Проводив Валю, Ткаченко в задумчивости остановился на пороге своей взбудораженной комнаты и прислушался к монотонному гудению печи. Звук не понравился ему. Кряхтя, он опустился на колени и полез под печь.
— Плоскогубцы надо, — сказал он себе. — Где-то были плоскогубцы.
Он посмотрел под кровать, опрокинул штатив с пробирками, кинулся вытирать, уронил большой сверток, и аптекарские пакетики веером разлетелись по полу. Старик схватился за голову.
— Порядочек у меня! — воскликнул он. — Ну вот рама. К чему здесь рама? Ах да, это в прошлом году я принес…
Он кликнул соседку, и вдвоем они вытащили раму на лестницу. Потом соседка решила расколоть ее на дрова. А доцент стоял рядом и давал советы, как держатть топор. Минут двадцать они провозились на лестнице. Соседка первая заметила, что пахнет гарью.
— Это озон, — возражал старик, — от электричества…
Он неторопливо возвратился в квартиру, открыл дверь в свою комнату и отшатнулся в ужасе.
С яркий свет струился из-под печи; проворные синие огоньки бежали по листкам записей и журналов; ровным светом горел спирт из треснувшей бутыли, разливаясь тихим сиянием по пианино.
Вдруг с треском раскрылась печь, плеснув струей огня. Раскаленная докрасна дверца повалилась на диван. Зашипела загорающаяся кожа. Разом вспыхнули занавески. Пламя взметнулось и забушевало по всей комнате, выталкивая круги черного дыма в коридор.
— Записки, мои записки! — воскликнул старик и, оттолкнув соседку, бросился в огонь.
* * *
И вот он лежит на чересчур длинной больничной койке, маленький, сморщенный, со смешными желтыми кустиками опаленных усов. Темные несмываемые пятна на щеках. Кожу натянули острые скулы. Под ввалившимися глазами — глубокая тень; кажется, что она растет, заливает лицо, весь он погружается в черную тень — маленький старичок и великий ученый.
Игорю очень стыдно, но он плачет, не скрывая слез. Ему так жалко этого старика, утром еще веселого, энергичного, а сейчас такого беспомощного! Может быть, Игорю жалко самого себя. Михаил Прокофьевич был его единственным другом — другом и руководителем.
— Надеждин… — шепчет Ткаченко, шевеля сморщенными веками.
— Я здесь, Михаил Прокофьевич. Вам лучше? — Игорь нагибается над подушкой.
— Ну как?
Игорь не сразу понимает вопрос.
— Ах, бег? Все в порядке: я выиграл.
— Хорошо! — шепчет ученый и, медленно высвободив руку из-под одеяла, передает Игорю обожженную, покоробленную тетрадь: — Возьми! Тут все подробно…
— Но зачем мне! — протестует Игорь. — Вы скоро встанете. Я помогу вам восстановить всё.
— Возьми!.. — настаивает Ткаченко.
Спорить и доказывать ему трудно.
Игорь берет тетрадь, и на пол вылетают из покоробленной обложки обрывки обгорелой бумаги. Игорь поспешно захлопывает тетрадь, но легкие, как тень, кусочки пепла долго еще кружатся в воздухе, медленно оседая траурной пылью на подушку и желтое лицо.
Старик вздыхает глубоко. Кажется, никогда не кончится этот вздох. Валя с ужасом глядит на бессмысленные глаза Ткаченко и тянет Игоря за руку.
— Это был мой единственный друг, — говорит Игорь. — Теперь у меня никого нет…
— А я? — спрашивает Валя.