Вернулась Тавка-аим к себе — думала, думала, — надумала подземный ход рыть от своего дворца до самого зиндана:
Тот забудь покой, кто страстью одержим:
Нет путей прямых — пойдет путем кривым.
На земле ему дорогу преградим, —
Он и под землей пройдет, неуловим.
Сердцем Ай-Тавки так завладел Хаким,
Что не побоялась под дворцом своим
Прокопать подземный ход Тавка-аим.
Ждать готова хоть бы год Тавка-аим…
Ей людей надежных удалось достать, —
К ним она выходит наставленья дать:
— Раньше осени цветам не увядать!
Клятву, землекопы, вы должны мне дать:
Нужно это дело в тайне соблюдать.
Если вы о нем не будете болтать,
Можете большой награды ожидать.
Не должна работа ваша быть слышна,
Ни одна душа вас видеть не должна.
Землю только ночью можно выносить,
Незаметно, осторожно выносить… —
Дни идут, проходят месяцы, и вот —
Подведен к зиндану тот подземный ход.
Людям Ай-Тавка опять наказ дает:
— Вам теперь на волю уходить пора.
Вы усердны были, буду я щедра.
Худа вам не знать, желаю вам добра,
До ста лет живите, но и в смертный час
Тайну да не выдаст ни один из вас… —
Землекопов так предупредив, она
В тот подземный ход спускается одна.
При ходьбе сгибаться даже не должна,
В человечий рост подкопа вышина.
Выдумкой своей Тавка восхищена:
Может Алпамыша навещать она!
Службой Ай-Тавки доволен будет он, —
Будет Ай-Тавкою он освобожден…
Так Тавка-аим к зиндану подошла.
Шла она сюда — веселая была,
А пришла — досада сердце обожгла.
Э, нехороши Тавки-аим дела!
Где ее надежда, где веселье то?
Оказалось, ведь — не только что войти
Алпамыш не может в подземелье то, —
Он в него не может даже и вползти.
Из зиндана в тот подземный ход — едва
Великанова пробилась голова…
Гладит его шею, плача, Ай-Тавка, —
Ведь ее надежда так была сладка,
Но судьба, как видно, слишком жестока, —
Должен Алпамыш в зиндане жить пока!
Все же утешает он Тавку-аим:
— Приходи, — хоть тут друг с другом посидим, —
Нежною беседой душу усладим…
Ходит Ай-Тавка к зиндану что ни день,
Утешенье великану — что ни день…
А про то, где спуск в подземный ход — прорыт,
Девушкам своим Тавка не говорит.
Под почетным местом находился спуск, —
Где обычно гость, пришедший в дом, сидит.
Хворостом искусно сверху был накрыт…
Ай-Тавка в зиндан ушла в один из дней, —
Ведьма Сурхаиль пришла нежданно к ней.
Девушки вскочили, — оказав ей честь,
На почетном месте предложили сесть, —
Старая карга направилась туда;
В хворосте беды не видя никакой,
Топчет ведьма хворост смелою ногой, —
Хворост раздался под старою каргой,
И в провал мгновенно падает она,
Падает, гадая, далеко ль до дна.
Кто б такую пакость ей подстроить мог?
Хоть бы не разбиться, не лишиться ног!
Спуск в подземный ход хотя и был глубок,
Только не отвесно крут, а чуть отлог.
Ведьма уцелела — лишь расшибла бок:
Ей калмыцкий бог, наверное, помог.
Но куда упала — старой невдомек.
На ноги она вполне живой встает —
Темным подземельем все вперед бредет,
Думает: когда же хитрый Тайча-хан
Втайне от нее прорыл подземный ход
И куда подземный этот ход ведет?
Тут-то Сурхаиль увидела зиндан, —
И Тавку-аим в зиндане застает…
Увидала старуха Тавку с Алпамышем — и такое слово сказала:
— Говорить хочу я, не шутя, с тобой:
Что произошло, Тавка-дитя, с тобой?
Или стала я на склоне дней слепой,
Иль наряд твой не зелено-голубой?
Иль в моем краю джигитов знатных нет?
Сдохнуть бы тебе, Тавка, во цвете лет!
Как тебя прельстил подобный людоед?!
Речь мою, Тавка, дослушай до конца:
Шаха ты позоришь, своего отца.
Думала ль, что здесь тебя застану я?
Лучше б не дошла живой к зиндану я!
Шаха дочь подземным ходом из дворца
Бегать на свиданье к узнику должна?!
Видно, ты совсем, Тавка, развращена.
Сдохнешь — будет честь отца отомщена!..
Ведьма Сурхаиль все это говорит,
Не в зиндане стоя, а у входа лишь.
Слушает слова такие Алпамыш,
Слушает — и львиной яростью горит:
Но подкоп не по Хакиму был прорыт:
Пролезать могла одна лишь голова!
Неужель за все поносные слова
Так и не ответит старая сова?!
Сурхаиль меж тем пустилась наутек.
Алпамыш кричит Тавке: — Беги, беги!
Догони — поймай! Быстрей сайги беги! —
Ноги были очень длинны у карги:
Скачет, словно заяц, и чертит круги,
От Тавки спасаясь, как всегда — хитра,
То она туда метнется, то — сюда.
Но была она, однакоже, стара,
А Тавка-аим резва и молода.
Вот она каргу настигла, изловчась,
За подол схватила и, в него вцепясь,
Держит, упустить коварную боясь.
Весь остаток сил старуха напрягла, —
Как рванулась — так и затрещала бязь, —
У Тавки в руке — оторванный подол!
С тряпкою в руке застыла Ай-Тавка,
А пришла в себя — старуха далека.
Вновь Тавка за ней в погоню понеслась,
Но коварной ведьмы след простыл, — спаслась!
Благополучно выбралась старуха из подземелья, к шаху сразу побежала — и такое слово ему говорит:
— Кланяюсь тебе я в ноги! — говорит, —
— Погибаю от тревоги! — говорит.
Ведьма, стоя на пороге, говорит:
— Голову тебе, мой шах, в залог даю —
От тебя я ничего не утаю:
С Алпамышем я видала дочь твою!
Поздравляю с зятем! Шуток не шучу, —
Суюнчи с тебя я получить хочу.
Если ты и дочь не удержал в руках,
Можешь ли народом управлять, мой шах?!
Эта дочь твоя в девических летах
Стала ведь распутной на твоих глазах!
Вскочил с места шах калмыцкий — и, на Сурхаиль разгневавшись, так сказал:
— Сама же ты беду ко мне привела, и сама с жалобой приходишь! Не Алпамыша ты опоила, — несчастье навлекла на меня. Клялась — обещала: «Я, мол, его изведу! Посидит, мол, под землей — сгниет Алпамыш!» А я уже сколько лет только про Алпамыша слышу, — а он все жив, — не гниет! Сколько мне из-за него огорчений!..
Отвечает шаху Сурхаиль-ведьма:
— Что ни прикажешь — все в твоей власти. Прикажи пятьсот арб запрячь и ехать им на Зиль-гору. Пусть они там камнями нагрузятся, и этими камнями зиндан пусть завалят: сверху будут камни давить Алпамыша, с боков — земля прижимать его будет, — он и помрет. А уж если от этого не помрет, значит — ничем не изведешь его.
Понравились калмыцкому шаху эти слова — так и приказал он сделать.
Услыхала про это Тавка-аим, — вышла арбакешам навстречу — и такое слово сказала им:
— Слову моему красноречивым быть,
Слову быть красивым и правдивым быть,
Славе недруга — остывшим пеплом быть.
Земляки мои! Коней вы запрягли, —
Каждому из вас живым-здоровым быть,
Вашему пути, друзья, счастливым быть!
Все же в этот путь зачем пускаться вам?
Дружеским моим поверьте вы словам:
Камни с гор возить не так легко коням,
Эти камни службу не сослужат вам, —
Что вам ездить зря по ведьминым делам?
Головы она преступно кружит вам!
Слушайте меня — езжайте по домам.
Вам, работникам, не скажет Сурхаиль,
Что вас ждет на той горе проклятой, Зиль:
Там живет свирепый огненный дракон, —
Встретитесь ему — всех уничтожит он.
Проглотить способен даже гору он!
Весь ваш караван на гибель обречен,
С муками и смертью путь ваш сопряжен, —
Пожалейте ваши семьи, ваших жен!
Ехать может тот, кто разума лишен.
Этим делом не прельщайтесь, говорю,
Арбакеши, возвращайтесь, говорю!..
Встали арбакеши — отвечают ей:
— Ячменем и сеном покормив коней,
В горы едем не по воле мы своей, —
Посылает нас отец твой, Тайча-хан.
Выпал снег — следы оставит караван.
Нас — пятьсот, и все мы вооружены.
Хоть и были б мы драконом сожжены,
Шахское веленье выполнить должны.
Не послушались арбакеши совета Ай-Тавки — отправились на ту гору-Зиль. Вернулась Тавка-аим к себе, прошла в зиндан — и говорит такое слово Алпамышу:
— Словно нитка бус жемчужных порвалась. —
Я роняю слезы целый день из глаз.
Светоч утешенья моего погас:
Нитка дней твоих, любимый, пресеклась,
Счастья твоего с тебя упал венец:
В этом бренном мире милый — не жилец, —
Схвачен он, как видно, смертью, наконец.
Слушай, Алпамыш, батыр мой, удалец:
Все-таки тебя погубит мой отец!
Стало ведомо одно мне дело здесь:
Ты умрешь, свое оставив тело здесь, —
Не в земле Конгратской, а в земле чужой!
Я тебе служить мечтала всей душой,
Быть твоей рабой, твоей сестрой меньшой.
Но не ехать мне с тобой в тот путь большой,
Не прибыть с тобою в твой Конграт родной.
Не зажить твоею преданной женой,
И тебе не ведать радостей со мной.
Ой, вот-вот порвется жизни твоей нить,
Суждено тебе в чужой земле изгнить:
Скоро, мой султан, тебя должны казнить!
Этой казни ведь не знает мой султан, —
Заживо хотят его похоронить!..
Лик девичий мой был, как тюльпан, румян, —
Станет он от скорби желтым, как шафран.
Алпамыш — глава Конграта — не в черед
На чужбине в одиночестве умрет,
И о том узнать не смогут никогда
Ни родня его, ни весь его народ!..
Алпамыш, желая утешить сердечно к нему привязавшуюся Ай-Тавку, говорит ей так:
— В мире бренном — жизни без кончины нет,
Не сужденной смерти ни единой нет
Ни людской душе, и ни мушиной. Нет,
Страхам за меня, мой друг, Тавка-аим,
Достоверной все-таки причины нет!
Знай, что Алпамыша нелегко убить,—
Поживу еще на свете, может быть.
Калмык и мечтают извести меня,
Ждет отец твой, шах, семь лет такого дня.
Хоть и не бывает дыма без огня,
Но всего дымней сырая головня;
Это все, быть может, только болтовня,
Вражеское лишь пустое хвастовство:
Непременно, мол, теперь казним его!
Не горюй же ты заране, Тавка-джан.
Хоть сижу семь лет в зиндане, Тавка-джан,
Хоть унижен я, но я — конгратский хан.
Может быть, покину вражеский зиндан…
Горько я тоскую по родной стране,
Думаю, все время о своем коне:
Жив ли он еще, мой Байчибар, мой конь?
Вспоминает ли меня тулпар мой, конь?
Узниками стать случилось нам двоим, —
Не остался ль я без крыл, Тавка-аим:
Не был ли убит мой конь отцом твоим?
Просьбу мою, вопль мой, Ай-Тавка, услышь:
О коне узнать так жаждет Алпамыш, —
Вестью о коне меня ты окрылишь!
Милая калмычка, столько слез не лей,
Дивные свои глаза ты пожалей,
Хоронить меня еще причины нет.
Узником в зиндане сидя столько лет,
Добротой твоей, как солнцем, я согрет,
Будь мне навсегда святынею твой след!
О моем коне правдивый дай ответ.
Дочь калмыцкого хана тоже такое слово сказала Алпамышу:
— Хоть не знаю я, какой твой конь на вид, —
На конюшне ханской конь один стоит.
Я скажу приметы: он или не он, —
Не клеймом калмыцким этот конь клеймен;
Слух слыхала я — он якобы пленен;
Выше бабок конь гвоздями прогвожден,
Он чугунною колодой пригнетен, —
Вес колоды — сто батман без десяти…
Если конь не твой, ошибку мне прости.
На ноги не может конь-бедняга встать,
Голову не в силах от земли поднять.
Так уже лет семь он вынужден страдать.
У калмык о в страх большой перед конем:
Говорят, что разум у коня — людской,
Человеческой тоскует, мол, тоской,
Говорят калмык и : «Он — такой-сякой,
Нам иных людей опасней», — говорят.
Про коня такие басни говорят!
Родина коня — слыхала я — Конграт,
Ездил на коне — слыхала я — узбек.
Терпит конь мученья столько лет подряд,—
В муках и закончит он свой конский век:
Ни один за ним не ходит человек, —
Ни зерна ему, ни сена не дают,
Походя его чем ни попало — бьют,
Походя в глаза печальные плюют…
Выслушал Алпамыш слова Тавки-аим и так ей сказал:
— Знай: пришлось врагам, чтобы пленить меня,
Злым снотворным зельем опоить меня;
Чтобы в эту яму заточить меня,
Конской силою пришлось тащить меня.
Мой же верный конь меня и приволок:
Мучили его, — что он поделать мог!
Совесть Байчибара предо мной чиста,
Знает — я отрублен был с его хвоста.
Все же мой Чибар тоскует неспроста:
Думая, что был я на куски разбит,
Конь мой безутешно обо мне скорбит…
Ухо, Ай-Тавка, склони к моим словам:
Дорога мне участь верного слуги, —
Вызволить коня из плена помоги, —
Пусть не торжествуют надо мной враги!
Вот тебе пучок сухой травы-исрык;
К запаху ее мой верный конь привык, —
С этою травой пахучею — беги
К стойлу Байчибара, там ее зажги,
Чтобы не заметил ни один калмык.
Дым травы душистой до его ноздрей
Лишь дойдет — и сразу станет конь бодрей:
Он почует запах родины своей, —
Сразу же поймет: его хозяин жив!
Поспеши, беги, красавица, быстрей!..
Тот пучок травы Тавка-аим взяла,
С той исрык-травой поспешно в путь пошла,
До конюшен шахских травку донесла, —
От конюших прячась, травку подожгла.
Дым исрык-травы ноздрей коня достиг, —
Конская душа вся просветлела вмиг:
Вспомнилось лошадке, что сухой исрык
Алпамыш с собой в походы брать привык.
Словно возрожден душистою травой,
Понял Байчибар, что бек Хаким — живой:
Конь семь лет лежал с поникшей головой, —
Тут он сразу встал, свободно задышал,
Голову задрал — и весело заржал.
Тут в куски распалась и колода та,
Гвозди стали сами выпадать из ног…
Вольный из конюшни мчится скакунок,
Скачет через всю столицу скакунок.
То не гром в горах — то байчибаров скок!
Ждет коня в зиндане богатырь ездок, —
Держит путь Чибар туда, к Мурад-Тюбе.
Калмык и бранятся: «Сдохнуть бы тебе!»
«Этот конь узбека, — думают они, —
Был семь лет калека! — думают они: —
Может быть, семь лет притворствовал, хитрец,
Может быть, стервец, взбесился под конец?!»
Скачет Байчибар, — кто встречный — тот мертвец!
Калмык и совсем в смятение пришли, —
Лучше б, мол, они такую тварь сожгли!
А Чибар иное чудо сотворил:
Пару он раскрыл своих незримых крыл, —
Над землей теперь гагарою парил!
Полюбуйся-ка, что за чубарый конь:
Видано ль, чтоб мог летать гагарой конь?!
У зиндана конь приветственно заржал,
Он зиндан семижды рысью обежал,
Заглянувши вглубь, Хакима увидал —
И, каким бывал, таким же снова стал,
Словно никаких он мук не испытал…
Алпамыш, увидав коня своего, — обрадовался — и стал молитву шептать, прося святых чильтанов — помочь ему выкарабкаться из зиндана.
Вновь и вновь слова молитвы от твердит —
И с надеждой вверх из глубины глядит.
Над жерлом зиндана конь его стоит, —
Своего хвоста он ощущает рост:
Что ни миг, то все длиннее хвост, пышней, —
Вырастает ровне в сорок саженей!
Тут Чибар в зиндан свой погружает хвост.
Хвост Хаким увидел — и возликовал,—
Не напрасно он спасенья ожидал!
Сорокасаженным тем хвостом — свой стан
Алпамыш-батыр покрепче обмотал, —
Обвязавшись, крикнул он коню: «Тяни!
Ты моих надежд, мой конь, не обмани:
Вытянешь — заблещут снова счастья дни!..»
Байчибар надежд его не обманул:
Голову к земле, натужась, он пригнул,
На своем хвосте батыра потянул —
Вытянул! На вольный мир батыр взглянул.
Осмотрел он сбрую на коне, — вздохнул:
Видит, что порядка в конской сбруе нет, —
Истрепалась, ветхой стала за семь лет.
Алпамыш подпругу друга отвязал,
Очищать со сбруи пот и грязь он стал, —
Надо же коня в порядок привести.
Много всякой дряни завелось в шерсти, —
Стал ногтями шерсть усердно он скрести.
Нравится коню хозяина уход, —
Кротко он стоит и благодарно ржет…
А со стороны вершины Зиль сюда
Караван груженных камнем арб идет.
Много потрудясь и претерпев невзгод,
Арбакешей приближается народ.
Ехали-спешили, прибыли — глядят, —
Собственным глазам поверить не хотят, —
Думают: «Ужель мы все сошли с ума?»
Смотрят — на вершине лысого холма
Конь стоит, а рядом — человек один, —
Издали заметно — грозный исполин.
Кто же он, такой могучий великан,
Коль не Алпамыш, покинувший зиндан?
Чьими же руками он освобожден?
Для чего же этот камень привезен?
Каждый арбакеш смертельно устрашен:
«Этот Алпамыш — не он ли тот дракон,
С Зиль-горы пришедший на Мурад-Тюбе?
Пропадай в степи и кони и арбы!»
Покидая все на произвол судьбы,
Арбакеши эти, все пятьсот, как есть,
Пешие бегут — приносят в город весть…
Амальдары шаху весть передают:
«Алпамыш сбежал из ямы! — говорят, —
С ним и конь его, тот самый! — говорят:
Есть тому полтыщи очевидцев, шах!
Поскорей изволь распорядиться, шах!»
Окружить столицу! — шах дает приказ.
Запереть границу! — шах дает приказ;
Войску снарядиться! — шах приказ дает;
Изловить узбека — и вернуть назад
Или — насмерть биться! — шах приказ дает…
Переполошив и взрослых и ребят,
По столице трубы медные трубят,
Шахские гонцы во все концы летят,
И, вооружась, отряду вслед отряд, —
Конники-сипахи по степям пылят.
Вся страна в тревоге. Алпамыш сбежал!
Те, которым шах семь лет тому назад
Раздавал баранов из узбекских стад,
В ужасе теперь друг другу говорят:
«Счастлив, кто таких не получал наград!»
Увидев приближающееся калмыцкое войско, Алпамыш взял оружие в руки, на коня сел — и, на врага идя, сказал такие слова:
— Счастье, надо мной воспари,
Голову мою озари,
Недруга во прах изотри!
Враг мой, шах калмыцкий, смотри —
Трона и венца не лишись!
Силою моей устрашен,
Ты уже рассудка лишен.
Всех своих наложниц и жен,
Враг мой, шах, смотри — не лишись!
Мы тебя, злодей, сокрушим,
Голову отсечь поспешим.
Правишь ты народом большим, —
Подданных, смотри, не лишись!
Тяжек был твой гнет надо мной,
Дорогой заплатишь ценой.
Правишь ты большою страной, —
Царства своего не лишись!..
Ну-ка, вы враги-калмык и !
Силы ваши сколь велики!
Я, имея две лишь руки,
Ваши уничтожу полки.
Всем вам час последний приспел:
Кто из вас останется цел,
Тот мои увидит дела,—
Мир таких не видывал дел!
Я предостеречь вас хотел:
Ринусь в битву — мир изумлю,
Небо я над вами затмлю!.. —
На полки врагов он взглянул,
Скакуна-тулпара стегнул,
Повод на себя потянул, —
Выехал встречать калмык о в.
Словно разъяренный дракон,
Гневом на врагов он дохнул.
Не землетрясения гул
Поле боевое тряхнул, —
Это — изумления гул
Шахские войска всколыхнул.
Но пришли в себя калмык и :
Затрещали их мультуки,
Пули на майдане свистят.
Не страшась огня мультуков,
На неисчислимых врагов
Скачет исполин Алпамыш,
Против тысяч — один Алпамыш!
Пушки на майдане гремят,
Ядра на майдане свистят,
Но и сквозь огонь, и сквозь дым —
Скачет Алпамыш невредим!
Ну-ка, на него поглядим:
Пращники рядами стоят, —
Камни пращевые свистят;
Лучники рядами стоят, —
Стрелы боевые свистят;
Ружья кремневые палят,
Пушки огневые гремят, —
Алпамышу — все нипочем!
Врезавшись в ряды калмык о в,
Машет он алмазным мечом:
Правым развернувшись плечом,
Левым развернувшись плечом,
Головы он вражьи сечет, —
Кровь на поле брани течет,
Красное струится вино, —
Алпамыш-батыр его льет,
Шлемом золотым его пьет.
Видишь ты, каков исполин, —
С тысячами бьется один!
Кони ржут, и трубы трубят;
В яром гневе зубы скрипят;
Раненые смертно хрипят;
Головы и трупы врагов
Конские копыта дробят…
Бой неравносильный ведя,
Сам себя в бою не щадя,
Трупы калмык о в громоздя,
Бьется Алпамыш — и никак
Справиться не может с ним враг,
С грозным пахлаваном таким.
Не было отчаянней драк,
Не было храбрее вояк!
Видите, каков он, Хаким:
Словно заколдован Хаким, —
Тысячи ему не страшны,
Тысячи им устрашены:
Конные он рубит ряды,
Пешие он губит ряды, —
Грозным воплощеньем беды
Кажется врагам он своим:
Многие, в уме не тверды,
Думают: «Что сделаем с ним?
Наши ль не усердны труды?
Крови мы своей не щадим —
Льем ее обильней воды.
Чем же мы его победим,
Как его разбой прекратим?!
Истинно — он неукротим:
Пулями он неуязвим,
Ядрами он неистребим,
Камнем и стрелой не раним,
Меч-алмаз не властен над ним.
Дьяволом он в битве храним!
Конь его, проклятый Чибар,
Как и сам седок, невредим.
Что же мы, калмык и , глядим?!
Дальше биться — всем погибать!
Бестолку зачем погибать?!»
У трусливых такие слова,
У отважных другие слова:
«Нет тому причин, — говорят, —
Чтобы всем удрать! — говорят.
Нас — большая рать, — говорят, —
А узбек — один! — говорят: —
Быть того не может, чтоб он
Не был иль убит, иль пленен!..»
Кр у гом перестроив коней,
Сдвинулись калмык и тесней:
«Так, мол, дело будет верней:
Мы его в кольцо, мол, замкнем —
Будет он у нас на виду, —
Сызнова рубиться начнем, —
Тут и попадет он в беду!..»
Ринулись — гляди-ка, гляди! —
Что за силачи впереди:
Медная броня на груди,
Непробойный щит на руке,
Голова — в стальном шишаке.
Скачут — дерзко свищут они,
По майдану рыщут они, —
С Алпамышем, замкнутым в круг,
Сечи-встречи ищут они.
Сходится с одним Хакимбек —
Сразу же тому калмык у
Сносит он башку на скаку;
Встретился с другим — и отсек
Так же и другому башку;
Третий в поединок вступил, —
Участи своей не избег, —
Третий обезглавлен им был.
Головы он смаху рубил,
Много тех сипахов убил, —
Кровью весь майдан затопил.
Ты только смотри на него:
Все богатыри — на него!
Скопом налетают, — глядишь —
Косит он врагов, что камыш,
Пахлаван-батыр Алпамыш!
Как против него устоишь?!
Трупами усеян майдан.
Правое крыло калмык о в,
Левое крыло калмык о в
Черный накрывает туман;
Снова их сомненье берет:
«Этот одинокий узбек
Подлинно ли он человек?
Или он дракон, иль шайтан!
Зря ведь погибает народ!
Нечего, калмык и , нам ждать, —
Надо нам, калм ы ки, бежать!..»
Вопли, всклики, крики: «Бежать!»
Воинство их пятится все,
Спутала сумятица все:
Трус и храбрый вместе бегут, —
Разума лишенной толпой
Прибегают в город они —
Городским базаром бегут.
Видит их купеческий люд:
«Как на поле брани дела?»
На бегу кричат беглецы:
«Время не теряйте, глупцы,
Лавки запирайте, купцы!
Нас покуда смерть не взяла, —
Остальные все — мертвецы!
Светопреставление там!
Скоро он появится сам:
Мчится он по нашим следам.
Убегайте, молод и стар!..»
Словно грянул грома удар,
Сразу всполошился базар:
Убегают все торгаши, —
Многие бросают товар —
С воплями бегут по домам:
«Горе, горе! Гибель нам всем!..»
А на поле брани меж тем —
Боем опьяненный Хаким
Рубит одного за другим
Самых удалых калмык о в —
Цвет им перебитых полков,
Тех, кто убегать не хотел.
Но о беглецах не забыв,
Силы всей своей не избыв,
Ринулся в погоню батыр.
В город он ворвался — и вновь
Здесь он проливает их кровь.
Грозен победителя лик!
Где ни попадется калмык,
Головы лишается вмиг.
Гневом Алпамыш опьянен.
Улицу за улицей он
Обскакал, дракона грозней:
Улица не знала камней, —
Он ее головами мостил,
Улица не знала воды, —
Кровью он ее оросил.
Так за семилетний зиндан
Калмык а м-врагам отомстил
Алпамыш, конгратский султан!
Выскочил он на регистан —
Ведьму Сурхаиль увидал, —
Волю тут злорадству он дал;
Путь ей преградив, он сказал:
— Мать, куда спешишь? — говорит, —
Может быть, араком опять
Ты меня угостишь? — говорит.
Ведьма поняла, что умрет.
Слово бы хотела сказать, —
Жабий свой разинула рот,
Вертит языком, — языку
Слово стало невпроворот, —
Только подбородок дрожал.
Алпамыш, как сам Азраил, [40]
Меч над старой ведьмой держал:
Долго он ее не томил, —
Надвое башку раскроил…
Двинув Байчибара вперед,
Видит он — от шахских ворот
Сильного коня горяча,
Издали угрозно крича,
Скачет через весь регистан
На него калмык-великан.
Наскочил — коня осадил,
Алпамышу путь заградил:
— Ну-ка ты, узбекский буян,
Бешеный конгратский кабан!
Или ты безумен, иль пьян?
Что же ты, узбек, натворил?!
Сколько ты людей порубил!
Знай, что я — Анка-пахлаван.
Я не выезжал на майдан, —
Думал — ты уймешься, смутьян.
Раз ты не унялся, узбек,
Знай, что конченный ты человек:
От меня пощады не жди,
Лучше — по добру уходи! —
Слышит те слова Хакимхан, —
Яростью Хаким обуян;
Сходится он тут же с Анкой:
— Дай-ка, — говорит, — погляжу,
Кто ты есть такой да сякой,
Что ты за герой-пахлаван?
Ты не пахлаван, а болван!
Что ты здесь болтаешь, болтун,
Ты, кого пугаешь, крикун,
Перед кем кичишься, хвастун,
Перед кем, калмык, ты стоишь,
На кого, бастрык, ты кричишь?
Знай, что я — батыр Алпамыш!
Дерзкий ты ублюдок такой,
Поезжай домой на покой, —
Там жену, детей посмешишь.
Э, как ты артачлив, дурак,
Как ты незадачлив, мой враг!
Видно, не видал ты вояк,
Не знавал с батырами драк!
Не таких, как ты, забияк,
Сокрушал мой левый кулак:
Хоть и мнишь драконом себя, —
Разве ты не жалкий червяк?!
Не в своем народе ли так
Хвастать ты, ничтожный, привык:
«Я — Анка-батыр, мол, смельчак,
Я, мол, и могуч и велик!»
Дерзкий, сумасшедший калмык!
Уличным ты был дурачком, —
Потешал народ похвальбой.
Смерть ты увидал перед собой, —
Вышел потому на майдан,
Поневоле стал смельчаком.
Сам ты уходи по добру, —
В прах тебя, злосчастный, сотрут!.. —
Говорит такие слова
Калмык у Анке Хакимбек,
Очень свысока говорит.
А ему Анка говорит:
— Э, не забывайся, узбек:
Слушай калмык а , — говорит:
— Знай, что я тебя не боюсь:
Ты в моих глазах, — говорит,
— Вовсе даже не человек!
Снова говорю: уходи,—
От меня пощады не жди:
В руки ты мои попади, —
Голову тебе я сверну;
Ты в свою родную страну
Так и не вернешься вовек.
Лучше образумься, узбек!
Караджан — твой друг, я слыхал.
Я тебя за то уважал:
Сколько ты моих калмык о в
Безнаказанно уничтожал,
Я, однако, долго молчал —
Все не выезжал на майдан;
Если же я выехал, — знай:
Самого себя обвиняй!..—
Так сказал Анка-пахлаван.
Смехом отвечал Хакимхан —
Плеткой Байчибара стегнул,
Повод на себя потянул, —
Взвился на дыбы Байчибар.
А калмык Анка в тот же миг
Палицей тяжелой нанес
Алпамышу в спину удар, —
И пронесся мимо калмык.
Только той дубины удар
Алпамыш-батыр ощутил,
Словно бы ужалил комар.
Тут раздул он гнева пожар,
Тут булат свой острый схватил,
Тут коня камчой угостил,
Повода коню припустил, —
Вихрем полетел Байчибар —
Недруга настиг Алпамыш,
Обезглавил вмиг Алпамыш.
Словно безголовый чурбан,
Наземь пал Анка-пахлаван,
Сгубленный своей похвальбой…
В это время сам Тайча-хан
Выезжает на регистан —
Вызывает Хакима на бой.
В круг его сипахи берут, —
Шаха своего берегут.
Шах и Алпамыш меж собой
Битву-поединок ведут.
То, чего не ведывал шах,
Сразу же отведал он тут:
Был он Хакимханом убит.
Все его батыры — гурьбой
Повели решительный бой!
Что за удивительный бой!
Бой они вели копьевой,
Но ослепли, что ли, они, —
Ведь своих кололи они!
Кое-кто остался в живых, —
Алпамыш не трогает их,
Сдаться принуждает он их.
Убив калмыцкого шаха, устрашив калмыков, объезжал бек Алпамыш, как победитель, калмыцкую столицу. Тут попадается ему чабан Кайкубат. Говорит ему Алпамыш:
— Когда мы в зиндане сидели ты, Кайкубат, много нам удружил-послужил. Я убил калмыцкого шаха Тайчу, — хочу чтобы ты был шахом этой страны. Мы верны своим обещаньям; на Тавке-аим, шахской дочери, женить хотим мы тебя. От калмык о в счастье откочевало, — наше настало время. Много ты нам услуг оказал, — теперь, друг мой, управляй этой страной, что хочешь, то и делай. Твое право. Царствуй наславу, кого хочешь — милуй, кого хочешь — карай, но только край калмыцкий этот держи в руках. Должен ты себя показать нашим угнетателям, калмыкам, большим силачом, грозным правителем. Для этого начинай с меня: как увидишь меня перед народом, говори со мной властно, грозно, ни за какое твое грубое слово я на тебя не обижусь. Пусть я для вида пред тобою унижен буду.
Эти слова сказав, собрал Алпамыш всех калмыков, а Кайкубат, будто ничего не зная, палку волоча, подходит к нему и, палкой размахивая, грозно кричит на него:
— Что тут натворил, глупец-мальчишка, ты!
Разбуянился, я вижу, слишком ты!
Сколько калмык о в напрасно погубил,
Шаха самого калмыцкого убил!
Я сейчас уйму мальчишеский твой пыл.
Где ты, озорник, булат свой раздобыл?
Зря рубить людей кто дал тебе права?
Захотел щенок пойти тропою льва?
Видно, не видал ты пред собою льва!
Проучу тебя — поймешь мои слова:
Сила у меня — ты знаешь какова?
Кулаки мои не лезут в рукава!
Сразу отучу тебя от озорства.
За твое бесчинство — голову б отсечь, —
Стыдно на мальчишку поднимать мне меч:
Палкою простой поколочу тебя, —
От самоуправства отучу тебя!..
Выслушал Алпамыш притворно-грозные слова Кайкубата и такое почтительное слово сказал ему в ответ:
— Как бы ни был грозен ты со мною, брат,
Я тебе во всем повиноваться рад.
Славишься ты силой всюду, Кайкубат,
Только калмык и не ведали о том,
Что батыр скрывался в пастухе простом.
Я же сам давно, отлично это знал, —
Никогда себя с тобою не ровнял,
Голову всегда перед тобой склонял;
Быть тебе опорой с детства я решил,
В честь тебя я много подвигов свершил, —
Преданную службу я тебе служил.
У тебя учиться храбрости, уму
Я от всей души мечтал, и потому
Покорюсь любому слову твоему.
Если и побьешь, себе за честь приму.
Места нет во мне обидам на тебя.
Шаха дочь, Тавку, я выдам за тебя,
Самого тебя я шахом объявлю!
Кайкубат на эти слова так Алпамышу ответил:
— Я доволен речью дружеской твоей.
Преданность свою мне доказать сумей:
Ну-ка, Ай-Тавку доставь мне поживей!
Я тебя пока, пожалуй, пощажу, —
Дела не исполнишь — сильно накажу!.. —
Низко поклонившись, Алпамыш бежит —
Службу Кайкубату сослужить спешит, —
Похвалой его, как видно, дорожит.
А народ калмыцкий, затаивши дух,
В изумленьи смотрит, размышляя вслух:
«Вот каков он, этот Кайкубат-пастух!
Силой он своей прославлен на весь мир,
Рад ему служить его земляк-батыр!
Что за чудеса! Такого удальца
Не ценили мы, оказывается!
Должен был он быть на помощь нами зван,
Как только покинул Алпамыш зиндан:
Сколько пользы б нам принес такой чабан!
Должен был давно он шахским зятем стать,
В битве с Алпамышем войско возглавлять, —
Не дал бы ему народ наш истреблять.
Нам узбек свое узбекство показал,
А пред Кайкубатом — как унижен стал!..»
Так-то Алпамыш врагов перехитрил:
Всю страну своей он воле покорил,
Кайкубата он героем объявил
Пастуха на трон калмыцкий посадил.
Правит Кайкубат страною калмык о в.
Тут к нему приходят прежние друзья —
Много пастухов и прочих бедняков,
Входят — с удивленьем на него глядят, —
Слово поздравленья высказать хотят:
Мол, счастливо царствуй, будь здоров, богат.
Милостиво их встречает Кайкубат.
Он, на троне сидя, их благодарит,
С каждым о его нужде поговорит,
Обещает он заступничество им, —
Горя, мол, не будут знать они под ним…
В это время входит Алпамыш-Хаким.
П о сланца направил он к Тавке-аим,
Ай-Тавка в урде изныла от тоски,
Никакого нет терпенья у Тавки.
Минули ее счастливые деньки —
Друг ее ушел, а злые языки
Говорят — не хочет он ее руки.
Так она скучает меж своих подруг,—
Весть от Алпамыша получает вдруг:
Видеться, — мол, с ней желает милый друг.
«Он по мне тоскует! — думает она. —
Встретит — возликует! — думает она. —
Страстно поцелует! — думает она.—
Мешкать — время минет, — думает она, —
Он ко мне остынет!» — думает она.
Посланца Тавка не заставляет ждать, —
Девушек зовет — ее сопровождать.
Посланцу сказала: «Веди!»
Ну-ка, погляди на нее:
Сердце ли в груди у нее.
Птица ли трепещет в груди?
Радость какова, посуди.
Девушки, как надо, идут:
Десятеро их — впереди, —
Встречным объявляют: «Пройди!»
Десять с нею рядом идут,
Десятеро их позади,
Десятеро — песни ведут.
Приходит Тавка-аим во дворец, подходит к Алпамышу, стоящему у трона, — Алпамыш, к Тавке обращаясь, такое слово говорит:
— Слово я скажу, красавица, тебе, —
Может быть, и не понравится тебе:
Службу твою — дружбу я ль не уважал,
В дни, когда в зиндане пленником лежал?
Если б уваженья не питал к тебе,
С просьбой обращаться я б не стал к тебе:
Помощь мне твоя отныне не нужна, —
Как-никак, ты прежней власти лишена,
Все, что прикажу, ты выполнить должна.
Принуждать тебя, однако, не хочу, —
Этим уваженья дань тебе плачу,
Да не буду грубым я в твоих очах:
Твой отец убит, калмыцкий падишах, —
Видишь, — падишахом стали [41]Кайкубат,
Славой на весь мир они теперь гремят.
А к тебе они давно благоволят, —
Сердце ты свое не мучь, Тавка-аим,
И на их любовь ответь любовью им:
Ведь они платили за тебя калым,
Значит — были первым женихом твоим:
Первый покупатель должен быть любим.
О твоей красе прослышав, Ай-Тавка,
Кайкубат сюда пришел издалека:
Чин — страна его — богата, велика.
От любви к тебе он стал в стране чужой
Бедным пастухом. Теперь он — шах большой,
Ты его любовь не отвергай, Тавка,
Будет с Кайкубатом жизнь твоя сладка.
Обиделась Ай-Тавка, услыхав эти слова Алпамыша и такое слово сказала в ответ:
— Сколько я взывала к богу за тебя!
Знала лишь тоску-тревогу за тебя,
Проливала слез так много за тебя,
Сколько за тебя ударов приняла!
Ожерелье драгоценное на мне,
Блещет золотой в нем талисман-божок.
Ты любил игру моих бровей, дружок,
Где она, пора любви твоей, дружок?
Это ли твоя награда, милый мой!
Ты ли не страдал в зиндане, как в аду,
Я ль не отводила от тебя беду!
Но не суждено мне счастье на роду, —
Мне отраву небо всыпало в еду.
Это ли твоя награда, милый мой?
Брови наведя мешхедскою сурьмой,
В шелковом платке с пушистой бахромой,
Не будила ль страсть в тебе я, милый мой?
Это ль, милый мой, награда от тебя?!
Так тебе служа в худые времена,
Знала ль я, какая службе той цена?
Знала ли, что стану скоро ненужна
Для того, кому была я так верна?
Это ли твоя награда, милый мой?!
Ныне сватовством таким меня почтив,
Как ты оказался, хан мой, неучтив!
Если пред таким плешивцем ты в долгу,
Я-то как ему женою быть могу?
Для него ль свою красу я берегу?
Это ли твоя награда, милый мой?!
У Тавки душа обидою зажглась.
Кайкубат стоит — с нее не сводит глаз;
Выслушав ее, он отдает приказ,
Чтоб воды горячей принесли тотчас.
Кипятку ему приносят полный таз.
Череп свой плешивый в воду погрузив,
Долго плешь скребет в воде горячей он, —
Всех такой причудой озадачил он.
А разгадка в том, что не был он паршив:
Требухой искусно кудри обложив,
Засушив ее — он с виду стал плешив.
Требуху в воде горячей размочив,
С головы ее кусками отодрав,
Голову он вынул — сразу стал кудряв,
Молод, строен стал и, как Юсуф, красив,
Красотой своей Тавку-аим сразив.
Озарять бы ночь могла его краса!
Длинные свои заплел он волоса, —
Падает по пояс черная коса:
Кайкубат китайцем, чин-мачинцем был, [42]
Пастухом служа, он знатным принцем был!
Слышать не желала Ай-Тавка о нем,
Тут она любовным вспыхнула огнем.
Память ей отшибла во мгновенье страсть:
Что там Алпамыш! Он — грубая напасть!
С ним пришлось бы ей всю жизнь свою проклясть!
Сердце на него растрачивала зря.
И, на Алпамыша даже не смотря,
Про себя Тавка так думала в тот час:
«Люб отныне мне лишь Кайкубат-тюря!
Да и раньше тоже, правду говоря,
Взоры он мои, бывало, привлекал.
Жаль, что о любви своей не намекал.
Раз он так хорош, как светлая заря,
И, меня любя, покииул край родной,
Как же откажусь я стать его женой?»
Ай-Тавку подводит к трону бек Хаким,
Девушкам за нею следовать велит.
Кайкубат на троне, словно шах, сидит,
Важный на себя он напускает вид,
На Тавку-аим по-шахски он глядит,
На подруг ее глядит он свысока.
Якобы совсем не зная ничего,
Беку Алпамышу так он говорит:
«Кто девицы эти, объясни-ка мне,
По какой нужде пришли они ко мне?
Если с челобитьем беспокоят нас,
Завтра пусть придут, — нам недосуг сейчас».
Алпамыш ему с почтеньем: «О, мой шах!
Шаха дочь — Тавка будь вам знакомой, шах!
Страстью сердца к вам она влекома, шах, —
Говорит — без вас она не может жить, —
Чувства сердца вам желает изложить…»
Кайкубат, такие выслушав слова,
Своего ничуть не выдав торжества,
Будто без охоты, так, едва-едва
В жены взять Тавку свое согласье дал.
Сразу Алпамыш готовить свадьбу стал…
Кайкубат — смотри-ка, что за молодец!
Как он взыскан был судьбою под конец:
Был пастух-плешивец, пас чужих овец, —
Ныне падишахский он надел венец,
А в придачу — взял он в жены шаха дочь!..
Первая прошла супружеская ночь —
Ясным светом дня дворец весь озарен, —
Кайкубат с Тавкой расстаться принужден, —
Должен он с утра воссесть на шахский трон.
Рядом с ним на троне — Алпамыш-батыр, —
Ведь при Кайкубате — первый он вазир.
Сообща дела им надо обсудить,
Первым делом всю страну оповестить:
Правит, мол, страною славный Кайкубат;
Он теперь на шахской дочери женат.
Приглашает он на свадебный свой пир
Всех больших и малых — весь калмыцкий мир.
Барабаны бьют, сурнаи верезжат,
Медные карнаи ревут и трещат,
И до хрипоты глашатаи кричат:
«Новый шах калмыцкий, славный Кайкубат
С Ай-Тавкой, своей женою молодой,
Весь народ зовут к себе на брачный той:
Каждый будет гостем — знатный и простой!..»
Пиршеству такому кто не будет рад?
И течет народ на пир — и стар, и млад.
Люди там друзей встречают и родню, —
Встретятся — за много лет поговорят.
Тайча-ханом был обобран Байсары,
Был унижен, в прах был попран Байсары, —
Но и он прийти на пир не опоздал:
«Встречу Алпамыша», — так он рассуждал, —
«О Барчин услышу!» — так он рассуждал.
Алпамыш — как только дядю увидал,
Бросился к нему — объятия раскрыл, —
За него душою он, как сын, страдал.
Старый Байсары тут волю сердцу дал, —
Встречею такой растроган, — зарыдал.
С трона встав, к нему и Кайкубат спешит:
Он к его ногам упал во прах лицом,
Руку целовал и называл отцом.
За руку ведет он Байсары на трон,
Угодить ему старается во всем.
Не всегда же был он ханом, Кайкубат, —
Был у Байсары чабаном Кайкубат, —
Преисполнен он сочувствия к нему.
Принести велит он записи казны,
Записи казны тотчас принесены, —
Кайкубат в них строгим оком заглянул:
Скот, что отнят был у Байсары Тайчой,
Значился в особой описи большой.
Кайкубат всю опись тут же зачеркнул —
Байсары бедняге скот его вернул.
Счастью Байсары предела-меры нет:
Озарен утехой дней его закат, —
Он в почете снова, снова он богат, —
Жив-здоров да будет славный Кайкубат!..
Той меж тем идет своею чередой, —
Ублажен народ отменною едой.
Вот уж на исходе многодневный той, —
Разъезжаться начал по домам народ;
Старый Байсары уехал с торжества.
Кайкубат дела правления берет, —
Грозные кому-то говорит слова:
«Пес да не дерзнет ступать по следу льва!
Да засохнет враг, как старая трава!»
Калмык и , услышав это, говорят:
«Этот шах-пастух — не так уж простоват, —
Он себя еще покажет, Кайкубат!»
Время полдня было. То, чего не ждал
То народ, при этом бывший, увидал:
Кайкубат вскочил — ногами топать стал,
Беку Алпамышу оплеуху дал,
За руки схватил, потребовал аркан,—
По рукам связав, толкнул его: «Ступай!»
Гонит-загоняет снова в тот зиндан!..
Калмык и в испуге: «Этот новый хан,
Судя по делам, — какой бедовый хан!
Алпамыш-батыр, гроза всех калмык о в,
Молча принимает столько тумаков
И — при всем народе — кротко, как баран,
Сам себя дает опять загнать в зиндан!
Ведь, оказывается, что он таков,
Свежеиспеченный этот хан-чабан!
В трепет он повергнет всех своих врагов!
Если не щадит он друга своего,
Нам-то от него придется каково!
Алпамыш страну калмыцкую потряс, —
Этот Кайкубат — страшней во много раз!..»
А что эту хитрость и придумал сам
Вместе с Кайкубатом Алпамыш-Хаким, —
В голову прийти могло ли калмык а м?
Кайкубат уходит, люди вслед за ним
Тоже разбредаться стали по домам.
Наступает вечер, люди мирно спят, —
Возвращается к зиндану Кайкубат:
Алпамышу он привел коня его,
На коне оружье и броня его:
Кайкубат в зиндан с опаскою глядит, —
Видит — Алпамыш спокойно там сидит.
Тут ему канат спускает Кайкубат,—
Свит из десяти арканов был канат:
Тянет из зиндана друга молодец,
Вытянул с большой натугой, наконец.
Так освобожден был снова Хакимхан.
Другу Алпамыш сердечно говорит:
— Хитрость удалась отлично, — говорит; —
Худо б нам пришлось, конечно, — говорит, —
Если б ты моим советом пренебрег;
Жить с врагом нельзя беспечно, — говорит; —
Смирны калмык и не вечно, — говорит, —
Если бы не нашей хитрости урок,
Власть в чужой стране ты б удержать не мог:
Захотят тебя от трона отрешить, —
Смертное насилье могут совершить.
Поступив со мною так, как поступил,
Уваженье вражье ты себе купил,
Шахское свое величье укрепил…
Стали тут друзья прощаться — здоровья-благополучия друг другу желать, — говорит Алпамыш Кайкубату еще такое слово на прощанье:
— Осень иссушить цветы да не спешит,
Разума тебя господь да не лишит!
Слово мое — просьбу, друг мой, не забудь:
Я тебя прошу — отправься как-нибудь
К Байсары, к упрямцу-дяде моему,
Мой совет-наказ ты передай ему:
Что ж он, непутевый, думает себе,
К племени-родне не едет почему?
Силой иль обманом — разуму-уму
Старика наставь, — и выехать заставь…
На пути далеком есть Байсун-страна,
Всех земель на свете мне милей она.
Родину мою, родню мою опять
Только вспомнил, — сколько слез я лью опять!
В этот край родной направлю я коня.
Друг мой, Кайкубат, не забывай меня!
На прощанье руку дай свою опять!..
Кайкубат в ответ Алпамышу такое слово сказал на прощанье:
— Наказанья неба цветникам не знать!
О твоем отъезде калмык а м не знать!
Ночью выезжай, чтобы врагам не знать.
Если калмык и узнают — горе мне!
Амальдары все изменят вскоре мне, —
Что убьют меня — уверен я вполне.
Боевой твой реет над тобой стяжок,
Хваткой ястреба владеет мой дружок,
Силою тигриной друг мой наделен,
Смелым сердцем барса обладает он.
Светоч мой угас — ты вновь его возжег.
Будь здоров, твой путь благополучен будь.
Дальним переездом не измучен будь:
Свой народ, страну свою благоустрой:
Дружбу Кайкубата вспоминай порой:
Славься — возвеличься, мой батыр-герой!..
Так они простились темным вечерком.
Бедный Кайкубат побрел к себе тайком.
Алпамыш-батыр, на родину влеком,
Скачет ни одним не встречен калмык о м.
Думают враги — он в яме, Алпамыш, —
Дальними летит путями Алпамыш…