ПОСЛЕДНИЙ ТЕНЦОН БЕРТРАНА ДЕ БОРНА
Мне хочется покончить с этой изворотливой лисой, с Бертраном де Борном, но такая гончая, как я, должна сначала отбежать назад по старым следам, если хочет поразить зверя в открытом поле. Поэтому попрошу читателя припомнить, что, когда Ричард бросил его, полузадушеиного, на дворе его замка, и когда он настолько очнулся, что в нем желчь опять зашевелилась, он тотчас же стал готовиться к долгому путешествию на юг. Ему казалось, что в этой позорной истории с Элоизой французской достаточно оснований для того, чтобы погубить графа Ричарда вернее, чем тот чуть не погубил его. Бертран надеялся поднять против него восстание на юге и направился туда, жужжа сам, как муха над навозом, который он сам же разметал. Прежде всего отправился он через Пиренеи в Пампелуну. Было бы безумием рыться в мыслях человека, страдающего злобой: лучше уж прямо относиться к нему, как к мусорной яме, которую следует жечь известью (или уж пусть Бог потрудится) и с верой ожидать этого события.
Бертран ненавидел Ричарда анжуйца больше всего на свете не за то, что тот обидел его, а за то, что он слишком пренебрегал им. Задетый Бертраном, Ричард попросту отодрал его за уши и послал к черту со всеми его штуками; очевидно, он не считал его достойным более важного наказания. Он считал его порочным негодяем, чудным поэтом, невыгодным вассалом, дармоедом в государстве своего отца. Ричард знал, что Бертран причинил ему безграничный вред, но не мог питать ненависти к такой поганой затычке. Бертран же доходил до белого каления от мысли, что его презирает такой великий человек. Наконец, ему показалось, что он может нанести ему значительный вред. Он мог поссорить его с двумя королями, французским и английским, и побудить третьего тревожить его с юга. Вот он и перебрался за горы и явился в Наварру.
Над ее кремнистыми кряжами и бесплодными полями властвовал король дон Санхо, седьмой по счету; а двор его пребывал в Пампелуне. Он славился как мудрейший из государей своего времени. Да таким и нужно было ему быть ввиду таких соседей, как Сант-Яго на запале и Кастилия на юге. Их неугомонные короли, сидя, так сказать, на одной скамье с доном Санхо, порядочно расшатывали его сиденье. Не успевал он нагреть себе местечко, как его уже сталкивали на другое, более прохладное. Впереди он видел, на самом солнцепеке, короля Филиппа французского, который был также точно ущемлен между Англией и Бургундией. Филипп жаждал протянуть руки, так как не мог раздаться в боках. Дон Санхо не имел поползновения любить Францию, но Англии он побаивался, и еще как! Ох уж этот старый косматый лев, а особенно это отродье льва и парда — Ричард-Леопард, который слагал больше песен и мечом кончал больше споров, чем кто-либо другой из государей во всем христианском мире!
Все это задавало немало загадок логике дона Санхо. По наружности это был бледный раздражительный человек с тревожным взглядом и жиденькой бородкой, которую он пощипывал в беспокойстве, насколько позволяли ее редкие волосенки. Больше всего, после своих бесплодных земель, любил он менестрелей и врачей. Аверроэс[45] бывал у него при дворе так же часто, как гильом Кабестен[46] и Пейр Видал[47]. Он знал Бертрана де Борна и даже любил его. Может быть, он был не особенно ревностный, но зато уж, конечно, голодный христианин; а о королях ведь мир судит не по их достоинствам, а по степени их нужд. Сказанного, надеюсь, довольно для дона Санхо Премудрого.
В ту пору, когда граф Ричард повернулся спиной к Отафору, а Сен-Поль сломал себе спину в Type, Бертран де Борн явился в Пампслуну с просьбой, чтоб его принял король Наваррский.
Дон Санхо был рад его видеть.
— Ну, Бертран! — сказал он. — Ты мне расскажешь новости про поэтов и угостишь пищей поэтов. Ведь здесь у нас только и разговору, что о тяжких долгах.
— Но, государь, что я вам могу сказать? — возразил Бертран. — Вся земля в огне; лица у женщин исцарапаны; во все концы война мечет полымем.
— Мне грустно это слышать! — проговорил король Санхо. — Но, надеюсь, ты не принес полымя с собой?
Бертран отрицательно покачал головой. Его утомляли перерывы: он жил, как в чаду безумия; у него в ушах словно вечно барабанили.
— Государь! — промолвил он. — Началась новая ссора между графом Пуату, Ричардом Да-Нет, и королем французским, и вот по какому поводу: граф отрекается от мадам Элоизы.
— Чего же ради отрекается он от нее, Бертран? — вскричал дон Санхо, широко раскрыв глаза.
— А того ради, государь, что он утверждает, будто старик-король, его отец, нанес ему бесчестье. Граф говорит: мадам Элоиза годилась бы, мол, мне в мачехи, но отнюдь не в жены.
— Deus! — воскликнул король. — Бертран, да разве это правда?
Бертран был подготовлен к этому вопросу. Его всегда предлагали ему, и он всегда давал один и тот же ответ.
— Как правда то, что я христианин, государь. Евангелие не правдивей.
— Я верю весьма благочестиво в святое Евангелие, — отвечал дон Санхо, — что бы ни говорили против этого какие-нибудь арабы. Но скажи, пожалуйста, неужели ж из-за этого ты собираешься возжечь пламя войны в Наварре?
— О, я не зажигаю ничего, государь мой! — сказал Бертран, почесывая рукой за кафтаном. — Но я советовал бы это сделать вам.
— Фью! — воскликнул король Санхо и всплеснул руками. — Но кого ради, кого ради, Бертран? Бертран с яростью возразил:
— Ради поруганной Элоизы; ради ее брата, короля Филиппа, обманутого в своих надеждах; ради короля английского, обиженного таким странным обвинением; ради его сына, Джона, принца, полного надежд, Вениамина этого второго Израиля; ради королевы Элеоноры английской, которой ваша милость приходится сродни.
— Deus! Ай, Deus! — вскричал Санхо, весь бледный от удивления. — Неужели все эти престолы взялись за оружие и разожгли пламя войны против графа Ричарда?
— Так оно и есть, — сказал Бертран, а король Санхо нахмурился и заметил:
— Судите как хотите, а в этом мало рыцарского достоинства!
Затем он осведомился, где находится граф Пуату. Бертран приготовился и к этому вопросу.
— Он мечется по своим землям, государь, как леопард, посаженный в клетку. Порой он бросается в поход, нагоняет короля Франции или графа Анжу — и назад.
— А его отец, король, где он теперь? Надеюсь, далеко?
— А он, — сказал Бертран, — он в Нормандии со своим войском в погоне за головой сына своего Ричарда.
— Такой великий человек как он! — воскликнул дон Санхо.
Бертран уж не мог сдержаться.
Велик он или нет, а расплачиваться и ему придется! Этого шельму, старого оленя, гложет лихорадка.
Полагаю, недаром дон Санхо прозван был Премудрым. Во всяком случае, он посидел несколько времени задумавшись, разглядывая человека, который стоял перед ним, а затем спросил:
— А где король Филипп?
— Государь! — отвечал Бертран. — Он в граде Париже утешает даму Элоизу и собирает свою казну, чтобы помочь графу Ричарду.
— А принц Джон?
— О, государь! У него есть друзья. Он выжидает. И вы ожидайте его вскорости.
Король Санхо нахмурил лоб до глубоких морщин и разрешил себе вырвать из бороды один или два волоска.
— Мы подумаем, Бертран, — произнес он наконец. — Да, мы все обдумаем на наш лад. Бог с тобой, Бертран. Пожалуйста, пойди и освежись! С этими словами он отпустил Бертрана. Оставшись один, король зашагал, нахмурившись, лишь изредка похлопывая себе по зубам гребеночкой. Он знал, что Бертран недаром явился в Пампелуну. Ему необходимо было доискаться, на чей счет он врет и на каком камушке правды (если таковой был) зиждется вся его сплетня. Ненавидит ли поэт отца или сына? Не служит ли он принцу Джону? Но пока оставим все это в покое. А эта история с Элоизой? Санхо думал, что, выдумана она или нет, но только не сам Бертран ее сочинил. Как бы то ни было, король Филипп будет вести войну с королем Генрихом, а не с его сыном: ведь, коли понадобится лес, дерево рубят у корня, а не по ветвям. Насколько он мог поверить Бертрану, граф Пуату находится в своих владениях, а король Генрих с ратью — в своих. Война между графом Пуату и королем Филиппом — первая нелепость, а мир между графом и королем Генрихом — вторая. Дон Санхо верил (ведь он верил в Бога), что король Генрих на краю гроба. Но больше всего он видел, что если позорная история верна, то явится на сцену принц-жених. На всех сих основаниях, Санхо порешил послать частное письмо к своей родственнице, королеве Элеоноре английской. Он так и сделал, но написал ей совсем в другом духе, чем воображал себе Бертран. Вот его письмо:
"Мадам (Сестра и Тетка)! Сегодняшний день принес мне частным образом известие, которое отчасти печалит меня вместе с вами, отчасти же и радует, как мудрого врача, который, прослышав про одного излюбленника смерти, знает, что у него обретаются и ум и средства для его исцеления. Мадам! Положа руку на сердце, могу вас удостоверить, что кровь моя кипит по важным и страшным причинам, которые привели к распре между вашим высокопоставленным повелителем и дражайшим супругом во Христе Иисусе, а моим господином, королем Генрихом английским (спаси его Бог!), и его августейшим соседом, королем Франции. Но, мадам (сестра и тетка), мне, тем не менее, отрадно сообщить Вам, что состояние вашего высокорожденного сына внушает мне не меньшую тревогу. Как, мадам! Ужели такой горячий и необузданный юноша лишится своего многообещающего брачного ложа? Ужели, лицом подобный Парису, своей судьбой он уподобится Менелаю? Нежные совершенства царя Давида (праотца трубадуров) — и позор мужа Вирсавии[48]! Вы видите, красноречие пожирает меня. Да, мадам (сестра и тетка), горящий уголь ярости вашего сына коснулся моих уст — и я, наконец, заговорил СВОИМ языком. Я вопрошаю сам себя, о мадам моя! Почему девственницы всего христианства не восстанут и не предложат обвить их непорочный стан его благородными руками? Сестра и тетка! Есть, по крайней мере у нас, в Наварре, одна такая девица, которая восстанет. Я предлагаю вам дочь мою Беранжеру, прозванную трубадурами Студеное Сердце (по причинам ее целомудренного одиночества), дабы она растаяла под солнцем вашего сыпа. Сверх того я предлагаю мои обширные владения Ольокастро, Цинговилас, Монте-Негро и Сьерру Альбу до самой Агреды, а также в приданое шестьдесят тысяч марок византийского золота, имеющих быть отсчитанными тремя епископами — двое по вашему назначению, а третий по выбору нашего владыки и духочного отца папы. Сверх того, мадам (сестра и тетка), я предлагаю Вам в дар преданность как брата и племянника, правую руку согласия и поцелуй мира. Ежедневно молю Бога, дабы Он сохранил ваше высочество. — — При дворе нашем в Пампелуне и т. д. Припечатано частной печатью самого короля: Sanchius Navarrensium Rex, Sapiens, Pater Patriae, Pius, Catholicus".
Покончив с этим делом и приняв меры к надежной отправке письма, король послал за девицей, о которой шла речь, и, обняв ее одной рукой, прижал ее к своим коленам.
— Дитя мое! — проговорил он. — Тебе предстоит идти под венец с величайшим из государей нынешнего света. Он — образец для всего рыцарства, зеркало мужской красоты, наследник великого престола. Что ты на это скажешь?
Девушка опустила глаза, и только слабая тень румянца выступила у нее на щеках.
— Государь, я в руках твоих! — промолвила она, а дон Санхо крепко ее обнял.
— Нет, ты в объятиях моих, дорогое дитя мое! — уверял он дочь. — Твоим повелителем будет король английский, герцог Нормандский и Аквитанский, граф Анжуйский, граф Мэна и Пуату, владелец еще какого-то там острова в западном море, не помню, как он называется, Вдобавок, Ричарду было предсказание (арабы мастера на это), что он будет управлять такой обширной монархией, какой не видывал и Александр Македонский, какая не снилась и могучему Карлу, Хорошо, дитя мое, приятно?
— О, какой великий властелин! — заметила Беранжера. — И будет великим королем. Надеюсь послужить ему верой и правдой.
— Клянусь святым Яковом, послужишь! — вскричал счастливый Санхо. — Ступай, дитя, читай свои молитвы. Наконец-то будет у тебя о чем молиться!
Беранжера была любимое единственное дитя, оставшееся в живых. То было дробное созданье, слишком увешанное нарядами, чтобы двигаться свободно, холодное, как лед, набожное, как девица-заключенница. Черты ее лица были мелки и правильны, как у царевны сказок. Ум у нее был узкий, душа слабая для перенесения житейских треволнений, которых, казалось, она не могла никогда знать. Иной раз, в своем парадном одеянии, вся увешанная драгоценными камнями, с короной на голове, в прическе, в кольцах, она казалась прямо-таки неподвижной богиней-куколкой над алтарем под стеклянным колпаком. В таком виде она была красивее всего, особенно когда стояла с неподвижно устремленным взглядом, с застывшей улыбкой, сияя над придворным штатом, как недоступная яркая звезда на ясном ночном небе, подающая людям надежду на безмятежность в небесах. Такою-то видел ее Бертран де Бори, когда его горячее грешное сердце как-то присмирело, и он мог взглянуть на земное создание без желания запятнать его. Частью любя, частью в насмешку, он тогда и назвал ее Студеное Сердце. Несколько позднее (помните?) он дал Жанне прозвище Прелестный Вид. В те времена он по всей Европе раздавал прозвища.
Такой, или почти такой, увидел он ее и теперь, в ту минуту, когда она шла от отца, немного зарумянившаяся, но в общем она самая, великая мадамочка, Беранжера Наваррская.
— Солнце осияло мое Студеное Сердечко, — проговорил Бертран.
Она протянула ему свою ручку для поцелуя.
— Сердце, да не ваше, Бертран, — заметила она. — Я — избранница короля.
— Короля?! Какого?
— Будущего короля, господина моего Ричарда Пуату.
Трубадур щелкнул языком и проглотил пилюлю как только мог лучше… Чем хуже, тем лучше! Он увидел, что с ним сыграли такого дурака, какого он не мог бы никогда и представить себе. Знай он, что делал в то время Ричард с Жанной Сен-Поль, вы можете быть уверены, что из него прыснул бы яд. Но в ту пору он еще ничего не знал об этом; что же касается другой истории, даже он не осмелился заговорить про нее.
— Великий государь! Горячий государь! Смелый государь! — урывками восклицал он. Больше ничего ведь и нельзя было сказать тут.
— Да, он, полагаю, такой государь, который имеет право требовать, чтобы его любили, — заметила Беранжера, внушительно взглянув на него.
— О-го-го! Имеет, конечно! — вскричал Бертран. — Могу уверить вашу милость, в этом он не новичок. Он от многих требовал любви, и многие требовали того же от него. Прикажете их перечесть?
— Прошу вас не трудиться, — промолвила она, выпрямляясь.
Бертран только в ужимке излил свою ярость. Но ему все-таки хотелось кое-что прибавить.
— Вот что только скажу вам, принцесса! Я дал ему прозвище Да-Нет. Смотрите ж, берегитесь! Он всегда двояк: то голова пылает, а сердце холодно, то сердце в пламени, а голова как лед. Он будет стоять и за Бога и за врага Господня; будет стремиться к небесам и вожжаться с адом. С яростью поднимется он высоко, со смехом упадет. Ого! Он будет за вас и против вас; он будет спешить и медлить; он будет свататься за вас и отвергать вас, будет петь мадригалы и, ах, вдруг закаркает, как ворон. В нем нет никакого постоянства, ни прочной любви, ни ненависти, нет глубины и мало веры.
Беранжера встала.
— Бертран, вы раздражаете себя и меня также, — сказала она. — Таких речей между государем и его другом не должно бы быть.
— Разве я не друг ваш? — с горечью спросил он.
— Вы не можете быть другом царственной особы, — спокойно возразила Беранжера.
— О, Господи! Вот так правда! — пробормотал он. И этого размышления хватило ему на всю дорогу от Наварры. Как вам уже известно, он направился в Пуатье, где Ричард пировал с Жанной. Когда он, злополучный лжец, узнал истину, она открылась ему слишком поздно для того, чтобы он мог воспользоваться ею для своих целей. Он узнал, что дон Санхо даже и тут опередил его: наваррец во всех подробностях проведал и про оскорбление в Жизоре, и про свадьбу в Пуатье и весьма верно оценил каждое их этих совершившихся событий.
Скрежеща зубами, принялся Бертран служить человеку, которого ненавидел; скрежеща зубами, принимал он поцелуи Ричарда на состязании и излияния его милостей. Только тогда, когда из Наварры были приведены в подарок жеребцы, начал он провидеть, что затевает дон Санхо. А всякая встреча Ричарда с этим дальновидным мудрецом была бы погибелью для Бертрана. Поэтому, как только Ричард воцарился, Бертран рассудил, что ему пора убираться.
"На этом я и покончу свой рассказ о Бертране де Борне, — говорит аббат Мило но этому предмету.
Немало натворил он в своей жизни зла; чтобы сделать несчастными трех королей — молодого короля Генриха, старого короля Генриха и нового короля Англии Ричарда. Если он, после этого, не был поистине тернием в анжуйском доме, то чьим еще тернием мог он быть? Несколько времени спустя, он умер, одинокий и несчастный, дожив до того, что все его замыслы рухнули: он сознавал, что предмет его ненависти процветал еще больше от его козней, а предмет его любви чувствовал себя лучше без него. Он был отвергнут всеми. Его присные были в крестовом походе, его враг — на престоле. Поднялось новое поколение, которое пожимало плечами па его старость; а остальные все еще считали его невоспитанным юношей. Это был великий поэт, большой мошенник и пошлый дурак. Вот и все про него: довольно".