К МОРЮ!
Наконец-то мы ехали на море! Мы получили «сухой паек» на дорогу, уложили вещи в мешки, и грузовая машина отвезла нас в Тбилиси. Зашли в училище. Так пусто было в огромном здании! Горич разрешил мне и Фролу отлучиться до вечера.
Мы пошли к Стэлле. У нее была Антонина и еще одна золотоволосая кудрявая девочка, с задорным, усыпанным, как у Фрола, веснушками, личиком.
— Это Хэльми Рауд, она сидит со мной на одной парте, — познакомила нас Антонина. — Она эстонка из Таллина, а теперь живет в Грузии; ее отец работает на Закавказской железной дороге. Им бы пришлось очень плохо, если бы они остались при фашистах: фашисты повесили бы ее отца коммуниста. Она бежала с отцом по полям, вокруг падали бомбы, и самолеты гонялись за ними, стреляя из пулеметов.
Хэльми рассказала, что в Таллине было много моряков до войны: это ведь морской город! Но она никогда не видела таких маленьких моряков, как мы с Фролом.
Фрол хотел было обидеться, заявив, что он вовсе не маленький, воевал на катере, но Стэлла и Антонина закричали в один голос: «Знаем, знаем! Все рассказали Хэльми: как ты водил катер и даже попадал в вилку!..» И все рассмеялись, даже Фрол. А Антонина вытащила корзинку и принялась угощать нас невиданными плодами — их в Сухуми выращивал ее дядя: мандаринами, которые можно есть с кожицей, сочной красной хурмой и грейпфрутом. А потом достала несколько зеленых огурчиков и сказала:
— Вот это вам, наверное, понравится.
— Огурцы после мандаринов? — удивился Фрол.
— А ты попробуй.
Фрол откусил кусочек и вдруг зачмокал от удовольствия.
— Фейхоа! — сказал он, зажмурившись, как кот.
— Ну да, фейхоа!.. Никита, это и есть те фейхоа, из которых приготовляют зеленый сироп.
Огурчики были так вкусны, что я бы мог съесть целый десяток. Но нам досталось всего по две штуки.
— Мы уезжаем на флот, — сообщил Фрол.
— Когда?
— Через три часа.
— Не-ет, так скоро?
— И завтра же выйдем в море. Даже если будет шторм в восемь баллов.
— А восемь баллов — большой шторм? — спросила Стэлла.
— На палубе не удержишься — смоет.
— Не-ет! Я не хочу, чтобы тебя смывало!
— Хорошо, я привяжусь… И мы уж наверняка опустимся на дно в подводной лодке.
— А вы не боитесь, что она вдруг не выплывет? — с опаской спросила Антонина.
— Таких случаев не бывает.
В это время вернулись Мираб и его жена и в изумлении остановились на пороге.
— Никита! Фрол! — воскликнул дядя Мираб. — Слышали? Наши уже перешли границу!
— И Гоги прислал фотографию. Он теперь старший сержант, — подхватила тетя Маро.
— Да, он старший сержант и дважды орденоносец, — повторил, как эхо, дядя Мираб. — А Стэлла учится водить паровоз. Она вам уже рассказала?
— Она больше не начальник станции, хочет быть машинистом, — вторила ему тетя Маро.
— Будет электровозы водить. И я поеду тем поездом, который Стэлла поведет через перевал… Что же вы стоите? Садитесь.
Но нам пора было уходить. Девочки пошли провожать нас. Хэльми так много болтала, что даже Стэлла не могла с ней сравниться.
— Вы едете к морю? — говорила она. — Значит, мой папа вас повезет до Хашури. Мы живем возле самой железной дороги, и он всегда дает гудок, когда проезжает мимо. Днем я выбегаю и машу платком, а ночью он гудит тихонько, чтобы не разбудить нас, если мы спим, а если не спим — чтобы мы услышали: «Спокойной ночи». И мы отвечаем с мамой: «Спокойной дороги». Наши хозяева знают, что это мой папа проехал, и всегда говорят: «Хэльми, твой отец пожелал тебе спокойной ночи. Слышала, он гудел?» Когда мы приехали, хозяева нас взяли к себе и сказали: «Ничего, дорогие, наша армия вернет вам ваш город, и тогда мы приедем к вам в гости». Конечно, они приедут к нам. Только наш дом разбомбило, и у нас еще нет квартиры.
— Будет новая! — сказал Фрол уверенно. — Еще лучше прежней. Построят!
Мы вышли на берег Куры. Рыбаки, подвернув брюки и засучив рукава, стояли по колена в воде и вытаскивали сети, полные рыбы.
— Когда вы вернетесь, мы пойдем форелей ловить. Хорошо? — сказала Стэлла.
Мы распрощались и пришли в училище как раз вовремя. Солнце садилось за горы. Через несколько минут мы отправились на вокзал.
Поезд стоял у платформы. Я успел дойти до электровоза и увидеть в окне сухощавого человека с решительным и суровым лицом, такого же рыжего, как и его дочка Хэльми.
И когда поезд тронулся и пошел в темноте, электровоз негромко загудел один раз, другой и третий, и я понял, что суровый эстонец желает своей дочке «спокойной ночи», а она смотрит в окно, в темноту, и отвечает: «Спокойной дороги».
* * *
Приморский город был весь залит солнцем. Мы сбросили вещевые мешки в повозку извозчика, и Сурков приказал отвезти все в порт. Было так жарко, что асфальт таял под ногами. Названия улиц были написаны на дощечках на двух языках — аджарском и русском. Бородатые аджарцы в шерстяных башлыках сидели за столиками под пальмами и пили из маленьких белых чашечек кофе. За домами виднелись горы, на которых еще не растаял голубой снег. И хотя это был самый отдаленный от фронта порт, вездеходы тянули на прицепах орудия, встречалось много военных и еще больше — моряков. На ленточках бескозырок проходивших матросов мы читали: «Подводные силы», «Торпедные катера ЧФ», «Кама», «Красный Кавказ»…
Прямая улица упиралась в набережную. Перед нами открылась бухта. Круглая, глубокая, она лежала в кольце синих гор. Серые транспорты стояли возле причалов. Матросы поднимались по сходням, пригибаясь под тяжестью туго набитых мешков. Посреди бухты, неподалеку от черной цепочки бонов, голубой глыбой врос в воду крейсер.
— «Красный Кавказ», — сразу определил Забегалов.
Длинные стволы орудий смотрели из амбразур башен в море. Крейсер сторожил этот солнечный город, тихое жаркое утро и зеленые пальмы. Над бухтой покачивались серебристые «слоники».
Бухту разделял надвое мол, облепленный с обеих сторон катерами, подводными лодками, тральщиками и вспомогательными судами. Возле мола стоял большой светло-серый корабль с толстой серой трубой.
— Это «Кама», — сказал Сурков. — На ней мы и будем жить. Постарайтесь освоиться с корабельной жизнью почувствовать себя на корабле, как дома. Ведь вам всю жизнь придется прожить на кораблях!
Чтобы добраться до «Камы», нам пришлось обойти всю бухту. Мы прошли мимо катеров, вытащенных на берег, и подводной лодки с выпуклым, ржавого цвета брюхом. «Кама» росла на глазах. Сколько было на ней мостиков, палуб и трапов!
— Ого! — сказал Фрол. — Махина здоровая!
Фрол поднялся по трапу с таким видом, будто ему была приготовлена встреча. Когда нас выстроили на палубе, он так выпячивал грудь, что его медали было видно, наверное, даже с мостика. Капитан второго ранга, командир «Камы», поздоровался с Горичем и с Сурковым и обратился к нам с приветствием: «Добро пожаловать, дорогие нахимовцы!»
— Ваша фамилия? — спросил он Фрола.
— Живцов, товарищ капитан второго ранга! — отчеканил Фрол.
— Не из морской пехоты, случайно?
— Никак нет, товарищ капитан второго ранга! С гвардейского соединения торпедных катеров. А только шесть месяцев и семнадцать дней состою воспитанником первого в Советском Союзе Нахимовского военно-морского училища!
— Ну, какой молодец! — восхищенно сказал командир Суркову. — А ваша фамилия? — спросил он Вову.
— Бунчиков.
— Бунчиков? Ваш отец служил в нашем соединении, — сказал осторожно, как бы боясь потревожить Вовино горе, капитан второго ранга. — Я рад, что сын пошел по стопам отца, одного из лучших подводников…
Услышав мою фамилию и фамилии Забегалова и Девяткина, командир «Камы» прямо-таки расцвел и сказал Горичу:
— Я вижу, у вас тут собрались потомственные черноморцы!
Он подошел к Илико и спросил уже совсем весело:
— Скажите, а вы — не Поприкашвили?
— Поприкашвили, товарищ капитан второго ранга.
— Вылитый портрет! — сказал он Горичу. — Отлично, товарищи нахимовцы! — обратился он к нам. — Живите, осматривайтесь, набирайтесь морского духа. Я думаю, на «Каме» вам будет хорошо и спокойно. Места всем хватит.
На «Каме», действительно, места было больше чем достаточно. Это был океанский пароход. Горичу и Суркову отвели каюты, а нам — палубу, просторную, светлую, чистую. Меня удивило, что в палубе мало коек.
— Будешь спать в подвесной, Кит, и цепляться за небо, — успокоил Фрол. — Пойдем-ка посмотрим, что за штука эта самая «Кама».
Найдя каюту Горича и лихо откозыряв, Фрол попросил разрешения «пойти с Рындиным осмотреть корабль». Горич разрешил.
Я бы сразу запутался в лабиринте коридоров и трапов, но Фрол шел, ни у кого не спрашивая дороги. Я был спокоен, зная, что Фрол не забредет по ошибке в салон командира соединения или в офицерскую кают-компанию, куда нам входить не полагалось.
В коридорах гудели вентиляторы, шевелившие красные репсовые занавески на раскрытых дверях кают.
— Хорошо расположились подводнички! — прищелкнул языком Фрол. — А ты знаешь, они ведь, как и катерники, все больше в море живут. «Кама» у них — вроде гостиницы. Только наши уходят на день, на два, а эти — на три, на четыре недели.
— И неужели все время живут под водой? — спросил я.
— Не под водой — на позиции, — поправил Фрол. — Днем спят, а ночью воздухом дышат. И подкарауливают фашиста.
Матрос, стоя на коленях, начищал суконкой блестящие поручни трапа.
— Драишь, дружок? — спросил Фрол.
— Как видишь, — ответил матрос.
— «Чистолем» протираешь?
— «Чистолем».
— Песочком, бывает, получается лучше.
Матрос проводил нас удивленным взглядом.
В одном из кубриков спали подводники, они рано утром пришли с позиции. Один из матросов, свесив ноги с койки, штопал носки.
— Отдыхаете? — спросил Фрол.
— Отдыхаем, — ответил матрос.
— Ну, отдыхайте, — сказал он тоном адмирала, производящего смотр. — Потопили кого-нибудь?
— Нет.
— Не повезло, значит? Ничего, в другой раз повезет. Идем, Кит.
На камбузе Фрол спросил:
— Суп нынче с чем? С бараниной?
— А тебе откуда известно? — улыбнулся худой рыжеусый кок.
— По запаху, — не смущаясь, ответил Фрол. — Я в запахах хорошо разбираюсь. Лаврового листу положил? А красного перцу?
И он пустился в разговор о приготовлении пищи с таким знанием дела, будто сам был опытным коком.
Фрол заглянул и в радиорубку, где совершенно очаровал радиста, и тот дал нам послушать, что творится в эфире. В радиоузле Фрол пообещал выступить с рассказом о Нахимовском, и за это нам завели патефон, и мы услышали арию Гремина из «Евгения Онегина» и вальс из «Спящей красавицы». Фрол выведал у киномеханика, часто ли бывает на «Каме» кино и какие будут показывать фильмы. В библиотеке он сказал матросу-библиотекарю: «Вот мой дружок ужас сколько читает. Ему можно брать по две книги?» В парикмахерской Фрол привел в недоумение парикмахера, заказав «нахимовскую стрижку». Парикмахер, не зная, что это за стрижка, но не желая признаться, осторожно нащупывал, похожа ли эта стрижка на бокс или на полубокс. Фрол остался доволен и щедро расплатился. Мы попали в баню со множеством душей, обложенную белым кафелем.
— Жаль, что нет пару, — сказал Фрол. — А то бы попарились, Кит! (Я с ужасом вспомнил, как однажды Фрол чуть не до смерти захлестал меня веником.)
К обеду мы уже были коротко знакомы с парикмахером, коком, радистом, библиотекарем, киномехаником и матросом, владевшим патефоном и пластинками, а к ужину чувствовали себя на «Каме» как дома.
* * *
Только что я видел во сне отца, маму, Стэллу и дядю Мираба. Мы все пришли к Антонине, и она радостно сообщила: «Вы знаете? Дедушке сделали операцию, он опять видит…» Но сна досмотреть не удалось. В ушах пронзительно засвистело, я проснулся, подпрыгнул, больно стукнулся обо что-то лбом и чуть было не вывалился из койки. Тут я вспомнил, что живу в матросской палубе, боцманские дудки свищут подъем и нужно немедленно вскочить, собрать постель, уложить койку, отнести ее наверх, в специальный ящик, именуемый «сеткой», одеться и бежать умываться.
С трудом выкарабкавшись из качающегося гамака, я шлепнулся на палубу, мигом натянул брюки и форменку, зашнуровал ботинки. Фрол уже скатал постельное белье, одеяло, подушку и койку в ровную, аккуратную колбаску. Искусство укладывать койку давалось мне с большим трудом. У меня обязательно что-нибудь торчало — то кончик подушки, то кусок одеяла, то конец простыни высовывался, словно заячье ухо.
Умывальная на «Каме» была большая, с десятками кранов, обильно выпускавших воду; толчеи не было, места хватало, и все успевали быстро помыться.
Умывшись, я побежал на камбуз. Кок с рыжими усами раздавал завтрак.
После завтрака меня позвал Фрол.
— Погляди-ка, — сказал он, перегибаясь через фальшборт, — «щука» с «дела» пришла.
Я увидел внизу подводную лодку. Она, как детеныш к киту, прильнула к высокому борту «Камы». Матрос, вооруженный кистью, начал замазывать на рубке «щуки» вписанную в красную звезду цифру «13».
— Знаешь, что это значит? — спросил Фрол.
— Нет. А что?
— Это значит, что они утопили тринадцать кораблей.
— А зачем же матрос замазывает «тринадцать»?
— Погоди, увидишь.
Оставив в неприкосновенности единицу, матрос вывел на месте тройки красивую, ровную цифру «4».
— Эй, дружок! — сложив ладони рупором, закричал Фрол любовавшемуся своей работой матросу. — Потопили?
Матрос задрал голову кверху и кивнул.
— Такого? — раздвинул Фрол над фальшбортом ладони.
Матрос замотал головой.
— Значит, такого? — раздвинул Фрол руки пошире.
Матрос опять замотал головой.
— Так, значит, эдакого? — закричал Фрол, раздвинув руки до отказа.
Матрос широко раздвинул руки, держа в одной руке ведро, в другой — кисть.
— Ого! — похвалил Фрол. — Тысяч на двенадцать.
— Чего «тысяч на двенадцать»? — не сообразил я.
— Чего, чего! Тонн. Штука большая. Сегодня узнаем, что и как.
— А как ты узнаешь?
— Проспятся — расскажут. Вот попасть бы на поросенка!
— На поросенка?
— Подводники, как потопят корабль, по радио сообщают: у нас, мол, удача. А в базе уже понимают; поросенка режут и жарят. Ух, и вкусно до чего, за уши не оттянешь!
Подошел Горич и тоже посмотрел на свеженькую цифру «14».
— Надеюсь, командир лодки разрешит побывать вам на «щуке».
Он пошел по палубе, а нас с Фролом чуть было не окатило водой: началась утренняя приборка. В училище воду надо было таскать ведрами из умывальника. Здесь по всем палубам вытягивались длинные, похожие на змей, шланги, и эти змеи выплевывали густые струи ослепительно чистой воды. Вода ручейками бежала по дереву палуб, по обшивке надстроек, по запотевшему стеклу толстых иллюминаторов, по медной окантовке люков, по черным желобкам возле борта. Никуда нельзя было скрыться от этого потопа, он настигал повсюду, и матросы разгоняли воду щетками и швабрами.
Наконец, корабль был вымыт и весь сверкал: прозрачные капли высыхали на голубовато-серой обшивке. Предстоял подъем флага.
С первого же дня жизни на «Каме» я полюбил эту торжественную минуту. В лагере тоже каждое утро поднимали флаг, но здесь подъем флага был гораздо торжественнее. Каким бы делом ни был занят офицер или матрос, он тотчас же становился спиною к борту. Только минуту назад было шумно на палубе: один матрос бежал на ют с мостика, другой — с бака на мостик, боцман крепко выговаривал кому-то за плохо надраенную «медяшку», переговаривались сигнальщики, и шофер, привезший полный грузовик мяса, перекликался с баталерами и коком, — и вот все стихло, все замерло, настала такая тишина, что стал слышен далекий цокот копыт по асфальту.
— На флаг! — разнеслась по всему кораблю команда.
Мы все резко повернули головы. Очень медленно флаг корабля пополз к небу. И на всех кораблях, стоявших в бухте, выстроились по борту матросы и офицеры, отдающие честь флагу. И, наверное, в эту минуту по всему Черному морю, на всех кораблях — в Новороссийске, в Севастополе и в Одессе, до самого устья Дуная — матросы и офицеры стояли, отдавая честь флагу.
Флаг дошел до места. Этот флаг — знамя корабля. Он никогда не будет спущен перед врагом, и если будет сбит в бою, его тотчас же заменят другим. «Погибаю, но не сдаюсь!» поднял сигнал броненосец «Адмирал Ушаков». Не спустив флага, пошел ко дну «Стерегущий», дравшийся один с целой японской эскадрой. Под таким же флагом, как флаг на «Каме», корабли высаживали десант на Малой земле и проводили караваны на Севере; крейсера «Киров» и «Аврора» защищали Ленинград и Кронштадт; стоящая тут у борта «щука» потопила четырнадцать вражеских кораблей; «Кама» отбивалась от немецкой подводной лодки и от трех самолетов…
Вот какому флагу мы отдавали честь!
Прокричал горн, просвистали дудки, пробили склянки. Часовой стал у флага, и каждый взялся за то дело, которое он на минуту оставил.
— Здорово, Кит? — спросил Фрол.
— Хорошо!
Мне действительно было хорошо в это ясное утро.
— Гляди-ка, гляди! — показал вдруг Фрол на спускавшегося с мостика чернобородого офицера в белом кителе. — Узнаешь?
— Поприкашвили?
— Он самый!
Если бы нашему Илико приклеить усы и бороду, он был бы вылитым капитан-лейтенантом Поприкашвили!
Илико рванулся было вперед, но сдержался и подошел к отцу так, как нахимовцу подобает подходить к офицеру. Выслушав сына, отец крепко расцеловал его и похвалил за настоящую флотскую выправку. Потом Поприкашвили-старший поздоровался с Горичем и Сурковым.
— Сегодня ночью прихожу с моря, говорят: на «Каме» — нахимовцы. «Отлично, — думаю, — вдруг и мой здесь!»
— Так это ваша «щука», товарищ капитан-лейтенант? — спросил Фрол.
— Моя.
— Значит, это вы четырнадцать кораблей потопили? — воскликнул Авдеенко.
— Стало быть, я, — улыбнулся Поприкашвили-старший.
— А вы еще много потопите, а? — совсем глупо спросил Бунчиков.
— Боюсь, что пока счет закрыт, — ответил Поприкашвили. — Это был последний фашистский корабль в Черном море.
Он подергал свою густую черную бороду, словно проверяя, крепко ли она держится.
— А вы расскажете, как потопили четырнадцатый корабль?
— Лучше я расскажу, как потопил первый. Вот эту самую «щуку» я получил за три месяца до войны, прямо с завода. Я сам поднимал на ней военно-морской флаг. Мы все полюбили наш новенький подводный корабль. Как, по-вашему, он хорош?
Мы единогласно одобрили его «щуку».
— Вы думаете, мы в первый же день войны стали топить врага?.. Ничего подобного! Несколько суток мы ждали противника, а его все не было. До чего же нам было досадно! Вторая и третья позиции тоже не принесли нам военной удачи…
— Так никого и не потопили? — спросил Фрол.
— Были у меня нетерпеливые ребята, вроде тебя, — усмехнулся Поприкашвили. — Все спрашивали: неужели мы ничего не потопим? Пришлось им внушать, что умение ждать на войне так же необходимо, как и способность к стремительным действиям. Каждый день, проведенный в море без сигнала атаки, казался нам вычеркнутым из жизни. Мы говорили друг другу: «Может быть, завтра, наконец, встретим?» И вот мой помощник обнаружил у берега транспорт. Как только стемнело, мы всплыли. Перед носом лодки возвышался черный корпус большого корабля. Я произвел залп. Лодка вздрогнула. Я скомандовал: «Лево на борт!» Нельзя было терять ни секунды. Через полторы минуты я услышал взрыв. Когда мы всплыли, на месте транспорта поднимался столб дыма. С берега зашарили прожекторы. Мы скрылись, не замеченные противником. «С первой победой!» — поздравил меня командир соединения… И вот я четырнадцатый раз возвращаюсь в базу с рапортом о потоплении корабля, но слова «С первой победой!» остались для меня самой памятной, самой дорогой наградой!
— Еще о чем-нибудь расскажите! — попросил Фрол.
— Еще о чем-нибудь — в следующий раз, — засмеялся Поприкашвили.
— А мы можем осмотреть вашу «щуку»?
— Безусловно.
— Сегодня?
— Во всяком случае, не позже чем завтра утром. А теперь, прошу прощения, я должен идти к командиру соединения. Приглашаю вас всех на обед. У нас — жареный поросенок.
Фрол даже крякнул от удовольствия: он любил вкусно покушать. Одно, как видно, его огорчало: если разделить поросенка на всех, достанется каждому по крохотному кусочку!
* * *
Но поросенок оказался целой свиньей, пуда в полтора весом. Как и в какой печи умудрился зажарить целиком свинью рыжеусый кок — осталось навсегда его тайной.
«Именинники», в новых форменках, в орденах, встретили нас очень радушно и принялись усаживать за стол в шестом кубрике «Камы». Я с удивлением заметил, что все были усатыми. Правда, у одного усы росли хорошо, у другого — плохо. У молодого торпедиста, сидевшего слева от меня, усы были русые, шелковистые. У комендора с цыганским лицом, с черными глазами и с зашитой щекой, сидевшего от меня справа, — густые, пушистые, черные. У рыжего акустика, рядом с Фролом, были рыжие усики колечками. У боцмана, который сидел возле Илюши, усы были редкие, неопределенного цвета и росли, очевидно, медленно, потому что он то и дело не то вытягивал их, не то подкручивал. С Забегаловым сидел второй торпедист, с черными усиками, торчащими кверху, как стрелки. Словом, среди экипажа «щуки» не было ни одного безусого матроса…
Боцман огромным ножом разделил поросенка на аппетитные, сочные, хрустящие куски. Каждому досталось, кроме того, по большой ложке гречневой каши. Все с большим удовольствием принялись уничтожать праздничное блюдо. Хозяева подкладывали нам все новые куски, подшучивали над нами и предлагали завтра же вместе с ними «прогуляться на позицию».
— Не сдрейфите? — спрашивали они.
— Не сдрейфим, не беспокойтесь, — отвечал Фрол. — Вы лучше расскажите-ка нам, как вы транспорт топили.
— А что, расскажем, пожалуй? — подмигнув, спросил боцмана рыжий акустик.
— Расскажем. Как не рассказать таким славным ребятам!
— А вы как, травить будете или рассказывать правду? — спросил Фрол.
— Ого, да тебя не проведешь! — удивился боцман. — Ты, я вижу, бывалый.
— Он даже катер водил, — сообщил Илико.
— И в «вилку» попадал, — поторопился добавить Авдеенко.
— Как, даже в «вилку»? — заинтересовались артиллеристы. — Расскажи, расскажи!
Фролу пришлось рассказать. Расчувствовавшийся боцман положил Фролу на тарелку еще свинины и сказал:
— Нет, мы травить не будем. Мы расскажем про поросенка, который нам достался труднее всех. Он был пятым по счету. Ну, кто начнет?
— Скажите, товарищ боцман, — спросил я не выдержав, — почему у вас на «щуке» все до одного с усами?
Хозяева переглянулись и вдруг расхохотались. Хохот стоял такой, что, казалось, дрожит весь кубрик.
— Вопрос в самую точку! — давясь от смеха, сказал боцман. — А вы такую песню слыхали: «Давайте же, товарищи, в свободные часы отращивать, отращивать гвардейские усы», — пропел он. — Лодка у нас гвардейская? Гвардейская. Командир у нас с усами? С усами.
— Но ведь командир с усами и с бородой? — поправил я боцмана.
— А что мы можем поделать, если бороды не растут? — обиженно проговорил рыжий акустик, и опять все захохотали.
— Придется, значит, и нам с тобой, Кит, усы отращивать, — сказал Фрол, приведя в полный восторг подводников.
— Начинай, Чепчик, — сказал боцман, когда все перестали, наконец, хохотать.
Мой сосед, торпедист, по фамилии Чепчик, начал:
— Было это на второй год войны. Вышли мы на позицию…
— Днем находились под водой, — продолжал мой другой сосед, комендор, — а ночью всплывали подышать свежим воздухом. Мы, комендоры, с нетерпением ждали: ух, встретиться бы поскорее с врагом!
— А мы, торпедисты, не ждали? — обиделся торпедист.
— Ждали все, — примирил их боцман. — И вот, ровно в тринадцать ноль-ноль, штурман доложил командиру: «Входим в квадрат». Мы вошли во вражеский порт. В тринадцать десять вахтенный командир заметил в перископ танкер. Командир встал к перископу. Лодка легла на боевой курс…
— Мы все наблюдали за командиром, ждали команды, — продолжал торпедист. — Не отрываясь от перископа, он приказал: «Аппараты товсь!»
— Как только торпеды ушли из аппаратов, — подхватил боцман, — лодка быстро пошла на глубину. Ведь сразу же после взрыва «охотники» кинулись нас искать!..
— Мы услышали двойной взрыв, — сказал торпедист, — значит, в цель попали обе торпеды! Потопили танкер!..
— Тишина была мертвая, — вставил рыжий акустик. — Мы ведь знали, что «охотники» выслушивают нас гидрофонами…
— Все головы поднимались кверху, — продолжал боцман. — Мы слушали и даже шептаться не смели. Когда в одном из отсеков стала капать вода, нам показалось, что враг и это услышит. Я осторожно, на цыпочках, подошел и подложил кусок мягкой пакли…
— Тишина… Минуту, другую, третью… — не выдержал акустик. — Но вот — снова шум над кормою. Работали винты корабля. Послышались глухие, тяжелые взрывы: нас закидывали глубинными бомбами. Лодка вздрогнула, ее подбросило кверху. Мы все попадали. Лодку теперь так ударило, что из плафонов посыпались стекла. Свет погас…
— Век буду жить, а того, как нам пятый поросенок достался, никогда не забуду! — продолжал боцман. — Тихо-тихо кругом, будто в могиле, и вдруг слышу — вода журчит… просачивается в лодку… течет где-то! Неужели сдал корпус? Не может быть!.. А вода все журчит да журчит… Во входной люк просачивается! Поджали люк, стало снова тихо… Дело прошлое, теперь прямо скажу: понял я, что дело наше — труба. Фашист, он не оставит лодку, придет бомбить снова…
— Так и было, — продолжал рыжий акустик. — Через полчаса снова начал, да как! Бомбы рвались у бортов. И потом вдруг по борту заскрежещет…
— А что это было? — не выдержал Авдеенко.
— Фашист на якорь встал да зацепил нас якорной цепью — вот что было! — пояснил боцман. — Девять с половиной часов подряд он нас, проклятый, бомбил. Дышать стало нечем. И вдруг ровно в полночь стучит кто-то в лодку…
— Ой! — испуганно воскликнул Бунчиков.
— Стучит да стучит, — продолжал боцман. — А зачем стучит? Кто? Догадался я наконец: нас специальными приборами с носа до кормы простукивают. Промеривают, значит, наши размеры. Утром снова примутся за бомбежку. А может, решили, что прикончили нас, и собираются поднять лодку…
— А дышать-то уже совсем нечем было, — напомнил акустик.
— Мы на нашего командира дивились, — продолжал торпедист, — тяжело ему, как и нам, а лицо спокойное, будто знает, что и лодку и нас он выручит. Как посмотришь на него — и у тебя спокойнее на сердце…
— А он в это время задачу решал, — пояснил боцман. — И задача была вот какая: что если всплыть да фашиста обжулить? Другого-то выхода нету. Ослабеют люди. Не позже чем через час ослабеют. Тогда и механизмами управлять не смогут. И вот наш «батя» приказал шепотом: «Готовиться к всплытию. Артиллерийский расчет — ко мне!»
— Приходим мы к командиру, — продолжал комендор. — Дышим, как рыба на льду. «Как только лодка всплывет, — шепчет командир, — мигом люки отдраить, артиллерийский расчет выбегает на верхнюю палубу к пушкам, открывает огонь по врагу. Остальные забрасывают фашистов гранатами. Лодка должна прорваться!» И так уверенно все это «батя» шепчет!..
— Не прошло и минуты, как наша «щучка» оторвалась от грунта — и давай всплывать…
— Ну? Ну? — послышалось со всех концов стола.
— Лодка всплыла. Командир открыл люк. Сам — на мостик, за ним — остальные… И что мы видим? Темнота кругом. Один буй по корме светится, другой — по носу, а против рубки светится крестовина. Это, значит, фашист указывает, что лодку нащупал. Наша «щучка», оставив за собой сети, буй, крестовину и зазевавшихся фашистских «охотников», полным ходом пошла в открытое море… Ух, и дышали же мы!..
— И дышали же! — повторил акустик.
— Воздух был свежий, ночной, соленый! — с чувством сказал комендор.
— Одно слово — наш, черноморский! — подхватил торпедист.
— Давно мы так не дышали!
— А как домой торопились! Но только в базу мы нескоро пришли, через много часов.
— И нас как раз уже ждал пятый жареный поросенок, — заключил рассказ боцман.
— А фрицы и по сию пору не найдут нас на дне морском! И удивляются же, — засмеялся торпедист.
— Ну, а теперь отдыхать, дорогие гости! — скомандовал боцман, поглядывая на опустевшие блюда. — Отдых — дело святое.
Когда мы пришли в свою палубу и стали располагаться на отдых, все набросились на Илюшу:
— Ты что же про своего отца никогда ничего не рассказывал?
— А что я мог рассказать? — в свою очередь взъелся Илико. — Что я мог рассказать, я вас спрашиваю? К отцу пристанешь, бывало, а он тебе в ответ: «Вышли. Ждали. Дождались. Обратно в базу пришли». Вот и все.