицах, и среди голой равнины, и у стен Хороссана улавливаем мы один, знакомый и родимый облик; в пьяных спорах («Не ругайтесь! Такое дело…»), в лукавых уговорах разговорчивой тальянки, в через силу веселом свисте, в рыданьи разливных бубенцов, в ненужных, непонятных для его восточной возлюбленной, но таких нужных самому поэту воспоминаниях, рассказах про Русь, про поле, про волнистую рожь при луне, про рязанские раздолья — звучит русская национальная стихия, мятущаяся, полная противоречий и в то же время тоскующая о всепримирении. «Если черти в душе водились, значит, ангелы жили в ней», — поясняет поэт, но насколько глубже и трагически-убедительней всех этих пояснений, всех грустных раздумий, оценок и признаний — образ самого поэта, отображенный в его стихах.

И когда Есенин говорит: «Эти волосы взял я у ржи», — мы готовы ему поверить — до того наглядно-национален весь облик.

Облика этого не искажает даже европейский модный костюм: в городском щеголе мы узнаем простодушного обитателя предместья, мечтавшего «по-мальчишески, в дым» — о богатстве и знатности.

Из отдельных рассеянных по стихам характерных особенностей складывается в восприятии читателя единый образ, пред нами возникает герой лирического романа — по мере того, как из отдельных эпизодов, ситуаций, мотивов сковывается непрерывная цепь, по мере того, как отдельные темы оказываются об'единенными одной, единой и всепоглощающей темой.

III. Уходящее хулиганство

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях.

С. Есенин

В «Москве кабацкой» впервые явственно и не случайно прозвучала у Есенина тема любви. Но не случайно переплелась эта тема с темой хулиганства. Грустной лирике любви предшествуют раздумья поэта о своей черной гибели, о смерти «на московских изогнутых улицах», о пропащей кабацкой гульбине, над которой чадит мертвячиной, нежным признаниям предшествует рожденное отчаяньем решение:

Брошу все. Отпущу себе бороду

И бродягой пойду по Руси,

надрывный крик под желтую грусть гармоники: «Май мой синий! Июнь голубой!» После таких стихов понятнее любовь хулигана:

Это золото осеннее,

Эта прядь волос белесых,

Все явилось, как спасенье

Беспокойного повесы.

Перед нами одна из типичных эпических ситуаций. Рядом с образом героя возникает образ героини, мы видим златокарий омут ее глаз, подернутых усталостью и кротких; стеклянный дым волос; строгий, как на иконах, лик; легкий стан и нежную поступь; знаем ее возраст:

О, возраст осени! Он мне

Дороже юности и лета;

ее прошлое:

Чужие губы разнесли

Твое тепло и трепет тела.

И она — не далекий адресат его стихов, встающий лишь пред воображением поэта, — она наглядно, так же, как и сам герой, присутствует в этих стихах, герой беседует с нею, смотрит ей в глаза:

Потому и грущу, осев,

Словно в листья, в глаза косые,

может сказать, обращаясь к ней: «Дорогая, сядем рядом». Создается иллюзия развертывающегося действия. Но встреча героя с героиней, его любовь — не отдельный, обособленный, завершенный в себе эпизод, — это одна из глав целого романа; от этой встречи протягиваются нити в прошлое и будущее героя. И в общей композиции этой главы так многозначительно звучат, казалось бы, такие неудачные, лирически-невыразительные, почти безвкусные строчки:

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить,

их мы воспринимаем так же, как и слова действующих лиц в обыкновенном романе: не как ценное само по себе выражение обособленной лирической эмоции, а как симптом переживаний героя. В разгульных, кабацких стихах Есенина мы не столько искали созвучий с нашими собственными настроениями, сколько ждали от них вестей о судьбе лирического героя; так и здесь, в этих любовных стихах мы не столько ищем оформления для своих собственных переживаний (что нового, еще неоформленного другими сказал в них о любви поэт, если отбросить конкретную ситуацию и конкретного героя?), — мы тоже ждем от них вестей о судьбе героя. Сам поэт связывает свою любовь с настойчивым глубоким раздумьем о своей судьбе. И когда он говорит возлюбленной:

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях,

— здесь не простое, зрительно-убедительное сравнение, недаром дальше идут покаянные строчки:

Я на эти иконы плевал.

Чтил я грубость и крик в повесе.

Любовь воспринимается как возврат к утерянному спокойствию. Этим она и нужна поэту, которому

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

Характерно, что поэт, ощущавший кабацкую бесшабашность и пропащую гульбу как проявление русской, национальной стихии, — в той же стихии ищет исхода, успокоения, к ней хочет приблизиться через любовь:

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

Но любовью не завершается круг романа, здесь еще нет развязки: по мере того, как растут слова «самых нежных и кротких песен», растет и грустная уверенность, что эти песни запоздали, что поэту пора встречать неприхотливый приход своего сентября. Если в начале главы, когда в его сердце лишь заметался голубой пожар, когда только мечталось о том, чтобы тонко касаться руки, — имя возлюбленной звучало для героя прохладой, то тем же осенним холодком овеяны все дальнейшие встречи:

Ты целуешь, а губы, как жесть,

Знаю, чувство мое перезрело,

А твое не сумеет расцвесть.

В этой грустной, непоправимой уверенности — завершение любви, завершение главы, эпизода, но не развязка романа, ибо тема любви подчиняется другой, более сильной, более углубленной теме: читатель следит за судьбой человека, ощутившего в себе брожение какой-то буйственной стихийной силы, мятежной тоски и надломившегося под ее напором.

IV. Возвращение на Родину

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Орал в стихах,

Что я с народом дружен?

С. Есенин

Как всем, кто читал есенинские стихи, знаком облик их лирического героя, — так знакома и родина поэта, близкий ему с детства деревенский пейзаж: родные поля, луга и чащи, птичий гомон и щебетня в зеленых лапах лип, звон тополей и — среди хат и кладбищ, разбросанных по родимому краю, — низенький дом, где протекло деревенское детство, белый сад, по-весеннему раскинувший ветви, простой погост. Знаком нам и клен, под которым рос герой, и кирпичная печь, завывающая в дождливую ночь. Сквозь свою непутевую жизнь, сквозь городскую, горькую славу, сквозь чувственную вьюгу любви проносит герой память о рязанском небе. И когда любовь измучила прохладой, он примиренно и грустно мечтает о песнях дождей и черемух, о шуме молодой лебеды.

Вот почему так полно лирического смысла и драматического напряжения есенинское «Письмо к матери», — каждая строчка, обращенная к старушке «в старомодном ветхом шушуне», насыщена воспоминаниями, каждое слово воскрешает в нашей памяти прошлое поэта, целый мир его переживаний. И обещание сына — вернуться весною в низенький дом — воспринимается как начало новой главы все того же романа, как дальнейшее развертыванье основной темы. Жажда успокоения, не утоленная любовью, приводит к родимой сельщине — пропащий сын возвращается домой. И там, на фоне мирного, неприглядного быта рязанской деревни повторяется ситуация из «Чайльд-Гарольда», — но ни литературные реминисценции читателя, ни ссылка автора

По-байроновски наша собачонка

Меня встречала с лаем у ворот

не нарушают органической связи между всем художественным целым лирического романа и грустным признанием героя:

Уже никто меня не узнает.

Герой возвращается не только в родительский дом, и не только родительский дом кажется ему каким-то иным, не прежним —

Здесь жизнь сестер,

Сестер, а не моя,

он возвращается на родину, к своей «деревянной Руси», деревня встречает его, как «угрюмого пилигрима». В личной судьбе своей, в отчужденном одиночестве среди родного когда-то села, поэт умеет показать трагический смысл смены поколений:

Опомнись! Чем же ты обижен?

Ведь это только новый свет горит

Другого поколения у хижин,

— сквозь грустное сознание своей ненужности дает почувствовать всепобеждающую силу новой жизни, сквозь рьяное наяривание комсомольской гармоники дает прислушаться к голосу нашей эпохи.

Лирический круг романа расширяется, тема родины осложнена здесь темой революции. Прежняя мягкая незлобивость поэта звучит в этой главе какой-то мудрой, почти пушкинской примиренностью:

Цветите юные! И здоровейте телом.

У вас иная жизнь. У вас другой напев.

А я пойду один к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев.

Герой есенинских стихов всегда воспринимался читателями как близкий, родной по крови, — как соотечественник; начиная с этой, второй главы, нельзя уже было не ощущать в нем современника.

V. Ласковый урус

Пью я сухими устами

Ветер благоуханный.

С. Есенин

Если прежде Есенин повторил чайльд-гарольдовский мотив возвращения после долгих странствований в родные места, то «Персидские мотивы» воспроизводят схему пушкинского «Кавказского пленника», связанного, в свою очередь, в общей массе русских байронических поэм, с т. наз. Восточными поэмами Байрона. Есенинская Персия — это Шираз, осиянный лунным светом, прозрачный и синий воздух, луга в диком цветении, желтая прелесть месяца — далекая и незнакомая страна, «голубая родина Фирдуси»; здесь и непривычный быт чужого народа, непривычные фигуры: чайханщик с круглыми плечами, угощающий красным чаем; меняла, дающий за полтумана по рублю и в то же время — хранитель восточной мудрости; персидские женщины, спрятанные под чадрой; задумчивая пери за замкнутой дверью, за порогом, обсыпанным розами. И надо всем этим миром веют хмельные, как брага, ароматы, звучит флейта Гассана и песня Саади. Налицо — обязательное для байронической поэмы изображение экзотического пейзажа и непривычной жизни чужого народа.

Повторяется и основная ситуация «Кавказского пленника» — любовь чужестранца к туземной женщине. Есенин создает образ героини — прекрасной персиянки, спутницы, возлюбленной и собеседницы героя, обучающей его искусству любви. И так же, как пушкинский герой, предаваясь в забвеньи ласкам черкешенки, обнимает «тайный призрак», в об'ятиях страстной подруги мыслит о другой, — так и лирический герой Есенина — в дыханьи свежих чар, в ласках лебяжьих рук, в любви своей Шаганэ напрасно пытается забыть о «дальней северянке».

Но прошлое кавказского пленника теряется в романтически-неясных далях, дано, как обобщенная Forgeschichte байронического героя:

Людей и свет изведал он,

И знал неверной жизни цену,

— прошлое же есенинского героя знакомо и близко нам по прежним стихам поэта, и при каждом новом, даже глухом упоминании воскрешается во всем своем конкретном трагизме. Если пушкинский пленник, глядя на уединенный путь, ведущий в Россию, взволнован тяжелою думой о стране, где он

…бурной жизнью погубил

Надежду, радость и желанье,

то есенинский урус вспоминает не такую, не отвлеченную родину, а свою деревянную, деревенскую Русь, свои рязанские раздолья:

У меня в душе звенит тальянка,

При луне собачий слышу лай.

О дальней северянке поэт лишь раза два упомянул в своих «Персидских мотивах», о далеком же имени «Россия» не устает вспоминать: любовь к персиянке и любовь к девушке, оставшейся «там, на севере», воспринимаются где-то на втором плане. В ласковом урусе мы узнаем все того же героя «кабацкой Москвы», и сопровождает его все тот же лейтмотив. Вот почему персидские стихи Есенина примыкают к предшествующим его стихам, как новая глава все того же единого романа.

Роман не завершается любовью персиянки. Герой не находит забвенья в этой любви — то ли потому, что,

Слишком много виделось измены,

Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет,

то ли потому, что Русь опять властно позвала его к себе:

Мне пора обратно ехать в Русь.

С этой персидской своей любовью, как с любовью московской, как с мечтою о родимом крае, — он прощается таким же грустно-примиренным прощанием:

Но и все ж вовек благословенны

На земле сиреневые ночи.

VI. Предназначенное расставанье

Но и жить, конечно, не новей.

С. Есенин

Предсмертные стихи

В «Персидских мотивах» нет еще развязки лирического романа Есенина. Однако в них уже совершенно непоправимо прозвучал мотив бездомности, отчаяние отверженного: герой — наш соотечественник, современник и в то же время скиталец. Судьба лирического героя завершена: ему остается лишь снежная замять, залихватский разгон тройки и хохот — до слез — колокольчика, — т. е. не остается ничего. Задача автора — отыскать концовку. И он пишет свои стихи о предназначенном расставаньи; этими стихами, завершающими роман, жизнь лирического героя, завершена была и жизнь поэта. Смерть соединила в одно художника-творца и творимый им образ…

Впрочем, здесь мы уже выходим за пограничную линию искусства.

Валентина Дынник

II

СТИХИ

В. Александровский. «Эту боль, тупую, как дерево»

Эту боль, тупую, как дерево,

Нынче мыслями не разрубить.

Умер в городе сумрака серого,

Кто любил среди ландышей жить.

Жизнь принял любовно и ласково,

Но мачехою она была,

И над снежной и каменной маскою

Среди песен сгорел ты до тла.

Но не бойся ты вечера синего,

Все пройдет. И под шорох ветвей

Будет песня звенеть соловьиная

Над твоею могилой, Сергей.

Ник. Аренс «Из кабака и на погост»

Из кабана и на погост,

Мы шли. Осенний воздух вспенен.

Был удивительно ты прост,

Трагический Сергей Есенин.

Что гениально — просто. Так.

Но люди редко понимают,

Что это — углубленный знак

Сияющего синью Мая.

Ты говорил; «Покину их»,

Искал Ширяевца могилу…

И на руках рыдал чужих,

Незабываемый и милый!

Писали много о тебе,

И многое еще напишут;

Но, кажется, порою мне,

Что эти строки правдой дышут!

Распятья путь тебе и мне;

Но сердце радостью согрето,

Что в голубеющей стране

Два повстречаются поэта.

Москва, 10 феврале 1926.

Николай Алексеевский. «Ты ушел от нас в страну заката»

Ты ушел от нас в страну заката.

Все равно: рукав иль бечева, —

Номер иль бревенчатая хата,

Где в петле пропала голова…

Не был я с тобою в дружбе тесной,

Но не может сердце не скорбеть!

Много их живут, поющих песни,

Только им по-твоему не петь.

Им не петь о милой, уходящей,

Васильковой да ржаной Руси…

Только ты нам в город гомонящий

Запах ржи и поля приносил.

Ты пришел пропеть о жеребенке,

Что, закидывая ноги к голове,

Мчался с поездом на-перегонки

По широкой, по степной тропе…

Как и он, не зная сил и меры,

Как и он, ты не хотел понять,

Что такого не было примера,

Чтоб коня железного догнать.

Задыхаясь, оба вы упали:

Ты и он — твой розовый скакун.

Оттого по вас родные дали

Разметали синюю тоску.

Ты ушел от нас в страну заката.

Все равно: рукав иль бечева,

Номер иль бревенчатая хата,

Где в петле пропала голова…

Варвара Бутягина. «Я тебя не знала, ни любила»

Я тебя не знала, ни любила,

А в руках мучительная дрожь:

Ты теперь о солнечном, о милом

Ничего нам больше не споешь.

Разве жизнь такая уж плохая,

Что не стоит на нее смотреть?—

В синий холод гроб твой, колыхая,

Мы опустим в земляную клеть!

Не дождется на косом крылечке, —

Приплетется старенькая мать

И уйдет заупокойной свечкой

По родному сыну догорать.

Милый, милый! Что же ты наделал,

В сизой мути юность прокутив!

Ведь тебе бы в полдень загорелый

Чуять жизни бешеный разлив.

Ведь тебя облюбовали зори,

Выбрав в песнях розовый насест.

Так зачем же ты, с какого горя.

Над самим собой поставил крест?

30 декабря 1925.

Галина Владычина. «Ты теперь добыча молвы»

Ты теперь добыча молвы,

Достояние жалоб и слез.

Не сносить тому головы,

Кто, как ты, беспризорным рос.

Позабыть бы и год, и число,

Этот липкий нахмуренный снег,

Увидать в этот день зло

Мог воочию человек.

И слова разбегаются вдруг,

Голос мой бездыханным стал,

Когда вспомню грохочущий стук

Паровозных колес и вокзал.

Заметавшихся лиц волна

С перепуганной дрожью губ.

Гроб твой встретила вся страна

Похоронной удалью труб.

Мертвой жгучей петлей по сердцам

Ты хлестнул, как ярым бичом.

Этот тайный, жестокий шрам

Всюду мы с собой понесем.

Не сносить тому головы,

Кто, как ты, беспризорным рос.

Пусть мой стих, как пучок травы,

Над могилой твоей вместо слез.

Галина Владычина. «Мы виновны в твоей печали»

Мы виновны в твоей печали,

Что за горло схватило петлей.

Мы не выпытали, не угадал и,

Как бороться с самим тобой.

Оттого не нашлось у нас силы,

Не нашлось и такого плеча,

Чтоб тебя отстоять от могилы,

У тебя, — твоего палача.

Голос мой ничего не значит,

Славословить тебя не берусь,

По тебе надорвется плачем,

Как по сыну беспутному, Русь.

Да еще… (как же ты не подумал!),

Эта весть заползет, как тать,—

Средь чужих причитаний и шума

Зарыдает другая мать.

Ростослав Валаев. «Как вино из недопитой чары»

Как вино из недопитой чары

Юность пенную выплеснул в грязь,

И в нависшем кабацком угаре

Вместе с лирой своею погряз.

Долго плакал васильковый вечер

В отцветающей черемухе звеня,

Как мужик, что плачет на рассвете,

Над конем сдыхающим склонясь.

Но попрежнему звучал твой голос,

Ты попрежнему читал стихи,

Только не клонился спелый колос,

Им внимая у смеющихся ракит.

Слушал их пропахший пылью город,

Скучный город, что стихи продать

За бутылку пива может вору

Или просто нищему отдать.

Плакал с ними разве только пьяный,

Как голодный пес затравленный поэт,

Закрывал рукавом рубахи рваной

Слезы от мигающего света.

А когда ты снова видел поле,

Под кудрями хмурилось чело —

Потому, что сердцу было больно,

Потому, что сердцу тяжело.

Все идет, как раньше, как когда-то,

По весеннему звучат твои стихи

О полях, о заскорузлых хатах,

О родной нетронутой стихии.

Только стонет васильковый вечер,

В отцветающей черемухе звеня,

Как мужик, что плачет на рассвете,

Над конем сдыхающим склонясь.

Мих. Герасимов. «Есенин — нежное имя»

Есенин — нежное имя.

Соловьиный звон.

Кудрями золотыми

Звенел веселый клен.

Из солнечного ливня,

Весеннее лицо,

Овеял ветер нивный

Цветочною пыльцой.

Образ чист и ясен,

Весь в кликах журавлей.

Ты — осиянный ясень

Над синевой полей.

Цвел пшеничный колос

С васильками глаз.

Соловьиный голос

Брызгал счастьем в нас.

Вдруг город громыханьем —

Грозой в твое чело.

Полярное дыханье

До смерти обожгло.

Разбился милый голос,

Осыпались цветы,

И как осенний колос

Сломался хрупко ты.

За песни, за страданье

В родимых краях,

Звени в веках рыданье

Подстреленного соловья.

Нина Грацианская. «Не хочу, не умею, не верю»

Не хочу, не умею, не верю

В эту черную злую беду.

Про такую большую потерю

Может только присниться в бреду.

Две недели, а свыкнуться жутко,

Ты живешь еще, радостный мой,

Чья-то выдумка, жгучая шутка

Это имя за черной каймой.

Но вестей однозвучные строки,

Но лицо твое в темном гробу…

Будь же светел в веках, мой далекий,

Незабвенным, мой ласковый, будь.

Дальним внукам в года золотые,

В синем свете немеркнущих глаз

Сбережет твои песни Россия,

А тебя уберечь не смогла.

Нина Грацианская. «Того, кто дорог, нет на свете»

Уж не будут листвою крылатой Надо мною звенеть тополя. С. Есенин.

Того, кто дорог, нет на свете,

Его обратно не вернешь…

Свисти и пой, декабрьский ветер,—

Ты по-кладбищенски поешь.

Ну, как над синими глазами,

Над строчками не тосковать,

Как в низком доме, там в Рязани

Тоскует сгорбленная мать.

За поцелуи и за песни,

За все, чем жизнь была пьяна,

Ни губ нежней, ни глаз небесней

Уже не сыщет ни одна.

Туман над северной столицей, —

Над низким домом тополя…

Мне больно, мне, как плаха, снится

Тугая, терпкая петля.

Не разрубить ее, не скинуть,

Плечам холодным не помочь.

Ах, лучше б мне висеть и стынуть,

Чем задыхаться в эту ночь.

Того, кто дорог, нет на свете,

Ушел неуловимый гость…

Свисти, свисти, декабрьский ветер,

Шальную память заморозь.

Иван Грузинов. «Осень. Глушь. Шагаю наугад»

Осень. Глушь. Шагаю наугад.

Вечереет, скоро догорит

Желтая закатная дуга.

За оврагом стынут пустыри.

Дальше пашни. Земляное тело

Чревом порыжевшим колыхает.

Шелестит листвой посоловелой

Ветхая, забытая ольха.

Запах смол. Лопаты мерный стук.

Упаду, затягивая петлю.

Мать-земля! зерном не прорасту.

Звездочку над полем не затеплю.

Что мне те, идущие за мною!

Им — свое, для них не стоит жить.

Вот один я с ношею земною

У последней роковой межи.

25 декабря 1925.

Иван Грузинов. «С каждым днем нежнее ветер вешний»

С каждым днем нежнее ветер вешний.

На пригорке зачернели пашни,

Был румян и тих закат вчерашний,

Был закат как дикие черешни.

Шел я полем тропкою знакомой

И апрель шагал со мною рядом.

Сердце свету вешнему не радо.

Отчего ж тревога да истома?

Все как прежде. Розовые льдины

Набегают на кустарник тощий.

Облака над молчаливой рощей

Разметались стаей журавлиной.

Все как прежде. Только тот далече,

Кто поля в наследство мне оставил.

С перелетной журавлиной стаей

Я напрасно жду вестей о встрече.

Все как прежде. Только жизнь трезвее

И суровей. Юность миновала.

Скоро след мой на тропе подталой

С дольним прахом навсегда развеет.

Я смирился. Я не прекословлю.

Зыбки сны, обманчивы надежды.

Я готов любить ее, как прежде,

Над полями голубую кровлю.

Хорошо здесь. Косари да жнеи.

Босоногое тучное лето.

Шум лесной, да неуемный лепет.

Здесь я сердцем проще и нежнее.

1926. 12 апреля.

Валентина Дынник. «Не впервой умирают поэты»

Не впервой умирают поэты, —

Но такого хороним впервой.

Уж давно панихиды пропеты

Им самим над своей головой.

И не наши следили глаза ли,

Как поэт рифмовал «умереть»?

Или зрители в зрительном зале

Всё хотели игру досмотреть?

Досмотрелись. И он доигрался.

Чем не тенор пропел мировой?

На воздетых руках закачался

Пышной ношею над головой.

И как-будто совсем не пристало,

Что мы спать не могли до утра,

Что в платке — его мать причитала

И под шляпкою — взвыла сестра,

Что к могиле мы шли без дороги,

Что без песни стояли в кругу,

Что у девушек тонкие ноги

По колено намокли в снегу, —

И что всем незнакомым и разным

Нам равно заприметился вдруг

Соблазнительный смертным соблазном

Над могилой березовый сук.

Борис Зубанин. «Когда твои отзеленели рощи»

Когда твои отзеленели рощи —

Ты сам листом качнулся золотым.

И как уйти еще честней и проще,

Чем ты ушел, «как с белых яблонь дым».

Молчит поэт — а люди скажут: «горд он»!

Смеется он — и скажут — «легок нрав»

А ты — как конь с оборванною кордой —

Был просто резв, кипуч и не лукав.

С ветрами — ветер, и в колосьях колос,

Герой с героями, и с нищими — бедняк, —

В метельных днях сорвал ты вещий голос,

Как с петель дверь срывается во мрак.

Любимейший нежнейшею любовью,

Прости, что мы тебя не сберегли…

…Мы над твоею васильковой кровью

Колосьями под градом полегли.

Январь 1926.

Вера Звягинцева. «Послушай, друг, ведь это не гитара»

Послушай, друг, ведь это не гитара,

Ведь не стакан, чтоб с горечи разбить,

Ведь на земле промерзлой и усталой

Еще осталось, что любить.

Послушай, друг… нет, не могу. Не знаю…

Лицо в ладони… Холодно… Темно…

Как время то кипит и пропадает,

Глотает все воронкой водяной.

Чья молодость звончей твоей звенела?

Кто так любил березы и луну?

Как мне Москва сегодня потемнела…

Как стало трудно плечи разогнуть…

Я помню голос твой, охрипший, но задорный,

Ты Пушкину протягивал цветы…

Сегодня и бульвар и Пушкин в белом с черным,

Сегодня все слова, как выпиты — пусты.

Вера Звягинцева. «Еще одно дурное дело»

Еще одно дурное дело

Запрячет в память Петербург.

Там пуля в Пушкина летела,

Там Блоку насмерть сжало грудь.

В игре и бешенстве неистов,

Окостенелый Николай

Пытал допросом декабристов, —

Все крыла Петербурга мгла.

Опять его глухое слово!

К себе на гибель приманил

Непетербурского такого,

Кто всех звончее жизнь любил.

Всех нас пронзительным ударом

По сердцу знойно полоснул

Тот страшный ледяной подарок,

Что Петербург прислал в Москву.

И перепуганы, и смутны,

с перекосившейся душой,

За гробом, на ветру попутном,

Шагали талою водой.

Кто может мимо — слава богу,

А нам, до своего конца,

Тяжелой памятью в дорогу

Черты застывшего лица.

Рюрик Ивнев. «Смотрю на кудри светлые крутые»

Смотрю на кудри светлые крутые,

Как-будто изгнанных из рая облаков.

Тот не прочтет иероглиф России,

Кто не поймет есенинских стихов.

Прозрачный воздух. Солнечное жало.

От Соловков до Астрахани путь.

Люблю тебя таким: немного вялым,

Слегка уставшим, сгорбленным чуть-чуть.

И в час, когда пыланьем утомленный

Ложится день в прохладную кровать,

Тебя таким: затихшим и влюбленным

Душа моя хотела-б созерцать.

1923

Александра Ильина-Сеферьянц. «Вижу я — в бреду и томленьи»

Вижу я — в бреду и томленьи,

Когда ночь шепелявит слова,

Качается на трубе отопленья

Льняная его голова.

Притулился в комнате ужас,

Тот, что жизни измерил глубь, —

И буреет густая лужа

Под ногами, в самом углу.

На столе те же страшные пятна

Кровью вписанных горьких строк…

Ты оставил нам непонятный

Со стихами последний листок.

Милый мой, простой и веселый,

Где же встреча, когда и как?..

Я б пошла большаком и проселком

Этой встречи с тобою искать.

Эту боль ее расскажешь заново,

Смоет дождями твой легкий след…

Мы любили тебя и пьяного,

Потому что родней тебя нет.

Ведь ты пел о немытой, нечесаной

За порогом березовых чащ,

Что заснула под синими плесами,

Во хмелью утомившись кричать.

Знали мы, что дерзкий и буйный,

Жил ты сердцем всегда в неоглядь.

Эх, Рас…сея, сторонка разгульная,

Нежеланная, видно, ты мать!

Что вы плачете, синие сумерки,

О том сердце, которого нет?

Жил вчера, а сегодня умер

Самый лучший в России поэт…

Василий Казин. «Эх, Сергей, ты сам решил до срока»

Эх, Сергей, ты сам решил до срока

Завершить земных волнений круг…

Знал ли ты, что станет одинока

Песнь моя, мой приумолкший друг!

И каким родным по духу словом

Пели мы — и песнь была тиха.

Видно, под одним народным кровом

Мы с тобой растили дар стиха.

Даже и простое восклицанье

Часто так и славило без слов,

Что цвело певучее братанье

Наших русских песенных стихов.

И у нас — о, свет воспоминаний! —

Каждый стих был нежностью похож:

Только мой вливался в камень зданий,

Твой — в густую золотую рожь.

И, влеком судьбою полевою,

Как и я — судьбою городской,

Ты шагал крестьянскою тропою,

Я шагал рабочей мостовой.

Ты шагал… и, мир вбирая взглядом,

Вдохновеньем рвался в пастухи.

Милым пестрым деревенским стадом

Пред тобой стремился мир стихий.

На пути, и нежный, и кудрявый,

Ты вкусил горячий мед похвал…

И — кузнец, создатель каждой славы

И тебя мой город приковал.

А потом, как-будто злой проказник,

Как дикарь, как недруга рука,

Толканул, чтоб справить славы праздник,

В чумовые недра кабака.

И твоим пристрастьем непрестанным

Утвердив лихие кутежи,

Застил город огневым стаканом

Золотой любимый облик ржи.

Где же ты, зеленых кос небрежность?

Где пробор березки при луне?..

И пошел тоскливую мятежность

Разносить, как песню, по стране.

Знать, не смог ты здесь найти покою —

И под пьяный тягостный угар

Затянул смертельною петлею

Свой чудесный стихотворный дар.

Хоть земля твой облик крепко скрыла,

Мнится бледной памяти моей,

Что вот-вот — и свежая могила

Вспыхнет близкой россыпью кудрей

И стихов испытанная сила

Запоет о благости полей.

Борис Кисин. «Отзвенело сердце буйною тальянкой»

Отзвенело сердце буйною тальянкой,

Отзвенело, звонкое, голубым ключом.

Утром стынет озеро ледяными склянками

Под белесым угасающим лучом.

Ластится лисица по тугой пороше,

Умирает пурпуром рябина в синь.

Жалостно волчица воет в роще

Средь обглоданных оборванных осин.

Отзвенела молодость кабацкою гитарой.

Разве струнам вылечить кровяную грусть,

Если паровозы, фыркнувшие паром,

Гудом прогудели в избяную Русь.

И в броне бетонной цепкими руками

Трижды опоясанный маховиком

Город заковал в железо, в камень

Пугачевской удали кумачевый ком.

Пастухом кудрявым не свистеть в жалейку.

В земляничных венчиках не шагает Спас,

Только вихрь бензинный в каменных аллеях

И подвал беззубую открывает пасть.

По Ступенькам ниже. И под мокрым сводом

В скрежет граммофонов, в женский визг и смех,

Лаковый башмак кропя кромешной водкой,

Плакать о забытом гомоне застрех.

Слишком широко раскрылись вежды.

Ничего не надо, ничего не жаль.

В этом мире грусть дастся нежным,

Листопада горькая, золотая паль.

Мать земля, любимая! Блудница!

Губ твоих желанная краса.

На межах полынь и медуница,

На черемухе звенящая роса.

О, земля! Последнее спасибо

За тоску, за радость, за поля,

За пургу кандальную в осинах,

За весенний шорох в тополях.

Клен роняет в осень алых листьев дождик,

Все мы, все мы в этом мире тлен.

Кто-нибудь из нас повиснет тоже,

Как и ты, в веревочной петле.

«До свиданья, друг мой, до свиданья,

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди».

Н. Клюев. «В степи чумацкая зола»

В степи чумацкая зола

Твой стих, гордынею остужен,

Из мыловарного котла

Тебе не выловить жемчужин.

И груз Кобыльих кораблей —

Обломки рифм, хромые стопы.

Не с Коловратовых полей

В твоем венке гелиотропы. —

Их поливал Мариенгоф

Кофейной гущей с никотином

От оклеветанных голгоф

Тропа к иудиным осинам.

Скорбит Рязанская земля,

Седея просом и гречихой,

Что, соловьиный сад трепля,

Парит есенинское лихо.

Оно, как стая воронят

С нечистым граем, с жадным зобом,

И опадает песни сад

Над материнским строгим гробом.

В гробу пречистые персты,

Лапотцы с посохом железным,

Имажинистские цветы

Претят очам многоболезным.

Словесный брат, внемли, внемли

Стихам — берестяным оленям:

Олонецкие журавли

Христосуются с Голубенем.

Трерядница и Песнослов —

Садко с зеленой водяницей,

Не счесть певучих жемчугов

На нашем детище — странице.

Супруги мы… В живых веках

Заколосится наше семя,

И вспомнит нас младое племя

На песнотворческих пирах.

В. Князев. «В маленькой мертвецкой, у окна»

В маленькой мертвецкой, у окна

Золотая голова на плахе;

Полоса на шее не видна —

Только кровь чернеет на рубахе.

Вкруг, на лавках, в полутемноте,

Простынями снежными белея,

Девятнадцать неподвижных тел

Ледяных товарищей Сергея.

Я присел на чей-то грубый гроб

И гляжу туманными глазами,

Подавляя слезы и озноб,

Застывая и давясь слезами.

За окном — пустынный белый двор;

Дальше — город в полумраке синем…

Я да трупы — больше никого

На почетном карауле стынем…

Вот Смирнов (должно-быть, ломовой), —

Каменно-огромный и тяжелый, —

Голова с бессмертной головой, —

Коченеет на скамейке голой.

Вон Беляев… кровью залит весь…

Мальчик, смерть нашедший под трамваем.

Вон еще… Но всех не перечесть;

Все мы труп бесценный охраняем…

Город спит. Но спят ли те, кого

Эта весть по сердцу полоснула, —

Что не стало более его,

Что свирель ремнем перехлестнуло…

Нет, не спят… Пускай темны дома,

Пусть закрыты на задвижки двери, —

Там, за ними — мечутся впотьмах

Раненые ужасом потери….

Там не знают, где бесценный труп,

Тело ненаглядное, родное;

И несчетность воспаленных губ

Хрипло шепчет имя дорогое…

В ледяной мертвецкой у окна

Золотая голова на плахе;

Полоса на шее не видна;

Кровь, и — лист приколотый к рубахе.

Олег Леонидов. «Неужели необходимо»

Неужели необходимо

Петлю на шею надеть,

Чтобы идущие мимо

Не мешали петь?..

Неужели только из гроба

Поэту звучать дано,

А без этого никто-бы

Не слушал, чем сердце полно.

У досчатых трактирных стоек

Души не сжечь до конца,

Дурманами злых попоек

Не напоить певца.

Выплеснуть сердце наружу,

Бросить предсмертный хрип

В туманную стужу

Перед приходом зари.

В неизбывной предельной печали

Осознать: «Погибай, поэт!

Если хочешь, чтоб песни звучали,

Выбивай из-под ног табурет».

Но кровь, что по жилам бежала,

Но горло, таившее звук,

Сильнее смертного жала,

Сильнее веревки и рук.

И не клятвы у свежей могилы,

И не жалобы, а призыв:

Поэты, крепите силы —

Есенин с нами, Есенин жив!..

И разве когда-нибудь краше

Звучал его напев?

Поэты, для ваших пашен

Им уготован сев…

Неужели необходимо

Петлю на шею надеть,

Чтобы идущие мимо

Не мешали петь?

Николай Лавров. «Березки в платьицах зеленых»

Березки в платьицах зеленых

С узором яркой бересты

В весенних шумах, зовах, звонах

Кладут поклоны и кресты.

И поутру поют они же

Свой светло-заревый псалом

И кланяются ниже, ниже

Под искрометным топором;

И к речке, на веселых склонах,

Где жизнь их радостью цвела, —

Положат в платьицах зеленых

На землю юные тела.

И над безвременным кладбищем,

Где пелся неземной псалом,—

Мы не найдем, мы не отыщем

Печали в пламени вечеровом.

Лишь осенью, когда в затонах

Злой ветер сморщит лик воды,

Мы вспомним в платьицах зеленых

Березок стройные ряды.

Валентина Любимова-Маркус. «Над твоею несчастною долей»

Рассея… моя Рассея, Азиатская сторона!.. Есенин.

Над твоею несчастною долей

Голосить, тосковать, причитать,

Снежный ветер по русскому полю,

Чтобы мог те слова разбросать,

Чтобы ели седые заплакали,

И березы родные твои.

Золотые ключи иссякли,

В землю скрылись стихов ручьи.

И тоски по тебе не рассеять…

Как придет без тебя весна?

Ах, сгубила тебя… «Рассея»…

Азиатская сторона!

Николай Минаев. «В этом мире, темном и убогом»

В этом мире, темном и убогом,

Где должны мы коротать свой век,

Ты бродил недолго по дорогам

С невеселой кличкой: «человек».

Мучимый неискренностью братской,

Ты в тоске, — хмелен и нездоров —

Буйствовал среди Москвы кабацкой,

А любил березки и коров.

Тесно в нашем неуютном теле,

И душа рванулася из пут,

Чтоб найти в космической метели

И успокоенье, и уют.

Ах, душа поэта, озорница.

Пусть тебе сквозь холод голубой

В мире том ни разу не приснится

Этот мир, покинутый тобой.

Л. Никольская. «Ранний вечер дрогнул на проспектах»

Ранний вечер дрогнул на проспектах,

Город на прощанье повидал,

Горьким звуком песен недопетых

В небе зазвенели провода.

И под неприветливую кровлю

Ты вошел за вымыслом глухим, —

Четко написать своею кровью

Темные последние стихи.

Смерть сломила робкие преграды,

Сжала горло горестным кольцом.

Северные вихри Ленинграда

Омывают бледное лицо.

30 декабря 1925.

П. Орешкин. ОТВЕТ

Милый, ты назначил встречу,

Только где ж твой дом?

Как тебе туда отвечу

И каким письмом?

Все я сделаю, что надо,

И не поленюсь,

Чтобы красным листопадом

Прозвенела Русь.

По снегам и по морозам

Без дорог пойду,

На ушко твоим березам

Расскажу беду.

Сяду в круг осин пригожих

На клочок травы…

— Синеглазого Сережу

Не видали вы?

Да не он ли на опушке

Нам, под новый год,

Развеселые частушки

Соловьем поет?

Желтый лист несут метели

Через перевал…

Не Сережа ли с похмелья

Кудри растерял?

В поле холодно немножко,

Белый ветер лих.

Хорошо звенит гармошка

В пальцах ледяных.

Растрепать бы не пора ли

Нам земную сонь?

Три березки заплясали

Под его гармонь.

Клены топчутся неловко

На кресте дорог.

Ах, рассветная обновка,

Синий поясок!

Это он судьбу ворожит,

Это он поет.

— Русь, не ты ль вокруг Сережи

Водишь хоровод?

Светлый радостный кудрявый,

Он стоит один,

Озарен всемирной славой,

Средь степных равнин.

Милый, ты назначил встречу

Кровяным письмом…

— Соловей мой, я отвечу,

Я найду твой дом.

П. Орешин. НА КАРАУЛ

Сладкопевец мудрый

Утонул в снегу.

Золотые кудри

Песней сберегу.

Аржаное знамя

По снегам равнин

Вольными руками

Понесу один.

Свистом молодецким,

Перезвоном крыл

Стороне советской

Подогрею пыл.

Хорошо ли, худо ли.

В славе наша рать.

Мне ли надо удаль

Где-то занимать?

Сон хороший снился

Во сыром бору.

Соколом родился,

Соловьем умру!

Край берез и воли!

Позабыв разгул,

Я сегодня в поле

Стал на караул.

Это не измена

И не дикий пляс,

Это только смена

На короткий час!

Людмила Попова. «Волосы — как Пушкинская осень»

Волосы — как Пушкинская осень,

Может быть, немного золотей;

А в глазах мятежных та же просинь,

Что на крыльях сизых голубей.

Пролетала песня звездопадом

В города от ивовой межи,

Чтобы ясным и певучим садом

Расцветала наша злая жизнь.

Хоронилась в берестных лукошках,

Колосилась рожью на полях,

Чтобы мы узнали хоть немножко,

Как чудесна и легка земля.

Потому-то петушки резные

По деревням памятки поют,

Сарафаны черные такие

Девушки на посиделках шьют,

И по всей моей стране неровной,

В каждом сердце как ножовый знак;

Был последним, самым, самым кровным,

И тебя не выплакать никак!

Ленинград, Декабрь 1925.

Иван Приблудный. «Город кирпичный, грозный, огромный»

Есенину — живому

Город кирпичный, грозный, огромный,

Кто не причалит к твоим берегам…

Толпами скал от Москвы до Коломны —

Камень на камне, рокот и гам.

В этом саду соловья не услышишь,

И каменный сад соловья не поймет…

С балкона любуюсь на тучи, на крыши,

На вечно немолчный людской хоровод.

И вот у ворог стооконного дома:

Зеленые крылья, высокий лик,

Буйная песня с детства знакома,

До боли знаком шелестящий язык

Снились мне пастбища, снились луга мне,

Этот же сон — на сон не похож,

— Тополь на севере! Тополь на камне!

Ты ли шумишь здесь и ты ли поешь?

В этих трущобах я рад тебя встретить,

Рад отдохнуть под зеленым крылом,

Мы ли теперь одиноки на свете!

Нам ли теперь вздыхать о былом!

Тесно тебе под железной крышей,

Жутко и мне у железных перил;

— Так запевай же! Ты ростом повыше,

Раньше расцвел здесь и больше жил.

Я еще слаб, мне едва — восемнадцать,

Окрепну — и песней поспорим с тобой,

Будем как дома, — шуметь, смеяться,

Мой стройный, кудрявый, хороший мой…

Эта ли встреча так дорога мне,

Шелест ли тронул так душу мою…

— Тополь на севере! тополь на камне!

Ты ли шумишь и тебе ль пою!!!

Январь 1924

Иван Рукавишников. «Не расцвел — отцвел. Повалился, сгиб»

Не расцвел — отцвел. Повалился — сгиб.

И пошла расти крапива́-бурьян,

Пушкин, Лермонтов, Кольцов, да мало ли…

В полчаса не сосчитать.

Стариками нас судьба не баловала.

Двадцать, тридцать, тридцать пять.

Скоро сказка русская ка́тится.

А концов поди — ищи.

Трахнет в темя гнилая матица,

И никто не виноватится.

Рыскай по полю, свищи.

Пропадай ты, святая родина,

Чудо-тройка, тройка-птица.

Ров да кочка да колдобина.

Кто сказал, что тройка мчится.

По грязи осенней хлюпая,

Ты куда шажком везешь…

…Эх ты родина, баба глупая,

Соловьев своих почто не бережешь.

В ночи, зорями улыбчивые,

Хороши твои соловьи заливчивые,

Хороши.

Попоет соловей да повалится,

Об пень головенкой ударится.

Иль что шибко пел от души.

Эх ты мать, баба корявая,

Хороша твоя понёва дырявая,

Хороша твоя кривая клюка.

Только жизнь с тобой тяжка.

Ночью осеннею над полями встал сон.

Видится зайцам, волкам, соснам да странникам:

Встали вкруг мудрецы-певцы-старцы. Всех сто

сот.

Бороды седые длинны, посохи высоки. Встали

вкруг сто сот.

Затаилась земля: ждет-молчит.

Посмотрели на звезды старцы и запели враз.

Запели они от мудрости своей, от полноты дней,

От пережитых горей радостей, от улыбок

внуков своих,

От великого раздумья, от красы-истины.

Ах и песня-ж то. Расцвели в полях цветы лазоревые и рдяные.

Пали на́ землю звезды-огоньки.

Видят волки да зайцы, сосны да странники:

стал рай на земле.

Жизнь — любовь-красота. А смерть не смерть. Родина, родина, слепица юродивая…

Красен сон, только сон не явь.

Эх ты мать, дурища корявая,

Задавила ты всех сто сот мудрецов во

младенчестве.

Задавила, темная, только начали петь по —

соловьиному.

Видно не нужны тебе мудрецы-певцы.

И так, мол, проживу… — Проживешь, ленивица,

В городу башня великая.

На башне колокол бьет, ведет счет.

Александр. Сергей. Кто там еще.

Проходи.

В лесу дремучем пещерка малая

В месте неведомом.

Старик замшонный, не понять, где одёжа где,

тело,

По старине Яриле молится. Книга у него бере-

стяная лежит.

Что ни час угольком вписывает не по нашему.

В землю лбом бьет.

— Имена-же их ты веси.

Окрай неба зарево новых дней.

Лада Руставели. «Земля моя. Сегодня ты богата»

Земля моя. Сегодня ты богата.

Мы принесли тебе неисчислимый дар.

Таких даров ни жрец, ни император

Тебе не воздавали никогда.

Земля моя. За жито, за пшеницу,

Насущный хлеб, металлы и вино

Какой несметной, горькою сторицей

Нам расквитаться было суждено.

Земля моя. В твои глухие недра,

На твой песок, на твой отталый снег

Мы положили первого из первых,

Мы положили лучшего из всех.

Земля моя. Из сыновей мятежных

Всем половодьем неуемных сил,

Никто тебя так звонко и так нежно

И так самозабвенно не любил.

Дыша тобой, в одну тебя влюбленный,

Ведь он вложил последнюю мечту

И в медь, струящуюся с клена,

И в белый дым от яблони в цвету.

Земля моя. Уж ты ли не богата,

Уж ты ль сегодня славой не горда.

Таких даров ни жрец, ни император

Тебе не воздавали никогда.

Лада Руставели. «В этой вечерней, метельной мгле»

В этой вечерней, метельной мгле

Знать — не узнаю, понять — не пойму…

Память — нам, тело — земле,

Тело — земле, а дух — кому?

Был ведь и пел ведь, смеялся, рос, —

Выше, все выше, от нив до звезд,

Дальше, все дальше, — куда от нас?

В даль океана, в мир, — в Шираз.

Родина — плен. Из него не выйти.

Снова родные, хмурые выти…

Сердце — в тенета. Грузней голова. —

Золота вескость и зрель — в слова. —

Как же, куда же, о чем теперь…

Родина. Мама. Спокойно. Смерть.

Ветер, да ветви в вечерней мгле,

Ветер, да ворон и вдруг строка —

Память — нам, тело — земле,

Тело — земле, а дух — в века!

Лада Руставели «Семь городов оспаривали право»

Семь городов оспаривали право

Быть городом, где родился Гомер,

Семь городов превыше всяких мер

Кичились этой бренной славой.

Нам спорить не о чем. Ты родился в просторах,

Где ветер домовничал в зеленях,

Где тешила младенческие взоры

Густая рожь, стихом твоим звеня.

Нам спорить не о чем… Но любо мне сознанье,

Что изо всех попутных городов

За вязь потертую, за дрему куполов

На город мой легло твое признанье.

На город мой, где шумная Тверская

Крылатый шаг навеки сберегла,

Где молодость твоя, взлетая и сгорая,

Нас благодатным ливнем обдала.

Где прошумев неповторимым клевом

Про мир, про дом, про белых яблонь дым,

Ты проходил с почтительным поклоном

Перед собратом бронзовым своим.

И в те часы, к бессмертью пламенея,

И свой увенчанный провидел пьедестал —

Здесь, — в этом городе, — что для тебя предстал

Священным символом — Рассея.

Матвей Ройзман. «О, ты, покинувший поля»

О, ты, покинувший поля,

Возлюбленный своей отчизны,

Никто не знал, что лишь петля

Тебе достанется от жизни.

Не в срок положенный ушел

С твоей черемуховой песней,

И пел ты слишком хорошо,

Чтоб выжить с человеком вместе.

Ты вынес не одну пургу,

Но трепетал один, как пламя,

И вот я молвить не могу,

О чем так рассказать желаю.

Поникли тысячи друзей,

Но и врагов поникли сотни,

И ты, как в золотой грозе,

Над нами властвуешь сегодня!

Ах, пройдена тобой межа

Всего мудрее и нелепей,

И слезы первые лежат

На сердце, как горячий пепел.

Встречай же гостя ты, земля!

Останки сохрани отчизне.

Да будет проклята петля,

Последняя награда жизни!

31 декабря 1925

Матвей Ройзман. «О, друзья, все равно не сберечь»

О, друзья, все равно не сберечь

Променявших все в жизни на песню:

Им награда — надгробная речь,

Над могилой зеленая плесень.

Это звезды поэту нужны,

Но поэт даже звездам не нужен,

Потому его песни нежны,

И над песнями девушки тужат.

Пусть готова на шею петля,

Пусть лицо, как земля, посереет, —

Ведь замашут крылом тополя

И вздохнут голубые сирени!

Те, которые галстук зари

Повязали на шею сегодня,

Вместо нас будут жить, говорить,

Как смышленые внуки, свободней.

И о том, кто от бури погиб,

Кто за них шел с открытою грудью,

Не одни металлический гимн

Пропоют невнимательным людям.

10 января 1926

Всеволод Рождественский. КОГДА УМИРАЕТ ПОЭТ

(Почти баллада).

Заря над опальной столицей

Глядела спросонок так зло.

Прохожих зеленые лица

На миг отражало стекло.

Скулили в воротах собаки,

Горели костры на кругу,

И — колокол черный — Исакий

Качался в летящем снегу.

А там, за синеющей рамой,

Глядя в электрический свет,

Бессонный, горящий, упрямый

Всю ночь задыхался поэт.

И, только-что сумерки стерло,

Вскочив на придвинутый стул,

Свое соловьиное горло

Холодной петлей затянул…

Промерзли чухонские дровни,

А лошадь ушами прядет.

Никто и вольней и любовней

Над телом его не заржет.

Покрыт простыней, без подстилок,

Он едет к последней беде,

И в мерзлые доски затылок

На каждой стучит борозде.

А завтра в вечерней газете,

Спеша на трамвае домой,

Бухгалтер прочтет о поэте

В столбце, обведенном каймой.

Но дома — жена и ребята,

Письмо и тарелка ухи.

«Я тоже, — он скажет, — когда-то

Писал недурные стихи.

Зато вот теперь, слава богу,

Служу и живу ничего».

Бродяга! Мечтатель! В дорогу,

В дорогу, не слушай его!

Уж лучше-б ты канул безвестней,

В покрытую плесенью тишь.

Зачем алкоголем и песней

Глухие сердца бередишь?

За всех, кто вареньем и чаем

Ленивую гонит хандру,

Мы в каждой строке зажигаем

Высокий костер на ветру.

Чтоб слыть «негодяем» и «вором»,

Лжецом и растратчиком слов,

Чтоб плакать над их же позором

В разбойном просторе стихов!

Евгений Сокол. «О страшных стихах»

О страшных стихах

Про черного человека…

О поэте, жившем не в своем веке,

Распятом на гнилых крестах…

То осмеянный и затравленный,

То взносимый выше небес,

Сколько раз спотыкался о камни,

Пьяный от водки и песен.

О черном человеке

Жуткая песня,

О черном человеке,

Смерти вестнике.

Черный оказался сильнее.

Черный убил золотоволосого.

Золотоволосый висит на стене,

Насмехается безответным вопросом.

Висит, висит, мотается

Высунув язык.

За песни ли мается?

Кается ль о них?

Золотоволосый, голубоглазый мой друг, —

Солнечный, солнечный в радости и в муках,

Солнечный, солнечный друзьям и врагам,

Солнечный перед веками, —

Сдавленный мертвой петлей,

Стал ты еще светлее

И нам, сопричастным мукам,

И детям и внукам,

Которые будут лелеять

О тебе и быль и легенды.

Беспричинных смертей в мире нет.

Будьте ж прокляты все причины!

Кто-нибудь ведь даст ответ

За подбитые крылья орлиные,

Кто-нибудь ведь будет казнен

Приговором грядущих времен.

Виноваты ль друзья иль враги,

Виновата ли просто водка,

Если в жизни не видно ни зги,

Разве кто разберет?

Чтоб понять твой буйный уход,

Нужно ль вражью выискивать злобу,

Ведь захлопывать крышку гроба

И друзей сколько хочешь найдется.

Кто же радость твою пресек,

Кто родил перед жизнью испуг?

Ах, умеет прикинуться другом

Черный человек…

Москва, январь — февраль 1926.

Евгений Сокол. «Эх, гульбище, пьяное!»

Эх, гульбище, пьяное!

Сверканный пляс монист.

Улыбка обезьянья

Немого гармониста…

Тоска одинокая,

Гнетущая тоска, —

Прижитый до срока

Сверлящий зуд в висках.

Будь прокляты счастливые!

Будь проклята любовь!

Под всякой женской бровью

Извечная лживость.

Больное сердце чует

Начала и концы.

Поэт всегда колдует

И видит через границы.

Больное сердце тронь-ка, —

Порвется в момент, —

Визжи же гармоника,

Проклятый инструмент!

Всегда — одно и то-же.

Во всякой лживой сказке

Осклабленная рожа

Немого дурака.

И лжет ли он гармошки

Хрипучими слезами,

И лжет ли он мышиными

Безбровыми глазами,—

Один и тот же камень

Готовит в спину мне.

Все исходит, что посеяно,

Истлеет, что взросло.

Гудит обман песенный

В мозгу, как сверло.

Кабак как-будто тесен мне,

Дышать мне тяжело,—

Эх, если бы Есенина

В разгул занесло!

Больное сердце слышит

Больного сердца крик.

Гармошка, визжи же,

Кривляйся старик!

Эх, гульбище пьяное,

Тоска одиночества!

Кошмарные ночи

Залечут ли раны мне?

Или потихоньку

Уйти на чердак,

Пока визжит гармоника,

Кривляется дурак?

Все минет, все сгинет,

Все в памяти истлеет,

И медленно остынет,

Качаясь в петле.

Москва. 17 декабря 1925.

Валентин Тихонов. «Ах, Персия»

Ах, Персия!..

Цветущий чайный куст.

Все также девушки твои красивы,

Но не приедет ласковый урус

Слагать о них

Персидские мотивы.

Да!..

Не приедет к милой Шаганэ,

С больной душой и с непонятной болью,

Чтобы любить в далекой стороне

Еще сильней

Рязанские раздолья.

Какая грусть…

Какая тьма…

Вот жил поэт… И нет поэта.

Он не напишет матери письма

И деду

Не пошлет привета.

А там, где Темза скучная течет

И где в туманах лондонские ночи,

Быть-может, Анна Снегина прочтет

Газетные, скупые строчки.

Прочтет и вспомнит лунную порошу

И скажет тихо, тихо как во сне:

Сергей! Зачем такой вы нехороший…

Мне жалко…

И обидно мне…

* * *

Да… в этом мире странность не одна,

Теряем ценное… плохое держим в силе:

Все также много в кабаках вина,

Но нет поэта…

Лучшего в России.

* * *

Шумят, волнуясь, травы по весне

И засыхают в осень без привета…

Сергей! Сергей…

И ты вот отзвенел,

Упал…

Как лист под дуновеньем ветра.

Смоленск — Москва 1926.

Д. Усов. «Müd leb' ich in dem Heimatsort»… (перевод)

Устал я жить в родном краю… С. Есенин.

Müd leb' ich in dem Heimatsort

Und sehn' mich nach dem Weg des Wandrers.

Ich lass mein Haus und gehe fort,

Als Strolch, als Dieb, und was noch andres.

Ich ziehe durch den weissen Tag

Und ruh' und raste nach Bewiilen.

Und einen guten Messerschlag

Bereitet mir der Freund im Stillen.

Der gelbe Pfad im Wiesengras

Ist froh in Lenz und Sonnenhelle,

Und jene, die ich nie vergass,

Vertreibet mich von ihrer Schwelle.

Und zu den meinen kehr ich heim,

An fremder Freude mich zu wärmen;

Am grünen Abende, allein,

Häng ich mich auf an meinem Ärmel.

Der Trauerweiden graues Haar

Neigt sich zu Boden noch so zärtlich.

Und ungewaschen, wie ich war,

Werd ich beim Hundsgebell beerdigt.

Der Mond, der schwimmet aber dort,

Die Ruder in den Seen versunken,

Und Russland lebt, wie früher, fort,

Und tanzt sich tot, und weint betrunken.

Зинаида Успенская. «Ой вы песни — птичьи стаи»

Ой вы песни — птичьи стаи,

Ой вы ветры шумные,

Он о вас и знать не знает,

Думать и не думает…

Жил да был, а вот и нету,

Песни пел, да бросил,

Память вечную поэту

Унесли с погоста.

Ой веревке бы не виться,

Не спускаться-б ночи,

Не сбываться-б, — ой не сбыться б

Твоему пророчеству.

Умер, умер наш соловушка,

Зарастут дороженьки,

Ох! Да свесилась головушка

Родного Сереженьки.

Ой вы песни — птичьи стаи,

Ой вы ветры шумные,

Он о вас и знать не знает,

Думать и не думает…

Вас. Федоров. «Свою судьбу провидит каждый»

Свою судьбу провидит каждый,

И неизбежность находит сроки,

Поэт сам написал однажды

Те пояснительные строки:

«И вновь вернуся в отчий дом,

Чужою радостью утешусь,

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.»

Читали, думали, с улыбкой:

— Лирическое отступленье, —

А сердце, запевая скрипкой,

Свело в действительность виденье.

И вот глухая смерть простерла,

Тугую петлю, и навеки

Певучее замолкло горло, —

И навсегда сомкнулись веки.

Скажи, какие же пейзажи

Шепнули дрогнувшие губы,

Что сердцу милы стали даже

И калориферные трубы.

Молчит молчанием суровым —

Молчанием испепеленных —

И медленно плывет за гробом

Толпа друзей ошеломленных.

И медленно с сырых карнизов

Слезами редкими спадает

Скупая оттепель… пронизано

Тоской, ей сердце отвечает.

И медленно влекутся тучи

Над катафалком в вечный вечер.

Прощай, и нежный и певучий,

Прощай!.. До недалекой встречи.

Москва. 25 января 1926.

Николай Хориков. «Не бродить по яру над Окою»

Не бродить по яру над Окою,

Не целовать малиновую шаль.

В иную синь и даль

Ты закатился розовой звездою.

Но в белом платье с длинною косою

Придет любимая пуглива и ясна,

Когда над полою репою

Струит лимонная луна.

И будет ждать, облокотясь на ивы —

«Приди кудрявый, дорогой…»

Медовым пухом машут сливы

Над убаюканной водой.

И земляникой тлеют зори,

Ромашкой веет от полей.

«О, друг, в тоске и горе

Ты ближе, слаже и милей».

И льется теплое сиянье

Между березовых ветвей

И о последнем расставаньи

Курлычет стая журавлей.

И девушка одна уйдет полями

И будет плакать, закрывая бровь.

О, не забыть твою любовь

И соловья редчайшего меж соловьями.

Москва. 1926.

Николай Хориков. «Как без тебя вернусь в Рязань»

Как без тебя вернусь в Рязань,

Чем успокою злую рану.

Такую дорогую дань

Мы не платили даже хану.

Не мало смерть умчала

Заложников в свои края,

Но Русь отроду не слыхала

Такого сладостного соловья.

Напрасно ждут в тоске упорной

Тебя в рязанской тишине,

Не ускакать от смерти черной,

Ни на каком отважном скакуне.

Но тело вечно. В новом круге

Мы встретимся на голубой Оке.

И будем ночью в челноке

Мечтать о радостной подруге.

А может быть в девичьем стане

Ты будешь цвесть и прославлять весну,

Иль стройной елью на кургане

Смертельно влюбишься в луну.

Не мало смерть умчала

Заложников на черном скакуне.

Но лучшего певца отроду не бывало

В рязанской яблочной стране.

Москва. 1926

Александр Чачиков. «Замолкли Гюлистана соловьи»

Замолкли Гюлистана соловьи,

Шираза розы вмиг увяли.

Так песни лучшие земли,

Слова поэта отзвучали!

Омар, Саади и Гафиз

Его к себе на пир зазвали,—

И гостю на своем фарси

Газеллы звонкие читали.

Голубоглазый, он стоял,

Чужие слушая мотивы, —

Но вспоминал родные нивы,

Избушку и погоста вал.

Вот, гармонист в рубахе красной

Собрал и девок, и ребят.

Но силится поэт напрасно

В деревню милую назад.

— Шербет! — хозяева в ладоши

И мальчик на подносе им,

Украшенном зеленой брошью, —

Шербет подносит — Эфендим! —

— Не надо грусти, друг наш юный,

Взмахни же россыпью бровей!

Приветнее, чем тари струны,

Запел далекий соловей.

Все приближалась песня эта,

Гоня предутренний туман…

Встречали русского поэта

Мешед, Шираз и Гюлистан!..

III. АВТОГРАФЫ. ИКОНОГРАФИЯ

«Гусляр». Рукопись 1914 года

Рукопись принадлежит И. А. Белоусову

«Ямщик». Рукопись 1914 года

Рукопись принадлежит И. А. Белоусову

«В глазах пески зеленые» рукопись 1916 г

С. Есенин в 1916 году

С. Есенин в 1922 году

С. Есенин в 1925 году

С. Есенин, С. Клычков, А. О. Павицкий 1919 г

А. Мариенгоф и С. Есенин в 1920 г

С. Есенин с сестрой Екатериной

Голова С. Есенина, труба и угол номера, где он повесился (Рис. Сварога)

Есенин в гробу. Москва, Дом Печати

Есенин в гробу. Ленинград. У гроба Н. Клюева, И. Ионов, И. Садофьев

Похороны Есенина. Процессия у памятника Пушкина

Могила С. Есенина на Ваганьковском кладбище

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

ВСЕРОССИЙСКОГО СОЮЗА ПОЭТОВ

Москва, Тверской б., 25. Дом Герцена

Ленинград. Мойка, 49. Дом Печати.

1. Сборник Всеросс. Союза Поэтов. № 1. М. 1921 г. (распр.).

2. Сборник Всеросс. Союза Поэтов. № 2. М. 1923 г. (распр.).

3. М. Ройзман. — Хевронское вино. Стихи. М. 1923 г.

4. Н. Церукавский. — Соль земли. Стихи. С предисловием И. А. Аксенова. М. 1924 г.

5. Н. Берендгоф. — Доктор Ночь. Стихи. М. 1924 г.

6. Антология — «Поэты наших дней». М. — ЛНГ. 1924 г.

7. Д. Кузнецов. — Медальон. Стихи. С предисловием И. С. Рукавишникова. М. 1924 г.

8. Г. Ширман. — Машина тишины. Стихи. М. 1924 г.

9. А. Крученых. — Леф-агитки Маяковского, Асеева, Третьякова. М. 1925 г.

10. А. Крученых. — Заумный язык у Сейфулиной, Вс. Иванова, Леонова, Бабеля, Арт. Веселого. М. 1925 г.

11. А. Крученых. — Записная книжка Велемира Хлебникова. М. 1925 г.

12. А. Крученых. — Язык Ленина. М. 1925 г.

13. Мария Шкапская. — Кровь Руда. Стихи. 2-е изд. М. 1925 г.

14. Мария Шкапская. — Земные ремесла. Стихи. М. 1925 г.

15. Мальвина Марьянова. — Голубоснежник. Стихи. М. 1925 г.

16. Э. Т. А. Гоффман. — принцесса Блондина. М. 1925 г.

17. Жив Крученых. — Сборник статей Б. Пастернак, С. Третьякова, Т. Вечорки, Д. Бурлюка и др. М. 1925 г.

18. Людмила Попова. — Разрыв-трава. Стихи. ЛНГ. 1925 г.

19. А. Крученых. — Фонетика театра. 2-е изд. М. 1925 г.

20. А. Крученых. — Против попов и отшельников. М. 1925 г.

21. С. Нариманов. — Белый Якорь. М. 1925 г.

22. М. Ройзман. — Пальма. М. 1925 г.

23. И. Рукавишников. — Сказ про Степана Разина. М. 1925 г.

24. И. Рукавишников. — Сказ про попа Федула. М. 1925 г.

25. А. Крученых. — Ванька каин и Сонька маникюрщица.

26. Вл. Гиляровский. — Москва и москвичи. Воспоминания. М. 1926 г.

27. Варвара Бутягина. — Паруса. Стихи. М. 1926 г.

28. Петр Скосырев. — Бедный Хасан. Стихи. М. 1926 г.

29. Н. Захаров — Мэнский. Маленькая лампа, М. 1926 г.

30. Иван Устинов. — Третья книга стихов с предисловием И. Рукавишникова. М. 1926 г.

31. Георгий Шебуев. — Холодный дом. Стихи. М. 1926 г.

32. НОВЫЕ СТИХИ. Вып. 1. Сборник. Н. Асеев, П. Антокольский, Н. Берендгоф, Д. Благой, Г. Дешкин, Р. Ивнев, Б. Зубакин, В. Казин, Т. Казмичова, Б. Кисин, Н. Кугушева, О. Леонидов, Е. Ланн, О. Мандельштам, А. Мариенгоф, Н. Манухина, Н, Минаев, И. Новиков, М. Нетропов, Ю. Олеша, С. Парнок, П. Петровский, И. Рукавишников, Л. Руставели, В. Рождественский, М. Ройзман, С. Соловьев, Е. Сокол, П. Скосырев, М. Тарловский, Н. Хориков, А. Н. Чичерин, Г. Шенгели. М. 1926 г.

33. СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ. Сборн. Ленинград. отд. ВСП. Л. Аверьянова, В. Алексеев, И. Афанасьев — Соловьев, А. Браун, Л. Борисов, Н. Браун, К. Вагинов, А. Введенский, Н. Вагнер, О. Вельчевский, Н. Вольпин, Н. Дмитриев, Н. Клюев, М. Комиссарова, А. Крайский, В. Кровицкая, М. Кузьмин, Б. Лившиц, П. Лукницкий, И. Наппельбарум, С. Нельдихин, Ф. Наппельбаум, И. Оксенов, Е. Панфилов, Л. Подольский, Е. Полонская, С. Полоцкий, Л. Попова, В. Ричиотти, В. Рождественский, Н. Рославлева, И. Садофьев, И. Синельников, В. Смиренский, Б. Соловьев, Г. Сорокин, В. Соловьев, О. Спасский, Н. Тихонов, А. Туфанов, Г. Фиш, М. Фроман, Д. Хармс, Н. Чуковский, Шкапская, Г. Шмерельсон, В. Эрлих, ЛНГ. 1926 г.

Печатаются и подготовляются к печати.

1. Георгий Шенгели. — Каюта. Стихи.

2. Евгений Лани. — Творческий путь Максимильяна Волошина.

3. Евгений Сокол. Жизнь и творчество Ивана Рукавишникова. Исследование.

4. Евгений Сокол. Безочарование. Стихи.

5. П. Петровский. Тоска по музыке. Стихи.

6. НОВЫЕ СТИХИ. — Вып. II. Сборник с участием А. Белого, М. Волошина, М. Кузьмина, О. Городецкого. А. Ахматовой, Ю. Верховского, И. Рукавишникова, Г. Шенгели, Р. Ивнева, А. Мариенгофа, В. Шершеневича, Б. Садовского, Ф. Сологуба С. Соловьева и др.

7. И. Ливкни. Киргизское детство. Стихи.

8. Лада Руставели. Стихи.

9. «ПАМЯТИ ЕСЕНИНА» II-й том Биография, воспоминания, письма, исследование творчества, библиография, иконография.