Увы, и я, и я рожден В последней смертной доле, Природой чувством наделен, Столь гибельным в неволе. Крепостной поэт Иван Сибиряков.
С Петербургом ХIХ века связан ряд имен замечательных русских крепостных художников — Кипренского, Сазонова, Тропинина, Уткина, Воронихина. Орест Кипренский в ранней юности уже получил отпускную и, окончив Академию Художеств, уехал в Италию, где вскоре приобрел широкую известность. Из крепостной среды вышел и художник Василий Сазонов, «раб его сиятельства гр. Н. П. Румянцева», отпущенный своим барином на волю «в уважение к талантам». Поводом для этого послужила медаль, полученная румянцевским крепостным в Академии Художеств в 1809 г. за исполнение рисунка с натуры». Окончив в 1815 г. с золотой медалью Академию и, побывав в Италии, Сазонов, по возвращении в Россию, отдался целиком работе, добившись звания академика живописи.
Иначе сложилась судьба крепостного гр. Моркова — Василия Тропинина. Однажды помещику доложили о замечательных способностях мальчика к рисованию. «Баловство одно, толку все равно не будет, — заявил Морков, и мальчик был отправлен в Петербург обучаться кондитерскому искусству. Совершенствуясь в изготовлении слоенных пирожков и тортов, мальчик старался улучить минуту, чтобы побежать в мастерскую соседа-живописца, с сыном которого он свел дружбу. За эти отлучки кондитер таскал за волосы нерадивого поваренка, бил его плеткой, но мальчик по-прежнему продолжал бегать в мастерскую художника. Тропинин понемногу стал рисовать, удивляя окружающих своими успехами. Весть об этом дошла до Моркова, согласившегося, наконец, отдать мальчика в Академию. Поразительные успехи Тропинина привлекли к нему завистливое внимание старых профессоров и один из них поспешил уведомить Mоркова, что он рискует потерять своего крепостного, если позволит ему окончить Академию Художеств. Встревоженный Морков тотчас вызвал Тропинина к себе в Подольскую губернию, где умышленно заставлял его красить крыши, заборы и экипажи.
Художник покорно выполнял требования своего господина и только в редкие свободные минуты ему удавалось заняться живописью. Наконец Морков соблаговолил признать талант своего крепостного, разрешив ему отныне писать иконы и портреты сначала членов семьи Моркова, а затем и соседних помещиков. Вскоре портреты кисти Тропинина стали пользоваться широкой известностью и даже до Петербурга дошла весть о талантливом крепостном живописце.
Один француз, посетивший имение Моркова, пришел в восторг от произведений Тропинина. Но каково же было изумление иностранца, когда за графским обедом, среди одетой в ливреи дворни, он узнал Художника. Экспансивный француз поспешил предложить ему свободный стул, сконфузив этим и барина и крепостного. После этого Тропинин был освобожден от обязанности стоять за графсим стулом. Однако, материальное его положение продолжало оставаться очень трудным. Гр. Морков платил художнику жалованье в размере 36 руб. асс. в год и 7 руб. «харчевых». На эти гроши надо было содержать жену и ребенка.
Восемь долгих лет ждал Тропинин «вольной», которую Морков, наконец, «милостиво» поднес ему на пасху, «вместо красного яичка». Однако семья художника продолжала оставаться в крепостной зависимости и сын Тропинина получил отпускную лишь от наследников Моркова.
В метрической записи знаменитого русского гравера Николая Ивановича Уткина значилось следующее: «Его превосходительства господина действительного статского советника Никиты Артамоновича Муравьева у дворового человека Ивана Уткина 1780 г. мая восьмого дня родился сын». В действительности матерью Уткина была дворовая женщина Муравьева Пелагея, отцом-племянник Муравьева — Михаил Никитич Муравьев, известный писатель, отец декабристов — Никиты и Александра Муравьевых, добрых друзей Пушкина Чтобы узаконить рождение ребенка, его отцом был записан отец Пелагеи — Иван Уткин. Дети Михаила Никитича, будущие декабристы, называли, однако, Николая Ивановича Уткина своим братом, на что крайне застенчивый Уткин замечал: «Помилуйте, какой я Муравьев, я просто крепостной вашего батюшки».
Жизнь Н. И. Уткина сложилась благоприятно.
Н. А. Mуравьев, дав ему «вольную», отправил юношу в Академию Художеств, где он проявил большие способности к гравировальному искусству. По окончании курса Академии, Уткин, награжденный золотой медалью, был послан для усовершенствования за границу. Вернувшись на родину, Уткин был назначен профессором Академии Художеств. Отдавшись всецело своему искусству, он выполнил множество работ. Его портреты создали ему всеобщую известность. Художник скончался в глубокой старости, 83 лет, пользуясь славой «искуснейшего русского гравера».
Из крепостной среды вышел также крупнейший зодчий начала ХIХ века А. Н. Воронихин. Его отцом был дворовый человек известного мецената гр. А. С. Строганова, президента Академии Художеств. Строганов дал талантливому мальчику прекрасное образование, по завершении которого Воронихин, получив вольную, был отправлен Строгановым за границу. Вернувшись в Петербург, Воронихин быстро приобрел известность рядом блестяще выполненных проектов. Рекомендованный Павлу I, как один из наиболее талантливых русских зодчих, Воронихин получил задание построить Казанский собор. Два крупнейших творения Воронихина Казанский собор и здание Горного института на набережной Невы являются совершенными образцами архитектуры Петербурга эпохи классицизма. Завистники и недоброжелатели с пренебрежением отзывались об этом вчерашнем «рабе», своей славой, по их мнению, обязанному лишь счастливому случаю. Вигель иронически заметил, что Воронихин, «был, вероятно, предназначен судьбой для сапожного мастерства». Между тем исключительный талант художника открыл ему путь к вершинам искусства.
Его имя, по праву, заняло одно из первых мест в истории русской архитектуры.
Следует отметить, что в Петербурге, при наличии Академии Художеств и целого ряда прославленных иностранных зодчих, крепостным архитекторам не было места. Их творчество следует изучать в провинции, в особенности в Москве, где при участии крепостных архитекторов был создан ряд широко известных подмосковных усадеб. Юсуповский крепостной архитектор Старжаков строил прославленное «Архангельское»..
Как выяснилось недавно, при изучении шереметевских архивов, открытых лишь Октябрьской революцией, в постройке знаменитого останкинского дворца принимали участие крепостные архитекторы Дикушев (Дикушин), Миронов и Петр Аргунов. Имя Федора Аргунова связано с постройкой петербургского дома Шереметевых на Фонтанке.
Аргуновы были целой династией, давшей России шесть художников. Наибольшее значение среди них имел Иван Аргунов, выдающийся живописец конца ХVIII века, ученик прославленного портретиста Георга Гроота. Блестящий русский художник, создавший замечательную портретную галерею своих современников, всю жизнь оставался, однако, «всенижайшим рабом графа государя» Шереметева. «Ваше сиятельство, премилосердный государь, — должен был писать он в своих письмах к Шереметеву, — пад у ног ваших с раболепностью моею». И лишь его дочь, во внимание к особым заслугам отца, получила в 1807 г. вольную при выходе замуж.
Среди графской дворни Аргуновы все же занимали привилегированное положение. Сын Ивана Аргунова, Николай, «за написание» графского портрета, получил в 1798 г. очень крупную для него сумму — 80 руб. ХVIII век вообще очень низко расценивал труд художника. Даже живописец с большим именем имел, более чем скромный, заработок. Так, знаменитый Левицкий, обессмертивший Екатерину II в ряде своих произведений, получал от 300 до 700 руб. за портрет.
Высокие цены платились лишь иностранцам.
Художник Тончи получил в 1803 г. за портрет Н. Шереметева 1 080 руб. Скромный датский художник Патерсон расценивал свои виды Петербурга, исполненные маслом, по 750 руб. Портреты же прославленной кисти Рослэна расценивались художником в 4000 руб. Из хранившегося в собрании Гонкуров «Дневника» Лагрене-Старшего видно, что наиболее крупные заработки художника относились ко времени пребывания его в России, где за одно лишь «Воскресение Христа» он получил 5 000 ливров. Кроме того, Лагрене получал жалование в размере 10 000 ливров в год и пользовался казенной квартирой, отоплением, освещением, выездом и т. д.
Большое по тому времени содержание, 10 000 руб., получал известный декоратор Гонзага. Как сообщает в своих письмах французский живописец Паризо, художнице Виже-Лебрен платили за портреты 3–4 тысячи франков. Портрет ее кисти во весь рост расценивался в 30000 франков, то есть чуть ли не в десять раз дороже, чем художница получила бы за такой же портрет в Париже.
В начале ХIХ века миллионное состояние своими портретами составил себе в России знаменитый английский художник Джордж Дау. Как сообщают доктор Тренвилль и маркиз Лондондерри, ему платили по 1 000 руб. с «головы». А эти «головы» он рисовал сотнями.
Наряду с этими крупными заработками иностранцев, русские художники голодали. Мы знаем в какой бедности умер знаменитый скульптор Шубин, В какой нужде жил блестящий живописец Левицкий. Даже в 30-х годах ХIХ века художники, «по своим способностям» оставленные при Академии Художеств для усовершенствования, получали 20 руб. в месяц жалованья и 150 руб. в год на «построение одежды». Еще тяжелее было, конечно, материальное положение крепостных художников. даже таких выдающихся, как Аргуновы, принадлежавшие прославленным меценатам Шереметевым.
Архитекторы П. Аргунов, А. Миронов и Г. Дикушев (Дикушин) получали по распоряжению Н. Шереметева 40 руб. в год. Живописцы С. Калинин и К. Фунтусов получали по 30 руб. «Театрального живописного художества» ученику Г. Мухину (его учителем был Гонзага) платили 30 руб. в год. Такую же сумму он получал на платье.
Известный живописец Николай Аргунов получал 25 руб. жалованья и столько же «на платье». Впоследствии он стал получать 40 руб. Однажды, по распоряжению графа, ему выдали 50 руб. на покупку шубы. В виде особой милости к нему был приставлен крепостной мальчик для «терения красок». И только в 1806 г., когда Николай Аргунов остался единственным представителем своей талантливой семьи, Н. П. Шереметев, в знак особого расположения, пожелал уравнять его в окладе со своим всесильным камердинером Федором Кирюшенковым. Но это оказалось «совершенно невозможным», так как графский лакей получал, как выяснилось, «не в пример прочим». Поэтому художнику было положено высшее жалованье крепостного — 300 руб. в год. Когда же была разбита в буфете одна из находившихся «под смотрением» Аргунова тарелок, художник был оштрафован на 100 руб. Только после смерти «Креза-Младшего» Аргунов получил право свободного жительства, с освобождением от уплаты оброка.
Такое же разрешение получил и художник Зацепин.
Шереметевы, как уже было отмечено, ревниво охраняли свои «государские» права на крепостных, в особенности на тех из них, кто проявлял особые таланты, льстившие тщеславию их владельцев. Подобно Аргуновым, не добился вольной и архитектор Миронов, несмотря на свою старость и непригодность к дальнейшей службе.
Однако, случаи отпуска Шереметевыми своих крепостных художников все же бывали. В 1803 г. Н. П. Шереметев дал «свободу вечную» своему «домовому служителю» Ивану Петрову Александрову, за «таланты», проявленные им в качестве ученика Академии Художеств.
Наряду с этим, «архитектурного ученика Д. Головцева, — гласил в 1808 г. приказ Н. П. Шереметева, — по востребованию из Павловска, за сделанное им буйство и пьянство, наказать розгами и употреблять в дворовую работу, с производством меньше дворового оклада, то есть тюремное содержание. По залечении сделанного наказания отдайте его на год в смирительный дом». Впоследствии Головцев был отдан в рекруты.
Этот приказ относился уже к концу жизни Н. П. Шереметева, когда вследствие болезни он стал крайне раздражителен. Как сообщает В. Станюкович, прежде всячески избегавший телесных наказаний, Шереметев, в последний период своей жизни, начал прибегать к ним, особенно в случаях пьянства или буйства своих «подданных».
Несмотря на известные привилегии, связанные со званием художника, его, по обычаю того времени, секли, меняли, дарили и продавали, наравне с другими дворовыми людьми. Лишь цена на них, при продаже, была значительно выше обычной. За бронзового мастера Тараса Иванова, работавшего по украшению Казанского собора, в 1810 г. было уплочено помещику Теплову 1000 руб.
Действительная статская советница Свистунова, за своего крепостного художника Михаила Ширяева, расписывавшего живописью большой каменный театр, просила в 1827 г. с театральной дирекции 1 500 руб. Но театральное начальство, как сообщает Н. Дризен, не сойдясь в цене, от этой покупки отказалось. Высоко, очевидно, расценивал своего крепостного живописца Ивана Малышева и надворный советник Салтыков, предлагавший в 1796 г. 300 руб. вознаграждения за одно лишь указание местопребывания этого, сбежавшего от своего владельца, «ученика проф. Лампия».
За очень крупную по тому времени сумму, 2500 руб., петергофская гранильная фабрика выкупила в 1831 г. крепостного кн. А. В. Голицыной — крестьянина Архипа Ивановича Качурина с женой. Он работал чеканщиком при бронзовых дел мастере, заслужив следующую аттестацию — «мастерство свое он знает очень хорошо, весьма усерден к работе и поведения честного». Однако, фабрика, приобретя этого искусного мастера, для покрытия уплаченной за Качурина большой денежной суммы, сократила его жалованье. Крепостной Голицыной, Качурин получал 840 руб. в год, а по выкупе его фабрикой — 400 руб.
Если даже Шереметевы не умели ценить талант Аргуновых, то как тяжело должно было быть положение крепостных художников, принадлежавших провинциальным невежественным помещикам. Подобный барин не признавал никакой разницы между своим живописцем художником и лакеем. Поэтому вполне обычным явлением была публикация в «С.-Петербургских Ведомостях» некоего «коллежского советника и кавалера Петра Мартынова», объявлявшего о продаже своего крепостного живописца, «который пишет образа и всякого рода картины, с женой в 30 лет, могущего быть в лакейской и других домовых должностях и который знает читать и писать».
Между тем, упомянутый уже французский художник Паризо, живший в России на рубеже ХVIII — ХIХ веков, свидетельствовал, что среди крепостных художников встречаются «хорошие живописцы». Бывали среди них и выдающиеся таланты. К таковым относится крепостной некоего помещика Корнилова Александр Поляков, отданный своим владельцем в 1822 г. «на выучку» к известному художнику Дау, за плату 800 руб. в год. Английский художник, писавший в это время портреты участников войны 1812 г. для галереи Зимнего дворца, поручал Полякову рисовать аксессуары, а иногда и лица на портретах. Поляков настолько усвоил себе манеру своего учителя, что несколько повторений его портретов, исполненных крепостным художником, Дау продал за свои. По этому поводу Обществом поощрения художников было даже, подано заявление о «предосудительных действиях» иностранного портретиста, заставлявшего Полякова «В неизвестности трудиться для выгод и чести другого». Быстрота работы Полякова была такова, что, как рассказывают очевидцы, художник написал в течение шести часов эскиз поясного портрета Мордвинова. Поляков получил в 1833 г. звание свободного художника, «во внимание к известным трудам его», но два года спустя он умер.
Художнику Дау был дан в помощь при его работе в России ряд «учеников» из крепостных, прошедших у него большую школу. До нас дошли имена лишь двух из них — Клюквина и Мякушина.
Мы не имеем также точных сведений о театральном художнике Кораблеве, писавшем в 30-х годах, по словам Н. Я. Афанасьева, блестящие декорации для домашнего театра известного заводчика И. Д. Шепелева на Выксе, близ Мурома, во Владимирской губ. — «Кораблев был истинный талант, — пишет Афанасьев, — заслуживший вполне имя художника. Он учился в Петербурге и мог бы, вероятно, пойти далеко, если бы не его крепостная зависимость; В сознании ли своего положения или от других причин, но он сделался горьким пьяницей».
Обстоятельства жизни крепостного скульптора Бориса Орловского сложились более благоприятно. Его имя (опущенное почему-то Е. Коц в ее обстоятельной работе «Крепостная интеллигенция» Л.1926 г.) имеет для Ленинграда тем большее значение, что его произведения и поныне украшают улицы и площади города. Отец художника, по фамилии Смирнов, дворовый человек некоей Мацневой, был продан в 1801 г. вместе с семьей, «без земли, на своз», тульскому помещику, бригадиру Шатилову, Новый владелец отдал сына своего дворового в обучение к одному московскому «мраморщику». Вскоре мальчик был переведен в Петербург в мастерскую известного мраморного мастера Трискорни. От товарщей, называвших его по месту рождения Орловским, он получил свою будущую фамилию, осташуюся за ним навсегда. Бюст Александра I, работы молодого скульптора, обратил на себя всеобщее внимание и Орловский был принят в Академию Художеств. Его владельцев убедили дать своему талантливому крепостному вольную. Отправленный для усовершенствования в Италию, Орловский провел там 7 лет, усердно работая в Риме в мастерской Торвальдсена. Вызванный в 1825 г. в Петербург, Орловский выполнил здесь ряд ответственных работ. Его резцу принадлежат памятники Кутузова и Барклая де Толли перед Казанским собором, статуя ангела на Александровской колонне и ряд других работ.
Орловский умер в расцвете сил в 1837 г. Не обладая крупным талантом, он отличался исключительной добросовестностью и трудолюбием. «Оставьте ваши шалости, — говорил он своим ученикам в Академии Художеств, — любите свое искусство. Когда я учился, то в серых, модных шинелях не ходил, а носил тиковый халат. Отец мой оставил мне в наследство 10 копеек медью, две рубахи и икону, но через труд и старание, не обладая большим талантом, я достиг того, чего достигают немногие»… Торвальдсен говорил: «К небрежности и лени привыкнуть можно очень скоро; сперва мы отстегиваем у фрака одну пуговицу, потом позволяем себе отстегнуть другую и так поступаем далее, пока совершенно не снимем фрака». Повторяю вам, занимайтесь не для медалей; за наградами не гонитесь, пусть они за вами гонятся».
Крепостная интеллигенция, попадая нередко в руки жестоких и невежественных самодуров, подвергалась возмутительному насилию и издевательствам. Как рассказывает А. Пеликан, один талантливый крепостной, учившийся в Академии Художеств, собрал по подписке среди своих доброжелателей требуемые для выкупа 3000 руб. Но когда он принес их своему барину, тот объявил, что передумал и согласен дать вольную лишь за 5000 руб. Об этом доложили президенту Академии Художеств, в. кн. Марии Николаевне; она написала жадному крепостнику любезное письмо с просьбой дать вольную за прежнюю сумму, так как собрать большую оказалось невозможным. Письмо это принес сам художник. Прочитав его, барин сперва отправил несчастного художника на конюшню, велев дать ему 25 розог за то, что он осмелился вмешать в свои дела столь высокопоставленную особу, а затем поспешил исполнить желание великой княгини.
Один из бывших шереметевских крепостных, Профессор А. Никитенко, так описал свою встречу в 1836 г. с одним крепостным художником в доме гр. Головина в Петербурге. «Здесь мы нашли, пишет он, — мальчика лет четырнадцати, который в маленькой комнатке срисовывал копию с картины Рубенса. Копия прекрасная: она почти кончена. Это крепостной человек гр. Головина. Я говорил с ним. В нем определенные признаки таланта; но он уже начинает думать о ничтожестве в жизни, предаваться тоске и унынию. Граф ни за что не хочет дать ему волю. М-в (приятель Никитенко) просил его о том Тщетно. Что будет с этим мальчиком? — Теперь он самоучкою снимает копии с Рубенса. Через два, три года он сломает кисти, бросит картины в огонь и сделается пьяницею или самоубийцею. Граф Головин, однако, считается добрым барином и человеком образованным… О, Русь! О, Русь!»
О подобном же случае рассказывает в своих воспоминаниях скульптор Н. А. Рамазанов. Как передавал ему академик живописи Е. Васильев, у помещика Бл. был крепостной живописец Поляков, учившийся у отца Васильева и за свои успехи в живописи получивший от Академии медаль. Его портреты уже высоко расценивались. Однако, барин, сначала обещавший было освободить его, не сдержал слова и, по окончании учения, этот талантливый и образованный человек должен был сопровождать на запятках барскую карету и выкидывать подножку экипажа перед теми домами, где висели картины его кисти. Поляков вскоре спился и пропал без вести.
Николай I, как убежденный крепостник, не благоволил к «вольноотпущенным» художникам. Когда портретист Антон Легашев, бывший крепостной надворной советницы Новиковой, окончил Академию Художеств, Совет последней обратился в Комитет министров с ходатайством о даровании Легашеву, как это обычно бывало, звания «художника 14-го класса». Просьба Академии была удовлетворена, но Николай I, просмотрев картины художника, положил резолюцию: «Я работу видел и нахожу, что рано давать чин». Вторичное ходатайство Академии было вновь отклонено Николаем. Легашев вскоре уехал в Пекин. Состоя там художником при русской миссии, он вскоре стал модным живописцем чиновного Пекина. Вся местная знать желала видеть себя увековеченной кистью талантливого русского художника.
Помимо ряда перечисленных художников и скульпторов, бывших крепостных, в списке воспитанников петербургской Академии Художеств мы находим имена живописцев, бывших крепостных: Алимпия Васильева, Каменского, Хлобыстнева, Чернова. Из крепостной же среды вышли: миниатюрист Кондратьев, исторический и портретный живописец, академик Серебряков, портретный живописец Янов, художники Сергеев, Суханов, А. и П. Богдановы и ряд других. Множество крупных русских художников были также «солдатскими сыновьями». К ним относятся известный художник Семен Щедрин, академик живописи Мартынов, пейзажный живописец, академик Новиков, баталист Серебряков, ландшафтные живописцы Сосин и Шитиков. Известный перспективист Алексеев был сыном сторожа, заграничный пенсионер Пискунов — сыном носильщика, пейзажист Сергеев — сыном фонарного подмастерья, исторический живописец Фомин — сыном конюха; портретный живописец, академик Саблуков происходил «из придворных певчих», пейзажисты Солнцев и портретист Шишкин были детьми театральных капельдинеров.
В ту эпоху помещики испытывали обычно очень большую нужду в «домашних» архитекторах и поэтому среди воспитанников архитектурного отделения Академии Художеств встречается целый ряд имен крепостных. Из числа архитекторов, вышедших из крепостных, надлежит назвать академиков: Садовникова, Свиязева и Семенова, так же как и Васильева, Костина, Кульченкова, Луценко, Попова, Пустовойтова, Сошникова и др. Вышли также из крепостной среды архитекторы: Ашитков, Голев, Кошкин, Сумароков, Тихомиров и др., были среди архитекторов дети конюхов, лакеев, флейтщиков.
Крепостное искусство, давшее целый ряд талантливых художников, было значительно беднее в области литературы. Творчество крепостных поэтов не отличалось большой самобытностью, являясь в значительной степени отражением идеологии господствующего класса.
Как отметили в свое время Маркс и Энгельс, «мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями, то есть класс являющийся господствующей силой общества, является в то же время его господствующей духовной силой».
Обычно будущий поэт-самоучка, по счастливой случайности обученный грамоте, начинал с подражания общеизвестным образцам. Иногда его скромное творчество доходило до литературных кругов; случалось, что и сам поэт отваживался представить плоды своей робкой музы на суд кого-либо из «олимпийцев». Его снисходительно выслушивали, говорили ему «ты», нисколько не скрывая своего пренебрежения к его «низкому званию». К счастью, среди писателей находились люди, горячо сочувствовавшие скромным новичкам. Таковы были Жуковский, Дмитриев, Шишков и, в особенности, П. Свиньин и Б. Федоров. Хлопотам некоторых из них крепостные поэты всецело обязаны освобождением из под власти своих господ.
Однако, долгожданная воля не всегда приносила облегчение в судьбе поэта. Суровая нужда заставляла часто хвататься за первое попавшееся место копииста или приказчика в лавке и неуспевший окрепнуть талант погибал под непосильным бременем невзгод и лишении.
Из числа писателей, «вышедших из низов», большой популярностью пользовался в свое время Слепушкин. Он был крепостным человеком Е. Новосильцовой, урожденной гр. Орловой, сын которой погиб на дуэли с Черновым. Петербургский разносчик, бойко торговавший с лотка грушами, Слепушкин впоследствии снял лавочку в Ново-Саратовской немецкой колонии, под Петербургом, а в 1812 г. окончательно обосновался в селе Рыбацком по Неве. В 20-х годах начали появляться в печати его стихотворения и басни, которые благожелательный Пушкин читал «все с большим и большим удивлением». Поэт принял живейшее участие в хлопотах по выкупу Слепушкина на волю. Но Новосильцова запросила за его отпускную 30 000 руб. И лишь благодаря содействию кн. Юсуповой, собравшей на выкуп Слепушкина 3000 руб., он был, наконец, отпущен на свободу.
Критика благожелательно отнеслась к музе Слепушкина, требуя лишь, устами Сенковского, чтобы Поэт дал поселянам почувствовать «поэзию скромного, но благородного их состояния, утверждая в них чувство довольства своею судьбою». И «русский Гезиод» стал усердно воспевать «безмятежность крестьянской доли».
О как ты счастливо живешь,
Поселянин трудолюбивый.
Ты с пеньем соловья встаешь,
И, радуясь, спешишь на нивы;
Там до заката в ясный день,
Под голубыми небесами,
Ты веселишься за трудами.
Муза Слепушкина, отвечавшая интересам дворянства безмятежно воспевала мужика, у которого
Слава богу, хлеба много, тем богат мужик слывет,
Из того он делит всюду и доволен и живет.
Однако, став в 30-х годах владельцем кирпичного завода под Петербургом, Слепушкин изменил своей «благонамеренной» музе. И, проезжал через городскую заставу, бывший крепостной поэт, на вопрос: «Кто едет?» — с гордостью отвечал: «Купец Слепушкин».
Стихи Слепушкина имели в свое время влияние на современников. Они сыграли решающую роль в судьбе другого крепостного — Егора Алипанова. «Раб» секунд-майора Мальцова, плотник и столяр на его заводах, пленясь творчеством Слепушкина, он «стал тихо петь смиренный» свой «ветхий уголок». Но Алипанов рабски копировал образцы дворянской литературы ХVIII века, вводя в свои стихи муз, зефиров, амуров, Геликон и Аполлона. Он перелагал также Пушкина, подражал Жуковскому. Подобно Слепушкину, его крестьяне «весело трудились». Надо все же признать, что в стихах Алипанова впервые в русской литературе зазвучала «поэзия труда», первая хвалебная песнь рабочего своему заводу.
Люблю смотреть работ стремленье,
Стоя в заводской мастерской…
Там пламенем дышит горн огромный,
И млатов стук, как гром, гремит.
Река огня в отверстье льется,
Мехов гул томный раздается
И озеро огня стоит.
Поэт был вскоре увенчан Российской Академией «за похвальные в словесности упражнения», продолжая оставаться крепостным человеком Мальцова. Лишь благодаря настоятельным хлопотам Академии он, наконец, получил свободу.
Несмотря на ограниченность дарования Алипанова, ему принадлежит несомненная заслуга введения в русскую лирику неизвестной дотоле тематики, вошедшей в поэзию лишь сто лет спустя, после Октября.
Обстоятельства сложилось так, что жизненные пути Слепушкина и Алипанова соединились. Последний женился на дочери Слепушкина. Но «заботливость о многочисленном семействе и непостоянство счастья жизни изменили его характер, — свидетельствует современник, — на лице видна глубокая задумчивость, а в разговоре безнадежность на счастье». Алипанов умер в середине 50-х годов и похоронен в Павловске, но его скромная могила не уцелела.
К числу крепостных поэтов принадлежит также Иван Сибиряков. Его незатейливое творчество привлекло к себе внимание общества. Ряд виднейших представителей русской литературы — Жуковский, Вяземский, братья Тургеневы, принялись энергично хлопотать об освобождении поэта. Его владелец, рязанский предводитель дворянства Д. Маслов, потребовал за освобождение своего кондитера неслыханную сумму в 10 000 руб. Но это не остановило покровителей Сибирякова, собравших, по подписке, требуемую помещиком сумму. Сибиряков вскоре стал «вольным».
Прослужив некоторое время в одном из петербургских департаментов, под начальством друга Пушкина, А. И. Тургенева, Сибиряков перешел в 1822 г. на службу в Александринский театр, где и служил сначала «актером российской труппы», а потом суфлером и переписчиком. Свыше 20 лет состоял Сибиряков на службе в театральной Дирекции, совершенно забросив увлечение поэзией. Нужда и семейные раздоры довели его, под конец жизни, до такой «раздражительности характера», что в дирекции возник даже вопрос «не подвергается ли Сибиряков, по раздражительности своей, и некоторой степени расстройства рассудка». Такова была безрадостная судьба этого крепостного поэта, скончавшегося в больнице, в Петербурге, в 1848 г.
Небольшая группа этих крестьянских поэтов, затертых невзгодами жизни, все же не исчезла бесследно. Они также внесли свою скромную лепту в русскую поэзию.
Крестьянскому искусству — художникам, артистам и поэтам был посвящен, после революции, ряд исследовательских работ. Следует также уделить внимание и вышедшим из народа самоучкам, самоотверженно отдавшим свои силы служению науке и технике.
Из числа таких самоучек, проживавших в Петербурге, надо прежде всего отметить Семена Власова, крепостного ярославской помещицы Скульской. Сначала пастух, затем рабочий фабрики Грейсона, он добился известности, представив в 1811 г. модель изобретенной им гидростатической машины для подъема воды. Этим, вышедшим из «низкого сословия» изобретателем, заинтересовались власти и Скульской был сделан запрос об условиях, на которых она согласна дать своему крепостному свободу. Скульская потребовала 5 000 руб., каковые по ее мнению, Власов мог бы «по своему художеству» заплатить сам. На это последовало повеление дать Семену Власову свободу, а Скульской выдать рекрутскую квитанцию. Осенью 1811 г. Власов был принят в число воспитанников петербургской Медикохирургической академии, по фармацевтической части. Власов вскоре был назначен лаборантом академии. В течение 1814–1815 гг. им был сделан ряд интересных открытий, в том числе изобретен новый способ добывания серной кислоты, окрашивания тканей и приготовления некоторых красок. Он нашел также средство для усиления действия электрических машин и замены сложных паровых машин более простыми. Но реализация сделанных им открытий требовала времени и средств; между тем, сданные в министерство народного просвещения проекты и чертежи его лежали без движения. Обеспокоенный этим автор тщетно засыпал министерство ходатайствами — уделить внимание его работам; ими никто не заинтересовался. Внезапная смерть его, на 32-м году жизни, положила конец его разочарованиям. Труды этого крепостного изобретателя, так и не были никогда напечатаны.
Печальная участь постигла также крепостного Д. Н. Шереметева Михаила Сутырина, создавшего себе имя изобретенной им в 1822 г. «судовзводною машиною». Эксплуатация его машины, впервые построенной на Волге, обогатила некоего французского предпринимателя, обвинившего Сутырина в «подделке». Машины изобретателя были по суду описаны и погибли, его же конкурент нажил на этом деле свыше 300 000 рублей.
Совершенно разоренный, Сутырин добился, наконец, восстановления своих прав. Выпросив затем из конторы своего владельца, Шереметева, 5000 руб., он построил на Неве «пассажбот», применив в нем особый изобретенный им механизм, действовавший путем закидывания якорей. Летом 1822 г. этот «пассажбот» начал проводить суда между Петербургом и Шлиссельбургом, приобретя у «коммерчествующей публики весьма уважительное доверие». «Пассажбот» хотя судно и не быстроходное, имел то преимущество, что мог всюду приставать, тогда как пароходам Берда, прибывавшим в Кронштадт, не разрешалось продвигаться дальше определенной зоны из опасения «огненного извержения». Изобретение Сутырина имело для своего времени несомненно большое значение, заменив собою каторжный труд бурлаков. Тем не менее оно не вошло в употребление. Между тем кредиторы Сутырина ждать не желали и он вынужден был в 1823 г. продать свое изобретение. Но покупатели не заплатили ему следуемых денег и Сутырин, боясь подвергнуться личному задержанию за долги, предпочел скрыться. О дальнейшей его судьбе сведений не сохранилось.
Среди крепостных изобретателей начала ХIХ века надлежит назвать также М. Г. Калашникова, награжденного министерством внутренних дел 1500 руб. «за полезные труды и занятия». Владелец Калашникова, помещик Кардовский, не препятствовал в выдаче вольной своему талантливому крепостному. Юный изобретатель поспешил в Петербург, где его ждал ряд горьких разочарований. Представленные им модели и проекты были встречены насмешкой. Калашникова спрашивали «где он учился технике», замечая при этом, что занятия такого рода являются уделом лишь «людей, известных своею ученостью и не мужицкое это дело». Однако, Калашников продолжал упорно работать, с мужеством преодолевая горькую нужду. Он изобрел машину для удаления воды из плашкоутов, на которых держались мосты в Петербурге, им открыт новый способ подъема воды на большую высоту, а также метод орошения полей и лугов с помощью воды из рек и озер. Калашников сделал удачные модели Тучкова, Сампсоньевского и Исаакиевского мостов. В течение 25 лет жизни в Петербурге талантливый изобретатель, борясь с суровой нуждой, был вынужден заниматься «разными мелочными торгами», закончив свою жизнь в дворниках у какого-то купца.
К числу самоучек изобретателей первой трети ХIХ века принадлежит также Михаил Федоров, крепостной гр. Лаваль. Он изобрел небольшой пароход особой конструкции, на котором совершил путешествие по всему Ладожскому озеру, прибыв в Петербург в июле 1836 г. Толпы народа собирались смотреть на самодельный пароход, стоявший у дачи Лаваль на Аптекарском острове; Федоров давал всем интересующимся объяснения, указывая, что пароход «весьма хорошо идет против течения», материалы же по его сооружению обошлись всего в 500 руб. А. Г. Лаваль купила этот пароход. Дальнейшая участь его изобретателя мне неизвестна.
Любопытна судьба другого крепостного изобретателя, Кирилла Соболева. Столяр костромского помещика, отставного капитана Макарова, он впервые обратил на себя внимание придуманной им механической пожарной лестницей. Слух о его способностях дошел до властей и петербургскому генерал-губернатору было повелено снестись с помещиком об отпуске Соболева на волю. Но Макаров запросил за его отпускную участок земли, принадлежавшей городу Любиму, Ярославской губернии. Когда же это домогательство, как незаконное, было отклонено, Макаров отказался от выдачи вольной крепостному изобретателю и лишь настойчивые требования властей побудили помещика отпустить Соболева на волю, за это владельцу его были выданы, по его требованию, три рекрутских квитанции, по числу «душ» мужского пола, составлявших семью отпускаемого. Наконец 28 марта 1811 г. Соболев, вместе с женой и двумя сыновьями, получил свободу.
Однако, вскоре обнаружилось, что Макаров, не включив в отпускную тринадцатилетнюю дочь Соболева, стал требовать с него уплаты за нее оброка, угрожая, в противном случае, Продать ее на сторону. «Кирилло Васильевич, — писал помещик своему бывшему крепостному, — ты шельмовским своим упорством опять забыл, что тебе надобно прислать за прошлый год оброк. Если ты не пришлешь по первой же почте, то дочка твоя будет запродана и выдана». Об этом поступке Макарова было доведено до сведения правительства и помещику было приказано немедленно выдать отпускную дочери Соболева. При этом Макаров был предупрежден, что «если он с подобными правилами будет поступать в управлении прочими своими крестьянами», то его имение будет взято в опеку. Эта угроза вынудила, наконец, Макарова выдать девочке вольную.
Отпущенный на свободу изобретатель усердно работал. В 1826 г. Свиньин, ревностный покровитель «отечественных самородков», сообщал о новых изобретениях «известного русского механика». К этому времени в числе изобретений Соболева были: заводской духовой мех, полировальная машина, мельница на деревянных жерновах, наконец, «лодка, приводимая в действие тремя лицами, заменяющими десять гребцов». «Все машины, — сообщал П. Свиньин, можно видеть на практике в квартире Соболева, живущего по Мойке, между Полицейским и Конюшенным мостами, в доме Тирана, № 9».
Долгие годы безуспешно хлопотал о своем освобождении и шереметевский крепостной Иван Александрович Батов, первый инструментальный мастер своего времени. Современники называли Батова «русским Страдивариусом», считая, что «после знаменитых итальянских мастеров, русский мастер Иван Батов, Конечно, занимает первое место», «Чистота отделки Батова доведена до высшей степени совершенства, — писали о нем, — в гарнировке старинных инструментов он не имеет равного».
Шереметев позволял своему крепостному работать только для выдающихся музыкантов той эпохи. «Таким образом, — отметили современники, — знаменитые виртуозы того времени: Хандошкин, Тиц, Френцель, Фодор, а впоследствии Роде, Бальо, Лафон, Ламар, Борер и множество других пользовались искусством Батова, которому они отдавали полную справедливость».
Мастерская этого замечательного художника помещалась на Караванной ул., в убогой квартирке с темной грязной лестницей, выходившей во двор. Вся мастерская была завалена кусками ценного дерева, футлярами от инструментов, виолончелями и скрипками. Они лежали длинными рядами на столах, висели на стенах. «Это напоминало знаменитую мастерскую из повести Гофмана «Скрипка работы Кремонской», — записал один из современников. Однако, несмотря на свою славу, Батов продолжал оставаться в крепостной зависимости у Шереметева.
Своему своенравному владельцу Батов поднес однажды замечательную виолончель, над которой он неустанно трудился свыше полугода. Приглашенный Шереметевым знаменитый музыкант Ромберг «В присутствии многих русских и иностранных артистов с любопытством осматривал инструмент, трижды садился играть на нем и трижды предлагал вопрос: «Точно ли этот мастер делал его?» Лишь после этого Шереметев выдал Батову долгожданную «вольную». Ему было тогда уже около 60 лет.
Безрадостную долю самоучек-изобретателей того времени лучше всего характеризуют слова одного современника, посетившего в 1820 г. некоего «страстного механика», проживавшего на Гороховой ул., «на чердаке, по грязной лестнице», в доме Таирова (где жил в 30-х годах А. С. Пушкин). «Пламенная душа его, утомленная препятствиями и неудачами, читаем мы, — ждет внимания, как иссохший цветок целебного дождика. Капля — и он расцвел паки или погиб на веки. Уже румянец пропал на щеках его, взор прежде светлый, исполненный огня, начинает тускнеть, наружность приемлет вид мрачный; в семействе его — не задолго пред сим мирном, счастливом, возникают неудовольствия — одним словом, бедный, он на краю пропасти».