Белесой силы слитки Нам не закроют вод. И снова двинет «Литке» Свои машины в ход. Н. АСЕЕВ.
Готский умел форсировать льды. Он безошибочно находил слабые места в обглоданной морем кромке и, больше других проходя за вахту, единственный из штурманов бережно обращался с ледорезом. Капитан редко поднимался на мостик, когда слышал над головой быстрые шаги своего второго помощника. Он доверял ему, зная, что ледовое искусство усвоено Готским в тяжелом колымском рейсе, проверено у мыса Дженретлен и острова Колючина, сжатиями, которые сопровождали аварийное плавание «Свердловска».
Решив посвятить жизнь Арктике, Готский ради сквозного похода пошел на «Литке» вторым штурманом, хотя имел право самостоятельно командовать судном. Заветный для моряка диплом на звание капитана дальнего плавания подтверждал это право.
*
Перед тем, как принять вахту, штурман прошел на полубак и осмотрел форштевень. «Литке» вылез носом на кромку, подставляя солнечным лучам помятые бока. Из круглых отверстий, предназначенных для скреплявших листы заклепок, фонтанами била вода. Разодранные клочья стальной коробки форштевня, словно лоскутья кожи, свисали вниз, обнажая расшатанные болты стыка бортов.
Лучший ледовый штурман, второй помощник капитана «Литке» М. В. Готский. У него на руках любимец литкенцев — судовой кот Яшка, тоже заслуженный полярник: он участник походов «Свердловска» и «Литке».
Покачав головой, Готский поднялся в штурманскую рубку.
Узкий стол белел простыней карты, усыпанной мушиными точками обозначений глубин. Карта расшифровывала судоводителю мелководье восточной части моря Лаптевых. Жирная линия карандаша тянулась через море, огибала округлый выступ Таймырского полуострова. Разветвляясь короткими черточками бесполезных пробегов в поисках чистой воды, она упирала тупой конец в извилину пролива между островами Самуила.
Семьдесять семь градусов двадцать одна минута северной широты!..
Готский повернул выключатель. Скупой луч выбился из-под колпака лампы, рассеивая полумрак рубки, отгороженной от яркого дня занавеской иллюминатора. На тесном диване устало всхрапывал капитан. Не раздеваясь трое суток подряд, он большую половину времени проводил на мостике. Спал капитан урывками, засыпал сразу, роняя недокуренную папиросу. И вахтенные, жалея «старика», старались не громыхать сапогами.
Стрелки массивных часов, наглухо ввинченных в стену, подбирались к полдню. Штурман проверил хронометры, прислушался к их ровному тиканью, привычно взглянул на витиеватую роспись барометра. Указатель прибора склонялся к переменной погоде. Пузатые тома лоций солидным строем заполняли полку. Смотрели со стен логарифмы таблиц. Подавляя премудростью заголовков, возвышалась на краю стола горка книг. Здесь опять-таки были таблицы: определяющие место судна; ускоряющие и упрощающие вычисление линий положения, находящие истинные азимуты[28] солнца. И отдельно лежало любимое пособие штурманов «Высота и азимут в три минуты», книга, составленная профессором Ахматовым.
Как ни тихо перелистывал Готский страницы вахтенного журнала, но капитан, уловив шелестящие звуки, сейчас же открыл глаза.
— Форштевень совсем расклеился, — сообщил ему помощник.
Капитан молча кивнул. Это была неприятная тема которую не стоило углублять.
Дрожащее пение колокола раздалось на палубе. Звуки умирали, едва рожденные двойным рывком руки матроса, расплывались под водянистым, как старческие глаза пологом неба. С последним ударом склянок Готский показался на верхней ступеньке мостика. Рулевые сменялись. Водолазный старшина Таузевальд, посинев от холода, частил скороговоркой:
— Право полборта! Надень, Петро, полушубок.
— Есть полборта право! — громко отвечал лучший рулевой ледореза комсомолец Пономарев, знающий матросское дело до таких тонкостей, что даже вечно ворчливый старший помощник не мог ни к чему придраться.
— Два с половиной корпуса, — безнадежно вздохнул третий штурман Петрович, угловатый парень с мрачной физиономией. — Ну и ледок! — признался он, передавая бинокль ревизору.
— Что по вахте? — осведомился Готский.
— Мерять воду в трюме, — сказал третий, — и развивать мускулы, — подмигнул он на машинный телеграф.
Четвертые сутки мы пробивались к зимующим пароходам первой Ленской экспедиции. Нефтяные запасы бухты Нордвик лежали мертвым капиталом, а группа геолога Урванцева одиннадцать месяцев ждала погоды на борту «Правды». Зимовка на год приостановила развитие окраины, богатой топливными ресурсами, столь необходимыми для практического освоения сквозного пути.
Поле нетронутого льда, покрытое крупными пятнами проталин, соблазняло внешней доступностью. Мы рассчитывали подойти к Ленскому каравану за сутки, но действительность Арктики неделикатно опровергла наши расчеты. Прошло три дня, наполненных скрежетом льдин о железо бортов и гулкими толчками, от которых лихорадочно тряслись судовые надстройки. Две с половиной мили — таков был результат трехсуточного боя. Лед оказался упругим, как резина. Форштевень заклинивался в нем, словно лезвие топора в мокром полене. Прав был капитан. Когда мы только подступали к островам, он невесело сказал, глядя на спрессованные несколькими зимовками глыбы:
— Эти льды — не наша специальность…[29]
*
Готский по очереди рвал к себе ручки телеграфа обеих машин. Плечи ныли от непрестанного дерганья. Ноги разъезжались по мокрой палубе.
Пурга налетела шквалом. Тяжелыми хлопьями она запорошила стекла мостика. Ворочая тугой штурвал, рулевой ежился от резких пощечин ветра, мчавшего на ледорез тучи снежной пыли.
При каждом движении штурмана снег на палубе хрустел, как разбитое стекло. Пытаясь разглядеть потревоженное место кромки, Готский перебегал с борта на борт. И когда он, выбившись из сил, огорченно выругался, пурга, как бы издеваясь, умчалась дальше. Серой завесой она неслась к островам, закрывая линию горизонта.
— Руль прямо! — скомандовал штурман.
Кровавые полосы ржавчины алели на кромке. Словно продолговатый след утюга, во льду темнела треугольная дыра, продавленная сокрушительной мощностью семи тысяч лошадиных сил. От нее разбегались зигзаги трещин. За ними чернели далекие точки: зимовщики с пароходов, не вытерпев, шли в гости.
«Литке» осторожно сползал на чистую воду, струей винтов подгонял шуршащие осколки льдов. Они торопливо уплывали в открытое, море.
— Кузнецов! — заметив группу идущих к судну людей, крикнул штурман второму вахтенному. — Приготовьте штормтрап на полубаке и помогите гостям подняться. Среди них женщина, — опуская бинокль, добавил он.
На миг затая дыхание, машины с места взяли разгон. Ледорез мчался вперед, направляемый короткими приказаниями штурмана. Это была лобовая атака. Кто кого!
«Литке» колол пловучие льды, как сахар. Голубые квадраты, рассеченные форштевнем, отпрыгивали от бортов и шумно, будто моржи, переворачивались, расплескивая воду.
Ледорез бежал по инерции. Стрелки телеграфа упирались в лаконичное «стоп», и, несмотря на это, охнув всеми креплениями, форштевень врезался в острозубую пасть кромки.
Рулевой беспомощно перебирал рожки штурвала. Форсируя льды, судно отказывалось подчиняться управлению. Скрипя переборками, оно продолжало катиться влево.
Пятьдесят метров были завоеваны.
Оставалось три мили.
Перемычка закрыла на ледовый замок пролив между островами. Недоступно близкие, подпирали небо мачты Ленского каравана. Сизые дымки вились над судами. Кочегары «Правды», «Товарища Сталина» и «Володарского» шуровали, готовясь к скорому плаванию.
Геолог Н. Н. Урванцев и врач-полярник Е. И. Урванцева.
…По зыбким ступенькам штормтрапа зимовщики поднялись на полубак. Иней седины лежал на непокрытой голове геолога Урванцева. Блестя золотыми ободками очков, начальник нордвикской экспедиции радостно, тряс руку профессору Визе:
— Вот и свиделись, Владимир Юльевич! А наши волнуются — думают, не дойдете. Познакомьтесь. — представил он профессору пожилую румянолицую женщину. — Врач первой Ленской — моя жена Елизавета Ивановна Урванцева.
Штурман перевел телеграф на «полный назад» и, поглядывая на костлявую фигуру заслуженного полярника, вспоминал все, что о нем слышал.
Ученый и организатор, страстный болельщик Арктики, инициатор механизации ее транспорта и творец вездеходов, знаток заполярных недр — геолог Урванцев стоял на полубаке. Совсем подавно штурман читал о последней его победе: используя вынужденную зимовку под островами Самуила. Урванцев водил вездеходы через белое безмолвие Таймыра к мысу Челюскина. Обычные грузовые автомашины, поставленные на резиновую ленту, оказались незаменимыми в условиях арктического бездорожья. Пересекая хребты полуострова, пробираясь по руслу замерзших рек в пургу и сорокаградусные морозы, они плавно брали любое препятствие.
— Неожиданная разгадка, — сказал, помрачнев, Урванцев, протягивая профессору человеческий череп. — Нашли на пути к вам. По шапке, которая валялась рядом, узнали хозяина. Старший машинист «Правды» Елисеев.
— Заблудился? — опросил Визе.
— Еще в начале зимовки. Было запрещено охотиться в одиночку. Публика в Заполярьи впервые, долго ли до беды? Елисеев ушел, не предупредив никого. Искали его целый месяц и вот сегодня нашли…
Череп желтел оскалом зубов. Впадины незрячих глаз уставились на людей. Кто знал, какая смерть настигла недисциплинированного машиниста, прежде чем кости его разгрыз белый медведь?
— Арктика не терпит индивидуализма, — оказал Визе.
«Литке» снова отступил назад, чтобы взять разгон и нанести глубокую рану кромке. Судорожно дергаясь от непрерывных толчков, стонали стальные штаги. Глухо пульсировала донка.
Женщина одобрила справедливую фразу профессора.
— Есть хорошая поговорка, — сказала она. — Когда идешь в Арктику, возьми с собой осторожность, а страх оставь дома. Елисеев не был трусом, его сгубила излишняя удаль. А зимовка прошла благополучно: к чести медицинского персонала, на сто человек личного состава первой Ленской не было ни одного цынготного заболевания.
— Расскажи лучше, как с Журавлевым путешествовала, — напомнил ей Урванцев. — Тоже беспечность вроде елисеевской.
— Не совсем, — улыбнулась женщина. — Просто Журавлев потерял место, где оставил запасы. Обыкновенная история, — объяснила она профессору. — В апреле, гоня упряжку на мыс Челюскин, начальник зимовки в бухте Прончищева Журавлев увидел в тумане силуэты наших пароходов. Подъехал, расцеловался с Николаем Николаевичем, — махнула Урванцева в сторону мужа, — они старые знакомые по зимовке на Северной Земле, и говорит: «Доктор нужен. Цынгует жена моего промышленника. Все вместе находимся. Так считает народ, что заразная болезнь у нее. Покою нет женщине».
Решила я прогуляться. Далеко хотя, триста пятьдесят километров. Но каюр — лучше не надо. Упряжкой на снегу свою фамилию выводит: Журавлев и — закорючка.
Заблудились в пути. Сбила пурга и потеряли компасную стрелку. Собаки весь свой корм съели. Скулят. Голодные. Жалко. В первый день Журавлев запретил кормить. «Потерпят, — сказал, — а то разленятся».
Пять суток отсиживались мы в палатке, пока не стихла пурга. Мороз большой — тридцать два градуса. Снегу навалило — не пройти. Свеча коптит, скучно. Укутаюсь потеплее и читаю. Журавлеву, тому крепче моего надоело. Ругает пургу и просит: «Позволь, Лизавета Иванна, почать новую тыщу мата». Интересный он человек, Журавлев. Песец для него — раскрытая книга. Биологию зверка знает великолепно, а сам полуграмотный. На Новой Земле восемь лет подряд промышлял песца.
На второй день отдали собакам все печенье, на третий — шоколад и пирожки. Да разве накормишь этим?
Начались туманы. Продукты на исходе, а снаружи метет. Палатка гудит, как барабан. Разделили последние консервы. Себе взяли одну банку, остальное — упряжке. Ну, думаю, Елизавета Ивановна, побродила ты по Арктике достаточно — получай расчет. Легла спать с горя, а утром Журавлев будит: «Вставай, дорогу нашел».
Выглядываю из палатки. Собаки запряжены, туман разошелся.
«Где ты, Сергей Прокофьевич, видишь дорогу?» Он показывает направо.
Поехали.
Собаки тянут неохотно. Им бы поесть! Так с грехом пополам добрались до бухты Прончищева…
— Держитесь! — предупредил слушавший сзади вахтенный матрос. — Сейчас долбанем.
Ледорез, вытянув узкий корпус, летел на кромку. Тонкой нитью натянулась щель трещины.
— Неужели попадет? — не верили зимовщики.
Готский догадался о теме разговора по ожидающим взглядам и, когда огромное поле было раздроблено метким ударом форштевня, улыбаясь, сошел с мостика.
— Много прошел? — спросил четвертый штурман, коренастый сибиряк Сысоев.
— Четыре корпуса, — сказал Готский — того и тебе желаю.
Вахта второго помощника Готского была закончена — одна из тридцати штурмовых вахт под островами Самуила.
*
На рассвете семнадцатого августа, расколов последнюю льдину, мы подошли к Ленскому каравану. Туман прозрачной кисеей окутывал массивные мачты лесовозов. Подкрашенные чернью и суриком широкие борта выпирали над грязным, исхоженным льдом. Хлопушками рвали тишину ружейные залпы приветствий. Одиннадцать месяцев, проведенных в ледовой пустыне, растаяли в прошлом, как дымка тумана над мачтами. Угроза второй зимовки отпала. Соблюдая очередность, суда троекратно гудели, благодаря ледорез. Ветер надул разноцветные паруса флажного свода на мачтах:
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ПОБЕДИТЕЛЬ «ЛИТКЕ»!»
Первый штурман поднес рупор к губам:
— На «Володарском»! Можете ли немедленно следовать за нами?..
С мостика ближайшего лесовоза торопливо подтвердили согласие.
Путь, на который затратили пять с половиной суток, путь, который достался ценой изуродованного форштевня, — этот путь мы прошли обратно за полтора часа…
В красном уголке «Литке» заседал пленум полярников. Освещенные юпитерами киносъемщиков, сидели за длинным столом капитаны, председатели судовых комитетов и партийные организаторы пароходов первой Ленской. Киношники торопились. Не часто удавалось заснять такие кадры, не всегда геолог Урванцев сидел рядом с профессором Визе! Не было только командора первой Ленской — неутомимого Лаврова. Потерпев аварию на «Р-5», он ожидал на островах Каменева прихода «Сакко».
— Игра стоила свеч, — выступал его заместитель, кряжистый помор, капитан «Правды» Смагин. — Если говорить честно, мы не верили в то, что «Литке» сумеет подойти к нам. Не приспособлен он для таких льдов, в каких зимовал караван. Но вы подошли и сделали невозможное, хотя и разбили себе форштевень. Спасибо от всех зимовщиков. Первая Ленская возвращена к жизни и работе…
Ожило мертвое море Лаптевых.
Прощально салютуя, лесовозы уходили в места назначения. Израненный «Литке», застопорив машины, тихо ткнулся разбитым форштевнем в голубое поле.
Предстоял аварийный ремонт.