БОРЬБА В ПОТЕМКАХ
Никогда еще не было Ричарду так полезно одно его свойство, как теперь: это — его безграничная невозмутимость. Днем ли, ночью ли, он мог сидеть неподвижно, как камень, как гранитная глыба в образе человека. И ничто не могло его смутить — ни внешние тревоги, ни работа его собственных мозгов. В такое-то созерцательное настроение впал он, как только захлопнулась за ним дверь тюрьмы, и в таком положении оставался три-четыре недели, между тем как Судьба плела свою нить. Изо дня в день являлся к нему эрцгерцог с обидами, про которые он рассказывал или которые сам наносил. А Ричард едва поводил бровью на его слова. Эрцгерцог намекал про выкуп, а Ричард глаз не спускал со стены за его головой. Эрцгерцог говорил о письмах от того — другого великого человека, из которых-де явствовало, что о выкупе нечего было и думать, а Ричард засыпал. Ну, что поделать с человеком, который и к мирным предложениям и к угрозам относится с одинаково безграничным равнодушием? Если считать это поводом к обиде — конечно, Ричард подавал повод; если тут все дело решали деньги, то, надо заметить, Ричард не предлагал за себя ни гроша, а враги требовали слишком много.
Все эти письма к эрцгерцогу были не такого рода, чтобы войти в состав строгого Свода законов дипломатии, как зерна в закрома, или иссушить Песенник, как долину Иезекиила. Все это были произведения касательные или достодолжные и намекательные, то краткие, то медоточивые. Так, например, граф Сен-Поль писал: «Дорогой наш родственник! Убейте убийцу вашего родственника!» И едва ли мог он, при таких условиях, выразиться лучше.
Король Филипп французский прислал целых два письма. Одно, врученное герольдом, было очень длинно и написано языком послания апостола Иакова, с тем расчетом, чтоб оно могло попасть в Свод законов дипломатии. Другое привез за пазухой Савиньяцкий монах, и вот что оно гласило: «На ниве, по которой прошла борона, землепашец может сеять с надеждой собрать добрый урожай. Когда жатва убрана в закрома, он созывает к себе друзей своих и работников: и идет у них пир горой. Возделывайте ниву и молитесь! Я молюсь».
Наконец, прибыл прихрамывающий богомолец из Аквитании. Скуфья у него была усеяна металлическими образками, а в голенище левого сапога хранился пергаментный сверток, который заставлял его ступать вприпрыжку. Этот сверток оказался письмом от Джона, графа Мортена, которое гласило: «Пока я присматриваюсь тайком, а когда наследую свое царство, то воздам явно».
Отнюдь нельзя было сказать про эрцгерцога, что он умен; но было бы трудно не понять всех этих писем, если знать хоть сколько-нибудь политику Европы. Если остановка только за деньгами, вот и деньги! Представьте же себе, как эрцгерцог, начиненный спешными тайнами стольких государей, старался изливать их в целых речах! А король Ричард спал себе да спал.
— Черт побери! Да он, кажется, смеется надо мной? — сказал, наконец, повелитель Австрии и оставил его в покое.
С той минуты Ричард начал распевать.
Не будем несправедливы к Луитпольду: для него вопрос сводился не исключительно к деньгам; но деньги перевесили. А Ричард не просто оскорбил смертельно своего тюремщика: он оскорбил его бесконечное число раз. Эрцгерцог был человек щепетильный, а Ричард проворными ножищами, как бык, вытоптал все местечки, которые тот обработал.
Ни на минуту не скрывал он ни своей скуки в присутствии Луитпольда, ни своего облегчения — в его отсутствии, ни своего безучастия к его выгодам.
Это поднимало желчь в эрцгерцоге. Ведь он-то, хоть умрет, не мог бы ответить равнодушием на равнодушие Ричарда. Поэтому, когда от Старца из Муссы пришло послание, его дерзость оказалась неуместна! Как ни был рассержен эрцгерцог, он смог показать хладнокровие. Он разыграл с великим Старцем ту же роль, которую Ричард разыгрывал с ним самим, — отнесся к нему и к его письму, как будто бы их и не существовало. Затем он совершенно прервал сношения с Ричардом. Тут явился к нему Жиль де Герден с тайными предложениями и речами.
Эрцгерцог осушил пивной рог и своей ручищей выжал себе бороду. Сильно щурился он на Жиля, которого принимал за наемного убийцу самого жалкого разбора, подосланного, по всей вероятности, графом Джоном.
— Довольно ли ты зол для того, чтобы выполнить свое намерение? — спросил он. — А я — нет, должен тебя предупредить.
— Вот уж четыре года, как я все порываюсь убить, — отозвался Жиль.
— Да довольно ли на это в тебе мужества, молодец?
В ответ Жиль опустил глаза в землю.
— Он еще жив: значит, до сих пор мужества мне не хватало. Но теперь, надеюсь, хватит. На мгновенье оба умолкли.
— Какая же цена твоей услуги? — спросил, наконец, Луитпольд.
— Ей нет цены, — ответил Жиль.
— Ты мне пришелся по сердцу, — сказал Луитпольд.
Как мы уже сказали, Ричард взялся за пение с того дня, как эрцгерцог отстал от него. Вероятно, на это повлияло и телесное облегчение; важнее же была нравственная причина — уверенность в своей безопасности. Но что заставляло его то кипятиться, то застывать, так это — сомнение.
В данную минуту не могло быть сомнения только в одном: врагов у него было слишком достаточно, чтобы успокоить доводами совесть австрияка.
А друзья? Он не был уверен, есть ли вообще таковые? Что значат де Бар, Гастон, Овернец, аббат Мило? А его сестра Жанна, мать, братья! Ричард только пожал плечами, слишком хорошо зная свою породу; слыханное ли дело, чтобы анжуец помогал кому-либо из анжуйцев, кроме самого себя? Остается одна Жанна! Но он сам потерял ее, по своей вине и в силу ее чрезвычайного благородства. Пусть себе она идет своей дорогой, сияя славой среди всех женщин! Он одинок на свете…
Чудной человек! Он принялся петь.
Жиль де Герден застал его за песнью в честь солнышка, ярким пятном отражавшегося на кирпичной стене.
Ричард сидел, обхватив одну коленку руками и откинув голову назад; в горле у него струёй переливались трели его песни. На вид он был таким же свежим и нарядным молодцом, как всю свою жизнь: борода остро подстрижена, густые волосы зачесаны назад, зеленая куртка, тонкие кожаные штаны, а башмака — еще тоньше. Песнь, в которую он углубился в данную минуту, называлась Li Chastel d'Amors. Вот ее начало:
Говорят, двери делаются
Для выхода и входа;
Но кто не умеет рассуждать,
Тот оставайся снаружи!
Это — врата молений:
Они — для воспитанных.
А чернь городская
Оставайся в ограде!
И так далее, на множество строк, сцеплявшихся между собой: конец шестой строки рифмовался с пятью последующими строками. Но Жиль ровно ничего не понимал в искусстве южных менестрелей, да если б и понимал, так взвинтившая его возбужденность прогнала бы последнюю его сообразительность. При словах «Оставайся в ограде», он вошел и бойко двинулся вперед. Ричард заметил его и поднял руку, продолжая отчеканивать свои рифмы:
Е las claus sou de prejar:
Ab eel obron li cortes.
Тут произошел небольшой перерыв. Совсем мрачный Жиль двинулся на шаг вперед; и опять поднялась отстраняющая рука Ричарда:
Dedinz la clauson qu'i es
Son las mazos dels borges
Все выше подымался голос за новыми рифмами; все веселей и веселей витали звуки. В песне «Li Chastel d'Amors» было двенадцать строф; король Ричард, углубившись в их музыкальное сочетание, пропел их все до конца. Наконец, он остановился и спросил:
— Ну, Герден, что тебе тут надо?
Жиль выступил на шаг-другой вперед, придвинулся еще шага на два, потом еще и еще, скачками. Когда он подошел настолько близко, что можно было разглядеть, что у него в руке, король встал. Жиль заметил, что у него на ногах кандалы, впрочем, настолько легкие, что они не мешали ему двигаться. Ричард сложил руки на груди и промолвил:
— О, Герден! Какой же ты дурак!
Жиль захлебнулся от ярости и бросился на своего врага. Он был ниже ростом, но крепко сложен; в его железных руках был зажат нож, а в сердце клокотала ярость; главное, он был свободен. Как только подошел он к Ричарду, тот хватил его в подбородок так, что он отлетел далеко. Но вот Герден опять подобрался; губы его дергались; глаза сузились, как щелки. Сжимая нож в руке, он оперся спиной о стену, чтобы перевести дух.
— Ну, довольно с тебя? — спросил его Ричард.
— Да, волк ты этакий! — отозвался Жиль. — Я обожду, пока стемнеет.
— Думаю, к тебе это больше идет! — пояснил король, опять садясь на постель.
Герден прикорнул у стены, не спуская с него глаз. Прошло с час. Ричард все лежал на постели, вытянувшись во весь рост и мурлыча про себя песенку. Затем Жиль мог убедиться, что он уснул. Слезы выступили НА глазах Гердена. Вот он совсем всплакался:
«О, Дева Мария, Дева Мария! Почему я не могу убить этого ледяного беса, а не короля? Может ли быть такое отродье на земле, чтобы спать с ножом у горла?» Жиль встал на ноги и подошел взглянуть поближе на спящего; но он знал, что не в состоянии будет убить его. Непрерывно шагая по комнате, он раза два Проходил мимо, но на третий его так и тянуло подойти К самой постели. Иной раз его длинный нож сверкал в воздухе, он поднимал руку, но снова опускал ее в отчаянии.
«Если он не проснется, придется так и уйти, — рассуждал он сам с собой. — Не могу я этого сделать, когда он спит».
Наконец он уселся на пол, у стены.
Становилось темно. Он чувствовал теперь, что устал: ему дурно, все кругом вертится. Он поник головой и заснул. Проснувшись с громким всхрапом, он увидел, что вокруг него кромешный мрак. Вот когда пора! Сам Бог не разглядит его. Он повернулся и осторожно пополз вперед, огибая край кровати. С трудом встал он На колени и закинул голову назад.
— Жанна! Оторванная от моей души! — зарычал он И со всей силы хватил ножом.
В тот же миг король Ричард, как кошка, прыгнул на него сзади, дернул его за волосы и давай вертеть его уши до того, что они захрустели.
— Ах ты, подлый щенок! Ублюдок! Нормандская белокровная саламандра! Клянусь стопами Божьими, заколочу я тебя до смерти за это!
И Ричард исколотил его до того, что кровь хлынула у него из ушей; потом разложил его у себя на коленях и, как школьнику, исполосовал ему всю спину ножкой от стула. Такая унизительная расправа имела и унизительные последствия. Жилю представилось, что он опять монастырской школе, и ему спустили штанишки.
— Меа culpa, mea culpa (виноват)! — заревел он. — Ваше преподобие! Сжальтесь надо мной, простите!
Наконец, Ричард выпустил его из рук и швырнул на постель.
— Реви, покуда не заснешь, шут гороховый! — проговорил он. — Осел ты преблаженный! Я уж два часа как слышу, что ты храпишь, сопишь и во сне ворочаешь своим ножом. Спи, человечек, спи! Да только помни: чуть ты зашевелишься опять, я снова отдую тебя.
Жиль заснул и проспал до бела дня, пока не заслышал голос короля Ричарда, требовавший, чтоб ему подали завтрак.
Тюремщик явился, весь бледный, бормоча:
— Тысячу раз прошу прощенья, государь! Тысячу раз прошу…
— Неси скорей поесть, Дитрих! Да позови цирюльника, — перебил его Ричард. — Ну, а когда эрцгерцогу вздумается еще подослать убийцу, пусть он выбирает такого человека, который знал бы свое дело, а этот — сущий пачкун! За мою память он уже третий раз дал промах. Ну, убирайся прочь!
А Жиль лежал ничком на постели и представлял собой противную картину. Королю подали завтрак — кружку вина и кусок белого хлеба. Цирюльник подровнял ему бороду, причесал волосы, одел его во все чистое. Затем, отослав своих слуг, король, как кошка, подкрался с другого конца комнаты к постели и хлопнул Жиля сзади так, что тот подскочил на воздух.
— Вставай, Герден! — приказал ему Ричард, — и скажи мне, что тебе стыдно самого себя; а затем выслушай, что я тебе скажу.
Жиль опустился на одно колено:
— Богу известно, что я подло поступил с вами, о господин король мой! — пролепетал он и встал с омраченным лицом и перекосившимся ртом. — Но все-таки не так позорно, как вы со мной поступили — это ведь тоже известно Богу!
Король взглянул на него прямо.
— Я еще не оправдывался ни перед кем! — произнес он спокойно. — Не стану оправдываться и перед тобой. Я беру на себя последствия за мои поступки, когда и в чем бы они ни выражались. Но от таких дел, как твои, никогда ничего не будет. Я говорю только о людях. И вот еще что я тебе скажу прямо: в первый же раз, как ты перейдешь мне дорогу, я убью тебя! Ты — зловредное животное; но не в том смысл, что желаешь смерти мне, а потому, что этого тебе не добиться. Не пробуй больше, Герден!
— А Жанна? Где она, господин мой? — спросил Жиль, весь чернея.
— Не могу тебе сказать где теперь графиня Анжуйская, — отвечал король. — Ее нет ни здесь, ни во Франции: думаю, что она в Палестине.
— В Палестине? В Палестине?! Христе Боже наш! Да неужели вы прогнали ее от себя? — вскричал Жиль вне себя от ярости.
Опять взглянул на него король Ричард, но только пожал плечами.
— Ты говоришь, судя по себе. Ну, ступай-ка домой, Герден. Отправляйся в Нормандию к моим друзьям, к моему брату Мортену, к другому брату, Руанскому; попроси их собрать за меня выкуп. Я должен вернуться назад! Ты расстроил меня: меня тошнит от убийств. Ты напомнил мне то, что я хотел было забыть. Если ко мне попадут еще убийцы, я разобью свою темницу, а также голову эрцгерцога. А мне не хотелось бы этого, ведь я не питаю к нему никакой злобы. Разыщи де Бара, Герден! Подыми на ноги всю Нормандию! Главное, отыщи Меркадэ, и пусть он поработает хорошенько в Пуату. Что же касается Англии, так там позаботится брат мой Джеффри. Аквитанию предоставляю господину Беарнцу. Уходи же, Герден, и сделай все, что я приказал тебе. Если же ты еще хоть слово скажешь мне про мадам Анжуйскую, клянусь смертью Бога, я сверну тебе шею! Ты недостоин говорить даже обо мне, как же ты смеешь говорить о ней, ты, ночной убийца, горлорез с заднего крыльца, придорожный разбойник! Фу! Лучше уж ничего не говори, а убирайся! Постой-ка, я позову дворецкого.
И Ричард заревел в замочную скважину. Тюремщик взбежал наверх.
— Дитрих, выведи ты эту скотину на чистый воздух, — обратился к нему Ричард. — Пошли его делать свое дело. Скажи господину своему, что теперь он будет вести себя лучше. А когда все это исполнишь, вернись и пусти меня на крышу немного прогуляться.
Безмолвно последовал за тюремщиком Герден; но эрцгерцог был до того раздосадован, что не захотел его видеть.
— Я решился стать негодяем, а он сделал меня им понапрасну, — проворчал великий человек. — Скажите же ему, пусть он убирается к черту!
И Жиль с поникшей головой вышел из городских ворот. Тут-то Жанна выскочила к нему из своей засады.
Сказать, что он упал, как подстреленная птица, было бы неверно: птица падает плотно, а Жиль упал, свалился, как развинченный. Нижняя челюсть у него отвисла, руки свесились, колени подогнулись, наконец, опустилась голова.
— А!.. Сердце Христово! — вскричал он и закрыл глаза руками.
А Жанна зашипела на него, как змея.
— Что ты сделал с королем? Что ты с ним сделал?! На крыше стоял король Ричард. Он смотрел вниз и увидел ее. Он весь омрачился.
— Я ничего не мог поделать, Жанна, но шел, чтобы его убить, — захныкал Жиль.
— Дурак! Знаю; я видела, как ты вошел туда. Я могла бы тогда же остановить тебя, как теперь, но я не хотела.
— Почему же, Жанна?
Она ответила с презрительным взглядом:
— А потому, что я люблю короля Ричарда и знаю тебя, Жиль, знаю, что можешь и чего не можешь. Пес… Ты — просто крыса!
— Крыса? — переспросил де Герден. — Что ж, может быть, но ведь и крыса может чувствовать себя оскорбленной. Этот король вырвал тебя у меня, он же убил моего отца и братьев. Вот почему я его возненавидел! Разве я не прав?
В глазах Жанны застыло презрение.
— Твой отец?.. Братья твои? — повторила она его слова. — Фу1 Я ему отдала больше. Мое сердце все спалено. Я приняла на себя стыд, я продала свое тело, не пощадила души своей! Он тебя ограбил? Нет, я сама ограбила себя, а также и его, когда сама вырезала его из своего сердца. Как ни изнывало оно, мои мольбы убедили его обручиться с испанкой; я отстранила его от себя, хотя сама истекала кровью. Затем, видя, что и этого мало для его спасения, я отдалась Старцу из Муссы, стала его женой, одной из его жен: понимаешь ли? Да. Я сделалась его женой! И после этого ты смеешь говорить мне об отце, о братьях, о том, что у тебя отняли, — мне, добровольно сделавшейся одной из игрушек старика? Что все твои беды в сравнении с душой и с кровью сердца моего, с моей жизнью и светом, со славой, выпавшей мне на долю от Ричарда? О, глупец, глупец! Да знаешь ли ты, что такое любовь? Ты думаешь, что это значит целоваться, обниматься, трогать за подбородок? Глупец! Любовь дочерна сушит сердце; капля за каплей точит кровь; морит голодом перед яствами. Любить — значит умирать, когда жизнь так отрадна, считать позор почетнее чести. О, Дева святая Мария, звезда женщин! Что понимают в любви мужчины?!
Вся съежившись, она сухими глазами обводила вокруг как бы ища ответа в угрюмых болотах. Если бы она подняла их к тяжелым небесам, она нашла бы его: как призрак, на вершине башни стоял король Ричард.
— Выслушай меня, Жанна! — произнес Жиль, красный как рак. — Я ненавидел твоего короля целых четыре года и трижды пытался лишить его жизни. Но на этот раз он окончательно меня побил! Слишком уж он могуч, слишком царственен, чтобы кто-либо дерзнул вступить в единоборство с ним. Поверишь ли? Он спал, а я не мог решиться. Потом я уснул, а он проснулся и оставил меня лежать. Тогда еще раз я проснулся и, думая, что он спит, хватил в постель, а он очутился позади меня, подкравшись, словно кошка, и разложил меня у себя на коленях, как ребенка. О, Жанна! Он настолько же выше обыкновенных людей, насколько я — ниже! И вот он же меня посылает хлопотать о выкупе, как будто бы я его старый поклонник! И я… Я иду за выкупом! Боже! Воззри на нас с высоты величия Твоего! Что за сила в нем!
Жиль вздрогнул и оглянулся вокруг. Жанна уже успела перевести дух и улыбнулась:
— Он — король! — промолвила она. — Ну, Жиль, идем; я иду с тобой! Ты пойдешь к аббату Мило, а я — к королеве-матери: она слушает меня.
— Я сделаю, как мне приказано, Жанна, — сказал запуганный человек. — Не могу я не повиноваться.
С высоты своей башни король Ричард смотрел, как они удалялись вместе. Он высоко простер к небу руки, рыча, как ночной волк.
— О, Господи! Теперь ты уж довольно разил меня! Слушай же: и я стану разить, как только будет можно.
Немного спустя явился ассассин Коджа. Жанна сказала ему:
— Коджа! Я должна ехать в дальний путь с этим человеком. Ты нас соберешь в дорогу, а сам останешься ожидать меня, покуда вернусь.
— Повелительница, я раб твой! Делай, как тебе угодно! — отвечал Коджа.
Жанна оделась монахиней, а Жиль — богомольцем из Иерусалима. Коджа купил им в Гране ослов и довел их до Триеста. Там они сели на корабль, готовый к отплытию в Бордо. Благополучно пустились по морю: на десятый день прошли Геркулесовы Столбы, а пять дней спустя уже вошли в устье Жиронды. В Бордо они расстались. Жиль отправился в Пуатье в обществе богомольцев; Жанна узнала, что королева Беранжера находится в Кагоре, и свернула к холмам Гасконии.
Позади нее, далеко, томился в заключении узник, которому только смерть могла доставить достойное освобождение.