В КАКОЙ ТИХОЙ ПРИСТАНИ НАШЛИ ПРЕСТАРЕЛОГО ЛЬВА
В Эврэ, по ту сторону кустарников, граф Ричард нашел всех своих товарищей — виконта Адемара Лиможского (его еще звали тогда Добрым Виконтом), графа Перигорского, сэра Гастона Беарнского (который действительно его любил), епископа Кастрского, монаха Монтобанского (птицу певчую); наконец, несколько дюжих рыцарей с их сквайрами, пажами и оруженосцами. Он два дня поджидал там аббата Мило с последними вестями о Жанне; затем во главе отряда в шестьдесят пик проворно направился через болота к городу Лювье.
После своего первого приветствия: «Добро пожаловать, мои лорды!» — он говорил весьма мало и был холоден, а после своей беседы с Мило, поутру, еще в постели, и совсем перестал говорить. Один, как и подобало члену его дома, ехал он во главе своих воинов. Даже монах-щебетун, который помнил его брата, Генриха, и часто вздыхал по нем, и тот боялся взгляда его грозных очей: как синие камешки сверкали они, преисполненные холодного блеска. В такие минуты, как эта, когда человек стоит лицом к лицу с предстоящей задачей, люди уверяли, будто видели, как ведьма сидит за спиной анжуйца.
Едва ли было время в короткой жизни Ричарда, когда он не был открытым врагом своего отца, но теперь он об этом не думал. Он мог бы сказать, что не всегда был в этом виноват, но никогда не говорил. А я могу заявить, что расточительность этого тридцатилетнего принца была ничто в сравнении с тем, как рассорил свое наследство старший родич. В припадках ярости Ричард все это сознавал и находил себе оправдание; но проходил порыв — и, смягчившись, граф начинал взваливать на себя всевозможные обвинения, уверяя себя, что за то-то и то-то он мог бы полюбить этого закоснелого в жестокости старика, который, наверно, не любил его.
Ричард не был ни ослом, ни клячей: он поддавался убеждениям и с двух сторон. Первое, это — раскаяние: оно могло растрогать его до глубины души и заставить упасть на колени со слезами. Второе — привязанность: если проситель был люб ему, он тотчас сдавался. На этот раз не совесть погнала его в Лювье, а любовь к Жанне. Сначала, когда Жанна защищала перед ним святой Гроб, старика-отца, сыновнее повиновение, Ричард только смеялся над доброй дурочкой; но теперь, когда она уже успела поумнеть и умоляла его сделать ей удовольствие — растоптать ее собственное сердце, которое она сама же отдала ему, он не мог ей отказать. Он был побежден, но не убежден.
Ричард ехал один, на триста ярдов впереди своих вассалов, погруженный в размышления о том, как бы ему, уступая, соблюсти честь. Чем больше он думал, тем было ему неприятнее; но он видел ясно всю необходимость, которая приступала к нему, как с ножом к горлу. И, как всегда случалось с ним, погружаясь в свои думы, он принимал вид каменного изваяния. «Что ни говори, — пишет аббат Мило, — а у каждого члена Анжуйского дома была своя неприступная сторона; до такой степени свыклись эти люди с жизнью крепостей!»
С широкой равнины, орошенной множеством рек, видны были башни города Лювье, из которых главные опоясывали целый сонм красных крыш. У самых стен стояли рядами белые палатки, клубились столбы дыма, виднелись повозки, люди, лошади; и все-то зто было такое маленькое, беспорядочное, суетливое, как рой пчел. Посреди этого военного сборища находился красный павильон, а сбоку — штандарт, слишком тяжелый для того, чтоб развеваться по ветру. Все купалось в чистом, хотя и бессолнечном воздухе осеннего нормандского дня. Время было близко к полудню. Ричард выскакал на пригорок впереди своих спутников.
— Мои лорды! Вот английская сила! — говорил он, указывая рукой.
Все остановились рядом с ним. Гастон Беарнец пощипывал свою черную бородку.
— Покончим счеты, — проговорил этот рыцарь, — прежде, чем меч будет вынут из ножен!
— Что? — вскричал граф. — Неужели отец прикончит собственного сына?
Никто не возразил: и Ричард вдруг сам устыдился своих слов.
— Бог свидетель! — проговорил он. — Я не замышлял никакого нечестия: как можно благороднее исполню предпринятое мной. Идемте, джентльмены!
Ричард двинулся вперед.
Королевский лагерь был защищен рвом и мостом. У барбакана[17] все аквитанцы, кроме Ричарда, спешились и стали вокруг него, в то время как глашатай отправился возвестить королю, кто прибыл.
Король прекрасно знал, кто к нему пожаловал, но предпочел не знать. Он так долго держал у себя глашатая, что приезжие вполне могли разозлиться, затем послал сказать графу Пуату, что его можно принять, но только одного. Пользуясь своим правом быть на коне, Ричард поехал один, вслед за глашатаями, но шагом. Дорогой никто не приветствовал его. Приблизившись к штандарту, граф спешился, увидел привратников у входа и бросился в палатку, которую перед ним распахнули, словно лесной зверь, завидевший добычу. Там он вдруг окаменел и резко грохнулся на оба колена. Посреди большой палатки сидел старый король, его отец, коренастый, взъерошенный, с работающими челюстями и беспокойными пылающими глазками. Руки его лежали на коленях, а в них торчал длинный меч наголо. Подле него стоял его сын, румяный и тоненький Джон, а дальше делали круг его пэры — два епископа в пурпурных мантиях, рябой монах из Клюни[18], Боген, Гранмениль, Драго де Мерлю и еще несколько человек. На полу помещался секретарь, покусывая свое перо.
Король выигрывал, когда восседал на троне: верхняя половина туловища была у него лучше, более походила на мужчину. Его рыжие редкие волосы распались в беспорядке; на лоснящемся красном лице выступали шрамы и прыщи; кривые челюсти, толстая шея, широкие плечи делали его похожим на быка. Узловатые, грубые руки, длинные, превыше всякой меры, губы с выражением жестокости, нос как клюв у хищной птицы, — все было словно вырублено из дерева грубой рукой и так же топорно размалевано. А если что и оставалось тут человеческого, то искажалось глазами, в которых кипела горечь страдания, как у падшего ангела: анжуйский бес пожирал глазами короля Генриха на виду у всех. Это придавало старику сходство с диким вепрем, который острит свой клык об деревья, довольный тем, что он отвратителен, великолепный тем, что так силен и одинок.
Впереди не было ничего утешительного. Как ни мало знал Ричард своего отца, в этом он не мог ошибиться. Старый король был на втором взводе: его снедала ярость. Его злило то, что сын сейчас преклонил колени, а еще более то, что он не сделал этого раньше.
Представление началось с шутовства. Король прикинулся, что не видит сына, а тот продолжал стоять на коленях, как кол. Король говорил с принцем Джоном с неприличной разнузданностью и с каждым словом выпаливая свою злость: даже смущались его епископы, краснели его бароны. Старик бесконечно унижал себя, но, казалось, утопал в наслаждении своим позором. У Ричарда подступило к горлу, и послышался его нежный голос.
— О Боже! Что это прорвало Тебя создать такую свинью? — пробормотал он тихо, но так, что двое-трое близ стоявших расслышали. Слышал их и сам король — и был доволен; слышал и принц, заметивший со страхом, что не ускользнули они от слуха Богена. Король продолжал скрипеть свое, Джон гомозился на месте, а Боген — величайшая смелость! — нашептывал что-то королю на ухо.
Король ответил ему гоготаньем, которое можно было слышать по всему лагерю:
— Га, клянусь Святым Ликом! Пусть-ка постоит на коленках, Боген! Это для него новая привычка, но полезная для человека его ремесла. Все воины приходят к этому рано или поздно… Да, рано или поздно, клянусь Богом!
Тут Ричард нарочно встал на ноги и пошел к трону. Его высокий рост как бы добавлял отвращение, вызываемое Генрихом. Король вскинул на него глазами и оскалил свои клыки.
— Ну, что еще, сэр? — спросил он сына.
— Довольно. с меня, сэр, если вообще солдату подобает стоять на коленях, — отозвался Ричард.
Король сдержался, проглотив слюну.
— А все-таки, Ричард, — сухо, как пыль, разлетелись его слова, — все-таки вы скоренько преклонили колени перед мальчишкойой-французом.
— Перед моим сюзереном? Да, это правда, сэр.
— Он тебе не сюзерен! — заревел старик. — Я твой сюзерен, клянусь небесами! Я .тебе дал, я же могу взять обратно. Берегись меня!
— Светлейший государь мой! — произнес Ричард. — Заметьте, ведь я преклонил перед вами колени. Если я сюда явился, то единственно с этой целью; и уж никак не для того, чтобы вступать в словесную борьбу. Я прибыл из своих владений, и не один, а со всей своей дружиной, чтобы оказать вам повиновение. Будьте уверены, что и они, со своей стороны, отдадут вам должную честь, как я, если вы им дозволите.
— Ты пришел из земли, которую я тебе дал. Вот также приходили Генрих и Джеффри, чтобы грозить мне, — промолвил старик, весь дрожа в своем кресле. — Что мне твоя покорность, когда я испытал ихнюю! Покорность Генриха, покорность Джеффри!.. Пес!.. Что у тебя за слова, человечек!
Он встал и зашагал, топая по всей палатке, словно взбешенный карлик — кривоногий, длиннорукий, как бы ужаливаемый по всему телу до бешенства.
— И ты говоришь мне про своих людей, про свои владения, про свою дружину! Да, все хорошие люди, отличная дружина, клянусь Распятием! Скажи-ка мне, Ричард, нет ли у тебя в этой дружине Раймонда тулузского? Нет ли Безье?
— Нет, государь, — ответил Ричард, глядя спокойным взором на искаженное лицо отца,
— Да и никогда не будет! — проворчал король. — А рыцарь Беарнец с вами?
— Да, государь.
— Плохая компания, Ричард! У этого животного белое лицо, лживый язык и самая, что ни на есть, козлиная борода. А с тобой твой монах-певун?
— Да, государь.
— Постыдная компания, Ричард! Ну, а Адемар Лиможец с тобой?
— Да, государь.
— Глупая компания! Оставил бы его сидеть со своим бабьем. А твой аббат Мило с тобой?
— Да, государь.
— Нездоровая компания!
Вдруг, как бы сразу утомившись даже браниться, поник Генрих головой и вынужден был снова сесть, Ричард почувствовал прилив жалости. Глядя сверху вниз на съежившегося старика, он протянул к нему руку, говоря:
— Не будем ссориться, отец.
Но эти слова, как боевой клич, заставили старика вдруг воспрянуть.
— Еще последний вопрос, Ричард. Посмел ли ты привезти с собой сюда Бертрана де Борна?
Он опять вскочил, чтобы выбраниться: и оба глядели друг на друга в упор. Каждый знал отлично, как важен был вопрос.
Это отрезвило графа, но изгнало жалость из его души.
— Посмел — выражение, непригодное для анжуйца, государь мой! — возразил он, тщательно взвешивая свои слова. — Но Бертрана нет со мной.
Прежде чем старик успел снова поддаться своему дикому буйству, Ричард свернул разговор на свою главную цель:
— Государь! Чем короче речь, тем лучше. Вы стараетесь вызвать во мне злость, но вам это не удастся. Я к вам явился как покорный сын и слуга вашей милости: таким и выйду отсюда. Как сын, я преклонил колени перед отцом-королем; как слуга, я готов ему повиноваться. Пусть же свершится брачный союз, который вы с королем Франции прочили мне с колыбели. Я готов сыграть свою роль, если мадам Элоиза сыграет свою.
Ричард сложил руки, король опять сел в кресло. При имени дочери короля французского отец и брат Ричарда обменялись странными взглядами: граф почувствовал, что между ними есть какая-то тайна и что он попал в ловушку. Но он промолчал. Старый король снова принялся пилить:
— Слушай же меня, Ричард! — сказал он, грозно заработав бровями. — Если бы это проклятое животное, Бертран, был с тобой, наш разговор был бы последним.
Это — зубастая гадюка, заползшая в колыбель к моему ребенку и влившая в него яд. Господи Иисусе! Если я встречу когда-нибудь этого Бертрана, помоги мне раскровянить ему рожу!.. Но я доволен и тем, что есть. Гостите у меня, если только столь грубое пристанище может удовлетворить ваше благородие. Что касается мадам Элоизы, за ней тотчас же пошлют. Но вашего стада-южных шутов я не приму. Все эти дни у меня был преважный желудок, боюсь, как бы лангедокское пирожное не набило мне оскомины. Я вообще недолюбливаю монахов; а твой монтобанский певчий дрозд довел бы меня до богохульства. Позаботься, Драго, чтобы с ним занялись. Или нет! Пусть они сами забавляются… своими песнями, Господи помилуй! А вы, — обернулся он к Богену, — ступайте, приведите мадам Элоизу!
Боген вышел за занавес позади короля, а старик остался сидеть в задумчивости, кусая свои пальцы.
Изнутри палатки прокралась мадам Элоиза французская — худенькая девушка с бледным, печальным личиком, окутанным черными волосами, как у шутов на сцене. Судя по тому, как она оглядывалась на всех поочередно своим неподвижным взглядом, Ричард подумал, что она, верно, не в своем уме, но все-таки он тотчас встал перед ней на одно колено. Принц Джон резко отвернулся, а старый король насупился, наблюдая, что будет делать Ричард. Принцесса, вся в черном, казавшаяся в полуобмороке, неуклюже прижалась к стене, словно стараясь увернуться от удара кнута. «Зажилась ты в Англии, бедняжка! — подумал Ричард. — Но почему она вышла из палатки короля?»
Невеселая то была встреча, а король не выказывал желания как-нибудь помочь беде. Когда мадам Элоиза, крадучись и кружа по палатке, остановилась наконец у его кресла с поникшей головой, он начал говорить с ней по-английски: Ричард заметил, что отец и брат знали этот язык, незнакомый ему. «Его милости, кажется, угодно смеяться надо мной, — говорил сам себе Ричард. — Что за мертвечина эти угрюмые слова! По-английски, кажется, люди не говорят, а стучат языком».
И в самом деле, настоящего разговора не было: король или принц говорили, а Элоиза лишь смачивала себе губы языком. Она только смотрела на старого тирана, и то не в глаза, а выше, в лоб; и ее взгляд напоминал дрожащего, загнанного зайца.
«Она у него в руках, и душой, и телом», — подумал Ричард.
Колено у него стало болеть, и он поднялся.
— Светлейший государь! — начал он на своем языке. Элоиза вздрогнула. Король сказал:
— А, Ричард! Ты еще здесь, человечек?
— А где же еще, мой повелитель? — переспросил сын.
Отец посмотрел на Элоизу.
— Соблаговолите, мадам, признать в этом бароне сына моего, графа Пуату, — сказал он. — Да будет ему дозволено, мадам, приветствовать ту, к которой он стремился из такой дали, с таким смирением, черт возьми! Вашу белую ручку, Элоиза!
Странная девушка затрепетала, но все-таки протянула свою руку. Ричард, целуя ее, почувствовал, что она ужасно холодна.
— Надеюсь, сударыня, мы познакомимся друг с другом получше, но я должен вас предупредить, что не владею английским языком. Позвольте надеяться, что в нашем милом краю вы вспомните свой французский язык.
От дамы Ричард так и не получил ответа, зато он, ей Богу, разозлил отца.
— А мы надеемся, Ричард, что вы научите мадам чему-нибудь получше, — просопел старик свой вызов на бой.
— Молю Бога, чтобы мне не пришлось учить ее чему-нибудь худшему, господин мой! — возразил сын. — Вы согласитесь, может быть, что для дочери Франции ее родной язык может пригодиться.
— Как и английский, граф, для сына Англии! — вскричал отец. — Или для его жены, клянусь обедней, если только он достоин иметь жену!
— Об этом, сэр, нам следовало бы побеседовать, когда у вашей милости будет досуг, — медленно проговорил Ричард.
«Иисусе Христе! — подумал он. — Он хочет, кажется, приковать меня к ледяной глыбе? Что с ней такое?»
Король прервал его думы тем, что отпустил мадам Элоизу, отослал всех присутствующих и удалился сам. Он страшно устал, весь побелел и задыхался.
Ричард видел, что отец пошел, вслед за принцессой, в глубину палатки, за занавес: и снова подозрения обеспокоили его.
Когда за ними вслед хотел было скользнуть и Джон, граф решил, что надо положить этому конец. Он хлопнул юношу по плечу и сказал:
— Брат, на пару слов!
Джон, подскакивая, вернулся назад. Они остались в палатке вдвоем.
Этот Джон, Безземельный, как называли его на разных языках[19], был слабым снимком со своего брата. Кривошеий, сухой, как тростник, и с сапунцом, он был ростом меньше, тощее, с синими, но более светлыми глазами, которые притом выпучивались, тогда как у Ричарда они сидели глубоко. Словом, разница была не столько в самих чертах, сколько в их размерах. Ричард был богатырского, но красивого, ловкого сложения;
Джона руки были чересчур длинны, голова чересчур мала, лоб чересчур узок. У Ричарда глаза были расположены, пожалуй, слишком далеко один от другого; у Джона — положительно слишком близко. Волнуясь, Ричард ломал себе пальцы, Джон кусал губы. Ричард, нагибаясь, наклонял только голову, Джон — голову и плечи. Когда Ричард откидывал голову назад, перед вами был лев; Джон, когда трусил, напоминал загнанного волка. В такие минуты Джон ворчал, Ричард тяжело дышал, раздувая ноздри. Джон скалил зубы, когда злился, Ричард — когда был весел… Можно было насчитать еще тысячу различий между ними и все таких же мелких. Но, Бог свидетель, и названных довольно.
Свойства кошко-собачьей природы анжуйцев были Отлично распределены между братьями. У Ричарда было самодовольство кошки, у Джона — подчиненность собаки, у Джона — скрытность кошки, у Ричарда — запальчивость собаки. В душе Джон был вор.
Он ненавидел и боялся брата. Оттого, когда тот сказал: «Брат, на пару слов!» — Джон попытался скрыть свой страх под личиной отвращения, и получилась кислая улыбка.
— Охотно, милый братец, тем более, что… Ричард оборвал его прямым вопросом:
— Что такое приключилось с этой дамой?
Джон был приготовлен к этому вопросу. Он только поднял брови и сказал, разводя руками:
— Ты еще спрашиваешь? Ах, Господи! Волнение… Чужая в чужой стране… Припадок лихорадки… Уж эти женщины! Кто их разберет? Так давно из Франции… Страх за брата своего, страх за тебя… Мало ли еще чего! Глупенькая она… Ах, братец, братец!
Ричард круто оборвал его:
— Ставь точку, точку! Ты затягиваешь меня в болтовню! Твои объяснения не объяснят ничего. Еще слово. На кой черт она здесь?
Ричард избрал прямой путь.
Джон запнулся:
— У нее здесь… второй отец… любящий опекун…
— Пой! — произнес только Ричард и повернулся к выходу, а Джон проскользнул за занавес. И в ту же минуту Ричард услышал там слабое тоскливое всхлипывание, только не рыдания смертной дамы.
«Что, Господи прости, творится тут, в этой семейке?» — спросил себя Ричард, пожимая плечами, и вышел на свежий воздух.
Аббат замечает, что его господин и повелитель прибежал к нему и «навалился на меня, словно влюбленный после долгой разлуки со своей милой». «Мило, Мило, Мило! — воскликнул он три раза подряд, как будто мое имя могло оказать ему поддержку. — Поживи и увидишь деревяшку на престоле Англии!» — так он и сказал престранно".