ПЕРВЫЕ ШАГИ
Глава первая
Я В УЧИЛИЩЕ
На ночь новички устроились на полу, в пустом классе. За черными стеклами раскачивался фонарь. Укрывшись намокшей шинелью, мы с Фролом доели остатки курицы.
Я постепенно привыкал к Фролу. Мы были однолетки, но он относился ко мне свысока и говорил, что я «в жизни ничего не видал». Я не обижался. Я действительно ничего в жизни не видел…
Отец Фрола, корабельный механик, подорвался на тральщике. Мать убило в Феодосии бомбой. Фрола подобрали моряки с «Грозы», уходившей на Кавказ. Матросы сшили ему флотское обмундирование, Фрол стал членом экипажа «Грозы». Два раза прорывалась «Гроза» в Севастополь. Но когда корабль в третий раз уходил с Кавказа, Фрола послали в город. Вернувшись, он увидел, что «Грозы» и след простыл. Побродив два-три дня по причалам, он познакомился с катерниками. Катерники взяли его к себе. Вскоре Фрол узнал, что «Грозу» потопила подводная лодка; не спасся ни один человек. Мне думалось, что «Гроза» без Фрола ушла не случайно: моряки знали, как опасен их переход; точно так же пожалел Фрола Русьев. Он сказал: «Больше в море со мной не пойдешь. У тебя — вся жизнь впереди».
Мы прижались друг к другу, чтобы согреться. В темноте перешептывались такие же, как мы, новички. Один спрашивал:
— Нас будут в город пускать?
— Нет, если пустят, только в строю, с воспитателем.
— Хорошего мало.
— И все же лучше, чем спать под воротами.
— А ты спал под воротами?
— Когда наш дом разбомбили, я и под дождем спал, на мокрой платформе.
— Спи, Кит, — посоветовал Фрол, засовывая руку мне под бок. — Давай поглядим на Малую землю.
Счастливец! Он умел заказывать сны, какие захочется, и, насмотревшись всласть, всегда хвастался.
А мне не спалось. Вспоминалась мама, которая думает, что отец жив, вспоминался Ленинград, Кировский, школа, товарищи. Вспоминалась Антонина. Она ведь здесь, в этом городе. Надо будет сходить к ней и к Стэлле. Возьму с собой Фрола. Хотя он не любит девчонок. Пойду один. Потом опять одолели тяжелые мысли. Отец, отец! Неужели я его больше никогда не увижу?! «Ох, длинна ночь! — думал я. — Скорее бы утро!»
В темноте продолжали шептаться:
— Море близко отсюда?
— Какое тут море! Тут река, Кура… Море далеко, за горами.
Фонарь за окном потух, и стало темно, как в погребе. Дождь барабанил по стеклам, и казалось, что кто-то, озорничая, кидает в окна горохом.
— А по Куре пароходы ходят?
— Нет. Она слишком мелкая и быстрая.
Чиркнула спичка. В темноте затлел огонек папиросы.
Фрол храпел. Наверное, уже видел во сне Малую землю! А я думал о маме, вспоминал нашу квартиру на кировском, с забитыми фанерою окнами, и то, что вчера казал начальник училища, адмирал, когда встретил нас о дворе: «Вы все, я уверен, хотите быть моряками, вы станете ими, преодолев все трудности, которые встретятся на вашем пути…»
Только немногие пришли, как Фрол, с флота, во флотской форме. Другие долго скитались в разрушенных фашистами городах и прибыли в училище в рваных пальто и дырявых опорках. И лишь несколько человек пришли из дома, от родителей.
Интересно, как мы будем выглядеть в морокой форме? И я, я тоже надену завтра флотскую форму первый раз в жизни!..
Прогудело — наверное, поезд пошел через перевал, к морю.
Мне вспомнился странный корабль, заросший кустарником. Какой славный капитан первого ранга! Ему долго не верилось, что отец не вернется. Но потом он узнал, что отца нет в живых. Нет в живых!.. Когда я был маленький, мы усаживались с ним на полу и из кубиков строили дома, улицы и площади, по которым пускали автомобили. Потом он приносил из кухни гладильную доску, приставлял к дивану, называл доску трапом, диван — кораблем, и я мог, опираясь на его сильную, крепкую руку, сто раз подняться на «палубу» и сто раз спуститься обратно. И отцу никогда не надоедало водить меня вверх и вниз!.. Он выпиливал из дерева корабли и из носовых платков сооружал паруса, за что мама всегда нас журила. Потом мы напускали полную ванну воды и отправляли корабли в плавание; заводили моторные лодки, которые, немного поплавав, тонули. Отцу приходилось, засучив рукав сорочки, вылавливать их со дна… А теперь его больше нет…
Фрол перестал храпеть.
— Мамка! — пробормотал он во сне. — Мама, мамка моя!..
Значит, не Малую землю он видел во сне, а мать, которой уже нет на свете…
За окном перекликались на разные голоса паровозы. В темноте все вздыхали, стонали, бормотали, не поймешь что…
* * *
Мы проснулись от яркого света, заливавшего класс через огромные окна. Вчерашнего дождя не было и в помине. Дождевые капли сверкали на голых ветвях карагача. У меня болела спина, затекла рука, но Фрол вскочил как ни в чем не бывало. Он встряхнул шинель, успевшую высохнуть за ночь, и принялся командовать, будто находился на катере:
— А ну, вставайте! Чего разоспались? Поднимайтесь, скорей поднимайтесь!
В какие-нибудь две минуты Фрол успел растолкать всех, и новички поднимались, заспанные, с красными глазами и с затекшими руками и ногами, не соображая со сна, где находятся.
А Фрол, расчесав на ходу свою огненно-рыжую шевелюру, совал кому-то расческу:
— Ты что, на сеновале спал, что ли? Гляди, солома набилась!.. Расчешись, да смотри расческу верни! А ты чего глаза выпучил? — говорил он другому. — Думаешь, придет бабушка, скажет: «Давай, внучек, вымоем ручки, вытрем носик?» Платок есть? Почему не имеешь? Эх, какой ты растяпа! На, возьми, утрись, да не забудь — верни… А для тебя что, особое приглашение требуется? — расталкивал он соню, свернувшегося калачиком в уголке. — Раз объявлен подъем, значит поднимайся! Тут разговоров быть не может. А ты что глаза выпучил? Забыл, где находишься? Я тебе разъясню: в На-хи-мовском. В Нахимовском, понял?
Когда вошел пожилой усатый матрос, вчера встречавший нас под дождем на вокзале, все были уже на ногах, волосы у каждого были расчесаны и приглажены, а мусор прибран в угол.
— Ну, хлопцы, — сказал матрос весело, — бегом за партами да за койками! А там, глядишь, и париться в баньку!
Пробежав по пустым коридорам, мы широкой каменной лестницей спустились во двор, где, гремя цепями, разворачивался грузовик. У раскрытых настежь ворот стоял часовой с автоматом. Он поглядывал на нас, едва удерживаясь от смеха.
— А ну, хлопцы, растаскивай парты по классам! — зычно скомандовал усатый.
Но мы не знали, с какой стороны к грузовику приступиться. Фрол встал на скат, залез в кузов и распустил веревки.
— Кит, что стоишь? — позвал он. — Залезай живо! А вы, остальные все, подставляйте ручки!
Фрол протянул мне руку, я залез в кузов, и мы вдвоем подняли парту.
— Принимайте! Полундра! — закричал Фрол.
И мы стали подавать парты в подставленные руки. Каждый раз Фрол кричал: «Полундра!» Парты таскали в училище, и было слышно, как их с грохотом ставят на пол.
— Не побейте добро! — кричал матрос в окна.
Новички расшевелились. Разгрузка вдруг превратилась из работы в веселую игру, и когда в ворота въехал второй грузовик, наполненный кипами брюк, фланелевок и бушлатов, он был разгружен в какие-нибудь полчаса.
— А теперь всем в зал, стричься! — приказал матрос. Мы с визгом и топотом ринулись вверх по лестнице.
Посреди зала стояло кресло, а возле кресла, щелкая ножницами, нас поджидал курчавый грузин с черными усиками и с густыми бровями. Он запахнул свой белый халат и пригласил:
— А ну-ка, шен генацвале, кто первый? Стрижка за счет начальства, денег не надо.
Застрекотала машинка, и меньше чем через час все были острижены наголо. Нельзя сказать, чтобы мы стали привлекательнее. У одного оттопырились уши. У другого на темечке обнаружилась лиловая шишка. А парикмахер с каждым шутил, каждому сообщал, что он стал красавцем, и самым маленьким предлагал побриться с одеколоном и подстричь усы. Когда остался неостриженным лишь один Фрол и матрос легонько подтолкнул его к креслу, Фрол запротестовал, говоря, что, мол, пусть стригут сопляков, а он себя уродовать не желает. Матрос только руками развел, но в это время в зал вошел старший лейтенант.
Поняв, в чем дело, он подошел к Фролу:
— Фамилия?
— Живцов.
Старший лейтенант взглянул на его орден и медали и сказал:
— У нас все равны, Живцов, и боевые заслуги не могут служить преимуществом. Первым будет тот, кто станет лучше других учиться и отлично себя вести. Вам понятно?
— Понятно, — пробурчал Фрол, опускаясь в кресло.
Когда Фрола остригли, матрос построил нас и повел в баню. Она оказалась неподалеку, за углом.
В бане было тепло. Все повеселели, разобрали веники, мочалки и шайки и опрометью кинулись в парильню. Я никогда не парился, но Фрол сказал, что это очень полезно и выгоняет простуду, и заставил меня залезть на верхнюю полку и похлестать его веником. Горячий воздух набрался мне в рот и ожег горло, но я все же стегал Фрола веником по покрасневшей спине и любовался, как к малиновой коже прилипают зеленые листочки. Фрол кряхтел от удовольствия, крякал и подбадривал:
— Давай, давай хлеще, хлеще! Слабосильный ты, что ли? А ну-ка, со всей силы наддай, как у нас на флоте!
Вокруг все тоже хлестали друг друга, баловались, визжали, обливали друг друга холодной водой. Фрол сразу утихомирил их, сказав, что «баня — это не цирк», и принялся хлестать меня веником. Я с трудом вытерпел это мучение. Слезы текли из глаз, и я чуть было не задохся. Наконец Фрол меня отпустил, сказав: «Ну, теперь хватит». Я кубарем скатился по скользким ступенькам, сунул голову в чан с холодной водой и все же не мог очухаться. В этот день я впервые понял, что такое настоящая баня!
В предбаннике я с удивлением заметил, что мои брюки, курточка, ботинки, белье — все исчезло. Взамен на лавке лежали такие же, как у Фрола, брюки, синяя фланелевка, полосатая шерстяная тельняшка, форменка с синим воротником, бескозырка и бушлат. Все было новехонькое.
— Ну, что же ты? Надевай! — сказал Фрол, обтиравший багровое, все в веснушках, лицо, на котором выступили капельки пота.
Брюки застегивались непривычно, и если бы не Фрол, я наверное, не сумел бы справиться с ними. Синяя фланелевка была очень теплая.
Я пожалел, что тут не было зеркала. Как преобразила всех форма! Вчера мы были разношерстной толпой. Теперь вчерашних новичков было не узнать. Надев морскую форму, правда, не становишься еще моряком, но, вращаясь из бани, мы шагали уже почти в ногу.