САТИРА ПЕРВАЯ
Долго мне слушать еще? Неужели же не отплачу я,
Вовсе измученный сам «Тезеидой» охрипшего Корда?
Иль безнаказанно будут читать мне — элегии этот,
Тот же — тогаты? Займет целый день «Телеф» бесконечный
Или «Орест», что полей не оставил в исписанной книге,
Занял изнанку страниц и все же еще не окончен?
Я ведь совсем у себя, как дома, в Марсовой роще
Или в пещере Вулкана, соседней с утесом Эола.
Чем занимаются ветры, какие Эак истязает
Тени, откуда крадут и увозят руно золотое,
Что за огромные ясени мечет Моних по лапифам,
Вот о чем вечно кричат платаны Фронтона, и мрамор,
Шаткий уже, и колонны, все в трещинах от декламации:
Эти приемы одни — у больших и у малых поэтов.
Ну, так и мы — отнимали же руку от розги, и мы ведь
Сулле давали совет — спать спокойно, как частные лица;
Школу прошли! Когда столько писак расплодилось повсюду,
Глупо бумагу щадить, все равно обреченную смерти.
Но почему я избрал состязанье на поприще, где уж
Правил конями великий питомец Аврунки — Луцилий,
Я объясню, коль досуг у вас есть и терпенье к резонам.
Трудно сатир не писать, когда женится евнух раскисший,
Мевия тускского вепря разит и копьем потрясает,
Грудь обнажив; когда вызов бросает патрициям тот, кто
Звонко мне — юноше — брил мою бороду, ставшую жесткой:
Если какой-нибудь нильский прохвост, этот раб из Канопа,
Этот Криспин поправляет плечом свой пурпурный тирийский
Плащ и на потной руке все вращает кольцо золотое,
Будто не может снести от жары он большую тяжесть
Геммы, — как тут не писать? Кто настолько терпим к извращеньям
Рима, настолько стальной, чтоб ему удержаться от гнева,
Встретив юриста Матона на новой лектике, что тушей
Всю заполняет своей; позади же — доносчик на друга
Близкого, быстро хватающий все, что осталось от крахов
Знатных людей: его Масса боится, его улещают
Кар и дрожащий Латин, свою подсылая Тимелу.
Здесь оттеснят тебя те, кто за ночь получает наследство,
Те, кого к небу несет наилучшим путем современным
Высших успехов — путем услуженья богатой старушке:
Унцийка у Прокулея, у Гилла одиннадцать унций,
Каждому доля своя, соответственно силе мужчины.
Пусть получает награду за кровь — и бледнеет, как будто
Голой ногой наступил на змею или будто оратор,
Что принужден говорить перед жертвенником лугудунским.
Ясно, каким раздраженьем пылает иссохшая печень,
Ежели давят народ провожатых толпой то грабитель
Мальчика, им развращенного, то осужденный бесплодным
Постановленьем суда: что такое бесчестье — при деньгах?
Изгнанный Марий, богов прогневив, уже пьет спозаранку:
Он веселится — и стоном провинция правит победу.
Это ли мне не считать венузинской лампады достойным?
Этим ли мне не заняться? А что еще более важно?
Путь Диомеда, Геракла, мычанье внутри Лабиринта
Или летящий Дедал и падение в море Икара?
Сводник добро у развратника взял, коли права наследства
Нет у жены, зато сводник смотреть в потолок научился
И наловчился за чашей храпеть недремлющим носом.
Ведь на когорту надежду питать считает законным
Тот, кто добро промотал на конюшни и вовсе лишился
Предков наследия, мчась в колеснице дорогой Фламинской
Автомедоном младым, ибо вожжи держал самолично
Он, перед легкой девицей, одетой в лацерну, рисуясь.
Разве не хочется груду страниц на самом перекрестке
Враз исписать, когда видишь, как шестеро носят на шее
Видного всем отовсюду, совсем на открытом сиденье
К ложу склоненного мужа, похожего на Мецената,
Делателя подписей на подлогах, что влажной печатью
На завещаньях доставил себе и известность и средства.
Там вон матрона, из знатных, готова в каленское с мягким
Вкусом вино подмешать для мужа отраву из жабы;
Лучше Лукусты она своих родственниц неискушенных
Учит под говор толпы хоронить почерневших супругов.
Хочешь ты кем-то прослыть? Так осмелься на то, что достойно
Малых Гиар да тюрьмы: восхваляется честность, но зябнет;
Лишь преступленьем себе наживают сады и палаты,
Яства, и старый прибор серебра, и кубки с козлами.
Даст ли спокойно уснуть вам скупой снохи совратитель
Или же гнусные жены да в детской одежде развратник?
Коль дарования нет, порождается стих возмущеньем,
В меру уменья — будь стих это мой или стих Клувиена.
С самой потопа поры, когда при вздувшемся море
Девкалион на судне всплыл на гору, судьбы пытая,
И понемногу согрелись дыханьем размякшие камни,
И предложила мужам обнаженных девушек Пирра,
Все, что ни делают люди, — желания, страх, наслажденья,
Радости, гнев и раздор, — все это начинка для книжки.
Разве когда-либо были запасы пороков обильней,
Пазуха жадности шире открыта была и имела
Наглость такую игра? Ведь нынче к доске не подходят,
Взяв кошелек, но, сундук на карту поставив, играют.
Что там за битвы увидишь при оруженосце-кассире!
Есть ли безумие хуже, чем бросить сто тысяч сестерций
И не давать на одежду рабу, что от холода дрогнет?
Кто за отцов воздвигал столько вилл, кто в домашнем обеде
Семь перемен поедал? Теперь же на самом пороге
Ставят подачку, — ее расхищает толпа, что одета
В тоги. Однако сперва вам в лицо поглядят, опасаясь,
Не подставной ли пришел и не ложным ли именем просишь;
Признан, — получишь и ты. Чрез глашатая кличет хозяин
Даже потомков троян: и они обивают пороги
Так же, как мы. — «Вот претору дай, а потом и трибуну».
Вольноотпущенник — первый из нас: «Я раньше, мол, прибыл.
Что мне бояться и смело свое не отстаивать место:
Пусть я рожден у Евфрата, в ушах моих женские дырки,
Сам я не спорю; но пять моих лавок четыреста тысяч
Прибыли мне принесут; что желаннее пурпур широкий
Даст, коль Корвин сторожит наемных овец в лаврентийском
Поле, а я — побогаче Палланта или Лицина».
Стало быть, пусть ожидают трибуны и пусть побеждают
Деньги: не должен же нам уступать в священном почете
Тот, кто недавно был в Рим приведен с ногой набеленной,
Раз между нами священней всего — величие денег.
Правда, еще роковая Деньга обитает не в храме,
Мы не воздвигли еще алтарей, и монетам не создан
Культ, как Верности, Миру, как Доблести, или Победе,
Или Согласью, что щелкает нам из гнезда на приветы.
Если ж почтенный патрон сосчитает в годичном итоге,
Сколько подачек сберег и много ль доходу прибавил,
Что он клиентам дает, у которых и тога отсюда,
Обувь, и хлеб, и домашний огонь? За сотней квадрантов
Так и теснятся носилки: и жены идут за мужьями
Хворая эта, беременна та — всюду тянутся жены.
Муж, наторевший в привычном искусстве, для той, кого нету,
Просит, а вместо жены — пустое закрытое кресло.
«Галла моя, — говорит. — Поскорей отпусти; что ты медлишь?
Галла, лицо покажи! Не тревожьте ее, — отдыхает».
Распределяется день примерно в таком вот порядке:
Утром подачка, там форум, потом Аполлон-юрисконсульт,
Статуи знавших триумф, и меж ними нахальная надпись
То из Египта неведомых лиц, то арабского князя,
Перед которым не грех помочиться, а может, и больше.
Вот уж из сеней уходят, устав, пожилые клиенты:
Как ни живуча у них надежда — авось пообедать,
Но расстаются с мечтой, покупают дрова и капусту;
Их же патрон будет жрать между тем все, что лучшего шлет нам
Лес или море, и сам возлежать на просторных подушках:
Ибо со скольких прекрасных столов, и широких и древних,
Так вот в единый присест проедают сразу наследства!
Если ж не будет совсем паразитов, то кто перенес бы
Роскоши скупость такую? И что это будет за глотка
Целых глотать кабанов — животных, рожденных для пиршеств?
Впрочем возмездье придет, когда ты снимаешь одежду,
Пузо набив, или в баню идешь, объевшись павлином:
Без завещания старость отсюда, внезапные смерти,
И — для любого обеда совсем не печальная повесть
Тело несут среди мрачных друзей и на радость народу.
Нечего будет прибавить потомству к этаким нравам
Нашим: такие дела и желанья у внуков пребудут.
Всякий порок стоит на стремнине: используй же парус,
Все полотно распускай! Но здесь ты, может быть, скажешь:
«Где же талант, равносильный предмету? Откуда у древних
Эта письма прямота обо всем, что придет сгоряча им
В голову?» — Я не осмелюсь назвать какое-то имя?
Что мне за дело, простит или нет мои Муций намеки. —
«Выставь-ка нам Тигеллина — и ты засветишься, как факел,
Стоя, ты будешь пылать и с пронзенною грудью дымиться,
Борозду вширь проводя по самой средине арены». —
Значит, кто дал аконит трем дядьям, тот может с носилок
Нас презирать, поглядев с высоты своих мягких подушек?
— «Если ты встретишься с ним, — запечатай уста себе пальцем:
Будет доносчиком тот, кто слово вымолвит: «Вот он!»
Сталкивать можно спокойно Энея с свирепым Рутулом,
Не огорчится никто несчастною долей Ахилла
Или пропавшего Гила, ушедшего под воду с урной;
Только взмахнет как мечом обнаженным пылкий Луцилий, —
Сразу краснеет пред ним охладевший от преступленья
Сердцем, и пот прошибет виновника тайных деяний:
Слезы отсюда и гнев. Поэтому раньше обдумай
Это в душе своей, после ж труби; а в шлеме уж поздно
Схватки бежать». — Попробую, что позволительно против
Тех, кого пепел зарыт на Фламинской или Латинской.
САТИРА ВТОРАЯ
Лучше отсюда бежать — к ледяному хотя б океану,
За савроматов, лишь только дерзнут заикнуться о нравах
Те, что себя выдают за Куриев, сами ж — вакханты:
Вовсе невежды они, хотя и найдешь ты повсюду
Гипсы с Хрисиппом у них; совершеннее всех у них тот, кто
Купит портрет Аристотеля или Питтака, а также
Бюстам Клеанфа прикажет стеречь свои книжные полки.
Лицам доверия нет, — ведь наши полны переулки
Хмурых распутников; ты обличаешь позорное дело,
10 Сам же похабнее всех безобразников школы Сократа.
Правда, щетина твоя на руках и косматые члены
Дух непреклонный сулят, однако же с гладкого зада
Врач у тебя отрезает, смеясь, бородавки большие.
Редко они говорят, велика у них похоть к молчанью;
Волосы бреют короче бровей. Архигалл Перибомий
Более их и правдив и честен: лицом и походкой
Он обличает порочность свою, — судьба в том повинна;
Этих жалка простота, им в безумстве самом — извиненье.
Хуже их те, что порочность громят словесами Геракла,
20 О добродетели речи ведут — и задницей крутят.
«Ты, виляющий Секст, — тебя ли я буду стыдиться?
Чем же я хуже тебя? — бесчестный Варилл его спросит.
Над кривоногим смеется прямой, и над неграми — белый;
Разве терпимо, когда мятежом возмущаются Гракхи?
Кто не смешал бы небо с землей и моря с небесами,
Если Вересу не нравится вор, а Милону — убийца,
Если развратников Клодий винит, Катилина — Цетега,
А триумвиры не терпят проскрипций учителя Суллы?»
Был соблазнитель такой, недавно запятнанный связью
30 Жуткою; восстановлял он законы суровые; страшны
Были не только что людям они, но Венере и Марсу
При бесконечных абортах из плотного Юлии чрева,
Что извергало мясные комочки, схожие с дядей.
Значит, вполне по заслугам порочные все презирают
Деланных Скавров и, если задеть их, кусаются тоже.
Раз одного из таких не стерпела Ларония — мрачных,
Вечно взывающих: «Где ты, закон о развратниках?
Дремлешь?» Молвит с усмешкой ему: «Счастливое время, когда ты
Нравы блюдешь, — вся столица теперь стыдливость познает:
40 Третий свалился Катон с небеси. Только где покупаешь
Этот бальзам ты, которым несет от твоей волосатой
Шеи? Не постыдись — укажи мне хозяина лавки.
Но уж когда ворошить и законы и правила, — прежде
Всех надо вызвать закон Скантиниев; раньше взгляни ты
Да испытай-ка мужчин: проступки их хуже, чем наши;
Их защищает количество их и сомкнутый строй их
Кроет разврат круговая порука. Средь нашего пола
Ни одного не найдешь безобразного столь же примера:
Мевия — Клувию, Флора — Катуллу вовсе не лижут.
50 А вот Гиспон отдается юнцам, от двояких излишеств
Чахнет. Мы тяжб не ведем, не знаем гражданского права.
Ваши суды не волнуем каким бы то ни было шумом.
Женщины редки борцы и рубцами питаются редко;
Вы же прядете шерсть, наполняя мотками корзины;
Крутите лучше самой Пенелопы, ловчее Арахны
Веретено, на котором намотана тонкая нитка,
Как у любовницы грязной, сидящей на жалком чурбане.
Вот почему в завещанье вошел лишь отпущенник Гистра,
Много при жизни жене молодой отдававшего денег:
60 Будет богата она — сам-третей на широкой постели.
Замуж выходишь, — молчи: драгоценности будут за тайну
Так почему только нам приговор выносят суровый?
К воронам милостив суд, но он угнетает голубок».
Тут от Ларонии слов, очевидно правдивых, бежали
В трепете Стои сыны; налгала она разве? Другие
Все станут делать, раз ты надеваешь прозрачные ткани,
Кретик, и в этой одежде громишь, к удивленью народа,
Разных Прокул да Поллит. Фабулла — распутница, правда:
Хочешь — осудят ее, и Карфинию также; однако
70 И подсудимая тоги такой не наденет. — «Мне жарко:
Зноен июль!» — Выступай нагишом: полоумным не стыдно;
Чем не одежда, в которой тебя — издавай ты законы
Слушать бы стал победитель народ, заживляющий раны,
И побросавшая плуги толпа отдыхающих горцев.
Не закричишь ли ты сам, увидавши судью в этом платье?
Я сомневаюсь, идут ли свидетелю ткани сквозные.
Неукротимый и строгий учитель свободы, ты, Кретик,
Виден насквозь! Привила эту язву дурная зараза,
Многим привьет и впредь, — точно в поле целое стадо
80 Падает из-за парши от одной лишь свиньи шелудивой
Или теряет свой цвет виноград от испорченной грозди.
Как-нибудь выкинешь ты еще что-нибудь хуже одежды:
Сразу никто не бывал негодяем: но мало-помалу
Примут тебя те, кто носят на лбу (даже дома) повязки
Длинные и украшают всю шею себе ожерельем,
Брюхом свиньи молодой и объемистой чашей справляя
Доброй Богини обряд; но они, извращая обычай,
Гонят всех женщин прочь, не давая ступить на пороги:
Только мужчинам доступен алтарь божества. «Убирайтесь,
90 Непосвященные! — слышен их крик, — здесь флейтам не место!»
Так же вот, факелы скрыв, справляли оргии бапты;
Чтили они Котито — афинянку, чтили без меры.
Тот, натерев себе брови размоченной сажей, иголкой
Их продолжает кривой и красит ресницы, моргая
Сильно глазами, а тот из приапа стеклянного пьет и
Пряди отросших волос в золоченую сетку вправляет,
В тонкую желтую ткань разодетый иль в синюю с клеткой.
Как господин, и рабы по-женски клянутся Юноной.
Зеркало держит иной, — эту ношу миньона Отона,
100 Будто добычу с аврунка Актора: смотрелся в него он
Вооруженный, когда приказал уже двигать знамена.
Дело достойно анналов, достойно истории новой:
Зеркало заняло место в обозе гражданских сражений!
Ясно, лишь высший вождь способен и Гальбу угробить,
И обеспечить за кожей уход, лишь гражданская доблесть
На бебриакских полях и к дворцовой добыче стремится,
И покрывает лицо размазанным мякишем хлеба,
Как не умела ни лучник Ассирии — Семирамида,
Ни Клеопатра, грустя на судне, покинувшем Акций.
110 Нету здесь вовсе стыда за слова, ни почтения к пиру,
Мерзость Кибелы свободно звучит голосами кастратов;
Здесь исступленный старик, убеленный уже сединами,
Таинств блюститель, редчайший пример достопамятной глотки,
Дорого стоящий людям наставник. Чего же, однако,
Тут ожидают все те, которым пора уже было б
Как у фригийцев — излишнюю плоть отрезать ножами?
Гракх в приданое дал четыреста тысяч сестерций
За трубачом (если только последний не был горнистом);
Вот договор заключен. «В добрый час!» — им сказали, и гости
120 Сели за стол пировать, молодая — на лоне у мужа...
Вы — благородные, цензор нам нужен иль, может, гаруспик?
Что ж, содрогнулись бы вы и сочли бы за большее чудо,
Если б теленка жена родила, а ягненка — корова?
Вот в позументах и в платье до пят, в покрывале огнистом
Тот, кто носил на священном ремне всю тяжесть святыни
И под щитами скакал и потел. Откуда же, Ромул,
Рима отец, нечестье такое в пастушеском роде?
Что за крапива, о Марс-Градив, зажгла твоих внуков?
Вот за мужчину выходит богатый и знатный мужчина,
130 Шлемом ты не трясешь, по земле не ударишь копьем ты,
Даже не скажешь отцу? Так уйди и покинь этот округ
Марсова поля, раз ты пренебрег им. — «Мне завтра с восходом
Солнца нужно исполнить дела в долине Квирина». —
«Что ж за причина для дел?»— «Не спрашивай: замуж выходит
Друг, и не всех приглашал». — Дожить бы нам только: уж будет,
Будет все это твориться при всех, занесется и в книги;
Женам-невестам меж тем угрожает ужасная пытка
Больше не смогут рожать и, рожая, удерживать мужа.
К счастью, природа душе не дает еще права над телом:
140 Эти «супруги» детей не оставят, и им не поможет
Толстая бабка-лидийка с ее пузырьками и мазью
Или удар по рукам от проворно бегущих луперков.
Гаже, чем это, — трезубец одетого в тунику Гракха:
Он — гладиатор — пустился бежать посредине арены.
Он — родовитее Капитолинов, знатнее Марцеллов,
Выше потомков и Павла и Катула, Фабиев старше,
Зрителей всех на почетных местах у самой арены,
Вплоть до того, кто устраивал сам эти игры для Гракха.
Что преисподняя есть, существуют какие-то маны,
150 Шест Харона и черные жабы в пучине стигийской,
Возит единственный челн столько тысяч людей через реку,
В это поверят лишь дети, еще не платившие в банях.
Ты же серьезно представь, что чувствует Курий покойный,
Два Сципиона, что чуют Фабриций и маны Камилла,
Фабии с их легионом кремерским и павшие в Каннах
Юноши, души погибших в боях, — всякий раз, что отсюда
К ним прибывает такая вот тень? — Очищения жаждут,
Если бы с факелом серы им дали и влажного лавра.
Жалкими входим гуда мы! Простерли оружие, правда,
160 Мы за Юверны брега, за Оркады, что взяты недавно,
И за британцев — в страну, где совсем мимолетные ночи.
Те, кого мы победили, не делают вовсе того, что
Ныне творит народ-победитель в столице; однако
Ходит молва, что один армянин Залак — развращенней
Всех вместе взятых эфебов: живет, мол, с влюбленным трибуном.
Только взгляни, что делают связи: заложником прибыл
Здесь человеком стал; удалось бы остаться подольше
В городе мальчику, — а уж ему покровитель найдется;
Скинут штаны, побросают кинжалы, уздечки и плети:
170 Так в Артаксату несут молодежи столичные нравы.
САТИРА ТРЕТЬЯ
Правда, я огорчен отъездом старинного друга,
Но одобряю решенье его — поселиться в пустынных
Кумах, еще одного гражданина даруя Сивилле.
Кумы — преддверие Бай, прибрежье достойное сладкой
Уединенности: я предпочту хоть Прохиту — Субуре.
Как бы ни были жалки места и заброшены видом,
Хуже мне кажется страх пред пожарами, перед развалом
Частым домов, пред другими несчастьями жуткого Рима,
Вплоть до пиит, что читают стихи даже в августе знойном.
10 Друг мой, пока его скарб размещался в единой повозке,
Остановился у старых ворот отсыревшей Капены.
Здесь, где Нума бывал по ночам в общенье с подругой,
Ныне и роща святого ключа сдана иудеям,
И алтари: вся утварь у них — корзина да сено.
(Каждое дерево здесь уплачивать подать народу
Должно и после Камен дает пристанище нищим.)
Вот мы сошли в Эгерии дол и спустились к пещерам
Ложным: насколько в водах божество предстало бы ближе,
Если б простая трава окаймляла зеленью воды,
20 Если б насильственный мрамор не портил природного туфа.
Здесь Умбриций сказал: «Уж раз не находится места
В Риме для честных ремесел и труд не приносит дохода,
Если имущество нынче не то, что вчера, а назавтра
Меньше станет еще, то лучше будет уйти нам
В Кумы, где сам Дедал сложил утомленные крылья.
Родину брошу, пока седина еще внове и старость
Стана не гнет, пока у Лахесы пряжа не вышла,
Сам на ногах я хожу и на посох не опираюсь.
Пусть остаются себе здесь жить Арторий и Катул,
30 Пусть остаются все те, кто черное делает белым,
Те, что на откуп берут и храмы, и реки, и гавань,
Чистят клоаки, тела мертвецов на костер выставляют
Или продажных рабов ведут под копье господина.
Это-то вот трубачи, завсегдатаи бывшие разных
Мелких арен, в городах известные всем как горланы,
Зрелища сами дают и по знаку условному черни,
Ей угождая, любого убьют, а с игр возвратившись,
Уличный нужник на откуп берут; скупили бы все уж!
Именно этих людей Судьба ради шутки выводит
40 С самых низов к делам большим и даже почетным.
Что мне тут делать еще? Я лгать не могу, не умею
Книгу хвалить и просить, когда эта книга плохая;
С ходом я звезд не знаком, не желаю предсказывать сыну
Смерти отца, никогда не смотрел в утробу лягушки;
Несть подарки жене от любовника, несть порученья
Могут другие, а я никогда не пособничал вору.
Вот почему я Рим покидаю, не бывши клиентом,
Точно калека какой сухорукий, к труду не способный.
Кто в наши дни здесь любим? Лишь сообщник с корыстной душою,
50 Алчной до тайн, о которых нельзя нарушить молчанье.
Тот, кто сделал тебя участником тайны почтенной,
Вовсе как будто не должен тебе и делиться не будет;
Верресу дорог лишь тот, кем может немедленно Веррес
Быть уличен. Не цени же пески затененного Тага,
Злато катящего в море, настолько, чтобы лишиться
Сна из-за них и, положенный дар принимая печально,
Вечно в страхе держать хотя бы и сильного друга.
Высказать я поспешу, — и стыд мне не будет помехой,
Что за народ стал приятнее всем богачам нашим римским:
60 Я ж от него и бегу. Перенесть не могу я, квириты,
Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев,
Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком,
Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами,
Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок:
Велено им возле цирка стоять. — Идите, кто любит
Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах!
Твой селянин, Квирин, оделся теперь паразитом,
Знаком побед цирковых отличил умащенную шею!
Греки же все, — кто с высот Сикиона, а кто амидонец,
70 Этот с Андроса, а тот с Самоса, из Тралл, Алабанды,
Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу,
В недра знатных домов, где будут они господами.
Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их
Как у Исея течет. Скажи, за кого ты считаешь
Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь:
Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник,
Канатоходец, и врач, и маг, — все с голоду знает
Этот маленький грек; велишь — залезет на небо;
Тот, кто на крыльях летал, — не мавр, не сармат, не фракиец,
80 Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах
Как не бежать мне от их багряниц? Свою руку приложит
Раньше меня и почетней, чем я, возляжет на ложе
Тот, кто в Рим завезен со сливами вместе и смоквой?
Что-нибудь значит, что мы авентинский воздух впивали
В детстве, когда мы еще сабинской оливкой питались?
Тот же народ, умеющий льстить, наверно, похвалит
Неуча речь, кривое лицо покровителя-друга
Или сравнит инвалида длинную шею с затылком
Хоть Геркулеса, что держит Антея далеко от почвы.
90 Иль восхвалит голосок, которому не уступает
Крик петуха, когда он, по обычаю, курицу топчет.
Все это можно и нам похвалить, но им только вера.
Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды,
Или же честной жены, иль Дориды совсем неприкрытой,
Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера
Женщина там говорит: настолько пусто и гладко
Под животом у нее, где тонкая щелка двоится.
Греков нельзя удивить ни Стратоклом, ни Антиохом,
Ни обаятельным Гемом с Деметрием: комедианты
100 Весь их народ. Где смех у тебя — у них сотрясенье
Громкого хохота, плач — при виде слезы у другого,
Вовсе без скорби. Когда ты зимой попросишь жаровню,
Грек оденется в шерсть; скажешь «жарко» — он уж потеет.
С ними никак не сравнимся мы: лучший здесь тот, кто умеет
Денно и нощно носить на себе чужую личину,
Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга,
Как он ловко рыгнул, как здорово он помочился,
Как он, выпятив зад, затрещал с золоченого судна.
Похоти их нет преграды, для них ничего нет святого:
110 Будь то семейства мать, будь дочь-девица, будь даже
Сам безбородый жених или сын, дотоле стыдливый;
Если нет никого, грек валит и бабушку друга
Все-то боятся его: он знает домашние тайны.
Раз уж о греках зашла наша речь, прогуляйся в гимнасий,
Слышишь, что говорят о проступках высшего рода:
Стоиком слывший старик, уроженец того побережья,
Где опустилось перо крылатой клячи Горгоны,
Друг и учитель Бареи, Барею угробил доносом.
Римлянам места нет, где уже воцарился какой-то
120 Иль Протоген, иль Дифил, иль Гермарх, что по скверной привычке
Другом владеет один, никогда и ни с кем не деляся;
Стоит лишь греку вложить в легковерное ухо патрона
Малую долю отрав, естественных этой породе,
Гонят с порога меня, и забыты былые услуги:
Ценится меньше всего такая утрата клиента.
Чтоб и себе не польстить, — какая в общем заслуга,
Если бедняк еще ночью бежит, хоть сам он и в тоге,
К дому патрона: ведь так же и претор торопит и гонит
Ликтора, чтобы поспеть приветствовать раньше коллеги
130 Модию или Альбину, когда уж проснулись старухи.
Здесь богача из рабов провожает сын благородных
Тоже клиент, ибо тот Кальвине иль Катиене
Столько заплатит за каждый раз, что он ей обладает,
Сколько имеет трибун за службу свою в легионе;
Если ж тебе приглянется лицо разодетой блудницы,
Ты поколеблешься взять Хиону с высокого кресла.
Пусть твой свидетель настолько же свят, как идейской богини
Гостеприимен, пускай выступает Нума Помпилий
Или же тот, кто спас из пламени храма Минерву,
140 Спросят сперва про ценз (про нравы — после всего лишь):
Сколько имеет рабов да сколько земельных угодий,
Сколько съедает он блюд за столом и какого размера?
Рим доверяет тому, кто хранит в ларце своем деньги:
Больше монет — больше веры; клянись алтарем сколько хочешь,
Самофракийским иль нашим, — бедняк, говорят, презирает
Божьи перуны, его не карают за это и боги.
Что ж, когда этот бедняк действительно служит предлогом
К шуткам для всех? Накидка его и худа и дырява,
Тога уже не чиста, башмак запросил уже каши,
150 Много заплат на заштопанной рвани открыто для взоров,
С нитками новыми здесь, а там уж покрытыми салом...
Хуже всего эта бедность несчастная тем, что смешными
Делает бедных людей, «Уходи, — говорят, — коли стыд есть,
Кресла очисти для всадников, раз у тебя не хватает
Ценза». Пускай уж в театре сидят хоть сводников дети.
Что рождены где-нибудь в непотребном доме; пускай там
Хлипает модного сын глашатая вместе с юнцами,
Коих учил борец или вождь гладиаторской школы.
Так нас Росций Отон разместил с его глупым законом.
160 Разве здесь нравится зять, если он победнее невесты,
С меньшим приданым? Бедняк разве здесь бывает наследник?
Разве его на свет приглашают эдилы? Когда-то
Бедным квиритам пришлось выселяться целой толпою.
Тот, кому доблесть мрачат дела стесненные, трудно
Снова всплывает наверх; особенно трудны попытки
В Риме: ведь здесь дорога и квартира, хотя бы дрянная,
И пропитанье рабов, и самая скромная пища;
С глиняной плошки здесь стыдно и есть, хоть стыда не увидит
Тот, кто к марсам попал или сел за стол у сабеллов,
170 Там, где довольны простой, из грубой ткани накидкой.
Правду сказать, в большинстве областей италийских не носит
Тоги, как в Риме, никто; лишь покойника кутают в тогу.
Празднеств великих дни, — что в театре дерновом справляют,
И на подмостках опять играют эксодий известный,
Зевом бледных личин пугая сельских мальчишек,
К матери севших уже на колени, — тебе не покажут
Разных нарядов: и там, на орхестре, и здесь, у народа,
Все одинаки одежды; подходят лишь высшим эдилам
Белые туники — знак их достоинства и благородства.
180 Здесь же нарядов блеск превосходит силы, здесь тратят
Больше чем нужно, притом иногда — из чужого кармана;
Это здесь общий порок: у всех нас кичливая бедность.
Много тут что говорить? На все-то в Риме цена есть:
Сколько заплатишь, чтоб Косса приветствовать как-нибудь лично,
Чтоб на тебя Вейентон взглянул, и рта не раскрывши!
Бреется тот, а этот стрижет волоса у любимца;
Праздничный полон лепешками дом; бери, но — за плату:
Мы ведь, клиенты, должны платить своего рода подать
Даже нарядным рабам, умножая их сбереженья.
190 Тот, кто в Пренесте холодной живет, в лежащих средь горных
Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских,
Там, где высокого Гибура склон, — никогда не боится,
Как бы не рухнул дом; а мы населяем столицу
Всю среди тонких подпор, которыми держит обвалы
Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних,
Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах.
Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов.
Укалегон уже просит воды и выносит пожитки,
Уж задымился и третий этаж, — а ты и не знаешь:
200 Если с самых низов поднялась тревога у лестниц,
После всех погорит живучий под самою крышей,
Где черепицы одни, где мирно несутся голубки
Ложе у Кодра одно (для Прокулы — коротковато),
Шесть горшков на столе да внизу еще маленький кубок,
Там же под мрамор доски завалилась фигурка Хирона,
Старый ларь бережет сочинения греков на свитках
(Мыши-невежды грызут эти дивные стихотворенья).
Кодр ничего не имел, — не правда ли? Но от пожара
Вовсе попал в нищету, бедняга. Последняя степень
210 Горя скрывается в том, что нагому, просящему корки,
Уж не поможет никто — ни пищей, ни дружеским кровом.
Рухни огромнейший дом хоть Астурика — и без прически
Матери, в трауре — знать, и претор тяжбы отложит.
Все мы вздыхаем о римской беде, проклинаем пожары;
Дом полыхает еще, а уж друга бегут и в подарок
Мраморы тащат с собой; обнаженные статуи блещут;
Этот творенья несет Евфранора иль Поликлета;
Эта — старинный убор божеств азиатского храма;
Тот — и книги, и полки под них, и фигуру Минервы;
220 Тот — четверик серебра. Так и Персик, бобыль богатейший,
Глядь, поправляет дела и лучше и шире, чем были,
И подозренье растет, не сам ли поджег он хоромы.
Если от игр цирковых оторваться ты в силах, то можешь
В Соре купить целый дом, в Фабратерии, во Фрузиноне;
Цену отдашь, сколько стоит на год городская каморка.
Садик там есть, неглубокий колодец (не нужно веревки),
С легким духом польешь ты водой простые растенья;
Сельского друг жития, хозяйничай на огороде,
Где можешь пир задавать хоть для сотни пифагорейцев.
230 Что-нибудь значит — владеть самому хоть кусочком землицы.
Где? — Да не все ли равно, хотя бы в любом захолустье.
Большая часть больных умирает здесь от бессонниц;
Полный упадок сил производит негодная пища,
Давит желудочный жар. А в каких столичных квартирах
Можно заснуть? Ведь спится у нас лишь за крупные деньги.
Вот потому и болезнь: телеги едут по узким
Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов,
Сон улетит, если спишь ты как Друз, как морская корова.
Если богач спешит по делам, — над толпы головами,
240 Всех раздвинув, его понесут на просторной либурне;
Там ему можно читать, писать или спать по дороге,
Ежели окна закрыть, то лектика и дрему наводит;
Все же поспеет он в срок; а нам, спешащим, мешает
Люд впереди, и мнет нам бока огромной толпою
Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, а тот палкой
Крепкой, иной по башке тебе даст бревном иль бочонком;
Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы
С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора.
Видишь дым коромыслом? — Справляют в складчину ужин:
250 Сотня гостей, и каждый из них с своей собственной кухней;
Сам Корбулон не снесет так много огромных сосудов,
Столько вещей, как тот маленький раб, прямой весь, бедняга,
Тащит, взяв на макушку, огонь на ходу раздувая.
Туники рвутся, едва зачиненные; елку шатает
С ходом телеги, сосну привезла другая повозка;
Длинных деревьев шатанье с высот угрожает народу.
Если сломается ось, что везет лигурийские камни,
И над толпой разгрузит эту гору, ее опрокинув,
Что остается от тел? кто члены и кости отыщет?
260 Труп простолюдина стерт и исчезнет бесследно, как воздух.
Челядь уже между тем беззаботная моет посуду,
Щеки надув, раздувает огонь в жаровне, скребочком
Сальным звенит, собирает белье, наполняет флаконы:
В спешке различной рабов справляются эти работы.
Тот же, погибший, у Стикса сидит и боится Харона:
Бедному нет надежды на челн среди грязной пучины,
Нет монетки во рту, оплатить перевоз ему нечем.
Много других по ночам опасностей разнообразных:
Как далеко до вершины крыш, — а с них черепица
270 Бьет тебя по голове! Как часто из окон открытых
Вазы осколки летят и, всей тяжестью брякнувшись оземь,
Всю мостовую сорят. Всегда оставляй завещанье,
Идя на пир, коль ты не ленив и случайность предвидишь:
Ночью столько смертей грозит прохожему, сколько
Есть на твоем пути отворенных окон неспящих;
Ты пожелай и мольбу принеси униженную, дабы
Был чрез окно ты облит из горшка ночного большого.
Пьяный иной нахал, никого не избивший случайно,
Ночью казнится — не спит, как Пелид, скорбящий о друге;
280 То прикорнет он ничком, то на спину он извернется...
Как по-иному он мог бы заснуть? Бывают задиры,
Что лишь поссорившись спят; но хоть он по годам и строптивый,
И подогрет вином, — опасается алой накидки,
Свиты богатых людей всегда сторонится невольно,
Встретив факелов строй да бронзовую канделябру.
Мне же обычно луна освещает мой путь иль мерцанье
Жалкой светильни, которой фитиль я верчу, оправляю.
Я для буяна — ничто. Ты знаешь преддверие ссоры
(«Ссора», когда тебя бьют, а ты принимаешь удары!):
290 Он остановится, скажет «стой!» — и слушаться надо;
Что тебе делать, раз в бешенстве он и гораздо сильнее?
«Ты откуда, — кричит, — на каких бобах ты раздулся?
Уксус где пил, среди чьих сапогов нажрался ты луку
Вместе с вареной бараньей губой? Чего же молчишь ты?
Ну, говори! А не то как пну тебя: все мне расскажешь!
Где ты торчишь? В какой мне искать тебя синагоге?»
Пробуешь ты отвечать или молча в сторонку отлынешь,
Так или этак, тебя прибьют, а после со злости
Тяжбу затеют еще. Такова бедняков уж свобода:
300 Битый, он просит сам, в синяках весь, он умоляет,
Зубы хоть целы пока, отпустить его восвояси.
Впрочем, опасно не это одно: встречаются люди,
Грабить готовые в час, когда заперты двери и тихо
В лавках, закрытых на цепь и замкнутых крепким засовом.
Вдруг иной раз бандит поножовщину в Риме устроит
Беглый с Понтинских болот, из сосновых лесов галлинарских,
Где, безопасность блюдя, охрану военную ставят;
Вот и бегут они в Рим, как будто бы на живодерню,
Где тот горн, наковальня та где, что цепей не готовят?
310 Столько железа идет для оков, что, боишься, не хватит
Плуги простые ковать, железные бороны, грабли.
Счастливы были, скажу, далекие пращуры наши
В те времена, когда Рим, под властью царей, при трибунах
Только одну лишь темницу имел и не требовал больше.
Много причин и других я бы мог привести для отъезда,
Но уже ехать пора: повозка ждет, вечереет;
Знаки своим бичом давно подает мне возница...
Помни о нас, прощай! Всякий раз, как будешь из Рима
Ты поспешать в родной свой Аквин, где ждет тебя отдых,
320 Ты и меня прихвати из Кум к Гельвинской Церере,
К вашей Диане. Приду я, помочь готовый сатире,
Коль не гнушаешься мной, на прохладные нивы Аквина».
САТИРА ЧЕТВЕРТАЯ
Снова Криспин, — и его нередко еще призову я
Роль исполнять: чудовище он, ни одна добродетель
Не искупает пороков его и больного распутства:
Только в разврате он храбр, незамужних лишь он презирает.
Ну, так не важно, на длинном ли поле гоняет коней он,
Или раскидисты тени тех рощ, куда его носят,
Сколько домов он купил и соседних с базаром участков:
Счастлив не будет злодей, а несчастнее всех нечестивец
И совратитель, с которым недавно лежала весталка,
10 Должная заживо быть погребенной за девства потерю.
Скажем сперва о пустячных делах И однако, другой кто
Так поступи, как Криспин, — его нравов судом осудили б;
То, что позорно для честных, — для Тития, Сея, — Криспину
Было как будто к лицу: отвратительней всех преступлений
Гнусная личность его... Он купил за шесть тысяч барвену:
Как говорят о той рыбе любители преувеличить,
Весила столько она, сколько стоила тысяч сестерций.
Замысел ловкий хвалю, если он подношеньем барвены
Первое место схватил в завещанье бездетного старца;
20 Тоньше расчет, если он отослал ее важной подруге
Той, что в закрытых носилках с широкими окнами носят.
Нет, ничуть не бывало: он рыбу купил для себя лишь!
Видим дела, коих жалкий и честный Апиций не делал.
Так чешую эту ценишь, Криспин, что был подпоясан
Нильским родным тростником, — неужели? Пожалуй, дешевле
Стоит рыбак, чем рыба твоя. В провинции столько
Стоят поля; апулийцы дешевле еще продают их.
Что же тогда за блюда проглатывал сам император,
Можно представить себе, когда столько сестерций — частицу
30 Малую, взятую с края стола за скромным обедом,
Слопал рыгающий шут средь вельможей Великой Палаты!
Нынче он первый из всадников, раньше же он громогласно
Вел мелочную торговлю родимой сомовиной нильской.
О Каллиопа, начни!.. Но лучше — сиди: тут не надо
Петь, — говорится о правде. Пиэрии девы, гласите!
Пусть мне послужит на пользу, что девами вас называю.
Наполовину задушенный мир терзался последним Флавием.
Рим пресмыкался пред лысоголовым Нероном...
Камбала как-то попалась морская громадных размеров,
40 Около храма Венеры, что выше дорийской Анконы;
Рыба заполнила сеть — и запуталась в ней наподобье
Льдом меотийским покрытых тунцов (пока лед не растает),
После ж несомых на устья бурливого Черного моря,
Вялых от спячки и жирными ставших от долгих морозов.
Диво такое хозяин челна и сетей обрекает Домициану:
ведь кто бы посмел продавать это чудо
Или купить, когда берег — и тот был доносчиков полон!
Сыщики, скрытые в травах прибрежных, затеяли б дело
С тем рыбаком беззащитным; не совестно было б сказать им,
50 Что, дескать, беглая рыба была и долго кормилась
В цезаревых садках, удалось ускользнуть ей оттуда,
Значит, к хозяину прежнему ей надлежит и вернуться.
Если мы в чем-либо верим Палфурию иль Армиллату,
Все, что найдется в морях красивого, видного, — это
Фиска предмет, где ни плавал бы он. Чем камбалу бросить
Лучше ее подарить. Ведь уже уступала морозам
Вредная осень, стихала больных лихорадка, и всюду
Выла уродка зима, сохраняя свежей добычу.
Впрочем, рыбак спешит, будто Австр его подгоняет:
60 Вот и озера внизу, где — хотя и разрушена — Альба
Пламя из Трои хранит и Весту Меньшую; на время
Путь загорожен при входе ему удивленным народом;
Вот расступилась толпа, открываются двери на легких
Петлях; сенаторы ждут и смотрят, как рыбу проносят
Прямо к Атриду. «Прими подношение, — молвит пиценец.
Слишком она велика для других очагов. Именинник
Будь же сегодня; скорей облегчи свой желудок от пищи,
Камбалу кушай, — она для тебя сохранилась такая,
Даже поймалась сама». Открытая лесть! И однако,
70 Царь приосанился: есть ли такое, чему не поверит
Власть богоравных людей, если их осыпают хвалами?
Блюда вот нету для рыбы такой; тогда созывают
На совещанье вельмож, ненавидимых Домицианом,
Лица которых бледнели от этой великой, но жалкой
Дружбы царя. По крику Либурна: «Бегите, воссел уж!» —
Первым спешит, захвативши накидку, Пегас, что недавно
По назначению старостой стал изумленного Рима.
(Чем же другим тогда был префект?) Из них наилучший,
Верный толковник законов, он думал, что даже и в злое
80 Время во всем надлежит поступать справедливо и мирно.
Прибыл и Крисп — приятный старик, которого нрав был
Кроткой природы, подобно тому, как его красноречье.
Кажется, где бы уж лучше советник владыке народов
Моря и суши, когда бы под гнетом чумы той на троне
Было возможно жестокость судить, подавая советы
Честно; но уши тирана неистовы: друг приближенный
Речь заведет о дожде, о жаре, о весеннем тумане,
Глядь, уж повисла судьба говорящего на волосочке.
Так что Крисп никогда и не правил против теченья:
90 Был он совсем не из тех, кто бы мог в откровенной беседе
Высказать душу, готовый за правду пожертвовать жизнью,
Много уж видел он зим в свои восемь почти что десятков,
Даже при этом дворе его возраст был безопасен.
Следом за ним поспешал такой же старый Ацилий
С юношей сыном, напрасно настигнутым смертью жестокой
От поспешивших мечей властелина. Но стала давно уж
Чуду подобной старость людей благородного званья
(Я б предпочел быть маленьким братом гиганта без предков!):
Сыну Ацилия не помогло, что он на арене
100 Альбы охотником голым колол нумидийских медведиц.
Кто же теперь не поймет всех хитростей патрицианских?
Кто остроумию старому, Брут, твоему удивится?
Труд невелик — обмануть бородатого Домициана.
Шел на совет с недовольным лицом, хоть он не из знатных,
Рубрий, виновный когда-то в проступке, покрытом молчаньем,
Более подлый, чем некий похабник, писавший сатиры.
Вот появился и толстый Монтан с его медленным брюхом;
Вот и Криспин, с утра источающий запах бальзама,
Будто воняет от двух мертвецов; и Помпей, кровожадней
110 Даже Криспина, умевший душить лишь шепотом легким;
И приберегший в добычу для коршунов Дакии тело
Фуск, разбиравший сраженья, сидя в своей мраморной вилле;
И Вейентон осторожный, и рядом Катулл смертоносный,
Страстью пылавший к девице, которой совсем не видал он,
Злое чудовище, даже в наш век выдающийся изверг,
Льстивец жестокий, слепец, — ему бы к лицу, как бродяге,
С поводырем у телег арицийских просить подаянье
Да посылать благодарность вослед уезжавшей повозке.
Камбале он удивился всех больше и высказал много,
120 Весь обернувшись налево (а рыба лежала направо):
Так-то уж он прославлял и Килика бои, и удары,
Пегму, и мальчиков, что подлетают под занавес цирка.
Не уступал Вейентон: пораженный жалом Беллоны,
Так говорил изувер, прорицая: «Ты в этом имеешь
Знаменье дивное славного, царь, и большого триумфа.
Ты полонишь другого царя: с колесницы британской,
Верно, слетит Арвираг. Чужеземная рыбина эта;
Видишь шипы у нее на спине?» — Фабрицию только
Недоставало бы возраст привесть да отечество рыбы.
130 «Что же, как думаешь ты? Разрезать ее? Было бы, право,
Это позором, — Монтан говорит. — Пусть глубокое блюдо
Сделают, чтобы вместить в его стенки такую громаду;
Нужен для блюда второй Прометей, великий искусник.
Глину скорей доставайте и круг гончарный; отныне
Цезаря сопровождать гончаром бы нужно придворным».
Мужа достойный совет был принят: по опыту знал он
Роскошь былую двора, ночные попойки Нерона,
Новый подъем аппетита, как дух от фалерна захватит.
Этак поесть, как Монтан, в мое время никто не сумел бы:
140 Он, лишь едва укусив, узнавал об отечестве устриц,
Будь у Цирцейского мыса их род, у утесов Лукрина,
Или же вынуты были они из глубин рутупийских;
Только взглянув на морского ежа, называл его берег.
Встали: распущен совет; вельможам приказано выйти.
Вождь их великий созвал в альбанский дворец изумленных,
Всех их заставил спешить, как будто бы он собирался
Что-то о хаттах сказать, говорить о диких сикамбрах,
Точно бы с самых далеких концов земли прилетело
На быстролетном пере письмо о какой-то тревоге.
150 Если б на мелочи эти потратил он все свое время
Крайних свирепеть, когда он безнаказанно отнял у Рима
Славных людей, знаменитых, без всяких возмездии за это!
Сгинул он после того, как его забоялась меньшая
Братия: так он погиб, увлажненный Ламиев кровью.
САТИРА ПЯТАЯ
Если не стыдно тебе и упорствуешь ты, полагая,
Будто бы высшее благо — кормиться чужими кусками,
Если ты можешь терпеть, что не снес бы Сармент и презренный
Габба среди унизительных яств у Августа в доме,
Я не поверю тебе, хоть бы клялся ты мне под присягой.
Знаю, желудок покладистей всех; однако представь, что
Нету того, что достаточно было б для брюха пустого,
Разве нет места на пристани, разве мостов нет повсюду
Или рогожи клочка? Разве стоит обед униженья
10 Столького, разве так голод свиреп? Ты на улице можешь
Более честно дрожать, жуя корку собачьего хлеба.
Помни всегда: раз тебя пригласили обедать к патрону,
Стало быть, ты получаешь расчет за былые услуги;
Пища есть плод этой дружбы, ее засчитает «владыка»,
Как бы редка ни была, — засчитает. Ему захотелось
Месяца так через два позабытого видеть клиента,
Чтобы подушка на третьем сиденье пустой не лежала.
Он говорит: «Пообедаем вместе!» Вот верх вожделений!
Больше чего ж? Ради этого Требий прервет сновиденье,
20 Бросит ремни башмаков, беспокоясь, что толпы клиентов
Всех-то патронов уже обегут с пожеланьем здоровья
В час, когда звезды еще не потухли, когда описует
Круг свой холодный повозка медлительного Волопаса.
Ну, а каков же обед! Такого вина не стерпела б
Для промывания шерсть. Пировать будешь ты с корибантом.
Брань — для вступленья, а там, опьянясь, ты запустишь и кубком,
Раны свои отирая салфеткою, красной от крови,
Как загорится вокруг сагунтинской бутыли сраженье
Между когортой отпущенников и отрядом клиентов.
30 «Сам» попивает вино времен консулов долгобородых,
Гроздь сберегая, которую жали в союзные войны,
Но не подумает чашу послать больному желудком
Другу; назавтра он выпьет кой-что из альбанской,сетинской
Горной лозы, чье имя и родина старостью стерты
С глины старинных сосудов вина, совсем закопченных.
Вина такие Тразея пивал и Гельвидий, с венками
На головах, в дни рождения Брутов и Кассиев. Держит
Только Виррон свою крупную чашу — слезу Гелиады,
Много бериллов на ней; но золота не доверяют
40 Вам, а уж если дадут, так тут же приставлен и сторож
Камни считать да смотреть за ногтями хищных клиентов.
Уж извини: у него знаменитая чистая яшма,
Ибо Виррон переносит на кубки камни из перстней,
Камни, какими всегда украшал свои ножны снаружи
Юный Эней, предпочтенный Дидоной сопернику Ярбе.
Ты ж осушать будешь кубок сапожника из Беневента:
О четырех этот кубок ногах и уж треснувший вовсе,
С полуразбитым стеклом, что нуждается в серной замазке.
Если хозяйский живот воспален от вина и от пищи,
50 Нужен отвар холодней, чем иней на родине гетов,
Только что я пожалел, что вино подают вам другое:
Вы ведь и воду-то пьете не ту! Тебе кубок подносит
Гетул-бегун, иль худая рука черномазого мавра,
Или такой, с кем бы ты не хотел повстречаться средь ночи,
Мимо гробниц проходя по холмистой Латинской дороге;
Перед «самим» — всей Азии цвет, что куплен дороже,
Нежели стоил весь ценз боевого Тулла иль Анка,
Или, короче сказать, всех римских царей состоянье.
После всего посмотри на гетульского ты Ганимеда,
60 Если захочется пить: этот мальчик, что куплен за столько
Тысяч, — вино наливать беднякам не умеет, но облик,
Возраст — задуматься стоит. Неужто к тебе подойдет он?
Явится разве на зов твой слуга с кипятком и холодной?
Брезгует он, конечно, служить престарелым клиентам;
Что-то ты требуешь лежа, а он-то стоит пред тобою.
В каждом богатом дому таких гордых рабов сколько хочешь.
Вот еще раб — с какой воркотней протянул к тебе руку
С хлебом, едва преломленным: как камни куски, на них плесень,
Только работа зубам, откусить же его невозможно.
70 Но для хозяина хлеб припасен белоснежный и мягкий,
Тонкой пшеничной муки. Не забудь сдержать свою руку,
Пусть сохранится почтенье к корзине! А если нахален
Будешь, — заставят обратно тебя положить этот хлебец:
«Дерзок ты, гость, не угодно ль тебе из обычных корзинок
Хлеб выбирать да запомнить, какого он цвета бывает».
«Вот значит, ради чего постоянно, жену покидая,
Через холмы я бежал к эсквилинским высотам прохладным,
В пору весны, когда небо свирепейшим градом трещало
И с плаща моего дождевые потоки стекали!»
80 Глянь, какой длинный лангуст растянулся на блюде всей грудью!
Это несут «самому». Какой спаржей он всюду обложен!
Хвост-то каков у него! Презирает он всех приглашенных
При появленье своем на руках долговязого служки.
Ставят тебе — похоронный обед: на крошечном блюде
Маленький рак, а приправа к нему — яйца половинка.
«Сам»-то рыбу польет венафранским маслом, тебе же,
Жалкому, что подадут? Лишь бледный стебель капустный
С вонью лампадной: для вас, мол, годится и масло, какое
К Риму везет востроносый челнок камышовый миципсов,
90 Из-за которого здесь не моются с Боккаром в бане:
Тот, кто потрется им, тот и укуса змеи не боится.
Лишь для хозяина будет барвена из вод корсиканских
Или от тавроменийской скалы: при жадности глоток
Все уж опустошено, истощилось соседнее море,
Рынок обшарил ближайшие воды густыми сетями
До глубины, и расти не даем мы рыбе тирренской.
В кухню припасы идут из провинции: там добывают
То, что закупит Лена-ловец, а Аврелия сбудет.
Так и Виррону мурену везут преогромную прямо
100 Из сицилийских пучин: коли Австр не дает себе воли,
Временно сидя в пещере, и сушит замокшие крылья,
Смелые сети судов не боятся пролива Харибды.
Вам подадут лишь угря (это родственник змеям ползучим)
Или же рыбу из Тибра, всю в пятнах от холода, местных
Жительницу берегов, что жирела в пучине клоаки
И под Субурой самой проникала в подземные стоки.
Я бы сказал кое-что «самому», если ухо подставит:
«Знаешь, не просит никто, что давал своим скромным клиентам
Сенека, чем одарял их добрейший Пизон или Котта:
110 В те времена угощения слава ценилась дороже,
Нежели знатное имя и консула званье. Но только
Требуем мы одного — чтоб обедал ты как подобает.
Будь ты богат для себя, для друзей же, как водится, беден».
Перед хозяином — печень большого гуся да пулярка
Тоже с гуся, и дымится кабан, что копья Мелеагра
Стоил бы; там подадут трюфеля, что в весеннюю пору
После грозы вырастают желанной и круг увеличат
Яств за обедом. «Оставь себе хлеб свой, ливиец, — Алледий
Скажет, — волов распряги; только мне трюфеля посылай ты!»
120 К вящей досаде теперь созерцай разрезателя мяса,
Как он вприпляску орудует, нож его так и летает,
Все соблюдая приемы его мастерства и традиций;
И, разумеется, здесь очень важно различие жеста
В том, как зайца разрежет и как разобьет он пулярку.
Только осмелься хоть раз заикнуться, что ты, как свободный,
Носишь три имени, — за ноги стащат тебя, будто Кака,
Что Геркулесом сражен и выкинут за дверь. Здоровье
Пьет ли твое Виррон и возьмет ли твой кубок пригубить?
Кто же настолько забывчив из вас и так безрассуден,
130 Чтобы патрону-царю сказать: «Выпей». Ведь слов таких много,
Что и сказать не посмеет бедняк в потертой одежде.
Если какой-нибудь бог, человек ли богоподобный,
Тот, что щедрее Судьбы, подарил бы четыреста тысяч,
Стал бы каким из ничтожества ты, каким другом Виррону!
«Требию дай!.. Поставь перед Требием!.. Скушай же, братец,
Стегнышко!» Деньги! пред вами кадит он, вы ему — братья.
Если, однако же, стать ты хочешь царем и владыкой,
Пусть на дворе у тебя не играет малютка Энейчик
Или же дочка, нежнее еще и милее сыночка.
140 Только с бездетной женой будет дорог друг и приятен.
Правда, Микала твоя пусть рожает и сыплет на лоно
Мужнее тройню зараз: будешь тешиться «сам» говорливым
Гнездышком этим, велит принести себе панцирь зеленый
Или орешков помельче, обещанный асс подарит он,
Как лишь к столу подойдет попрошайка — ребенок Микалы.
Низким друзьям подаются грибы сомнительных качеств,
Лучший же гриб — «самому», из тех, какие ел Клавдий,
Вплоть до гриба от жены, ибо после уже не обедал.
После Виррон для себя и для прочих Вирронов прикажет
150 Дать такие плоды, что и запахом ты насладишься:
Вечная осень феаков такие плоды приносила:
Можно подумать, что выкрали их у сестер африканских.
Ты ж насладишься корявым яблоком наших предместий,
Где их грызут обезьяны верхом на козлах бородатых,
В шлемах, с щитами, учась под ударом бича метать копья.
Может быть, думаешь ты, что Виррона пугают расходы?
Нет, он нарочно изводит тебя; интересней комедий,
Мимов занятнее — глотка, что плачет по лакомству. Знай же:
Вся та затея к тому, чтобы желчь ты вылил слезами,
160 Чтобы принудить тебя скрежетать зубами подольше.
Ты хоть свободный и — думаешь сам — собутыльник патрону,
Все ж он считает, что ты привлечен ароматами кухни;
Не ошибается он: в самом деле, кто так беззащитен,
Чтобы два раза его выносить, если кто носил в детстве
Знак из этрусского золота или хоть кожаный шарик?
Вас обманула надежда на вкусный обед. — «Вот ужо он
Даст нам объедки от зайца, кой-что от кабаньего зада,
Вот ужо мелкая птица дойдет до нас». Так, приготовив
Хлеб и сминая его, остаетесь в безмолвии все вы.
170 Этак с тобой обращаться умно. Выносить можешь все ты
И выноси! Под щелчки ты подставишь и голову с бритой
Маковкой, не побоишься принять и удары жестокой
Плети; достоин вполне ты и пира, и друга такого.