…Мы темпа не снизим даже на миг, Не станем. Ребята из лучшей стали. Мы, если бы надо, себя самих Прибою огня целиком отдали. «Да, если б последние гасла угли, Мы сами бы грудой кардифа легли. Штормовая вахта, Шуруй, держись. Га-арячая жизнь — Кочегарская жизнь… (П. ИВАНОВ — кочегар-дальневосточник.)
Котлы весело пели. Пламя розовело в квадратных просветах, палило нестерпимым жаром. Слегка дымили раскаленные брусья колосников. Фиолетовые гребни огненных волн дрожаще вздымались над расплавленной грудой перегорелого кокса, ласково лизали облупленные стенки топок.
Без пяти восемь старшина первой вахты и литкенский парторг Дима Трофимов остановился в дверях машинного вестибюля. Кочегары докуривали. Они сидели на ящиках с консервами, которыми был заставлен вестибюль, и зашнуровывали ботинки.
— Торопитесь, ребята, — предупредил старшина и спустился по скользкому трапу вниз.
В полусумраке машинного отделения он разглядел цифру подогрева воды и удовлетворенно прошел в кормовую кочегарку.
Топки были готовы к сдаче. Шлак, отделенный от кокса, медленно угасал, вспыхивая редкими искрами.
Старшина третьей вахты, старик Карклин, поднялся навстречу.
— Принимай, Дима. Сдаем на совесть.
Блики зарева таяли на его полном пепельно-сером лице. Он шел следом за Трофимовым и вместе с ним проверял заполненные наполовину колонки водомерных стекол. Стрелки манометров, словно сговорясь, вонзили наконечники в среднюю черту между десятой и одиннадцатой атмосферами. Пар был на марке.
— В порядке, — осмотрев кочегарки, сказал Трофимов. — Иди, Карлуша, помойся. Вода нынче пресная, колымская.
Шутя и зубоскаля, кочегары сменялись.
— Хороший ты, парень, Дыма, — проходя, мазнул старшину грязной рукавицей по носу давнишний его приятель Паша Крюков, — только холодной воды зря боишься…
— У, обезьяна! — беззлобно нахлобучил ему на глаза феску Трофимов. — Забыл, как сам скулил, когда затопило носовую кочегарку?
— И как от плит удирали? — добавил Крюков.
— Удерешь, — усмехнулся старшина и полез вдоль стенки выключенного котла к борту, где чернела горловина колодца льял. Громко чавкая, шланг через двойную сетку высасывал из льял лишнюю воду.
— Удерешь, — повторил Трофимов. — Кому охота без ног остаться? Смеешься, Пашка, а тогда забыли о смехе!..
*
…Возвращаясь от американского мыса Хоп, вблизи которого дрейфовал «Челюскин», ледорез встретился с ноябрьским ураганом. Запоздалый рейс! Ни один смельчак не рисковал появляться в такое время в тех широтах. Барометр в штурманской рубке давно предсказывал большую непогоду. Израненный ледовыми битвами под Колымой, глотая воду тысячами пор, освобожденных от заклепок, «Литке» не смог пробиться к «Челюскину». Послав в эфир последнее «прости» зажатому дрейфом пароходу, он спешил в бухту Провидения, где его ждали суда Северо-Восточной экспедиции. Бортовая качка немилосердно трепала валкий ледорез. Крен достигал сорока градусов, и в одну из жутких минут, когда крыло мостика почти касалось всклокоченной мути Берингова моря, взволнованный голос механика глухо зазвучал в переговорной трубке.
— Затоплена носовая кочегарка!
…Разбросав мириады брызг, оглушительно вклинилась в палубу многопудовая железная дверь клинкета, непроницаемой переборкой отрезала носовую кочегарку от всего судна. Брызги пенились пузырьками на горячих стенках котлов и, злобно шипя, испарялись, оставляя на их черном теле следы соленых плевков моря. Три кочегара — Крюков, Трофимов и Кучеряев — остались в темноте, озаренные зловещим пламенем топок.
Где-то наверху гулко бились о корпус волны. Гремели сорванные с гнезд чугунные плиты настила.
Кочегары по грудь в студеной воде, пробирались к запасному выходу.
Тонна металла каталась по кочегарке.
Стоило подвернуться — и разъяренно мчавшийся квадрат накрыл бы могильной плитой неловкого человека.
Трофимов вспомнил, как споткнулся и закричал от боли и страха Кучеряев, задетый углом плиты, как мучительно долго они ползли, не видя друг друга, скользя и захлебываясь в горькой воде. Минуты стоили многих лет. И, растянувшись наконец на кафельной палубе вестибюля, кочегары «отвели душу» замысловатой руганью…
*
— Смеется, Пашка, видно легко перенес, — бормотал старшина, заглядывая под плиты. — Воды совсем нет. Молодцы ребята, — поблагодарил он за глаза третью вахту Карлуши Карклина.
Пар садился.
Очки манометров ярко блестели начищенной медью оправы. Пятились назад копья указательных стрелок. Вахта кончила чистку топок и заливала водой дымящий шлак. Груды слитых кусков мусора, «крабов», как называли их кочегары, пламенели у трех ходовых котлов. Тучи зольной пыли слоем пепла пудрили мокрые обнажённые тела. Ветер забирался в раструбы вентиляторов, гулял по узким коридорам кочегарок, разносил зольную пыль по сложным сплетениям кранов и вентилей.
Давление уменьшилось на одну атмосферу.
Пар не заполнял с прежней силой цилиндры машин.
Ленивее махали мотыли.
Нехотя ворочался гребной вал.
Слабее пенили рябь за кормой винты.
Счетчик лага показал, что за час пройдено десять миль вместо двенадцати.
«Литке» замедлил свой бег Великим северным путем с востока на запад.
— Быстрее убирайте мусор, — сказал старшина, взглянув на часы и пуская донку инжектора. — Целый час возились, — проворчал он, открывая кингстон забортной воды. — Где Клименко?
— Рикшу везет, — отвечал из средней кочегарки Яцышин.
Длинная, нескладная тень Клименко показалась в тесном пролете между котлами. Громыхая по стыкам листового железа, положенного сверху плит, он катил тачку с углем.
— Раздали! — крикнул из кормовой кочегарки Бизякин, когда шлак был «списан» за борт.
Захлопали дверцы топок, кочегары гребками разровняли коксовый жар по колосникам.
— Забросили! — продолжал командовать Бизякин.
В такт мерному гудению котлов, звеня о чугунную палубу, запели лопаты.
— Раз! — рассчитанным рывком Бизякин вонзал треугольный клинок глубоко в уголь. Пот струйками отекал по его безусому лицу, оставляя на щеках светлые борозды.
Маленькая фигурка первого ударника машинной команды, напрягая вздутые желваки мускулов, секунду замирала над лопатой.
— Два!
Подмигивая присевшему Клименко, Яцышин всем телом склонялся к топке. Полпуда угля летело в прожорливую пасть, веером рассыпаясь по колосникам.
— Три! — откликался из носовой кочегарки Висторовский и, постукивая по ручкам форсунок, включал дутье.
— Чего расселся? — прикрикнул Яцышин на Клименко. — А кардиф?
— Взял отпуск за свой счет, — ухмыльнулся тот. — За вахту двадцать пять рикш прикатываю, верно. По сто килограмм каждая, тоже верно. Как ни крути, а две с половиной тонны, — подсчитал он. — Если не зазимуем, то выйдет у меня пятьсот тонн. А ты, Коля, плачешь: «мало»…
— Подломали! — донеслось из кормовой кочегарки.
Рывок — и выключено дутье, распахнуты дверцы топок.
Осторожно, чтобы не сбить кожу пальцев о переборку. Яцышин завел двухметровый лом под расплавленную массу угля. Корка треснула, не выдержав его молниеносных ударов. Пламя с прежней яростью забушевало в топке.
— Устал, Коля? — спросил, берясь за тачку, Клименко. — Покури.
— Спасибо за разрешение.
Яцышин окунул раскаленный докрасна лом в бочку с водой.
— Отрегулируйте, ребята, дутье, — попросил он. — Как бы не стравило.
Стрелки манометров подползали к одиннадцати. Пар поднимался к предохранительным клапанам.
— Хоть в мешок отбавляй, — улыбался Бизякян, — прозапас для второй вахты. Может, тогда и перегонят нас.
Над головами, в десяти метрах, звеняще стучали в корпус редкие льдины, цеплялись за борта обломанными зубами.
Вахта смеялась.
*
В половине двенадцатого старшина поднялся на верхнюю палубу. Рулевые бережно вели «Литке» проливом Дмитрия Лаптева и, чтобы не повредить перо выпущенного лага, огибали грязно-серые речные льдины, приплывшие по течению Индигирки и Колымы. След за кормой вилял, как хвост кудлатого «Мишки». Пес жадно лизал пропитанную кровью палубу. Ободранная туша белого медведя огромным маятником раскачивалась на вантах.
Волнистая линия берега быстро скользила вдоль борта. Дощатый домик рации Ляховских островов одиноко торчал на пустынном мысу. Дымная мгла застилала пролив. На материке горела тайга. Нагретая ртуть градусников показывала плюс шестнадцать, и люди, представлявшие Арктику скованной непроходимыми торосами, забитой дрейфующими полями, презрительно хмыкали.
Полуночное солнце тускло пылало над нами. Каждые четверть часа звенел телеграф с мостика, стопоря машину, и вахтенные матросы, посылая далеко вперед грузило длинного лотлиня, нараспев кричали:
— Шесть с половиной!
Мелководное море Лаптевых раскинуло мутные просторы перед ледорезом. Набрасывая лот, мы шли в густом молоке дымной гари курсом на бухту Тикси — сердце Якутской республики.
— Половина, — войдя в левый кубрик, предупредил Трофимов старшину второй вахты, — литкенского библиотекаря Мазунина. Тот выводил на мандолине разухабистые мотивы.
Льды плыли навстречу нам…
— Здравствуй, моя Мурка, и прощай!.. — подпевали кочегары.
— Вот что, — отложив мандолину, сказал Мазунин, — хотя комиссия, по качеству и постановила, что твои ребята передовые, однако моя вахта не согласна. Скажи, Трофимыч, положа руку на сердце: мы хуже вас работаем?
Кочегары ожидающе приподнялись на койках.
Трофимов мял в руках свою бархатную шапчонку. Вопрос был каверзный. Спор между вахтами давно перерос рамки соревнования. Троекратно бригада старшины Трофимова оставляла позади мазунинцев: на количестве пройденных миль, на освоении механизмов, на качестве работы. Сохранять прежние обороты машин, шуруя под тремя котлами вместо пяти, эта производственная победа парторга Трофимова обеспечила его бригаде первенство в сквозном походе.
— Все дело в расстановке сил, — отвечал он Мазунину. — И в моей вахте одна молодежь, и в твоей, Федя. Но вот Яцышин всегда гадает, кто его подсменять будет. Это потому, что у тебя котлы беспризорные. Никто к ним по-настоящему не прикреплен.
— Так я же меняю ребят для облегчения, — обиделся Мазунин.
— А ты не лезь в пузыря, — уговаривал его парторг.
— Какая у тебя расстановка — медленно продолжал он, — если каждый знает, что завтра ему не придется у котла быть? Пошурует вахту, лишь бы отстоять, а наследующий день в мастерской прохлаждается. Заботы о котле нет. А по людям ваша вахта определенно впереди может оказаться.
— Все равно отберем первенство, — пригрозил старшина, вставая и направляясь к кочегарке. — До Ленинграда еще подеремся.
— Заметано, — согласился парторг.
*
— Ударникам почтение, — встречали сменившихся кочегаров в машине.
Балагур Елисеев, выглядывая из-за конторки, торжественно объявлял:
— Перекрыли самих себя!
Коротко остриженные волосы машиниста чернели масляными пятнами. Склонив голову и высунув от усердия язык, он записывал в вахтенный журнал итоги четырехчасовой работы — высшие показатели сквозного похода:
«Пар — 10 ¾, оборотов — 59, пройдено 48 миль».
Вытирая сетками потные лица, вахта шла в баню.