ЦАРИЦЫНЫ НАРЯДЫ, УБОРЫ И ОДЕЖДА
Общий обзор. Головной убор, девичий и женский. Золотые уборы или ларечная кузнь: золото, саженье, низанье. Одежды. Обувь. Мастерская Палата. Светлица и ее рукоделья. Белая казна.
Иностранцы бывавшие в Москве в течении XVI и XVII ст. единогласно восхваляют красоту русских женщин; иные (Лизек) присовокупляют, что красоте соответствовали и достоинства ума. Но за то все очень неодобрительно говорят о разных прикрасах женского лица, которые бьют в большом употреблении и по их замечанию только безобразили природную красоту. Один итальянец (Барберини), видевший наших прабабок в половине XVI ст., отмечает вообще, что русские женщины чрезвычайно хороши собою, но употребляют белила и румяна и при том так неискусно, что стыд и срам! О том же свидетельствует Флетчер, говоря, что женщины, стараясь скрыть дурной цвет лица, белятся и румянятся так много, что каждому это заметно; что этого не стараются и скрывать, ибо таков обычай; мужчинам это очень нравится и они радуются, когда их жены и дочери из дурных превращаются в красивые куклы. Из его слов можно заключать, что всякие притиранья в то время вовсе не имели значения искусственных средств подделывать природу, натуру лица или своей красоты, а были, так сказать, необходимою одеждою лица, без которой невозможно было появиться в обществе. «Что касается женщин, говорит Петрей (нач. XVII ст.), то они чрезвычайно красивы и белы лицом, очень стройны имеют небольшия груди, большие чорные глаза, нежные руки и тонкие пальцы, только безобразят себя часто тем, что не только лицо, но глаза, шею и руки красят разными красками белою, красною, синею и темною: черные ресницы делают белыми, белые опять черными или темными, и проводят их так грубо и толсто, что всякому это заметно. Так они украшаются особенно в то время, когда ходят в гости или в церковь», т. е. вообще когда появляются в общество. Олеарий в половине XVII ст. пишет между прочим, что «русские женщины вообще средняго роста, стройны, нежного телосложения, красивы, но в городах все почти румянятся, притом чрезвычайно грубо и неискусно; при взгляде на них можно подумать, что они намазали себе лице мукой и потом кисточкой накрасили себе щеки. Оне красят себе также брови и ресницы черною, а иногда и коричневою краскою». Дальше он говорит, подтверждая Флетчера, что это был неизменный обычай, которому противиться не было никакой возможности. «Посещая своих близких или являясь в общество, женщины непременно должны быть нарумянены, не смотря на то что от природы они гораздо красивее, чем в румянах. Это исполняется ими для того, объясняет автор, чтобы природная красота не брала перевеса над искусственным украшением. Стало быть, прибавим мы, это исполнялось для того, чтобы одеть лицо в известный образ красоты, возможно ближе стать под известный, господствовавший в то время, ее тип и идеал, как в действительности и было, о чем скажем ниже. В доказательство своего заключения автор приводит пример. «Так, говорит он, во время нашего пребывания в Москве, когда жена знатного вельможи князя Ивана Борисовича Черкасского, женщина прекрасной наружности, не хотела сначала румяниться, то тотчас же оговорена была прочими женами бояр: зачем де она презирает обычаи своей земли, что хочет, видно, опозорить прочих подобных ей! И чрез мужей своих они до того довели дело, что от природы прекрасная женщина должна была румяниться и так сказать уподобиться свечке, зажженной при светлом солнечном сиянии». Такова была власть обычая, власть общественного мнения, прибегавшего по характеру века, к самым предосудительным способам, чтобы заставить противника повиноваться. Очень вероятно, что дело о белилах и румянах Черкасской доходило до царя и что из хором царицы ей указано строго держаться в этом отношении общего уровня. Англичанин Коллинс, описывая такие обычаи русских женщин, замечает, что «румяны их похожи на те краски, которыми мы (англичане) украшаем летом трубы наших домов, и которые состоят из красной вохры и испанских белил (из висмута). Они чернят свои зубы с тем же намерением, с которым наши женщины носят черные мушки на лице (т. е. для придания лицу большей белизны или белизне лица большей выразительности). Зубы их портятся от меркуриальных белил и потому они превращают необходимость в украшение и называют красотою сущее безобразие. Здесь любят низкие лбы и продолговатые глаза, и для того стягивают головные уборы так крепко, что после не могут закрыть глаз, также, как наши женщины не могут поднять рук и головы. Русские знают тайну чернить самые белки глаз. Маленькие ножки и стройный стан почитаются безобразием. Красотою женщин они считают толстоту. Худощавые женщины почитаются нездоровыми и потому те, которые от природы не склонны к толстоте, предаются всякого рода эпикурейству с намерением растолстеть: лежат целый день в постеле, пьют русскую водку, очень способствующую толстоте, потом спят, а потом опять пьют». Женщины в Московии, прибавляет Корб (конец XVII ст.) имеют рост стройный и лицо красивое, ее врожденную красоту свою искажают излишними румянами; стан у них также не всегда так соразмерен и хорош, как у прочих европеянок, потому что женщины московские носят широкое платье и их тело, нигде не стесняясь убором, разрастается, как попало». Путешественникам с европейского Запада наша старая жизнь казалась вообще до чрезвычайности странною, нелепою, чудовищною, и они, как видим, каждый по своему, старались объяснить себе ту или другую сторону наших бытовых порядков. Относительно женских прикрас, иностранцев главным образом поражало, как нельзя не заметить, полнейшее отсутствие и малейшего даже искусства, малейшей утонченности в употреблении таких прикрас; их поражала эта необыкновенная грубость мазанья и без того красивого лица. Но существовали же какие либо причины, достаточные для того, чтобы крепко держался подобный нелепый обычай. Нам кажется, что первою из них причин был своеобразный русский идеал женской красоты, а второю — недостаток лучших средств в самых материалах, ибо краски для притиранья употреблялись простые и грубые, особенно в среднем городском быту, какой больше всего и наблюдали заезжие иноземцы. У русской красоты было
Белое лицо как бы былой снег,
Ягодицы (на щеках) как бы маков цвет,
Черные брови как соболи,
Будто колесом брови проведены;
Ясные очи как бы у сокола…
Она ростом-то высокая,
У ней кровь то в лице словно белого заяца,
А и ручки беленьки, пальчики тоненьки…
Ходит она словно лебедушка,
Глазом глянет, словно светлый день…
Не смотря на то, что эта последняя черта русской красоты — ее взгляд словно светлый день, — переносит представления о ней в область идеалов поэтических или романтических, однако в общем ее типе, как видим, господствуют, представления самые материальные, господствуют сильные, резко определенные краски без всякой поэтической. т. е. романтической отживки, а так, как ими расписывались старинные эстампы деревянной лубочной печати.
В приведенном изображении идеала женской красоты материально обрисовываются и самые средства, какими обыкновенное лицо могло достигать этого идеала. Белизна лица уподоблялась белому снегу, — естественно было украшать его белилами в такой степени, что в цвете кожи не оставалось уже ничего живого, ибо и самый первообраз не указывал ничего живого или поэтически и эстетически жизненного. Самое сравнение: кровь-то в лице словно белого заяца, еще сильнее обозначает тоже представление о снегоподобной белизне лица. Щеки — маков цвет, или щечки — аленький цветок, точно также свое идеальное низводили слишком прямо и непосредственно к простому материальному уподоблению красному цветку мака. Маков цвет должен был покрывать, как бы цветок на самом деле, только ягодицы щек; таким образом снегоподобная белизна должна была довольно резко освещаться ярким алым румянцем, который не разливался по всему лицу, а горел лишь на ягодицах. Очень понятно, что при таком сочетании на лице белого и красного цвета, требовался и цвет волос на бровях и ресницах наиболее определенный, который бы как можно сильнее выделял эту писаную красоту всего лица. Конечно для такой цели ничего не могло быть красивее черных волос соболя, тонких, мягких, нежных, блестящих. Оттого соболь становится исключительным идеалом для характеристики бровей и черная соболиная бровь, проведенная колесом, является необходимым символом красоты. Все это вместе служило самою выгодною обстановкою именно для светлости и ясности глаз. Ясные очи своим блеском, а вместе и взглядом, указывали идеал ясного сокола, который, по всему вероятию, и ясным обозначался тоже за особую светлость своих глаз. Однако ж для того, чтобы еще больше возвысить ясность, светлость и блеск очей, подкрашивали не только ресницы под стать бровям тоже черною краскою, сурьмою, но пускали черную краску и в самые глаза, особым составом из металлической сажи с гуляфною водкою или розовою водою.
Таким образом Петрей мог справедливо говорить, что у русских женщин глаза черные, чего, конечно, в действительности не было, но выходило так по украшениям бровей, ресниц и самых белков.
Черные брови и ресницы, как и черные глаза служили типом желаемой красоты, а потому и господствовали в уборе красавиц и тем более, что сурмление доставляло более легкую возможность уподобить прикрасу самой природе. Другое дело было, когда желали украсить волосы под цвет русых или темно-русых. Недостаток доброго материала или же не искусство в составлении краски тотчас обнаруживалось и волоса выходили коричневыми, как замечает Олеарий. Что же касается украшения ресниц белою краскою, о котором говорит Петрей, то, вероятнее всего, здесь лишь неискусно употреблялись белилы или какая либо пудра, собственно для украшения лица. Тоже должно сказать и о синем цвете, который на лице, на шее и на руках мог происходить от плохих белил или Румян, оставлявших по себе синеватые следы. Как бы ни было, но эпический идеал красоты, живший с незапамятных времен в воображении народа, заставлял своими указаниями приближать к нему всякий образ красивого лица. Он должен был подчинять своему образу все другие представления о красоте, уравнивать их по своим чертам.
Однако ж, в сущности, основным понятием или основным представлением о красоте женского лица в допетровской Руси было простое представление о физическом цветущем здоровье. Это, конечно, самая коренная идея красоты. Старина не только не уважала бледной и изнеженно-слабой красоты, но почитала ту и другую болезненным состоянием здоровья если так бывало на самом деле, или же относила эти болезненные по ее понятиям признаки прямо к худому поведению к разврату, которому и самое имя выводила из одного корня со словом бледный. В этом она совершенно расходилась с понятиями красавиц конца XVIII ст., а отчасти и нашей памяти, которые употребляли всевозможные способы, чтоб побледнеть. Рассказывают, что некоторые из них всякое утро принимали по 8 катышков белой почтовой бумаги и беспрестанно носили под мышками камфору; также кушали мел, пили уксус и т. п.[226], стараясь достигнуть этой желанной цели. Старинные допетровские красавицы, напротив, употребляли все усилия, чтобы казаться в полном смысле девицами красными и расцвечивали себя, как маков цвет. Идея романтической, сентиментальной красоты не была им известна; они еще были очень близки к самым реальным представлениям по этому предмету, к древнейшему коренному значению самого слова красота. Они еще переживали эпический возраст русского развития, а потому и были так материальны в своих понятиях о красивом лице.
Само собою разумеется, что и в их время, как и во всякое время, уборы и наряды должны были служить тому же господствовавшему идеалу красоты. Головной убор, как ж убор одежды, точно также ставил себе целью придать лицу еще большую цветность и вообще возвысить описанную красоту в большей степени. Неизменные части такого убора всегда стремились произвести необходимую гармонию и с белизною лица, с алыми щеками и черными бровями для чего в головном уборе одно из видных мест занимал убрус, повязка из тонкого белого полотна с золотым шитьем и низаньем из жемчуга; золотные кики украшались жемчугом в таком виде, что жемчужные нити окаймляли белое лицо со всех сторон: лоб украшала жемчужная кичная поднизь, стороны у щек жемчужные нити ряс, шея красилась жемчужным стоячим ожерельем или же жемчужною нитью, которая называлась перлом. Припомним, что и самое достоинство жемчуга заключалось в особенной белизне и чистоте его блеска; желтого жемчуга по свидетельству торговой книги XVI ст. никто не покупал на Руси. Среди жемчугу иногда блистали дорогие каменья, большею частью лалы (алые, малиновые) и изумруды, цвет которых подбирался с тою же главною целью придать лицу и глазам наибольшую цветность, светлость и выразительность. Само собою разумеется, что общим фоном для всех таких уборов служило непременно золото, т. е. золотное тканье, шитье, плетенье, а также и золотая кузнь, кованье в различных видах. Без золота невозможно было устроить никакого убора; это был самый обычный, общеупотребительный материал для всяких уборов, как и для убора самого платья. Для алых щек являлся господствующим особый цвет материй, атласов, бархатов, камок и т. и, именно червчатый и алый. На шапках этот цвет красился также жемчугом, что придавало не мало блеску притиранью лица, румянам и белилам. В отношении бровей и ресниц, их цветность усиливалась еще в большей степени меховою, обыкновенно черною бобровою или соболиною опушкою шапки. Мех, особенно соболий и бобровый, принадлежал к самым любимым и неизменным уборам в одежде и нет сомнения по той именно причине, что вполне отвечал тогдашним идеальным представлениям вообще о женской красоте, служил самою изящною для нее и наиболее выразительною рамкою. Почти все одежды, особенно выходные, парадные, как зимние, так отчасти и летние окаймлялись бобровым пухом; а накладное бобровое ожерелье, род пелерины, составляло самую видную часть женской одежды в торжественных случаях и принадлежало к царственным уборам цариц, и зимою и летом. (См. рисунки на заглавном листе и в конце книги I и II). При этом должно заметить, что бобровый мех для таких уборов всегда подкрашивался черненьем. Словом сказать русские красавицы XVI и XVII ст. вовсе не были безучастны к красоте своего наряда; они вовсе не были такими, какими их рисуют некоторые наши исследователи, говоря вообще что русские женщины допетровского века «не заботились ни об изяществе формы, ни о вкусе, ни о согласия цветов, лишь бы блестело и пестрело!.. не имели понятия о том, чтоб платье сидело хорошо и т. д. Русские красавицы, как и красавицы всех времен и народов, точно также очень много заботились о том, чтобы нарядится к лицу, и нарядиться со вкусом и изяществом, как этот вкус и изящество сознавались в их время. Вкус и понятия изящного и красивого по отношению к одежде вопрос весьма сложный и весьма спорный, так что не разобравши в подробности всего дела, едва ли можно выводить решительные заключения. Необходимо прежде всего раскрыть основы и все условия, какие способствовали в известное время образованию того или другого вида эстетических представлений и вкусов.
Уже давно решено, что достоинство вкусов трудно оспаривать и нельзя не согласиться, что вкусы, управляющие повседневными мелочами жизни, суть только выразители известной минуты в развитии эстетических, а также и нравственных идей и представлений у того или другого народа. В деле вкуса нравственные идеи имеют даже преобладающее значение. Нравы же в своих мелочах преходят, видоизменяются, как и все то, что именуем жизнью; а вместе с ними преходят и видоизменяются и вкусы, чему самым выразительным доказательством служат наши моды, которые так нравятся в свое время и становятся потом так нелепы и смешны. В этом отношении с такою же долею правды можно судить, упрекая в отсутствии вкуса, даже рассудка, обо всякой старой моде. С точки зрения наших мод мы засудим конечно все, что с ними не согласуется. Но старинное народное платье, которое было носимо не месяцы или только годы, а целые столетия, всегда отличается несравненно в меньшей степени разными нелепостями и неразумием вкуса. Его покрой и характер убора установляется и обрабатывается под влиянием самой культуры народа и потому в нем лежит всегда какая либо очень разумная основа, которая дает ему многие черты отвечающие вкусам всякого времени, след. вообще отвечающие закону изящного, не говоря уже о том, что старинное народное платье вместе с тем отвечает всегда и климатическим условиям страны.
Изучая старинные русские вкусы в женском наряде, мы встречаемся здесь с предметами, которые навсегда останутся наилучшим убором красоты, каковы напр. дорогие меха, жемчуг, золото и шелковые ткани, атласы, бархаты. Особенностью этих вкусов, для наших глаз конечно, является излишняя пестрота или в сущности цветность наряда. Но яркая жизнь старины, даже в нравственных делах, требовала всего яркого и во всей внешней обстановке. Она в женском наряде, как видим, особенно предпочитала теплый, жаркий, живой колорит, что было совершенною необходимостью для обстановки живого здорового румяного лица, которое почиталось высшим идеалом красоты. Романтические темы, неземные созданья, т. е. красоты — мечты, отвлеченности, в роде античных беломраморных статуй, старине были недомыслимы. При том и античные статуи, как доказывают, были тоже расписываемы красками для живства. Таким образом наша старина, предпочитая в красоте тоже самое живство, ни сколько не отставала в своих идеалах от всех других своих товарищей по древности. В ней только быть может уж слишком долго сохранялись самые первоначальные и первобытные вкусы по этому предмету. В уборах одежды она очень любила напр. сочетание цветов, напоминавшее египетскую древность; лазоревое платье она окаймляла по подолу червчатою, алою или желтою тканью, желтый цвет ставила рядом с зеленым или синим, голубым и т. п.
Все это обозначало только глубокую древность вкуса, но ни как не безвкусие, ибо нередко и самые моды попадают на тот же след в разных прикрасах наряда.
За такое свойство или за такой характер наших старинных вкусов иные причисляют нашу старину к разряду культур восточных, азиатских. Есть мнение, что даже весь свой старинный костюм мы заимствовали у татар; да и на наши теперешние глаза старинная русская женская одежда прямо является татарскою. Но обманчивое сходство объясняется только тем, что у теперешних татар употребляются в одеждах золотные ткани, парчи, и мы забываем, что было время, когда вся Европа носила такие же ткани, что большею частью они и привозились к нам из той же Европы.
Действительно, наш допетровский костюм общим своим характером приближает нас больше к Азии, чем к Европе. Но это нисколько не доказывает, что он был когда-то заимствован у того или другого азиатского народа. Напротив это доказывает только его глубочайшую древность, недосягаемую для исследователя, когда такой костюм был общим для многих народностей и азиатских и европейских, обитавших в той же климатической полосе. Самые названия напр. кафтан и др., сходные с татарскими, турецкими, сходны также и с греческими и указывают только на один общий источник их происхождения, разумеется из Азии, откуда идут и древние народы и древние языки. Нельзя думать, чтобы и наша народность, перенеся в Европу свой древнейший язык, не перенесла в тоже время и костюма с его названиями. Родились мы и были одеты конечно в незапамятное время, и происхождение нашего костюма, особенно в главнейших его очертаниях, необходимо отыскивать в той же стране, где образовался и наш древнейший язык. Само собою разумеется что бывали и заимствования; но они всегда ограничивались лишь теми частями и формами, которые являлись как бы знаками или выразителями новых идей и стаю быть новых форм развития и жизни. Являлось особое сословие военное; по необходимости оно усваивало себе и различные знаки своего особого призвания и заимствовало их оттуда, где находило их уже в полном употреблении. Явилась идея княжеского, а впоследствии царского достоинства, она точно также по необходимости брала свои знаки оттуда, где это достоинство было облечено уже в полный его наряд. Таким образом немалая доля нашего старого костюма была заимствована у византийских греков и принадлежала в свое время к общей для всей Европы формам одежды, каков именно и был царский или княжеский наряд, сначала устраиваемый везде по византийским образцам, заимствованным в свою очередь у древних царей востока. Потом мы остались на месте, а европейская культура ушла дальше; мы таким образом и остались с восточным, азиатским, а в сущности с самым древнейшим обликом во всем нашем развитии. Вот почему те же европейцы, приезжавшие к нам, в XVI и XVII ст., писали единогласно (Флетчер, Олеарий, Лизек), что русская одежда весьма сходна с греческою.
Особенно значительно в этом случае свидетельство Олеария, который путешествовал и по татарским землям в Персию, след. мог основательно судить о сходстве русской одежды с татарскою. На самом деле, от татар мы могли заимствовать разве только некоторые незначительные частя нашего костюма, которые всегда и обозначались в названиях татарскими, ибо, скажем опять, одеты мы были задолго до появления татар и во всякое время крепко держались своей старины, не допуская в ней больших изменений. Скорее наоборот, татары должны были заимствовать от нас некоторые наши кафтаны, ибо в XVI и XVII ст. мы постоянно их одевали своим платьем в виде даров или поминков, заменивших ордынскую подать; точно также, как в туже эпоху мы постоянно одевали своим платьем и сибирских инородцев, у которых у женщин до сих пор остаются в употреблении наши женские красные суконные шубки XVII ст. Так точно в свое время наших первых князей и дружинников одевали своими даже царскими одеждами византийские императоры, о чем свидетельствует Константин Багрянородный, советуя своему сыну Роману прекратить этот постыдный обычай и рассказывать варварам, что царские одежды делаются не человеческими руками, что получены они еще Константином Великим от ангела с небес, всегда хранятся в Софийской церкви и кто из императоров станет их носить в обыкновенное, не торжественное время или дарить ими кого-либо, тот будет проклят. Если такая ложь требовалась для того, чтобы по возможности охранить перед варварами достоинство царского наряда, не вводя его в употребление между ними, то без сомнения, прочие, так сказать, рядовые богатые византийские одежды и уборы принадлежали к самым обычным подаркам для наших варваров. Таким образом наиболее богатый костюм первых русских князей и их дружинников, а след. и их жен, должен был установятся по византийским образцам и в отношении своих видов несколько отделиться от костюма народного. Близкие сношения с Византией естественно много способствовали тому, что всякие мелочи ее культуры легко и свободно переносились в наш быт. Константинополь в свое время был тем же Парижем не для одной русской земли. Богатая и роскошная обстановка его быта представлялась для всех окружавших его варваров образцом наиболее изящной, т. е. богатой жизни и особенно в отношении костюма, который поэтому, если не вполне, то наиболее видными частями водворялся повсюду. Этот-то костюм, частью заимствованный у византийцев а частью украшаемый в подражание их образцам, составил тот особый выбор одежд, который исключительно употреблялся княжеским и боярским, вообще знатным и богатым сословием допетровской Руси и был потом упразднен реформами Петра. Что с древнейшего времени оставалось в нем в собственном смысле народного или всенародного, то сохраняется и до сих пор в народе, а все сословное, принадлежавшее княжеской и боярской культуре, совсем утратилось с преобразованием самой культуры по европейским образцам.
Нельзя однако в этом отношении забывать и влияния на наш костюм со стороны северной Европы, через варягов, а в последующее время чрез новгородские торговые связи. По крайней мере с одеждами норманнскими встречается в наших одеждах довольно сходного, частью в общем, а также и в частностях.
Но румяны, белила, сурмилы, подкрашивание глаз и прочее тому подобное, все это мы заимствовали с востока, непременно у византийских красавиц и если не прежде, то по крайней мере еще во времена Ольги, ибо при ней русские женщины собственным очами могли любоваться красотою греческой обстановки. В ее путешествии в Царьград, сопутствовали ей 6 (или 16) родственниц и 18 приспешниц (женщин служебных), обедавших также, как и княгиня, в царских палатах и получивших царские дары[227].
И нет сомнения, что это был не первым, да и не последний пример пребывания русских женщин в Константинополе. Оттуда же наши красавицы заимствовали, если не самую кику, то ее княжескую или царственную форму с ее особыми украшениями, именно рясами, длинными жемчужными прядями, ниспадавшими к плечам по обоим сторонам этого головного убора. Такие рясы были носимы в Византии, не только царицами, но и царями на царских венцах, как это видно на их монетах и на других древних изображениях византийских царей и цариц. Точно такой же головной убор существовал еще раньше в греческих черноморских колониях, именно в стране Киммерийского Босфора, где, на Таманском полуострове, в древнем царстве Фаногорийском, нам случилось в 1864 г. открыть подобный убор в гробнице тамошней царицы или, как доказывают, жрицы богини Деметры (IV века до Р. X.)[228]. Он состоял из золотой кики, золотого начельника в виде волнистых волос и золотых же ряс в виде больших блях с сетчатыми длинными подвесками, тоже золотыми. Для нас в этом случае очень важно лишь то, что форма убора и его составные части имеют много сходного с такими же уборами русскими XVI и XVII ст., а это указывает вообще на глубокую древность нашего убора и может отдалять его происхождение даже и за эпоху наших сношений с Византиею.
Точно также одна из женских одежд с очень широкими и длинными рукавами, всегда роскошно украшаемыми золотым шитьем, именно летник, по своему покрою тоже много напоминает подобные же одежды византийские, в которых изображаются тамошние цари и царицы. Первообраз такой одежды (саккос) можно указать даже на изображениях в катакомбах Рима, относимых к первым векам христианства, не говоря о сходных изображениях последующего времени. В XIII в. Рубруквис обозначил, что русская одежда вообще сходствовала с одеждою народов западной Европы. Мы не имеем возможности удаляться в подробные сравнительные разыскания по этому предмету и желаем только обозначить сходство нашего старинного костюма с древнейшими образцами византийскими, а частью и с средневековыми западноевропейскими. Мы ограничиваем свою задачу лишь посильным объяснением собственной древности, после чего доступнее будут и сравнительные исследования и выводы.
Как бы ни было, но Византия имела значительную долю влияния именно на женский наш костюм, по крайней мере в том его составе, который принадлежал верхнему народному слою древней Руси, княжескому и боярскому, или вообще, как мы говорили, знатной и богатой среде. Здесь это влияние выразилось известною постническою идеей, подчинившей им целям даже и покрой женской одежды.
Идеал постницы, на котором воспитывалось и оканчивало жизнь наше старинное женское племя, смотрел вообще на красоту, как на запрещенный плод и поучал убегать ее обольщений, как великой греховной напасти. Он спрятал ее в терем, чтобы не смущался ею мир, чтобы и она не прельщалась красотою мира; он неутомимо следил за нею наблюдал каждый ее шаг с целью отстранить от нее и малейший соблазн убора и наряда или какого бы то ни было лукавства (кокетства) в отношении умножения ее прелестей. По естественным и впрочем исключительным причинам он, некоторую свободу в уборе и наряде с целью возвысить красоту, благословлял только возрасту невест, которые по крайней мере могли носить открытые волосы. Этим обозначалась и известная доля женской свободы в девическом возрасте. Напротив замужняя женщина, по слову Апостола, становившаяся под власть мужа, должна была навсегда спрятать свои волосы, ибо не муж от жены, а жена от мужа, и не муж создан для жены, а жена для мужа, посему и должна женщина иметь покрывало на голове, в знак власти над нею[229]. Кроме того покрывало вообще обозначало стыдливость и целомудрие, поэтому для постнических идей оно являлось необходимым и неизменным условием и сохранить и выразить свою нравственную чистоту. Для женщины не было большого срама и бесчестья, как всенародно опростоволоситься, т. е. раскрыть свои волосы пред глазами общества. Целомудренное значение покрова распространилось и на покрой всей одежды, которая в сущности представляла тот же постнический покров для всего тела. В одежде постнические идеи заботливо старались совсем скрыть талию и весь женский бюст и торс, разрешив употребление пояса лишь в одеждах нижних, домашних, каковы были сорочки[230] и устранив во всех верхних выходных одеждах даже и малую складку, какая могла способствовать хоть малой обрисовке лебединой груди или вообще талии.
Самый пояс на сорочках был носим, как символ целомудрия и благочестия и вовсе не служил средством придавать стану большую стройность и красоту. Появляться в каких либо случаях без пояса на сорочке значило обнаруживать свой разврат. Так могла поступать только молодая Марина Игнатьевна: она, призывая в свой терем Змея Горыныча, высовывалась по пояс в окно в одной рубашке без пояса. Так бегала по широкому двору Настасья Королевична, во единой рубашечке без пояса, — когда спасала своего милого Дуная. Вообще ходить распояской во всяком случае почиталось грехом. Распоясаны были только одни верхние одежды с тою целью, как мы сказали, чтобы не обнаружить ни одною складкою каких либо частей тела. Все-такия одежды имели один покрой той же сорочки, т. е. простого полотнища, расставленного, где необходимо, клиньями, и у некоторых разрезанного спереди на полы, при чем ворот у всех возвышался до самой шеи. Таким образом лиф был совсем изгнан из покроя женских одежд, а с ним, конечно, была удалена и вся красота женского наряда, ибо лиф в одежде есть непосредственный и существенный выразитель всего изящного одежды. Естественная потребность нравиться, быть красивою, изящною, т. е. естественная потребность изящного в костюме была ограничена, стеснена, а потому вместо эстетических духовных идеальных представлений о красоте явились представления исключительно материальные, представления об одних лишь физических ее достоинствах. Просторно сидевшие и длинные до пят платна по необходимости сводили понятия о красивой изящной фигуре на понятия о дородной фигуре, что на самом деле почиталось одним из достоинств старинной женской красоты; так как другим ее достоинством был высокий рост, которому те же длинные платна без всякой кринолинной пышности в подоле придавали конечно еще большую высоту, и тем дорисовывали идеал красивой фигуры по старинным понятиям.
Однако ж необходимо заметить, что суждения о нашем старинном женском костюме, именно об отсутствии в нем живописной красоты или вообще рисунка женской фигуры, не имеют достаточных оснований делать об этом решительные, окончательные заключения по той причине, что нет у нас перед глазами, как говорится, живой натуры. Нам известны большею частью рисунки древних одежд только иконописные, где и в платье, как в самых фигурах и особенно в позах столько же натуры, сколько натуры вообще находим в древней иконописи. Иконописец даже страшился изобразить что либо натурально, а тем более страшился изображать натурально женскую фигуру с ее одеждою, дабы не ввести зрителя в прелесть сатанинскую. Не говорим о том что он вовсе не умел рисовать и особенно не удавались ему предметы живые, одушевленные. Символизм, условность его рисунка, рабски переводившего одни только старые образцы неспособны были воспроизвести ни одной натуральной черты, ни в лицах, ни в наряде. Желая обозначить пышность или складки костюма, он чертил совокупность известных линий однажды навсегда усвоенных и приспособленных для этой цели (рис. V, 3, 4). Он не мог размышлять не только о натуре, но вообще о школьной правильности рисунка в теперешнем смысле, ибо у него были свои, чисто условные, понятия об этой правильности, от которых он, как знающий и опытный художник, никогда не отступал. Изо всего этого выходило то, что иконописцы не только не оставили нам изображений, деланных, как они говорили, с живства, но и нарисованные ими изображения от руки они большею частью передавали без всяких характерных оттенков, плоско и стерто, указывая лишь одни общие наиболее типичные формы древнего костюма. Словом сказать из этих иконописных изображений мы получаем очень скудные представления о живом действительности старого костюма, даже в его общих формах, не говоря о полноте разных предметов наряда, а тем более о разных подробностях, о которых находим сведения в старинных описях и вовсе не находим их в оставшихся рисунках. Здесь старое русское художество не только ни чем не послужило старой действительности, но своими чисто ремесленными, условными, рабскими приемами даже обезобразило ее в наших глазах до последней степени. Совсем не то было на западе, отчего тамошний средневековой костюм представляется не только в своей действительной, но во многом даже и приукрашенной красоте. Тамошние художники, напротив, всегда идеализировали современную им действительность, не мертвою формою, а живою натурою: покрывали ее чертами не только правильного, но и изящного рисунка. Даже и в древнее время, при несовершенстве искусства, в их грубых изображениях мы все-таки встречаемся с более или менее правдивым и: выразительным живством и в постановке фигуры и в драпировке одежды. Искусство всегда лучший и вернейший выразитель жизни и всегда в своих произведениях очень многое дает для правильного ее понимания. Ложный путь, по которому следовало наше древнее художество, не только отнял у него здоровые силы, лишил совсем развития, но и нам передал искаженные представления о прожитом нашем быте, так что не об одном костюме, но о всей нашей истории мы теперь думаем не иначе, как о сухой безжизненной форме. Прилагая в конце книги рисунки старого женского костюма, мы должны заметить, что это только простые снимки изображений, необходимые для пояснения наших описаний.
* * *
Переходя к описанию допетровского женского наряда, мы в настоящем случае, ограничиваемся только предметами, которые входили в состав наряда цариц и взрослых царевен в XVI и XVII ст. и касаемся общего описания одежд лишь настолько, чтобы объяснить частности, принадлежавшие собственно царскому быту. Это вообще предмет очень дробный и мелочный и потому требует рассмотрения по крайней мере по сословным отделам, ибо в каждом сословном кругу он представлял свои видоизменения.
Само собою разумеется, что царицын быт, как высший порядок жизни, заключал в себе и все общие, т. е. основные черты древних нарядов и уборов. Так и в царском быту, как и во всенародном, взрослые девицы носили волосы открытыми и распущенными по плечам, при чем в достаточном и знатном быту, а след. и в царском, волоса бывали завиты, как говорит Корб «с великолепным изяществом в искусственные кудри». Это можно заметить и на современных изображениях, рис. I, II, III, V.
Другой род волосного убора, столь же обыкновенный, даже и теперь в простом быту, заключался в том, что волосы заплетали в одну косу или в две косы, которые и ниспадали назади к плечам и по спине. При этом в концы кос вплетались ленты или же бахрома, а иногда прикреплялась золотая кисть или подвеска. Это был косник или накосник. На рисунке VIII, 2, изображен такой убор в две косы с косниками. Но здесь же мы видим, что вместе с косами остаются и распущенные по сторонам волосы. Действительно ли употреблялся и в этом виде волосной убор, сказать не можем; но знаем что, напр. при венцах, корунах и киках у царевен всегда подавался и косник, который составлял даже принадлежность этих уборов и описывался, как составная их часть. Между тем царевны в венцах видимы тоже с распущенными по сторонам волосами. Можно полагать что по сторонам оставлялись только пряди волос, завитых в локоны, ибо локоны были очень употребительны в детском уборе и даже в уборе замужних женщины, именно цариц, рис. I и II.
По свидетельству Болтина «косу заплетали сколь можно слабее, дабы была она шире, разделив волосы на множество прядей и перевив их золотыми нитками» (упомянем, что подблюдная святочная песня поет: русу косу плетучи, шелком первиваючи, златом приплетаючи); а у богатых на сии нитки нанизывался жемчуг. Потребно было искусство и привычка хорошо заплесть косу и чтоб она закрывала всю шею от самых ушей и низвешиваясь по спине, постепенно сужалась до самого косника. Таким образом заплетенная коса представляла вид решетки искусно связанной[231]
Косник или накосник состоял главным образом из кисти шелковой, золотной или жемчужной, непременно с золотною или жемчужною ворворкою, как называлась верхняя связка кисти, скрепдявшая в одном узле ее нити и состоявшая обыкновенно из плетенья или вязанья, которое и представляло ворворку[232] При устройстве косника эта ворворка или кистевая связка получала разнообразную форму, которая поэтому и приобретала отдельно название косника в собственном смысле. В богатом наряде она делалась даже из металла, из золотой или серебряной цки, дощечки или листа различной формы, к которой и прикреплялась необходимая кисть. Иногда эта цка устраивалась с тремя ворворками и двумя кистями; одна ворворка в таком случае помещалась вверху двух других и служила для них связью. Косник вплетался в косу посредством снурка и пожилин (Матер. стр. 113), которые находились вверху основной ворворки.
Болтин описывает старинный косник «треугольником в два или три вершка шириною, сделанным из картузной бумаги, обшитой шелковою тканью и унизанной в узор жемчугом и каменьями; привязывался он к концу косы одним углом». Из предыдущих указаний также видно, что косник и в виде кисти или какой либо цки делался также треугольником.
Для сохранения в порядке ниспадавших по плечам волос, являлась необходимою перевязка, какую видим на рис. III, 6. Это в обыкновенном повседневном употреблении была простая шелковая или золотная неширокая лента. Само собою разумеется, что она служила также и весьма красивым убором для головы, выделяя своим цветом, прибранным к лицу, или своими украшениями из золота, жемчуга и дорогих камней, еще сильнее белизну, румяность и вообще красоту лица и волос. Очень естественно также, что в вырезке по краям она получала разнообразную форму, какая наиболее нравилась. Так у царевны Татьяны М. (12 лет) была перевязка низаная с городы; у царевны Анны М. (22 лет) упоминается перевязочка низаная жемчужная с каменьи. Кроме того иногда налобная, передняя часть перевязки устроивалась с большим богатством в виде какого либо узорочного узла или фигуры. Такой перевязке присваивалось преимущественное название чела, челки, как особого налобного украшения. Чело упоминается еще в духовной Калиты 1328 г. В числе даров дочери своей, князь Верейский (1486 г.) упоминает челку, низану великим жемчугом[233]. В простонародном быту самая перевязка-лента носила название начелка, начельника, очелка, также повязки и повязи; таким образом с именем перевязки соединяется смысл вообще головного начельного убора, который мог иметь весьма разнообразную форму.
Перевязка-лента обращалась в особый убор с именем чела или очелья и вообще повязки, когда устраивалась из более или менее широкой каймы, огибавшей чело стоймя на ребро, причем начельная часть делалась обыкновенно шире или выше, в роде кики, а концы сходили назад обрезами в виде зубцов или постепенно (серповидно) уменьшались до ширины простой перевязочной тесьмы. Эти концы связывались назади широкими лентами, ниспадавшими вниз по спине в виде лопастей, рис. VII, 3.
Можно полагать, что подобная повязка в XV веке называлась челом кичным, ибо в передней части она стояла на голове или возвышалась кикою. Впрочем чело кичное могло в действительности обозначать и одну только переднюю цку или доску самой кики.
Повязка, устроенная сплошною, напр. жемчужною, каймою вокруг головы, называлась венком. Особый вид венка, который делался обыкновенно из металлической цки и прорезывался насквозь каким либо узором с городками или зубцами вверху, назывался венцом. Венцу с городы, т. е. с острыми углами вокруг, присвоено было царственное значение, ибо он и делан был по образцу древнейших царских венцов, в каких цари и царицы, особенно восточные изображались на монетах и др. памятниках. Такой венец употреблялся у нас исключительно в девичьем уборе, по той причине, что его носили только на открытых волосах. Нет сомнения, как девичий убор, оп существовал еще в древнем княжеском быту: удельный Верейский князь Михайло Андреевич в 1486 г. пожаловал дал дочери своей (Марье) «венец царьской с городы да с яхонты да с лалы да с зерни с великими; другой венок низан великим жемчугом»[234]. В XVI и XVII ст. венец составляет необходимый убор царевен с малого возраста и государевых невест, когда они нарекались царевнами. На рисунках II, III видим, что венцы надевались без всякого другого убора, принадлежащего к тому же наряду, каковы были рясы, подниз, косник или накосник. Однако ж в описях казны царевен эти принадлежности наряда описываются вместе с венцом, как его составные части, а потому должно заключить, что рисунки изображают наряд не вполне. — Удельный князь Верейский, отдал дочери (1486 г.) вместе с венцом царским между прочим и «рясы с яхонты да с лалы, колтки золоты с яхонты». Рясами, как увидим, назывались длинные пряди из жемчугу, каменьев с сережными кольцами и колтами, привешиваемые по сторонам венца. Поднизь в собственном смысле была начельником и прикладывалась к венцу с передней, налобной его стороны в виде перевязки или в виде сетки с жемчужными или золотыми висюльками по нижнему краю.
Свадебный венец царицы Евдокии Лук., носимый ею, когда она наречена была невестою-царевною, и хранившийся потом в ее казне в коробье новгородской за печатью ее свекрови иноки Марфы Ив., описан коротко: «венец с каменьи и с жемчуги», с отметкою, сделанною впоследствии, что в 1629 г. июля 5 «сее коробью и с венцом отнес ко государю в хоромы Фед. Ст. Стрешнев»; и потом, что в 1629 г. авг. 30, сее коробью и венец принес (в казну) от государя из хором В. И. Стрешнев, а сказал, что с того венца снято с городов для государева дела каменье да выпорото у венца из косника 5 запон золоты с каменьи».
Полный наряд венца описан у малолетней царевны Ирины Мих. У ней был «венец теремчат о десяти верхех делан по золотой же травы прорезные с финифты с розными, а в венде в нижних теремах в золотых гнездех три яхонта червчеты гранены да три яхонта лазоревы да четыре изумруда гранены; да в верхних теремах в золотых же гнездех четыре яхонта червчеты да три яхонта лазоревы да три изумруда четвероуголны; около верхних и нижних теремов и на низу обнизано жемчюгом; по верх теремов на спнях десять зерен гурмыцких. Подложен тафтою червчатою. — Подниз по отласу по червчатому низана жемчугом большим и середним; меж жемчугу звездки золоты; у поднизи в пяти репьях жемчужных 5 гнезд золоты четвероугольны; а в гнездех 3 яхонты червчеты да 2 изумруда; по сторонам у поднизи ино репейку жемчужному, а в них 2 изумрудца невелики; да меж больших репьев 4 репьи жемчужных без каменья; у поднизи на привесках 31 зерно гурмыцких на золотых спнях. Рясы жемчужные, у ряс колодочки и колца серебрены золочены с финифтом с червчетым; меж ряс и по концом 6 яхонтов лазоревых да 6 лалов. Косник по цке серебреной золоченой низан жемчугом репьи; ворворка у косника низана жемчугом, кисть золота с шолком с червчатым».
Что значит теремчат и что означают здесь терема, определительно сказать не можем, ибо не знаем типической фигуры в украшениях, которая носила название терема. Она могла представлять род шатровых башенок и вообще видимо, что это были тоже зубцы расположенные в два яруса и украшенные вперемешку яхонтами и изумрудами, а на верхах жемчужинами.
В 1636 г. генв. 24 на крестины царевны Татьяны, царь Михаил пожаловал дщери своей царевне Ирине новый венец золот с городы, по нем травы золоты прорезные с финифты с розными; у венца в городех и меж городов 96 алмазов да 109 лалов. Накосник по цке серебреной золоченой низан жемчугом большим, на конце у накосника три ворворки обнизаны жемчугом; в кистей место низано жемчугом мелким, по концам перепелы серебрены золочены, подложен тафтою жолтою. Лагалище на венце деревяное оклеено кожею с поталью». Отметка: 1641 г. генв. 14 от сего венца накосник отпорола боярыня княгиня Марья Хованская и взяла к царице в хоромы», где вероятно был пришит к венцу другой « косникь по цке серебреной золоченой низан жемчугом, меж жемчугу 4 изумруда да 2 яхонта лазоревы да 5 лалов; три ворворки да две кисти жемчужные». В описи при этом отмечено: на венце один город в хоромех сломлен.
В 1635 г. авг. 4, теремчатый венец с поднизью и рясами царица пожаловала царевне Анне, при чем к венцу приложен был новый «косник цка серебрена золочена, ворворка низана жемчугом, кисть шолк с золотом». А для царевны Ирины тогда же был куплен венец литовский жемчужный за 430 р., из которого в царицыной мастерской палате немецкие мастера устроили для царевны коруну и еще две коруны для царевен Анны и Софьи. Коруною назывался венец, подобный по устройству описанным выше, но с прибавлением к нему круглой тульи, состоявшей иногда из отдельных огибей, которые, как радиусы в центре, соединялись в верху, на самой маковке убора, где, именно в виде маковки, прикреплялся или дорогой большой камень или золотая высокая запона, а у царей крест.
Коруна царевны Ирины описывается так: Коруна немецкое дело, делана по цке серебреной золоченой низана жемчугом большим и середним, с городы: меж жемчугу 24 репьи золоты сенчаты с финифты с лазоревым да с белым; подложена тафтою алою. Да к той же коруне приложен у царицы в хоромех прежний царевнин косник «от теремчатого венца, подаренного царевне Анне. Рясы к коруне были низаны жемчугом, промеж жемчугу и по концам 10 яхонтов лазоревых, да 8 лалов; колодки у ряс золоты, навожены чернью; в колодках 4 яхонта червчатых да 2 изумруда да на спнях 18 зерен жемчужных.
Точно также описана коруна и царевны Анны, но с одним только косником, переложенным к коруне от теремчатого венца.
Подобная же коруна царевны Софьи, перешедшая по случаю ее смерти к царевне Татьяне, была также низана жемчугом с городы по цке серебреной золоченой, меж жемчугу на коруне репьи золоты с финифтом с белым да с лазоревым, подложена тафтою алою; лагалище коженое с поталью.
Таким образом и венец и даже коруна были носимы царевнами с косником и рясами, а венец кроме того с поднизью. Эти принадлежности убора составляли обычный всенародный наряд кичный, носимый замужними женщинами при киках, с тою разницею, что вместо косника или накосника, у кик женщины носили задок бархатный или соболий, покрывавший затылок, и называемый в простом народе подзатыльнем.
* * *
Замужние женщины собирали свои волосы в подубрусник, род повойника или легкой шапочки из червчатой тафты или другой подобной ткани, напр. из дорогов гилянских, тоже червчатого цвета. Покрой подубрусника нам неизвестен; неизвестно, была ли это шапочка круглая в роде тафьи или скуфьи, облегавшая голову по ее овалу; или она состояла из окола, венчика, к которому пришивался круглый верх. Неизвестно также стягивалась ли она около головы шнурком или надевалась просто, как шапка. Впрочем по всему вероятию это был обыкновенный повойник. Прямое назначение подубрусника заключалось в том, чтобы подобрать и спрятать под него последний волосок, для чего с затылочной стороны при нем употреблялся еще подзатыльник, небольшой плат из такой же ткани, закрывавший затылок. В описях частного имущества в конце XVII ст. (1688–1695 г.), эти предметы обозначаются так: шесть подубрусников тафтяных, шесть подзатыльников; или: десять подубрусников на оба лица с подзатыльниками. — Судя по этим указаниям, можно полагать, что подзатыльник употреблялся и отдельно, как особый дополнительный убор, и сшивался вместе, как составная часть убора.
Подубрусник своим именем показывает, что он служил только принадлежностью, подставною частью другого убора, который назывался убрусом. Это было тонкое полотняное полотенце (полотнище), уменьшительно называемое полкою, полка убрусная. Оно украшалось или браньем, или шитьем белью, или вышивалось шелками с золотом и серебром и по концам и на челе низалось жемчугом[235]. Убрус свертывался, повивался[236] на голове красивым узлом, для чего без сомнения требовалось не малое уменье и навык. Концы его, застенки ниспадали с повязки на сторону. Составляя таким образом, наиболее видную часть в уборе, они всегда богато украшались золотым шитьем, жемчугом и даже мелкими дробницами, т. е. разновидными бляшками. Убрусы прикалывались на голове в своих складках серебряными или золотыми булавками с жемчужинами, корольками или же дорогими каменьями. На рис. I, изображена в таком убрусном уборе царица Марья Ильична и придворные женщины. Кроме полотна, на убрусы употреблялись и шелковые легкие ткани, напр. тафта, и при том цветные, особенно любимого цвета червчатого. В казне царицы Шуйской сохранялись 7 убрусцов тафтяных по концам низаны жемчюгом. В казне царевны Ирины Мих. находим «два убруса тафта червчата, застенки низаны жемчугом, меж жемчугу дробницы серебрены золочены, по них резаны травы». Флетчер называет этот убор общим именем шлык и обозначает его русское название obrosa (убрус), которое Карамзин (X, пр. 465) полагал объяснить наурусою, наурузом. Но это последнее имя обозначало мужской головной наряд в роде колпака с полицами. Убрусные покровы в простом быту назывались также спусками (Времен. кн. 25, стр. 167). Рисунки таких спусков и убрусной повязки см. IV, 1 и 4; VI, 3.
Убрусу, как чепчику, который повязывался на голове из убрусной полки, соответствовал другой убор, в собственном смысле чепчик или готовая особая шапочка в этом роде. Это был волосник — головная сетка, вязаная или плетеная из волоченого или пряденого золота, или из серебра или из золота и серебра вместе. Она по большой части ошивалась, украшалась по венцу или околу атласною или тафтяною ошивкою, разных цветов, но преимущественно червчатого, алого или белого цвета, которая богато вышивалась золотом канителью, унизывалась жемчугом в виде запон, украшалась дорогими каменьями и золот. или серебр. дробницами, т. е. металлическими запонками. Само собою разумеется, что передняя часть украшалась богаче и узорочнее остальных, а потому и приобретала даже особое название очелья, которое иногда делалось с подзором, т. е. с каймою, более или менее широкою, в роде девичьей повязки. Так как ошивка в этом уборе составляла самую видную и богатую часть, то нередко весь убор назывался одним именем — ошивкою, при которой подразумевался и волосник; и наоборот, если ошивка была простая шелковая, или золотная, незатейливая, то убор удерживал только имя волосника. Впрочем в описях имущества для точности ошивка обозначалась отдельно от волосника, который нередко назывался и просто сеткою. По способам вязанья и вышиванья вцепки, цепочками или вкружки, кружками, и ошивка и волосник назывались цепковыми, кружковыми. Ошивка, сверх того, по большой части украшалась паворозами, особыми борами, сборками, в виде каймы, которые служила вместе с тем связью для всего убора, ибо устраивались перекрестно на темени сетки или волосника и окаймляли убор или самую ошивку по околу головы. Здесь паворозы служили и задережкою, снурком, посредством которого убор стягивался по голове[237].
Таким образом волосниковый убор составлял легкую шапочку, которая в народном быту называлась зборником[238], а в Петровское время стала называться чепцом, по той причине, что для ее изготовления употреблялся преимущественно один наиболее красивый способ шитья шелками и золотом именно вцепки, цепковый, или по старому произношению чепковый, в роде тамбурной работы. В XVIII ст. старинная форма убора стала изменяться, приноравливаясь к потребностям европейского костюма; впоследствии она получила самые разнообразные видоизменения, подчинившись прихотям моды; но старое русское имя сохранилось до нашего времени. В начале XVII ст. эту шапочку, волосник с ошивкою и с паворозами, или чепец, носили сверх убруса, как это видно на рисунке IV, 2. В последующее время ее надевали и под убрус, выставляя только переднюю часть ошивки. Такой порядок в употреблении этих уборов мог зависеть от их относительного друг к другу богатства. Более дорогой и роскошный убрус брал верх и надевался на ошивку, так как и более богатая и роскошная ошивка в свой черед покрывала простой незатейливый или менее богатый убрус.
В начале XVII ст. ошивка, или особый ее вид, назывался шамшурою. В переписном продажном списке рухляди Никиты Строганова 1620 г. упомянуты между прочими вещами: Шамшура шита золотом по белой земле, очелье шито золотом и серебром. Шамшура плетеная с метлеками, очелье шито золотом. Волосник, паворозы. Подубрусник. Очелье волосниковое»[239].
В описях частного имущества встречаем следующие описания ошивок: 1643 г. — ошивка низаная волосник золотной, цена 10 р.; ошивка шита волоченым золотом волосник золотной, цена 4 р. — 1666 г. — ошивка низаная сетка золотная, другая ошивка цепковая сетка серебреная. 1674 г. — два волосника золотные, у одного ошивка жемчужная низаная с камьем и с зерны, другая золотная. 1677 г. — волосник золотной ошивка жемчужная с запоны и с каменьи; два волосника золотных ошивки у них жемчужные низаны в одно зерно; пять волосников золотных и серебряных с разными ошивками. 1689 г. — ошивка канительная по белому атласу, сетка серебро с золотом.
* * *
Подобно тому как девичий венец имел значение как бы короны девичества, так и кика была короною замужних женщин или короною замужества, венцом брачной жизни. Поэтому на свадьбах вместе с подубрусником, подзатыльником, убрусом и волосником она принадлежит к числу брачных женских регалий и занимает среди их первое место.
В царицыном быту рядом с кикою появляется и царственная регалия, коруна, обозначающая царственное достоинство царицыной личности; но кика, как заветная и нерушимая старина, сохраняет и здесь свое первенствующее значение. По крайней мере при свадебном обряде, и даже в описях казны ставится на свое, первое, место. О царицыных корунах мы имеем мало сведений и находим упоминание об них только в описи казны царицы Агафии Сем. Там в первой главе описаны след. наряды: «Кика 1 наряду во влагалище бархатном за хоромною печатью. Кика 2 наряду во влагалище бархатном за хоромною печатью». Во второй главе значится: Две коруны низаны жемчугом с каменьи, 1 да 2 нарядов, во влагалищах бархатных за хоромною печатью. Коруна низана жемчугом с каменьи 3 наряда, во влагалище сафьянном за печатью хоромною. Коруна делана в цветах живые репьи шолки розных цветов обнизаны жемчугом, во влагалище сафьянном» (А. О. П. № 148).
Коруна от кики отличалась своею формою, именно коронною, кронистою, тульею из огибей или из целой цки, собранной как скуфья над обычным венцом.
Обыкновенная и древнейшая форма кики представляла тулью в роде обыкновенного картуза, т. е. состояла из подзора как бы пояса, вышиною в 3 или 4 вершка, облегавшего вокруг голову, и из круга, плоского или устроенного по овалу, который помещался на верху, т. е. на темени. Ширина или диаметр этого круга, собственно кичной верхушки, всегда делалась вершка на 1 1/2 и на 2 больше ширины в венце или в лобной части кики, так что кика к верху постепенно расширялась, а в самом верху, где вшивался круг, устроивалась несколько развалом, рис. III, 7; VI, 2; VIII, 1.
Такую форму кики встречаем еще у античных греков, по крайней мере в их черноморских поселениях, не только на рисунках, но и в самых предметах, открытых в 1864 г. на Таманском полуострове, о чем говорили выше, стр. 573.
Тулья кики и с верхом сшивалась из какой либо простой ткани на александрийской картузной бумаге и проклеивалась рыбьим клеем, а затем покрывалась атласом или другою подобною тканью яркого, обыкновенно червчатого цвета; иногда она покрывалась золотою или серебряною цкою, дскою, т. е. тонким листом из этого металла. Эта именно цка металлическая или золотная и атласная составляла подзор кики, т. е. ее пояс, кайму. Есть указание, что кичный подзор делался из нерпы или ворвани, тюленьей кожи, крашеной вероятно в белый цвет для белых кик. В казне царицы Евдокии Лук. хранились: «две ворвани, одна деланая, а другая неделаная, черные; и те ворвани пошли в дело к царицыным кикам». По всему подзору или собственно по тулье ставились золотые или серебряные вызолоченные запоны, репьи различной формы, с дорогими цветными каменьями, алмазами, яхонтами лазоревыми и червчатыми, изумрудами, лалами, бирюзами или достоканами (хрусталями), таких же цветов. Меж запон по местам ставились тоже камни отдельно в металлических гнездах, и вообще весь подзор убирался подобными драгоценностями в виде какого либо роскошного узора.
Передняя налобная часть кичного подзора, разумеется, убиралась с большим богатством и особою затейливостью относительно узора. Она нередко устраивалась отдельно от кики и прикреплялась к ней смотря по надобности. Как отдельная часть, она получила и особое название; в старину ее называли челом кичным, а в конце XVII ст. переденкою. В казне В. К. Дмитрия Ив. (ум. 1509) хранилось «чело кичное золото с яхонты и с жемчуги и с жемчужинами и с плохим каменьем.
Конечно, во всем женском наряде и уборе кика сама по себе представляла подзор или такую часть, которая бросалась в глаза, наиболее была видима; подзорный значит видный, также верхний, возвышенный, находящийся на видном месте.
Кроме дорогих камней подзор особенно напереди убирался обыкновенно пелепелками или переперками, переперами и живыми репьями, т. е. металлическими, б. ч. серебряными. булавками в роде перышек, и других подобных фигур, которые от движения головы качались, дрожали и тем производили еще больше блеску во всем уборе. Подобным образом были убраны кики к свадьбе царицы Евдокии Лук. в 1626 г. Тогда старого государева двора серебряный мастер Давыд Омельянов делал серебр. цку к царицыной кике, спни к гурмыцким зернам, золотые гнезда к каменьям, и на живые репьи 12 чашек золотых, да 12 трубок; а в мастерской палате употреблено 4 золотника волоченого серебра к царицыным кикам цеплят пелепелки. Уборка кик переперами идет из древности. В казне в. к. Дмитрия Ив. (ум. 1509) хранились «три переперы кичные серебряны золочены с яхонты и с плохим каменьем; и 11 запонок с переперы с яхонты и с лалы и с жемчугом и с плохим каменьем (С. Г. Г. I, № 147).
Внизу подзора или тульи, со стороны лобной части, прикреплялась поднизь, особая золотная вязенная сетка, низаная жемчугом со вставкою по местам жемчужных же репьев с каменьями или просто больших гурмыцких жемчужин. Поднизь окаймлялась также гурмыцкими зернами. В нижней ее части, ниспадавшей по лбу, ставились в привеске на спнях всегда самые лучшие зерна, т. е. самые крупные и особенно круглые или же отличавшиеся своею фигурою, уродоватыя. Кроме того нижняя кайма поднизи украшалась какими либо тоже жемчужными или металлическими фигурами, в роде репьев, коронок, звездок и т. п., которые при движении головы тряслись и блистали, как об этом замечает в своих записках и Таннер, видевший, при своем въезде в Москву между множеством народа и многих женщин, без милосердия набеленных и нарумяненных: у них у кик свешивались на лоб серебряные звездочки, которые тряслись и блистали. Подзор над самою поднизью убирался также особою каймою из каких либо фигур. На одной из кик царицы Евдокии Лук. такая кайма состояла из пяти птиц, снизанных из жемчуга и утвержденных на золотых спнях (булавках), так что они вероятно выдавались из убора несколько вперед.
К задней части кики, к нижней кайме подзора, прикреплялся задок, особый плат из черного бархата или из соболя на что употреблялся один целый мех соболя, которым определяется и величина этого плата.
В каком виде кроился этот задок, сказать утвердительно не можем. Должно полагать, что плат, дабы он способнее ниспадал около шеи, должен был делиться на лепести, т. е. в нижем конце он разрезался, вероятно, на 3 закругленные доли, которые и составляли лепести, одну в средине на подзатыльи, а две по сторонам. Бархатные и собольи задки подкладывались обыкновенно тафтою. О таких тафтяных лепестях упоминается при изготовлении белых кик царицы Марьи Ил.; рисунок их, вероятно, был подобен лепестям каптура, см. рис. II, 16.
Царицына уборная казна не была однако слишком богата киками. У царицы Евдокии Лук. было всего пять кик, из числа которых одну первого наряда царь Михаил подарил своей двухлетней дочери царевне Ирине в 1629 г. июля 3 (по другому свидетельству ноября 3). Эта кика описана след. образом: кика отлас червчат на ней запоны золоты с каменьем с алмазы и с яхонты и с изумруды; у поднизи зерна гурмыцкие на золотых спнях; назади бархат чорной. Остальные: Кика отлас червчат, на ием цка золота, по цке в репьях каменъе в гнездех яхонты лазоревы и червчаты и изумруды, в поднизи зерна гурмыцкие на спнях, назади бархат черной. Кика отлас червчат запоны золоты с каменьем с алмазы и с яхонты и с изумруды, межь запон в гнездех яхонты лазоревы червчаты и лалы. В поднизи репьи низаны (жемчугом) с каменьи; по краем у поднизя зерна гурмыцкие; а по кике на спнях золотых птицы (5 птиц) низаны жемчугом; назади бархат чорной. Кика белая, у ней запоны золоты с каменьем с яхонты и с лалы и с изумруды и с бирюзами; назади соболь. Кика белаяж, у ней цка серебрена золочена; назади соболь.
У царицы Марьи Ил. находим 4 кики, те же самые, которые с добавлением одной перешли и к царице Наталье Кир. Вновь поступившая кика принадлежала царевне Ирине Мих. и кажется была только богаче украшена и быть может переделана из указанной выше, подаренной ей отцом. Она описывается так: кика — отлас червчат, на ней запоны золоты с алмазы и с яхонты червчатыми и с лазоревыми и с изумруды: в одной запоне орел одноглавой, в нем яхонт лазорев; в поднизи цка золотая: по ней низано жемчугом живые репьи с каменьи; в поднизи зерна гурмыцкие на золотых спнях; позади бархат черный (Бывала царевны Ирины Мих. и поставлена та кика ее государыни царевны в казну, 1676 г.).
У царицы Агафьи Сем. было две кики, одна 1-го наряда, другая 2 наряда, которые хранились в бархатных влагалищах за хоромною печатью, а потому подробно и не описаны.
Переходя по наследству от одной царицы к другой, кики, разумеется, возобновлялись и переправлялись, особенно в тех частях, напр. задках, которые могли быть занашиваемы.
У кик был еще убор, составлявший необходимую их принадлежность, это были рясы, длинные пряди из жемчугу вперемешку с дорогими каменьями и с золотыми пронизками (бусами различной формы и работы). Пряди бывали двойные, тройные, четверные и т. д., отчего и рясы назывались тройными, четверными и т. п. Пряди утверждались в верхней частя в золотые же колодки или лапки с кольцами, посредством которых рясы привешивались к кике по сторонам, над висками, и след. ниспадали вниз к плечам, или на грудь. Иногда промеж жемчугу помещались, вместо пронизок-бус, тоже колодки или лапки с дорогими каменьями, также орлики и другие фигурки из золота[240]. У царицы Евдокии Лук. в 1626–1627 гг. было четверо кичных ряс: рясы жемчюжные, а в них промеж жемчюгу и по концам 16 яхонтов лазоревых да 8 лалов, да промеж жемчюгуж и каменья 16 пронизок золоты репейчаты прорезные с финифты с розными; по сторонам у пронизок в гнездех искорки яхонтовые да изумрудные. У ряс колодки и колца золоты с финифты с розными, около колодок веревочки низаны жемчюгом, у колодок в гнездех 4 алмаза да 4 яхонта червчатых гранены да два изумруда. Рясы жемчюжные, а в них промежь жемчюгу и по концом 24 яхонты лазоревых да 8 пронизок золоты с чернью; по сторонам у пронизок в гнездех искорки яхонтовые да изумрудные; у ряс колодки и колца золоты с чернью, в колодках четыре алмазы гранены да четыре яхонты червчатых да 2 изумруда, да у колодок же 24 зерна невелики на санях золотых (Отметка: 143 г. авг. 14, се рясы царица пожаловала дщери своей царевне Ирине М.) — Рясы жемчюжные, промежь ряс и по концом 18 колодок золоты с чернью, у колодок по сторонам искорки яхонтовые да изумрудные; у ряс колодки золоты с чернью на три грани, в колодках 8 яхонтиков червчатых да 2 искорки яхонтовых лазоревых да два изумрудца; поверх колодок 2 прониски с колцы золоты, в пронисках искорочки яхонтовые да изумрудные. (И 136 г. ноября в 8 д. се рясы государыни царица и в. к. Евд. Лук. приложила к чудотворному образу к Знамению Пречистые Богородицы, что у государева Старова двора). Рясы жемчюжные, а в них промежь жемчюгу и по концом орлики золоты, в орликах искорки лаловые да бирюзки. (И 135 г. апреля в 23 д. се рясы государыни царица и в. к. Евд. Лук. приложила к чюдотворному образу Пречистые Богородицы Влодимерские, что стоит в соборной церкви Рожества Преч. Богородицы на сенех).
В летнее время при выездах в богомольные и другие походы царицы надевали шляпы белые поярковые с круглою тульею и с полями вершка в 2 и более ширины, рис. IV, VI. Иностранцы находили эти шляпы сходными с клобуками их епископов. Действительно шляпы были мужского образца. Наружная их сторона покрывалась обыкновенно левкасом из белил (в обычных случаях из мелу) и рыбьего клея, что придавало убору глянцевитый, лоснящийся вид и сохраняло от дождя. Их поля, называемые полками с исподи подбивались гладким или золотным атласом червчатого цвета, а по краям обшивались тафтяным торочком; внутри, в тулье, шляпы подкладывались гладким таким же атласом, если полки были золотные, или тафтою, червчатою, зеленою и других цветов. Кроме того шляпа всегда украшалась снуром, атласною или тафтяною лентою, вышитою золотом, низанною жемчугом, убранною запанами с дорогими каменьями. Эта лента огибала шляпу по венцу тульи и через полку двумя концами ниспадала к плечам, с боку, или по заду к спине. На концах сверх того висели низаные же фуники или спицы и кисти. В XVI ст. шляпы цариц убирались с особым богатством. В 1585 г. мая 21, царице Ирине Федоровне была делана шляпа большего наряду тремя золотошвеями мужчинами, Мартыном Петровым, Юрьем Андреевым и Богданом Григорьевым, которые за то получили в награду по сукну в 2 р. и деньгами по 2 р.[241] Довольно значительная награда показывает, что шляпа была устроена с большим искусством. В казне царицы Шуйской хранились «шестеры снуры с кистьми шиты золотом и серебром с шолки; 4 снуры шиты по белой тафте розными шолки, на концех кисти шолк червчат. Снур шляпочной делан картунелью и трунцалы с жемчуги, подложен тафтою зеленою», 4 кружива снурных, 2 низаны жемчугом, а 2 шиты золотом и серебром. 2 фуника от снур низаны жемчугом.
В числе уборов царицы Евдокии Лук. находилось всего только семь шляп: «шляпа валеная бела, у ней полки по отласу по червчатому низано жемчугом с канителью, а в ней подложено отласом же червчатым; вторая — полки подложены атлас с серебром; третья — полки — атлас золотной, четвертая подложена атласом золотным по червчатой земле травы и опахала. (В 1631 г. мая 16 эту шляпу царица пожаловала своей сестре Федосье Лук. Матюшкиной). Пятая — полки: по отласу по червчатому деланы трунцалом травы»; и еще две шляпы подпушены полки отласом золотным по червчатой земле, по одном отласе травки велики, а по другом травы мелковаты с шолки с розными. Все шляпы в тульях имели атласную червчатую подкладку. К ним принадлежали три снура шляпочные: Снур по отласу по червчатому низан жемчюгом болшим с канителью, в нем запоны золоты с алмазы и с яхонты и с изумруды, промеж запон и сверху и с исподи в гнездех каменье яхонты и лалы и изумруды. Другой такой же, с тем только отличием, что в числе камней находились бирюзы и не было лалов. Третий снур — по цке серебряной золоченой низан жемчугом, в нем 4 запоны золоты с финифты и с каменьих алмазы и с яхонты и с изумруды, меж запан три изумруда.
У царицы Марьи Ильичны находим в первое время шесть шляп и три шнура, а по ее кончине оставалось 4 шляпы и 2 шнура, которые перешли в казну царицы Натальи Кир.
Но все эти шляпы и шнуры были устроены еще царицею Евдокеею и вероятно при надобности только подновлялись или переделывались по мере. В общей описи казны цариц Марьи и Натальи, 1676 г., о шнуре первого наряда, принадлежавшем и царице Евдокее (см. выше) находится следующая отметка: 184 г. февр. 20 из сего снура запона предняя вынета и спицы и кисти отняты, и нашиты на снур большого наряду, что делан в нынешнем во 184 г. к троецкому походу. И 185 г. окт. 15 спицы низаны с кистми золотными выданы из хором, а на кистях жемчугу нет.
Наиболее обыкновенным головным нарядом особенно в осеннее и зимнее время были шапки, а исключительно зимою, треухи и каптуры. Шапка состояла из верха, т. е. тульи и пуха или опушки, мехового окола. Шапки, носимые женщинами, отличались отчасти формою, а больше украшениями верха от мужских и потому назывались женскими. Верх или вершок сшивался из шелковой, а чаще из золотной ткани или кругло (сферически) или конусообразно или делался столбуном (цилиндром).
В мужских шапках круглый верх б. ч. делался вдвое выше, чем у женских, и притом конусообразно; между тем как женский образец придерживался правильной полусферы. Другое отличие женских шапок от мужских заключалось в кройке окола. Девичьи шапки в этом отношении мало отличались; но шапки замужних женщин, кроились несколько иначе, именно окол, или собственно пух, начиная с боков опускался вершка на 2 на затылок с тою целью, чтобы и этим нарядом скрыть от людских глаз свои волосы. Спереди в налобной части точно также оставлялся небольшой мысок вероятно с целью придать наряду большую красоту, а лицу выразительность. Оттого у женских шапок окол носил исключительное название пуха, ибо кроился не ровно, а смотря по фигуре выема, см. рис. V, 2 и др.
Вершок женских шапок первого наряда всегда украшался с большим богатством и с большою затейливостью золотым шитьем, жемчужным саженьем с каменьями, переперами, запонами и тому подобными прикрасами. Естественно, что такие украшения трудно было ставить на мягкой тулье, и потому было необходимо устраивать ее подклейную, как у шляп; шапочные подклейки делались из александрийской (картузной) бумаги и заячины, или из клееной легкой ткани; для простых шапок на это употреблялась клейная крашенина. В кроенье на вершок шапки выходило атласу под золотное шитье 5 вер., шириною около аршина, след. тулья верха вышиною бивала не менее 4 вершков. Пух или опушка, окол, кроился из бобрового черненого меха, на что выходило два бобра.
Для большей красоты между блестевшею золотом или серебром, жемчугом и каменьями тульею и ее бобровым околом помещали почти всегда особую кайму из золотного плетенька или пояска, который пришивался поверх пуха или окола, и из бобровой же накладки, или накладного пуха, узенькой меховой ленточки, которая отделяла плетенек от узоров и украшений богатой тульи. Такое разделение меха от тульи золотно-меховою каемкою в действительности придавало наряду не мало красоты и узорочности. На накладку выходило меху 2 звена, т. е. две части или половина целого бобрового меха. Иногда вместе с этою каймою или взамен накладного пуха употреблялось золотное плетеное или кованое кружево. Мы говорили, что в шапках первого наряда тулья всегда украшалась богато и затейливо. Кроме золотого шитья с канителью, трунцалом, бганью и т. п., и жемчужного низанья с каменьями живыми репьями, переперами и пр. в виде разнообразных трав и узоров, эти тульи очень часто украшались и низанными из жемчуга или шитыми золотом изображениями различных животных, особенно птиц. Бывали низаны орлы двоеглавые и даже осмиглавые, инроги (единороги), павы, птички, зверки.
Внутри тулья подкладывалась у холодных шапок атласом червчатым, а у теплых легким мехом, обыкновенно черевами бельими.
Для сохранности шапок с богатыми уборами полагались на них тафтяные чехлы и хранились они в Мастерской Палате на шапочных столбунцах или болванах.
Мы заметили, что шапки, носимые девицами походили на мужские. Они делались с околом в собственном значении, т. е. их меховая опушка огибала голову венком и не опускалась на затылок, как пух у женских шапок. При том и околы их бывали обыкновенно собольи, особенно у шапок нарядных; окол из бобрового пуха ставился на шапках повседневных, победнее. Кроме того, как девичьи так и женские шапки не имели, подобно мужским прорех, перерей и задней. Шапки царевны Ирины описываются следующим образом: Шапка окол соболей, тулея отлас золотной по червчатой земле, по отласу низано жемчугом, меж жемчугу репьи золоты с финифты с разными, да репьиж канительные с жемчуги, меж репьев вшита запона золота, а в ней 21 яхонт, червчаты. Шапка — окол соболей, тулея отлас серебрен по алой земле. Шапка — окол соболей тулея отлас золотной по зеленой земле. Шапка отлас ал с пухом круживо золотное кованое. (И тое шапку пожаловала государыня немке Дунке). Шапка шита по белому отласу цепи золоты, звески (звездки) с шелки с розными, поверх пуху плетенек золотной; — и пр.
Кроме этого образца девицы в зимнее время носили шапки лисьи черные, горлатные и черевьи. Так исключительно назывались высокие прямые шапки, у которых вся тулья, выш. от 6 до 8 вершков, была меховая. В вершине такие шапки делались несколько шире, чем в венце. В них обыкновенно являлись бояре при посольских приемах, отчего они и носят название шапок боярских. На устройство их тульи, на подклейку употреблялась ирха (выделанная кожа) и ролдуга или ровдуга — замша. См. рис. IV, 7; VI, 2; VII. 2, 4.
Черевья или горлатная шапка была необходима для новобрачной, ибо по свадебному чину, новобрачная должна была в ней выходить в хоромы на другой день свадьбы, когда ее торжественно подымали с постели сваха и боярыни; поэтому мы находим такие лисьи шапки и у цариц в казне[242].
Шапка по отласу по червтатому низана жемчюгом с канителью, на ней 17 яхонтов лазоревых, под низаньем поверх пуху плетенек золотной с пухом. (И с той шапки выпорот камень и взят к царице в хоромы. 147 г. мая 25, сее шапку царица пожаловала сыну своему царевичу Алексею Михаиловичу.) Две шапки по отласу червчатому низаны жемчюгом с канителью и с трунцалом и с пелепелы. У шапок плетенки золотные с пухи; и из тех шапок одну шапку пожаловала царица — Иванове жене Матюшкина Федосье. Шапка участок двойной по серебреной земле листки золоты круживо низано жемчюгом с пухом, подложена отласом червчатым. (145 г. авг. 20, тое шапку царица пожаловала Семенове жене Лукьяновича Стрешнева Марье Алексеевне.) Шапка участок по серебреной земле травы золоты в цветах шолк червчат да зелен, с пухом. И тое шапку царица пожаловала матери своей Анне Костентиновне. Шапка отлас по зеленой земле травы и листье и репьи золоты, в травах и в репьях шолк червчат да бел да зелен; поверх пуху поясок золотной плетеной с пухом. (140 г. окт. 18, сее шапку царица пожаловала матери своей Анне Костентиновне.) Шапка по червчатому отласу шита золотом да серебром волоченым травы и репьи, под шитьем поясок золотной с пухом, подложена отласом червчатым. (И тое шапку царица пожаловала боярина кн. Ив. Борис. Черкасского княгине Овдотье Васильевне). Шапка отлас червчат, круживо низано с городы и с переперы, в круживе 9 яхонтов червчатых да 9 изумрудов в гнездех, пониже кружива плетенек золотной с пухом. Шапка отлас бел круживо низано по цке с городы и с перепелы в круживе 10 яхонтов червчатых да 8 изумрудов в гнездех, пониже кружива плетенек золотной с пухом.
Шапка делана по цке серебреной золоченой репьи живые низаны жемчугом с перепелы, в репьях каменье розные яхонты червчаты и лалы и изумруды, круживо у шапки низано жемчугом большим, меж кружива репьи живыеж низаны жемчюгом, в репьях каменье алмазы и яхонты червчаты и лалы и изумруды; да по шапкеж меж репьев и перепелов по цке низано жемчугом же, да вверху у шапки меж репьев запона золота с алмазы, подложена шавка отласом червчатым, у шапкиж плетенек золотной с пухом. (И 144 г. августа 14, из сее шапки в хоромех выпорот репей с яхонтом червчатым и с жемчюгом, а по сказке казначеи Анны Хитрые положен тот камень и с жемчюгом во соборной церкви на венец к образу Успения Пречистые Богородицы.) Шапка по отласу по червчатому низана жемчюгом орлы двоеглавые да травы с канителью да с нацветы; поверх орлов запаны золоты, а в них по 3 лалики да по 3 яхонтики лазоревы да по изумрудцу да в золотых гнездех 4 яхонты червчаты да 16 лаликов да 18 изумрудов больших и малых; поверх пуху поясок золотной. (144 г. авг. 14 из той шапки выпорот камень, а по сказке Анны Хитрые положен тот камень на венец в собор Успения Преч. Бцы). Шапка по отласу по червчатому низана жемчугом с репьи, меж репьев бирюски в золотых гнездех, под низаньем поверх пуху плетенек золотной. (142 г. сее шапку царица пожаловала Иванове жене Матюшкина.) Шапка по отласу по червчатому низана жемчугом с канителью и с трунцалом и со бганью травы, меж трав инроги и птички, меж инрогов и птичек нацветы, поверх пуху плетенек золотной. И та шапка отдана царевне Ирине М., а после того та шапка отдана Анне Костянтиновне. Шапка по отласу по червчатому низана жемчюгом орлы да инрога с канителью золоченою; меж трав искорки лаловые и изумрудные, поверх пуху плетенек золотной. Шапка по отласу по червчатому низана жемчугом с канителью и с трунцалом и со бганью травы меж трав зерна жемчужные. Шапка по отласу по червчатому низана жемчугом на проволоке травы с зерны жемчужными, меж трав запанки золоты сенчаты с финифты с розными. Шапка по цке по серебреной золоченой травы низаны жемчугом поверх пуху плетенек золотной круживо низано жемчугом. Шапка по цке серебреной золочсной травы низаны жемчугом, меж трав розцвечивано шолк червчат с золотом. Шапка по лазореному отласу низана жемчугом травы, в травах павы с канителью цветною. (152 г. дек. 29 верх спорот, а на пух нашит новой верх по отласу по червчатому шит золотом волоченым. И тогож числа к царице в хоромы сее шапку приняла постельница Прасковья Скорятина, а сказала, что тое шапку государыня пожаловала княгине Анне Ромадановской.) Шапка по червчатому отласу орлы двоеглавые да птички низаны жемчугом и делана канителью золоченою и цветною, около орлов чепочки деланы канителью, по отдасу звездки золочены (150 г. февр. 24, тое шапку царица пожаловала матери своей Анне Костянтиновне.) Шапка по отласу по червчатому травы низаны жемчугом с канителью и с трунцалом, в травах розцвечивано канителью цветною, меж трав по отласу звездки. (И из под того верха пух выпорот. 150 г. февр. 24, тот верх царица пожаловала крестнице своей девке немке Овдотье Капитанове[243]. Шапка по отласу по червчатому низана жемчугом с канителью цветною кружки, в кружках орлики и зверки, меж кружков птички. Шапка отлас золотной по зеленой земле, круживо низано жемчугом, поверх пуху плетенек золотной. Верх пожаловала государыня матери своей Анне Костянтиновне. Шапка отлас червчат, круживо низано по цке с городы и с перепелы. Две шапки отлас золотной по лазоревой земле в цветах шолк ал да зелен да бел, у шапок поверх пуху плетенки золотные. (147 г. мая 20, царица одну шапку пожаловала матери своей Анне Костянтиновне; 148 г. августа 18, другую шапку пожаловала Окольничево Васильеве жене Ивановича Стрешнева). Шапка отлас золотной по червчатой земле меж трав репейки шолк бел, поверх пуху плетенек золотной. (148 авг. 18, сее шапку царица пожаловала княине Марье Хованской). Шапка по отласу по белому шита золотом да сесебром в нацветах шолк червчат да лазорев, у шапки поверх пуху поясок золотной. (И та шапка в отдаче царевне Ирине М.). Шапка по отласу по червчатому шита золотом да серебром с нацветы, меж трав звездки золоты, поверх пуху плетенек золотной. (148 августа 18 сее шапку царица пожаловала Семенове жене Лукьяновича Стрешнева). Шапка по отласу по червчатому розвода и травки шиты золотом волоченым, около розводы в обводе шито серебром волоченым, поверх пуху плетенек (в отдаче царевне Ирине Ж.). Шапка отлас ал гладкой, круживо кованое серебреное широкое, поверх пуху плетенек золотной (в мовных). 154 сент. 28 сее шапку государь пожаловал казначее Варваре Унковской. Две шапки отлас червчат гладкой на соболях. Шапка отлас по серебреной земле травы золоты, поверх пуху плетенек золотной. (150 мар. 10 пух выпорот и отдан князь Михайлове княгине Шеховского).
Шапка низана жемчугом большим по отласу по червчатому, в жемчуге 44 запоны золотые с каменьи с алмазы с яхонты с изумруды с бирюзы, около жемчугу обшивано трунцалом золоченым; на шапкеж круживо низано жемчюгом большим, а делана шапка к Светлому Воскресенью в 150 г. апр. 8. Шапка отлас золотной по лазоревой земле обвода золота и серебрена, круживо низано жемчугом средним, под круживом на шапке плетенек золотной, делана в 152 г. дек. 12 (152 г. мая 2 круживо снято и положено на новую шапку, а старую шапку царица пожаловала матери своей Анне Костянтиновне).
Столбунцами назывались шапки цилиндрической формы с прямою тульею, которая бывала или вся меховая, обыкновенно соболья, или из шелковых и золотных тканей, из атласа бархата, объяри зорбафа и т. п., с пластинчатою собольею опушкою. Вершок или круг в обоих случаях кроился также из шелковых и золотных тканей, и украшался иногда жемчужным низаньем с запонами и каменьями. Судя по кройке таких столбунцов маленьким царевнам, тулья их была не слишком высока. В 1632 г. пятилетней царевне Ирине «скроена шапочка столбунцом соболья, вышина 2 1/2 вер., ширина 5 1/2 вер., т. е. кругом 10 1/2 вер.; на верху круг камка серебрена по алой земле 3 1/2 вершка. В 1651 г. царевне Евдокие Ал. (около 2 лет) к празднику Рождества Христова был скроен «столбунец соболей, в кроенье пошло пара соболей в 35 р. да соболь в 12 р. с полтиною; да на тулейку (внутрь) пошло полсема пупка собольих. Нашит верх по бархату турецкому золотному (пошло вершок с четью во всю ширину ткани) низан жеиячугом; да в том же кружечке вшито 8 запон золоты, промеж запон вшивано по 4 жемчюжины, да среди кружка вшито запона золота в ней 21 яхонт червчат.
Холодные столбунцы подкладывались отласом и тафтою, а теплые легким мехом. В царицыном быту столбунцы употреблялись редко; их находим только у царицы Марьи Ильичны один: столбунец — круг алтабас золотной розвода серебрена; тулея пупки, окол пластины собольи; и у ц. Агафьи Сем. три в том числе: столбунец объярь серебряна по ней травы золоты с шолки, подкладка отлас жаркой цвет; опушка пластины собольи. Столбунец — зарбаф серебрян, по нем травки золоты с шолки; подкладка отлас бел; без опушки».
В числе более употребительных зимних головных нарядов, преимущественно у замужних женщин и особенно у вдов, первое место принадлежало каптуру. О каптуре может дать некоторое понятие его потомок, выходящий уже из употребления, теперешний капор. Это был наряд, вполне защищавший голову от стужи, от ветра и от всякой непогоды. Он весь был меховой и покрывал не только голову, но и облегал по сторонам лицо до самых плеч. Каптур кроился из соболей с невысокою цилиндрическою тульею на подобие кики, и с тремя ушами, ниспадавшими до плеч на затылке и по сторонам головы. Рис. I, 8; II, 16; VI, 1. В кройку обыкновенью выходило соболей 2 1/2 пары». По краям наряд опушался бобром, на что употреблялся или целый бобр или два бобра без трети, смотря по ширине, какую желали дать опушке. Из целого бобра выкраивалось опушки 4 ар. 3 в., шириною в 2 вер. В опушке около чела ставился особый бобровый мех, черненый, называвшийся духом передним очельным, челошным, для чего употреблялось полбобра (2 звена) и целый бобр. Кроме того этот очельный пух убирался поверх еще бобровою же накладкою, накладным пухом, которого выходило одно звено или четверть бобра. Испод каптура подбивался также мехом, собольими пупками, и так как он облегал кругом всю голову, то и назывался оголовью, оголовьем; при чем по краям ставилась также небольшая опушка, называемая оголовочным пухом. На ушки ставилось треть бобра, самого доброго. Простые каптуры, деланные только для образца, кроились из мерлушек (овчины); вместо бобрового духу на них употреблялся козел черненой, а на оголовичный дух — барсук. Из этого сочетания различных мехов нагляднее выступает связь всего мехового убора в каптуре. Верх каптура покрывался арабскими миткалями, которых в кройку выходило 4 вершка широких и 8 в. обыкновенных. Кроме того для сохранности наряда всегда делался из таких же миткалей особый верх — чехол, на что употреблялось миткалей 6 верш. широких (в 2 арш. ширины) и 12 вер. обыкновенных (от 8 до 14 в. ширины). При каптурах употреблялась также и повязка из полотна, которого выходило в кройку поларшина литовского.
Каптур, соболий, упоминается еще в духовной княгини Иулиании Волоцкой, 1503.г. — У царицы Евдокии Лук. в первое время было в казне только 4 каптура, потом их было 6 и наконец число их увеличилось до 8. У царицы Марьи находим их 7, из которых перешло к царице Наталье Кир. только 3. У молодой царицы Агафьи Сем. в казне вовсе не было каптуров.
Подержанные и поношенные старые каптуры царицы обыкновенно раздавали боярыням. Так в 1631 г. сент. 10, царица Евдокия из числа своих каптуров один, который был сделан еще ее предшественнице покойной царице Марье Влад. Долгоруких, подарила матери своей Анне Константиновне. В 1634 г. генв. 8, она пожаловала из своих же два каптура боярыням Орине Микитичне (Годуновой) да матери Анне Конст. которой еще был подарен каптур в 1641 г. февр. 20. В 1642 г. авг. 12 пожаловала каптур бояр. кн. Анне Вас. Трубецкой, при чем относили каптур подъячий мастерской царицыной палаты да каптурник. Кроме того один старый каптур царица пожаловала царевнине кормилице Наталье.
Каптуры очень редко украшались богато на подобие нарядных шапок. Такой находим только у царицы Натальи Кир. — каптур пластины собольи с пухом; верх отлас бел низан жемчугом с каменьи с олмазцы и с изумруды и с яхонты червчатыми и с искры. (Делан у царицы в хоромех во 180 году).
Треух — зимняя шапка, с тремя ушами, защищавшими уши и затылок. Его верх (тулья, покрышка) шился из шелковой или золотной ткани, из камки или атласу, и алтабасу, которых в кроенье выходило 10, 12 и 16 вершков; но какой формы была эта тулья, в виде ли столбунца или скуфьи, — неизвестно. Впрочем можно полагать, что это был по покрою тот же каптур, только крытый не мехом, а тканью. Испод у него как и у каптура кроился из собольих пупков или из пластин; выходило 5 пупков, а пластин 2 пары. Верх опушался также соболем, на что выходила пара; а кругом опушки поверх соболя треух украшался низаньем из жемчуга, или круживом, или запонами с каменьями. Кроме того у треуха были, как и у кик лепести, на которые выходило тафты 2 верш., во всю ширину (1 1/2 арш.). Треухи принадлежали однако ж к таким нарядам, которые употреблялись довольно редко.
У царицы Евдокеи Лук. в казне находим только один треух соболий, покрыт атласом червчатым гладким; у Марьи Ильичны также один, у Натальи Кириловны 3. У царицы Агафьи Сем. их было 4, притом они шились уже из богатых тканей и украшались жемчугом и каменьями, что заставляет предполагать, что в конце XVII ст. треухи стали входить так сказать в моду: « Треух отлас виницейский по золотной земле травы и розводы шолк червчат, испод и опушка пластины собольи; кругом опушки поверх низано жемчугом кафимским. Треух алтабас по золотной земле травы кубы серебрены; испод и опушка пластины собольи; вместо кружива запаны золоты с каменьи с алмазы и с яхонты червчатыми, с городы; кругом запан обнизано жемчугом скатным.
* * *
Уборы, известные под общим именем золота и саженья или ларечной кузни заключались, кроме некоторых головных, описанных выше, в нарядах шеи, каковы были монисто, цепочка; ожерелье, также ушей — серьги, и рук — перстни, жиковины, обручи, запястья, зарукавья. Самым значительным из этих уборов было монисто.
В областном языке до сих пор словом манисты, манисто обозначают ожерелье из бус, гранат и т. п., также из монет; тем же словом обозначают косынку шейную (Новг.), и вообще связку предметов, снизку, напр. связку ключей, манистка ключей (Тв.); называют так даже нижнюю челюсть белуги, вероятно по сходству ее с снизкою бус.
В южном областном языке намистом кроме того называют ожерелье из бус, на котором носится всегда дукачь, вероятно дукат, серебряная, медная или оловянная бляха в роде медали, величиною в целковый.
Обычай носить на шее с ожерельем монеты и особенно золотые, а также и подобные монетам бляхи, имевшие значение и амулетов, очень древен и к нам перешел с незапамятных времен.
Можно полагать, что монисто — слово испорченное из греческого номисма — золотой, и что ближе к нему стоит южное произношение: намиста, из которого на севере уже последовала переделка в монисто. Как бы ни было, но монисто в древнем смысле означало шейный убор, ожерелье исключительно золотое, т. е. состоящее из золотых привесок, у которого на гайтане (снурке) помещались небольшие иконы, панагии, кресты, разделяемые в снизке золотыми пронизками, т. е. бусами. Летописец (Ипат. 219) рассказывает, что Владимир Василькович Волынский на смертном одре перед своими очами перелил все свое золото и серебро в гривны и разослал милостыню по всей земле: «и мониста великая золотая бабы своей и матери своей, все подья»… Он же возложил на наместную икону Богородицы монисто золото с камением дорогим (1288 г.) В числе женских уборов монисто упоминается и в Москве, в 1328 г., когда Иван Калита отказывает своей дочери Фетиньи матери ее монисто ново, что есм сковал».
Верейский князь Михаил в 1486 г. тоже отказывает своей дочери: на манисте икона животворящего древа окована золотом с зерны с великими да тринадцать хрестцев золотых с великими зерны то и с иконами…
Волоцкая княгиня Иулиания (1503 г.) отказывает своей внуке Овдотье из дочернина приданого: манисто большое золото… Да манисто на гайтане: четыре кресты золоты, да четыре иконы золоты, да три кресты камены с золотом да восемь пронизок золотых…
Около того же времени первовенчанный московский князь, внук Ивана Вас., Димитрий (ум. 1509 г.) в своей духовной обозначает хранящиеся в его казне: манисто золото леска… (Сравн. четки — лесенки, Матер. 89) да манисто со кресты и иконы и прониски…
На манисте казны царицы Шуйской было: икона золота Пр. Бцы, 5 крестов золотых с каменьи и жемчуги и 8 пронизок золотых. В той же казне хранилось монисто золото на чепочке золотой. В «книгах царицы Евдокии Лук. мастерские Палаты крестом и манисту и судам и платью и иной казне», царицыно манисто описано следующим образом:
Ящик оболочен бархатом червчатым, а в нем манисто да кресты с мощми, которыми благословила царицу и в. к. Евдокею Лукьяновну великая государыня инока Марфа Ивановна. Манисто чепочка золота звенчата у чепочки наконечники золотыж резь гранми с чернью, а на чепочке в манисте на гайтане понагея золота на четыре углы в ней яхонт лазорев, на яхонте резь Спасов образ Вседержителя, по полям 2 яхонта червчаты да два изумруда; на переди на главе резь херувим, а на другой стороне резь великомученик Дмитрей, навожено чернью; под главою в закрепке по концом два зерна гурмыцких. (И 135 г. маия в 3 д. сее понагею взяла царица и в. к. Евдокея Лукьяновна к себе в хоромы. 136.г. апреля в 12 д. сее понагею выдала от царевны (Ирины) из хором на гайтане шолковом червчатом боярыня княгиня Марья Хованская, а сказала, что царица и в. к. Евд. Лук. благословила тою понагеею царевну и в. к. Ирину Михаиловну и велела ее держать в царевнине казне. Да с тоюж понагеею княгиня Марья Хованская выдала от царевны из хором две прониски корольковые, одна бела, а другая червчета, а велела их положить с понагеею вместе). Два креста золоты с мощми, в них животворящее древо Господне, на крестех Распятия Господня золоты литые; у крестов в гнездех по два яхонтика лазоревых да по два лала да по изумруду, около крестов обнизано жемчюгом большим; у глав в закрепках по концам по 4 зерна гурмыцких, а в крестех по подписям мощей: мощи Ивана Предотечи, древо животворящее, мощи Иякова Перского, мощи мученика Прова, мощи архидиакона Стефана, мощи мученика Артемия, мощи преподобного Стефана Нового, мощи Павла Исповедника, мощи мученика Еустратия, мощи мученика Ивана Нового. (И 136 г. апреля в 29 д. из сих крестов крест золот с каменьи и с жемчуги взяла царица и в. к. Евдокея Лукьяновна благословит дщерь свою царевну и в. к. Пелагею Мих.) Крест золот на нем Распятие Господне вольячное, у креста в гнездех 3 яхонта лазоревы да яхонт червчат, да лал; около креста обнизано жемчугом, назади резь снятие Господне со креста. Крест золот решетчат, на нем распятие Господне литое, на главе Спасов Нерукотворенный образ; да на кресте в гнездех 4 яхонта лазоревы, около креста жемчуги на спнях да бирюзки в гнездех, а назади бирюскиж в гнездех да подпись по гречески. Крестз золот с мощми, на нем Распятие Господне литое, в кресте 3 яхонта лазоревы да лал, около креста обнизано жемчюгом на главе Спасов Нерукотворенной образ, в закрепках по концам по жемчюгу, а в кресте по подписи мощей: риза Александра Сверского чюдотворца, мощи Пантелеймона, перст святого Марка и иных многих святых мощи. Крест золот с мощми, на нем Распятие Господне литое на главе резь Нерукотворенный образ Господень, да на крестеж в четырех гнездех яхонты лазоревы, а на зади у креста Предтечев образ литой, да резных образов Иванна Богослов, Никола чудотворец, святый мученик Георгий, святая мученица Ульянея.
Да на манистеж промеж понагей и крестов на гайтане две прониски золоты решетчаты да две королковые белые, да две королковыеж червчаты, да прониска яшмовая зелена. И 135 г. марта в 28 д. с сего маниста золотую чепочку государыни царица и в. к. Евд. Лук. взяла к себе государыне в хоромы. Да маия в 3 д. с сегож маниста государыня царица взяла две прониски королковыя. (138 г. мая 3, с сего царицына мониста золотую чепочку с наконечники, которая была во 135 г. с тогож маниста снята, выдала от царицы из хором боярыня Катерина Бутурлина, а велела на нее положить царицыно манисто по прежнему).
Из этой описи мы видим, что в собственном значении монистом называлась снизка икон, крестов и пронизок и что цепочка, как и шелковый гайтан — шнур, представляли только составную и разумеется необходимую его часть. В самом заглавии описи крестам и манисту, кресты указаны отдельно по той только причине, что после крестов маниста описывается еще несколько крестов, хранившихся особо. Впрочем в конце XVII ст. монистом называлась снизка бус, жемчугу или металлическая цепочка с крестом, — который носили на этой снизке или цепочке. Само собою разумеется, что иногда таких снизок и цепочек носили с крестом по нескольку, а в древности даже и мущины. В 1147 г. «бьюче Кияне Михаила отторгоша хрест на нем и с чепьми, а в немь гривна золота» (Ип. 34). В XVII ст. у царевны Ирины Мих. находим «крест золот литое дело и три цепи золоты воротные». Были ли носимы воротные цепи, как простое ожерелье, без креста, неизвестно.
Заметим в заключение, что на свадьбах монистом или панагеею по обычаю благословляла новобрачную родная мать. Царицу Евдокею, как видели, монистом благословила ее свекровь, инока Марфа Ив. — Должно также упомянуть, что упомянутые выше корольковые пронизки на гайтане мониста, принизывались к монисту не без особой цели. В старинных лечебниках о корольках между прочим говорится: аще который человек на манисте кралки носит, того колдование и иное никакое ведовство неимет; а как тот человек позанеможет, то кралки красные белети станут, а как поздоровеет тот же человек, так кралки опять станут черны… От тех же кралков дух нечистый бегает, понеже кралек крестообразно растет».
Ожерелъе. Именем ожерелья (от слово горло, жерло) обозначался шейный наряд или убор, состоявший собственно из атласного и редко другой шелковой ткани, низанного жемчугом, стоячего воротника. От мужского подобного же ожерелья оно отличалось лишь своею длиною, также характером низанья и других украшений. Мужское низалось обыкновенно в шахмат, а женское во — рефид. Шириною такое ожерелье бывало не более 3 вершков и кроилось во всю ширину атласного полотнища (от 8 до 12 верш.). Эта лента ставилась на александрийскую (картузную) бумагу и подкладывалась киндяком, а по нем алою тафтою, вероятно по настилке из хлопчатой бумаги. К платью оно прикреплялось посредством шелкового мутовыся или мутовоза, особой вздержки, которая сплеталась по нижнему его краю. Напереди ожерелье застегивалось богатыми пуговицами. Его носили как стоячий воротник; рис. I, II; но располагали также около шеи и несколько отклонно к плечам; причем, разумеется оно и выкраивалось иначе, в нижней части шире, чем в верху, в самой горловине. Рис. IV, 7; VII, 4.
В 1328 г. Иван Калита в числе золота отказал своей дочери Фетиньи ожерелье, не обозначив подробно какое оно было; а двум меньшим дочерям Марье и Федосье отдал наряд с двух своих кожухов с аламы с женчугом — на ожерелья. Князь Верейский, 1486 г., отдает дочери ожерелье с великими яхонты, сажено с зерны с великими; другое ожерелье пристежное с передци низано.
Кн. Волоцкая, 1503 г., отказывает сыну своему Ивану ожерелье сожено с пугвицами с большими, а своей внучке Овдотье ожерелье сожено, а исподней ряд снизон да 4 у него пугвицы жемчужны…
В казне князя Дмитрия Ив. (ум. 1509) находились: «ожерелье на цках на золотых розрушано с яхонты и с жемчуги и с плохим каменьем в 13 жеребьех и с придельными жеребьи; да ожерелеицо сажоно жемчугом гурмыским и новогородцким.
Описания ожерелий цариц XVII ст. мы не встречаем по той причине, что их низанье сохранялось всегда в ларцах и шкатулах за хоромною печатью и не поступало в руки дьяков для описи.
У царевны Ирины М. было ожерелье: по цке серебреной золоченой низано жемчугом рогатым большим; в ожерелье меж жемчугу 20 изумрудов в золотых гнездех; у ожерелья 6 пугвиц зерна гурмыцкие большие на золотых спнях; у пугвиц в закрепках 3 яхонты лазоревы да 3 лалы в золотых ногтях, подложено тафтою алою.
Более употребительный узор низанья ожерелий, особенно во второй половине XVII ст., был рефидь, или арефидь, рис. III, 2; V, 4.
Приводим несколько описей женских ожерелий из свадебных рядных записей XVII ст.: 1643 г. Ожерелье жемчужное низано врефидь пугвицы золотые цена 150 р., другое ожерелье — обнизь пугвицы серебреные позолочены цена 70 р. — 1667 г. Ожерелье жемчужное обнизь пугвицы золоты с искрами яхонтовыми. — 1674 г. Ожерелье жемчужное большое низано врефить с пуговицы; другое ожерелейцо малое пришивное с каменьем. — 1677 г. Ожерелье жемчужное низано врефидь пугвицы золотые с яхонтовыми и с изумрудными искрами и с зерны бурминскими; ожерелье уское с изумруды и с зерны кафимскими, у него три пугвицы лад да изумруд да яхонт с зерны бурминскими.
Ожерелья — воротники составляли наиболее богатый и видный убор этого рода, по той причине, что обнизанные жемчугом, а нередко и каменьями, представляли в убранстве больше узорочья, чем ожерелья простые, низанные в снизку на нитях. Закрывая высоко шею и грудь, они кроме того в полной мере отвечали требованиям постнического идеала не раскрывать обольщений женской красоты, а потому и составляли самый употребительный и обычный наряд не только для женщин, но и для девиц, которые разумеется употребляли и простые снизки жемчугу на нитях пользуясь свободою открывать по крайней мере хотя одну шею. У царевны Анны М. находим два таких ожерелья, одно зерна гурмыцкие, другое — жемчуг рогатый большой. (См. т. I, Матер. № 446).
Серьги. Обыкновенная, наиболее употребительная и вероятно самая древнейшая форма серег состояла из кольца, вдеваемого в ухо, к которому прикреплялась висящая булавка или спень с надетым на него дорогим камнем, всегда просверленным для этой цели, ибо в древности иначе не умели укреплять камни в подобных случаях. Конец спня, остававшийся ниже камня, украшался кроме того двумя большими жемчужными зернами, точно также надетыми на спень одно к другому. Взамен зерен ставились и золотые бубенчики (бусы дутые), а также каточки (бусы литые). Это были серьги одинцы, одиначки. Иногда таким же образом укреплялись два камня на двух спнях, тогда серьги назывались двойчатыми, двойчатками, двоечками, двоинками; если три — тройчатыми, тройнями.
Серги — лапки назывались так, если ушное кольцо к низу устраивалось в виде лапки. В лапки вставлялись жемчужины или дорогие камни.
Серьги — колты, серьги колодкою, состояли из ушного кольца, которое в нижней части оканчивалось различной величины и различной формы бляхою, кубовастою, круглою, овальной, или на — углы, также сенчатой островерхой и т. п., что собственно и называлось колтом (колодка, брусок). К этому колту снизу прикреплялись подвески из жемчужных зерен, а самый колт всегда украшался финифтью или каменьями. У древнейших серег на таких колтах изображались финифтью птицы, звери, сирены, львы, цветки и т. п.
Серьги — запоны состояли из ушного кольца, и прикрепленной к нему запоны разного вида. Запоною называлась вообще бляшка в виде репья, у которой в средине ставился дорогой камень, большего размера, а вокруг его несколько камней меньших, или же несколько искор. Внизу запаны почти всегда ставились три привески из жемчужин или из золотых бус с алмазами. Такие серьги составлялись иногда из нескольких запан разной величины, которые отделялись друг от друга золотыми с каменьями привесочками с жемчужинами по концам.
И запаны, и колты, и каменья всегда украшались разнообразными привесками, каточками, трубочками, чепочками, репьями и т. п., которые размещадись по желаемой форме или образцу. Упоминаются серьги орлички или орлики, называемые так по фигурам орлов, служившим привесками. По свидетельству Флетчера обыкновенная длина серег бывала в 2 дюйма и больше; но вообще тогда любили носить серьги длинные.
Перстни — жиковины. В духовной в. к. Дмитрия (ум. 1509) именем перстней обозначены жиковины: а перьстней моих золотых: напалок да 14 жиковин с лалом и с яхонтцом и с берюзами и жемчужки и с перефтми (перелефть, халцедон) и с плохим каменьем. Там же упомянуты двадцать и три жиковины женских золоты с яхонтцы и с лалцы и с изумруты и с жемчушка и с плохим каменейцом». Семнадцать жиковин золотых отказывает своей дочери кн. Верейский в 1486 г.
Именем жиковины в XVII ст. обозначалась большая дверная петля, вырезная в виде лапок жука или вообще в форме, сходной с цеплястою лапою какого либо подобного насекомого. Таким образом можно полагать, что жиковиною называлось кольцо с дорогим камнем, который был укреплен во вставке или в гнезде посредством какой либо цеплястой фигуры, охватывавшей его подобно лапкам жука. В XVII ст. при описании подобных перстней такой способ укрепления камней, обозначался так: гнездо (с алмазом) в нохтях, или в нохтях яхонт синь к верху островат. Но точно также жиковиною мог обозначаться перстень древнейшего устройства который делался не сплошным слитым кольцом, а кольцом — согнутым или обогнутым около пальца, так что концы этой огиби, приходившиеся с исподней стороны, охватывали палец подобно лапкам жука или когтям птицы.
Кроме того известно, что у египтян, а потом и у древних греков жук имел символическое значение, и очень нередко изображался на перстнях. Эти перстни — скарабеи устраивались обыкновенно так, что резная в виде жука печатка из дорогого камня или металла вставлялась в кольцо на вертлюгах или осях, которыми служили концы самого кольца. Вставка с верхней стороны изображала фигуру жука, а с исподней на ней вырезывалась печатка, т. е. какие либо знаки, иероглифы или какое либо изображение. Перстень по верхнему изображению жука именовался вообще скарабеем. Впрочем, судя по некоторым указаниям жуком, жуковиною обозначалась вообще выпуклая часть чего либо, напр. на плоскости в роде сука, суковины. Жуковиною называется выпуклая округлая часть верхней доски от распиленного бревна, в отличие от плоской, которая называется запилёнком. Жучками назыв. особые косточки на гладкой коже некоторых рыб, у осетра, стерляди и т. п. Жуки — особые металлические выпуклые репьи, исподники, род небольших ножек, приделываемых по углам к нижней доске переплета на книгах напрестольных евангелий. Таким образом жиковиною на самом деле могла обозначаться различного вида выпуклая бляшка, составлявшая необходимую принадлежность перстня, который тем и отличался от простого кольца.
Что царицы носили перстни, в этом, конечно, нельзя сомневаться; к сожалению особого описания их перстней нам не встретилось. Имеем только описи перстней царевен (см. Д. Быт Царей ч. 1 матер. № 446), где в числе ларечной кузни царевны Анны М. обозначено 14 перстней; в казне царевны Ирины М. хранилось 25 перстней; но к обозрению казны царевен мы еще возвратимся в своем месте. В 1614 г. в государеву казну поступило из Маринкины рухляди, присланной из Астрахани, 10 перстней, в том числе: 1 — с яхонтиком червчатым, около его искорки алмазные, цена 8 — р.; 2 — с звездою и камышки алмазными, 20 р.; 3 — с чернью о семи алмазцах, 15 р.; 4 — четвероуголен о четырех алмазцах, 20 р.; 5 и 6 с яхонтом лазоревым, один гранен островат; другой гладок продолговат, цена по 3 р.; 7 — с финифтом с белым в нем яхонтик лазорев, 4 р.; 8 — о шести алмазцах, 12 р.; 9 — с чернью и с яхонтом лазоревым, 2 р.; 10 — с бирюзою, цена 1 р.
Перстни, серьги и другие подобные предметы конечно хранились в футлярах или особых коробочках, которые и изготовлялись, смотря по надобности. Так в мае 1692 г. царице Наталии Кир. было сделано шесть перстневиков, длиною по 4 вер., в ширину 1 1/2 вер., с выдвижными ящики; три коробочки сережные длиною и шириною по 2 1/2, а вышиною по 1 верш., с лица оклеенные бархатом красным, внутри тафтою, по краям серебряным галуном.
Кроме перстней, к золотым нарядам рук, именно ручной кисти, принадлежали обручи, запястья и зарукавья, соответствовавшие нынешним браслетам. Обручи, состоявшие собственно из золотой и вообще металлической проволоки, более или менее толстой, гладкой или свитой вдвое, втрое и т. д., были самою древнейшею формою такого наряда; по крайней мере, в отношении их названия, они указывают такую древность, которая превосходит древность обруча уже в переносном его значении, как связки для разной деревянной посуды, напр. бочек, кадок и т. п. Очень естественно, что и употребление обручей мы встречаем в более старое время, чем описываемая нами эпоха. Так в XIV в. они, по видимому, были еще очень любимым нарядом. В 1328 г. Калита отдает своей дочери Фетинье, из золота ее матери, 14 обручи. Княгиня Волоцкая в 1503 г. отдает своей внуке уже только три обручи золоты, а своей снохе два обруча золоты. Затем в XVII ст. об обручах уже не поминается; их заменяют зарукавья и запястья, да и те, сравнительно с другими нарядами, в виде браслет употребляются очень редко. Быть может большим и меньшим употреблением этой части наряда рисуется самый переход женского быта от большей свободы общественного положения женской личности к большей его замкнутости, даже и в отношении одежды. Более открытая одежда требовала, конечно, и в большей мере таких нарядов, как обручи — браслеты; напротив того, когда одежда становилась — покровом постничества, то оказывались излишними и разные ее принадлежности, возвышавшие красоту открытую.
Что касается запястий, то этим словом очень редко обозначаются браслеты, в роде обручей. Запястьем называлась у всякой одежды конечная часть рукава, противоположная кореню, по той вероятно причине, что она покрывала запястье руки, т. е. не только верхнюю часть ручной кисти, но и верхнюю ее сторону, противополагаемую ладони. На такое значение запястья указывает кройка рукавиц, у которых исподы полагались в ладонях из беличьего меха, а запястья из собольего; у холодных рукавиц запястья, собственно поверхность рукавицы над запястьем или вся поверхность кисти богато украшались золотым шитьем. У некоторых одежд особливо у мужских, запястья (обшлага) также украшались или кружевом или шитьем и низаньем и даже дорогими каменьями, как напр. у царских становых кафтанов. В женской одежде подобным образом украшались запястья верхних сорочек. Прямых известий о том, что подобные запястья носились на руках отдельно от одежды, мы не имеем. Запястье, упоминаемое в духовной кн. Верейского 1486 г. и принадлежавшее к ожерелью спереди (тогож ожерелья запястье великим жемчугом низано) есть по всему вероятию, жемчужный спорок с какой либо одежды, как и самое это ожерелье. О таком же запястье упоминает в своей духовной и княгиня Волоцкая, 1503 г. — ожерелейной жемчуг и передцевой и с запястьем. Запястья с значением браслет, т. е. носимые не на рукавах только, а на руках, назывались по большой части зарукавьями, как убор, которого место на руке было за рукавом, по конец рукава. От обручей такие браслеты отличались тем, что состояли из цепочки более или менее широкой, или собственно из нескольких звен, соединенных цепочками или петельками, между тем как обручи делались из цельной проволоки кольцом, и могли разниматься разве только посредством вертлюга (шолнера), что вошло в употребление уже впоследствии.
Богатые зарукавья и запястья — браслеты находим в царской казне Шуйских, Мат. стр. 50. У царевны Ирины было: зарукавье — две чепочки золоты звенчаты навожены чернью; у зарукавья в гнездех 10 алмазцов граненых да 10 зерен жемчужных. Под это зарукавье для хранения сделаны две колодки, обшитые тафтою алою, род футляров, на которые зарукавья надевались.
В описи казенного государева Двора 1663 г. упоминаются: зарукавье золото с алмазы и с черчеты яхонты, а в них 16 мест, цена 70 р.; челом ударил греченин Петр Богданов, 168 г. июл. 13; зарукавье золото с каменьи с искры яхонтовыми червчаты, а в них 39 мест, а одного места нет. В описях частного женского имущества находим: 1674 г. зарукавье низаное по цке с каменьем; 1677 г. зарукавье золотое с яхонты; зарукавье жемчужное; 1681 г. зарукавье низаное жемчужное и с каменьем.
Дорогие булавки, которыми закалывали на голове убрусы и с этою целью употребляли и в других уборах, упоминаются еще в конце XV ст. с именем занозок. В 1489 г. князь Верейский отказывает своей дочери между прочим «трои заноскы золоты». В царской казне начала XVII ст. описаны. 3 булавки зерна гурмышские на золотых спнях большие скатные; 4 булавки зерна невелики гурмыжскиеж, три на золотеж, а четвертая на серебре». Булавка таким образом состояла или из одного спня, как занозка, или из спня с жемчужною головкою. Простые булавки назывались кажется пелепелками, и собирательно пелепелом, Матер. стр. 117.[244]
В духовной в. к. Дмитрия (ум. 1509) упоминается 11 запонок с переперы с яхонты и с лалы и с жемчугом и с плохим каменьем, которые по всему вероятию были ничто иное, как булавки.
Все описанные предметы назывались общим именем кузнью, потому что были металлические, кованые; также низаньем и саженьем, потому что были жемчужные, так как в низанье и саженье употреблялся один лишь жемчуг и небольшою частью дорогие самоцветные каменья, или просверленные или же утвержденные в гнездах с ушками.
Ларец, в котором все это сохранялось, был вместе с тем и уборным ларцом, вполне заменявшим для наших прабабок уборный столик. В таком ларце, величина которого была различна, смотря по богатству и широте потребностей, в верхней кровельной его доске устраивалось иногда и зеркало; но большею частью зеркала делались в особых металлических же влагалищах — футлярах, бывали небольшие вершка в 3 и 4 или меньше и больше, и всегда с закрышкою, т. е. всегда закрывались створкою своего футляра. Если же такое зеркало было вставлено только в ободу, в рамке, то во всяком случае его хранили тоже во влагалище суконном или бархатном,
О различных уборных принадлежностях мужских и женских, мы достаточно говорили в первой части Д. Быта Царей, стр. 208–213, и в материалах поместили несколько описаний, № 404–407 и др. Здесь в дополнение упомянем, что в уборном ларце, кроме белил, румян, сурмил и клея для подклеиванья волос, особенно бровей, сохранялись, по всему вероятию, и различные другие снадобья, необходимые для возвышения всяческого телесного благолепия и красоты, как то: умыванья, ароматы или водки (духи), балсамы (помады), и т. п. В царском быту такие составы изготовлялись обыкновенно в аптекарской палате, смотря по надобности, по рецептам царских врачей. Но нет сомнения, что простые не слишком замысловатые снадобья, особенно умыванья, готовились также и домашними лекарками, комнатными бабками.
Старинные «Прохладные или избранные Вертограды, изысканные от многих мудрецов о различных врачевских вещах»; или врачевские книги, лечебники, дают много советов, как и чем наводить благолепие и светлость лицу, глазам, волосам и всему телу. Все они конечно вместе с переведенными лечебниками, приходили к нам из средневековой Европы и там значительною долею заимствованы еще от античной древности; но должно полагать, что от той же древности, чрез посредство Византии, иное из этих советов было и нам известно задолго до появления в нашей письменности упомянутых Прохладных Вертоградов. Силы естества в растительном и минеральном царстве были знакомы и нашим доморощенным ведунам и знахарям, а по женской части — ведуньям и знахаркам, которые, как мы уже и видели, стр. 529 и сл., сохраняли много способов и средств нравиться даже тайных, в собственном смысле ведовских.
Простые средства приобретать красоту всех родов и видов были делом самым обычным и потому, быть может, так мало нам известны; ибо не было никакой надобности записываньем сохранять об них память. Так, из лечебников и из доморощенной практики наши допетровские красавицы должны были знать, что овсяная мука, смешанная с добрыми белилами и вареная в воде доставляла умыванье, от коего лицо бывало бело и светло; — ячмень толченый без мякины, вареный в воде до великие клеести, потом выжатый сквозь плат, доставлял умыванье (в виде теплой воды) от загара. Сорочинское пшено, варено в воде, выводило из лица сморщенье. Вода из бобового цвета, равно и из бобовой травы, когда ею умывали лицо и тело, всякую нечистоту выгоняло, придавало телу гладкость и светлость. Тоже производили и бобовые скорлупы, вареные в воде до клея. Мука бобова, мелко толчена (пудра), если потирать ею тело, каким обычаем нибуди, лице и тело ставила гладким. Семя дынное, варено в воде, давало умыванье для лица и рук, отчего тело бывало чисто и бело. Семя дынное, высушенное на солнце, толчено без чешуи мелко, смешано с мукою бобовою, или ячменною, или пшеничною на гуляфной водке (розовой воде) в виде пресночка (лепешки), высушенное потом на солнце, доставляло особый род мыла, от которого, при умываньи лица и рук, тело становилось светлым и всякая нечистота и лишаи пропадали. Вода из дубового листвия, как умыванье, тоже очищала все тело и доставляла ему светлость. Вода из зори, как умыванье, сгоняла нечистоту с лица и угри черные и прыщеватые, и светлость наводила. К тому же служил сок кореня травы бедренца, от которого лицо делалось чисто и молодо. Вода из травы иссоповы, как умыванье и питье, давала лицу светлость; иссоп в вине наводил лицу благолепие, и т. п. Всякие подобные травы в достаточном количестве разводились в царских садах, московских и подмосковных, а также и в аптекарских огородах. Нет сомнения, что в этих садах, по совету тех же врачевских Вертоградов, собиралась девицами с цветов роса, которая тоже доставляла лицу свежесть и светлость. «Платом чистым говорит Вертоград о рябом и угреватом лице, сбирать росу с цвету колосов пшеничных зеленых и с цветов всяких, и плат выжимай (собирая воду), и тою росою умывать лице, чисто будет.
По советам врачевского Вертограда многое благолепие доставляли также пряные зелья. Он говорит между прочим: кто часто корицу в брашне приемлет, у того бледность из лица выведет и благолепостен станет, также темность очную сгонит и светлость творит; гвоздика часто прията — очам светлость наводит; мушкатный орех на тощее сердце прият утре (пол ореха) благолепие лицу наводит; перец ефиопской, аще во рте жуем, благовоние рту наводит и смердящей дух отгонит; шафран прият в питии благолепие лицу наводит и сердце укрепляет, и т. д. Все-такие пряности, как известно, и в действительности употреблялись в допетровское время в большом количестве во всякого рода брашнах и снедях и во всяких питьях, в водках, медах, винах. В XVII ст. напр. во всеобщем употреблении был аптекарский «сыроп коричной», равно и коричная водка (вода), так как самым употребительным лечебным (предохранительным), средством была водка апоплектика, ароматическо-спиртуозная вода, в состав которой, кроме разных сильно духовитых, пряных растений, входили главным образом дух, т. е. спирт гладышев, коего шло около 2/3, и водка гуляфная, около 1/3; и которая по этому употреблялась и вообще как благовоние для тела, ибо ею мыли голову.
Словом сказать благовонные, ароматические и спиртуозные воды различного состава во дворце и особенно на женской половине были в большом употреблении, как это видно по кратким указаниям рецептов напр. для царевен Екатерины Ал., Евдокии Ал., и др.[245] Такие воды и водки хранились у царевен в особых погребчиках, ящиках и коробочках. В 1685 г. дек. 15 в хоромы царевны Феодосии Ал. велено сделать два погребчика к 32 сулейкам (скляницам) измайловского дела, один на четыре грани, другой на шесть граней о 16 местах, где быть сулейкам.
В казне царевны Ирины хранились: шкатула деревеная немецкое дело, писана золотом, с замком, а в ней 8 скляниц на аспидное дело, у скляниц шурубцы (пробки-завертки) оловянные. Шкатулка оклеена бархатом червчатым, оправлена серебром, в ней 5 скляниц шурупы серебрены, арамантник золот с балсаны, навожен финифты розными, на верху ниже колца в закрепке 8 алмазцов да в стоянце 12 искорок алмазных. Араматник золот с финифты с розными, привязка золото с серебром. У царевны Софьи Ал. был также араматник алмазной. Кроме того: шкатула оправлена волоченым и сканным серебром сделана из благоуханного дерева с зеркалом и с двемя ящики; в той же шкатуле ящик серебряной с камешки, да блюдечко да малой ящик. Погребец деревяной, оправлен серебром, в нем 6 скляниц, 2 достокана хрустальные.
Совсем убранная, наряженная и изукрашенная красота покрывала свое лицо фатою, тонким сквозным покрывалом огненного цвета, как замечает Рейтенфельс, чрез которое можно было все видеть и самой быть видимой. Флетчер говорят, что такое покрывало употреблялось особенно летом и состояло из тонкого белого полотна или батиста, было густо унизано дорогим жемчугом и завязывалось у подбородка с двумя длинными висящими кистями. Фатою вообще назывался большой четыреугольный плат — покров, сшитый из самой легкой ткани, каковы были напр. выбойки турские и индейские, миткали арабские, камки индейские, бязи и т. п. Она бывала и цветная, т. е. набивная разными цветами, разноцветная, и одноцветная алая, синяя, но больше белая, нередко полосатая. Напр. синя полосы белы, полосата розные шелки. В 1645 г у царевяы Ирины была фата бела полосата, кругом фаты кайма червчата. Ей же в 1648 г. подано в хоромы на фаты 7 арш. камки индейской серебреной по алой земле.
* * *
По порядку первою одеждою была сорочка и в качестве белья, как рубашка, и потом в качестве теперешнего платья. Как белье, рубашка, шитая обыкновенно из полотна, она называлась в общем смысле белою. Собственно это была сорочка нижняя. Как платье, она шилась большею частью из цветных тканей и потому носила общее название сорочки красной, т. е. верхней, более красивой и по материалу и по убору. Нижние полотняные или белые сорочки кроились равно широко и в вороте и в подоле, т. е. из прямых полотнищ, без клиньев в подоле и с обыкновенными короткими рукавами. Ворот стягивался пояском или шнурком и посредине на груди имел небольшой разрез, дабы удобнее было надевать одежду:
Верхние сорочки кроились также, как и нижние полотняные, с тою разницею, что они были шире и длиннее, и имели до чрезвычайности длинные рукава, которые обыкновенно собирались на руке во множество мелких складок. О такой длине рукавов иностранцы свидетельствуют, что «складки их едва, можно было уложить от кистей рук до самых плечь, что множество складок так хорошо защищали руки и плеча от холода, что даже зимою небыло нужды надевать какую либо одежду в рукава. Действительно, покрой вторых или средних одежд вполне соответствовал назначению носить рукава сорочки наруже и даже как довольно заметный убор во всем наряде. Вторые одежды, хотя и шились тоже с рукавами, но в мышках имели всегда проймы, в которые обыкновенно и продевалась рука, одетая в сборчатый рукав сорочки, так что рукава вторых одежд висели за плечом, и кроились больше для полноты наряда, а вовсе не для употребления. Ниже увидим, что сорочечные рукава украшались сверх того богатым золотным шитьем и низаньем, как необходимым убором для видной открытой части наряда.
По свидетельству Олеария и Корба рукава сорочек бывали длиною в 6, 8 и 10 локтей. Если считать обыкновенный локоть в 10 2/3 вершков, как он переводился на русскую меру в XVI и XVII ст., то выйдет что длины в таких рукавах бывало 4 ар., 5 1/3 и 6 2/3 арш.
Коллинс, говоря об одежде царицы, замечает, что ее наряд от других особенно отличался длиною рукавов у сорочки, которые бывали от 30 до 36 английских футов. Чем тоньше была материя тем длиннее делались рукава и потому длина кисейных бывала больше 10 локтей.
Верхние сорочки шились из легких шелковых тканей, преимущественно из тафты червчатой, алой, белой, желтой; также из тафты полосатой — полосы белы да червчаты, желты да червчаты, зелены да червчаты; из шиды[246], полоски алы с золотом, беды с золотом; из кушаков, тоже шелковой полосатой ткани, — полосы белы, а другие желты с золотом; из кисеи, особенно из цветной полосатой, шелк желт бел, — бел зелен червчат, — желт зелен, — бел червчат, и т. п. Нарядные сорочки по швам вынизывались мелким жемчугом в веревочку, причем рукава по запястью до локтя и по швам низались особым более красивым способом рясою или ряскою, т. е. на подобие бахромы.
Иногда вместо жемчугу по швам бывали кладены пояски плетеные (тесьмы), золотные или серебряные. Особенно богато всегда отделывались рукава, преимущественно на плечах и у запястья; здесь они узорочно вышивались цветными шелками, золотом, серебром, низались жемчугом с мелкими золотыми дробницами или разновидными бляшками. У сорочек, которые надевались под вторую одежду, рукава богато украшались шитьем и низаньем только у запястий. В описях царицыной казны времени Годуновых и Шуйского находим достаточные подробности о таких сорочках, Мат. стр. 37. Упомянем также, что еще в 1486 г. князь Верейский в своей духовной жалует своей дочери в числе прочего наряда «сорочку шидену сажену с дробницею, да четыре сорочки красны, да ларец желт с сорочками с шидеными; а княгиня Волоцкая (1503 г.) отказывает своей внуке между прочим сорочку — шита (шида?) червчата, рукава сажены.
Сорочка верхняя как мы заметили соответствовала в употреблении теперешнему платью. Это была исключительно комнатная повседневная одежда, носимая с поясом, след. обозначавшая стан и грудь, что и ставило ее в разряд одежд стыдливых. Показаться пред посторонними людьми и особенно пред мужчинами в такой сорочке, для женщины было величайшим неприличием. По рассказу Поссевино из-за такого именно обстоятельства совершилось при Грозном несчастное убийство царевича Ивана. «Все благородные и не совсем бедные женщины, говорит он, носят здесь обыкновенно по три одежды, которые, сообразно с временем года и состоянием погоды, то легче, то тяжеле. Женщина, которая носит только одну одежду, навлекает на себя дурную славу. Однажды во дворце, в Александровской слободе, в жаркий летний вечер, третья жена царевича Ивана, бывшая на последних порах беременности, лежала, растянувшись на скамье в легкой одежде, как вдруг вошел свекор ее, великий князь. Она тотчас вскочила, но в. князь, вне себя от гнева, ударил ее рукою по щеке, а потом палкою (посохом), которую постоянно носил с собою, до того ее отделал, что она в следующую же ночь преждевременно разрешилась сыном. Царевич Иван прибежал на этот шум, вступился за жену и стал упрекать отца, что по его же жестокости он лишлися своих прежних двух жен, удаленных в монастырь. Тогда гнев отца обратился на него и он нанес ему посохом такой сильный удар в висок, что тот упал, смертельно раненый и, не смотря на всевозможную помощь, скончался по прошествии пяти дней.
Мы видели что и былины, описывая зазорное поведение некоторых своих героинь, изображают их в одной сорочке и притом еще без пояса, делая тем самым прямой намек на забвение необходимого и обычного приличия. Покрой сорочек см. на рис. VI, 6; VII, 6; VIII, 4.
Из вторых или выходных одежд самою употребительною, была телогрея. Это было платье распашное, застегиваемое по передам небольшими пуговками или нашивкою, т. е. завязками. Она кроилась как и все другие выходные одежды в длину почти до пят, при среднем росте в 2 арш., в ширину в плечах около аршина, в подоле в 3 арш. (или кругом в 6 арш.), с воротом в 8 вер. ширины с длинными до и ниже подолу рукавами, имевшими ширины в корени вершков 6, в запястье около 3 вер., у которых под мышками, в ластках делались проймы вершков в 5 длиною, в расстоянии от ворота вершков на 6 и больше.
В эти проймы телогрея и надевалась на сорочку, так что ее рукава всегда оставались висящими и ниспадали позади рук до подолу или связывались назади за спиною в перекидку друг на друга. По свидетельству иностранцев такие рукава дочитались необходимым украшением этого платья, как и вообще обычного женского выходного наряда. Для телогрей, как и вообще для выходного платья, употреблялись ткани более тяжелые, чем для верхних сорочек, именно золотные и простые камки, атласы, объяри (гродетур), изредка тафты, а иногда зуф, шерстяная ткань в роде камлота, и т. п. По вороту, по полам, и по подолу эта одежда окаймлялась круживом, обыкновенно золотным, также шелковым; полы, как мы сказали, застегивались пуговицами, число которых бывало различно от 9 до 20 и даже до 30; обыкновенно бывало 15 и 17. Они ставились по всей поле от ворота до подола.
Холодные или летние телогреи подкладывались тафтою, а по подолу сверх того имели атласную или камчатную подпушку, вершка в 1 1/2 шириною, которая во всех подобных одеждах употреблялась для сохранности подольной части платья. Подпушка своим цветом всегда более или менее ярко отделялась от подкладки. К лазоревой, червчатой, брусничной, зеленой подкладке пришивалась подпушка желтая; к белой, лазоревой, желтой — червчатая; к червчатой — светлозеленая: к желтой — зеленая, алая и т. п. Есть известие, что у телогрей бывали и зепи карманы, на которые царице Агафье Сем. вышло тафты алой четверть аршина (А. О. П. № 536). Под теплые телогреи подкладывался меховой испод, горностаевый, белий, лисий, соболий, песцовый, а иногда и черевий заячий, с пухом, т. е. с бобровою опушкою, причем на полах оставлялся подполок из той же ткани, из коей был скроен верх. Белые меха нередко нацвечивались черными, напр. белый песцовый нацвечивался черными песцами, т. е. по местам вшивались лапки, хвостики[247].
Покрой телогреи см. Рис. I, 2, 7, 8, 11, 12, 15, 16. Рис. II, 2, 5, 6, 8, 10; IV, 2.
При описании одной из телогрей царицы Евдокии Лук. упоминается — «запястье, по отласу по червчатому низано жемчугом с канителью». Но у телогрей запястья ничем не украшались, а тем более жемчугом, и это упоминание есть лишь описка вместо слова кружево[248].
К тому же отделу вторых или средних одежд принадлежала шубка накладная или столовая, в XV и XVI ст. обозначаемая просто шубою. Верейский князь в 1486 г. отказывает своей дочери: «шуба кована бархат червчат, шуба камка мисюрская, шуба червьчата, шуба зелена, шуба багряна, шуба рудожодта, шуба бела, да другая шуба бела». Княгиня Иулиания Волоцкая, 1503 г., отдает своей внуке женского платья: две шубы скорлат червьчет одна без тавты, да шуба бело-голуба без тавты ж, да шуба цини (ценинного цвета) без тавтыж, да шуба червьчетая ипская, да шуба светлозелена лунская, да шуба багреци… Так как наиболее обычною тканью для шубок было сукно, то в этой росписи о нем и не упоминается, а обозначается только его цвет, и иногда местность, откуда привозилось, ипское, лунское.
Шубка этого названия шилась покроем сорочки, без разреза на полы, и надевалась, как сорочка, с головы, отчего, в отличие от других верхних одежд и называлась накладною, ибо не накидывалась на плеча по кафтанному, а накидывалась, как мы сказали с головы. В этом ее различие от телогреи. Кроилась она длиною тоже до пят, при среднем росте в 2 арш., шириною в плечах около аршина с высоким прямым воротом, как у сорочки, т. е. с небольшим разрезом на груди для надеванья, который застегивался пуговкою с петлею. Рукава ее ниспадали почти до подолу и в мышках или ластках имели проймы, в которые обыкновенно продевались руки, одетые в сорочку. Ширина подола расставлялась клиньями и обыкновенно бывала в 3 арш. или кругом в 6 арш.
Это платье быть может потому называлось шубкою, что на него употреблялись ткани плотные и тяжелые, шелковые, и большею частью золотные бархаты, атласы, алтабасы, зарбафы, объяри, камки (по преимуществу камка кизылбашская и бурская, как самая дорогая и тяжелая). Из золотных тканей кроились шубки парадные, праздничные, выходные и ездовые. Они подкладывались обыкновенно тафтою. Другой разряд накладных шубок, назначаемый только для домашнего употребления, кроился из сукна, белого, червчатого, желтого, без подкладки, только с тафтяною подпушкою по подолу. В накладных шубках обыкновенно выходили за стол, отчего они и назывались также столовыми.
Так как накладная шубка не была одеждою распашною, то на ней и не встречаем никаких наружных уборов, ни кружева, ни нашивки, ни пуговиц. Она оставалась чистою, т. е. без всякого наряда и убора. На богатых выходных и ездовых шубках всегда носили накладное ожерелье, круглый широкий воротник или пелерину из бобрового меха. Покрой накладных шубок см. рис. I, 1, 4; V, 1.
Покрой шубки и дорогие тяжелые ткани, из которых она шилась, способствовали тому, что у царицы как и у больших царевен она, особо украшенная, приобретала значение царского платна, порфиры, или вообще одежды царственной. Тогда она делалась распашною, с рукавами длиною только по кисть и шириною в запястье вершков в 7 или 8, и роскошно украшалась широким кружевом по запястью рукавов, по полам и по подолу. На полах кроме того ставились богатые пуговицы, числом 13, 14 или 15. Кружево особенно по передам украшалось нередко аламами, большими круглыми бляхами из басменного золоченого серебра.
На плечах у такой шубки полагалось из той же ткани круглое широкое ожерелье, род пелерины, соответствовавшее царской диадеме и потому всегда богато украшаемое кружевом с аламами, обнизанными жемчугом.
Так украшена была царская шубка царицы Марьи Ильичны (Мат. стр. 97), и царицы Агафьи Симеон. (Мат. стр. 156), которая впоследствии в 1681 г. марта 3 употребила весь этот богатый убор своей шубки на оклад образа Пр. Богородицы, в церковь на Потешном Дворе. На этой шубке аламов было в кружеве и на ожерелье 46 мест, весу в них 12 ф. 83 зол.
Подобные шубки — платна переделывались иногда из готовых уже шубок. В 1682 г. для новобрачной царицы Марфы Апраксиных были «переделаны платном с широкими рукавы, две шубки покойной царицы Агафьи Грушецких, первая 28 марта — отлас виницейской по серебреной земле травки и репьи золоты оксамичены изредка, в обводах шелк бел; подкладка тафта червчата (кроено во 189 г. ноября в 14 д.); вторая 30 марта — бархат виницейской золотной по нем морх червчат да орлы двоеглавые оксамичены золотом и серебром; подкладка тафта ала»[249]. Покрой царских шубок см. рис. I, 7, 9; II, 14.
Из числа золотных, шелковых и суконных столовых яли накладных шубок царицы Евдокии Лук. описываются следующие: Шубка бархат червчат, на ней круживо серебрено золочено басмянное обнизано жемчугом, подкладка тафта жолта; на ней 15 пугвиц золоты с чернью (144 г. июня 10 с сее шубки у царицы в хоромех около аламов жемчуг на государские дела снят местами). Шубка бархат венедитцкой по червчатой земле круги серебрены, под кругами листье золото в них шолк зелен да червчат подкладка тафта двоелична шолк бел да ал. Шубка алтабас по серебреной земле травы золоты подкладка тафта червчата. Шубка алтабас по серебреной земле травки розные шолки с золотом подкладка тафта виницейка червчата. (И 135 г. ноября 27, сее шубку царица — пожаловала княгине Устинье Оболенской). Шубка отлас по червчатой земле реки и листье шолк бел да зелен с золотом другое листье серебрено с лазоревым шолком, подкладка тафта лазорева. Шубка камка кизылбашская по червчатой земле люди и звери золоты с розными шолки, подкладка тафта виницейка жолта. Шубка сукно скорлат червчат, подпушка тафта лазорева. Шубка сукно скорлат бел, подпушка тафта червчата. Шубка сукно лундыш светлозелено, подпушка тафта червчата.
Летник принадлежал к одеждам накладным, т. е. надеваемым подобно сорочке с головы, а не в опашку и потому кроился также сорочкою без разреза на полы. Его покрой в стану сходствовал с покроем накладной шубки. Но он отличался от всех одежд особым покроем рукавов, которые и назывались даже не рукавами, а накапками. В длину эти рукава, начиная от плеча, равнялись длине всего платья, след. простирались несколько, вершка на 4, ниже подола; средняя их ширина была в половину длины, причем в корени они делались шире на вершок против запястья. Они сшивались рукавами только до половины длины или несколько более; нижняя их половина оставалась не сшитою и украшалась вошвами, так что на руке они висели как перекинутое полотнище. Рис. I, 9, 10; II, 3; IV, 6; VI, 5. Нет сомнения, что по этой кройке и по особой ширине рукавов, одежда и подучила особое название летника, как одежды открытой в рукавах, прохладной. Стан в плечах также кроился на несколько вершков просторнее, чем у других летних и даже зимних одежд. Ширина подола была обыкновенная, 3 арш., или вокруг 6 арш. Длина всего платья простиралась до пяти и при среднем росте имела около 2 арш., как и все другие верхние выходные одежды, носимые в хоромах.
В кройке составные части летника были следующие: перед, зад или стан, крыльца, клинья передние и задние поднакопошные, ворот (воротник), подольник. Перед и накапки иной раз кроились из одной ткани, более богатой, или узорчатой, а зад и клинья из другой, разумеется, подобранной под цвет и под узор; а если из гладкой, то в этом случае ее подделывали вышиваньем, золотным или шелковым, смотря по ткани переда. М. стр. 41, 113.
Подольник составлял особую от платья кайму шириною с небольшим в 2 вершка, которая пришивалась по подолу, но не опушкою, в накладку, а как прибавка к длине подола; она по большой части бывала атласная или из другой подобной же блестящей ткани и всегда другого цвета с платьем; так к белому атласному летнику пришивался подольник алый или червчатый, к червчатому — зеленый, светлозеленый, празеленый; к лазоревому или желтому — червчатый и т. п. Нет сомнения, что в выборе цвета на подольник руководились желанием подобрать его к лицу, т. е. возвысить им к собственную красоту и красоту всего наряда. Все платье шилось из золотных и шелковых тканей, по преимуществу из золотной камки бурской, кизылбашской и подобных, также из кушаков, золотной же тяжелой полосатой ткани, и из шелковых — атласа, камки, тафты, дорогов и пр. Подкладка ставилась подо всем платьем легкая тафтяная.
Особый наряд или убор летника составляли вошвы. Это были небольшие полотнища или платы, скроенные косынями длиною в 1 3/4 или в 1 1/2 арш: шириною в верхнем конце вершков в 8 и более. Нижний же конец несколько округлялся и срезывался на нет[250]. Они делались из более тяжелой, плотной и дорогой ткани, обыкновенно парчовой, а большею частью и из гладкого атласа или бархата, по которому роскошно и богато украшались золотым и шелковым шитьем и жемчужным низаньем с дорогими каменьями и нередко с металлическими дробницами.
Эти косыни своею долевою стороною пришивались к нижнему концу рукавов или накапок, причем широкий конец вошвы ставился к передней части рукава, а острый к задней, так что, при подъеме руки, широкий конец находился вверху, а острый ниспадал к подолу; в этом положении вся вошва всегда оставалась открытою и служила самым видным и роскошным убором одежды. Для того, чтобы вошвы всегда оставались пышными и не смятыми, их подклеивали с подкладки рыбьим клеем.
Разумеется такой покрой и убор рукавов требовал, чтобы руки всегда были подняты или прижаты к груди, дабы поддерживать вошву в долевом и открытом ее положении. В чрезвычайно длинных накапках с такими дорогими вошвами опускать руки было невозможно; тогда и накапки и вошвы волочились бы по земле. Но так как летник и особенно богатый, нарядный, был всегда одеждою парадною, а известно, что в до петровское время во всяких парадных, церемонных, а по-русски, во всяких чинных случаях держание рук у груди представлялось для женщин обычным, самым необходимым приличием, выражавшим вообще кроткое и покоренное их положение в обществе, то это видимое неудобство в покрое рукавов летника вполне совпадало с обычными и приличными формами уменья держать себя в обществе.
Самое слово вошва указывает, что плат вшивался в накапку. Но оно же могло обозначать и то, что эти платы, в богатом и достаточном быту украшались всегда вышиваньем, след. означали предмет наряда исключительно вышивной работы. Кроме вошев на рукавах, летник украшался подобными же, но меньшими, косынями на груди у ворота, которые поэтому назывались передцами.
У царицы Евдокии Лук. был летник отлас бел, вошвы отлас турской по червчатой земле развода и круги велики золоты, в кругах шелк лазорев, листье шолк бел: подольник отлас червчат, подкладка тафта бела. У летника на вороту передцы по отласу по червчатому шиты золотом да серебром. — В духовной Верейского князя 1486 г. упомянуто ожерелье пристежное с передци низано и с запястьем; в духовной княгини Волоцкой 1503 г. — ожерелейной жемчуг и передцевой и с запястьем. Все это принадлежало к убору какой либо одежды.
Передцами вообще назывались платы разного вида, вшиваемые в платье для большей красоты на видных передних местах. Самые вошвы — запястья накапок украшались иной раз тоже передцами, т. е. особыми нашивками. В царицыной казне времен Шуйского были вошвы столпчатые, очень богато расшитые золотом шипами и на чеканное дело, у которых были пришиты передцы — шиты по червчатому отласу золотом и серебром волоченым (Матер. стр. 36).
Для осеннего и зимнего времени летник опушался бобровым пухом, т. е. меховою лентою около полвершка или меньше шириною, по вороту, по краям вошев и по подолу. С такою опушкою летники иногда носили и летом.
В холодную пору с летниками носили накладное бобровое ожерелье: в летнее время, вместо такого ожерелья подавалась опашница, род короткой мантии из богатой золотной ткани, украшенная золотым шитьем. На таких опашницах времени Шуйского были вышиты золотом и серебром на одной орлы, олени, павы; на другой орлы и олени, на третьей — орлы. Кроме того у одной из этих опашниц были еще и передцы, шитые тоже золотом и серебром и бархаченые шелками. Четвертая опашница имела 14 пугвиц. Матер. стр. 36, 37, 43, 48.
Опашница царицы Евдокии Лук. была украшена вышитым золотом белым атласным кружевом и червчатыми тафтяныни передцами, шитыми также. Летничная опашница иначе называлась летничною приволокою. В казне Шуйских сохранялась приволока из лазоревого золотного бархата с горностаевою опушкою. У царевны Ирины Мих. с летником большого наряда подавалась «приволока тафта червчата, с пухом, вошвы по отласу по червчатому низаны жемчугом». В другой описи у той же приволоки вместо вошев обозначено оплечье.
В августе 1648 г. молодой царице Марье Ильичне была сшита приволока тоже из червчатой тафты, с бобровою опушкою, с 10 пуговицами и с оплечьем, по червчатому атласу низанным жемчугом большим. У царицы Агафьи Сем. была приволока тафта червчата: нарамни низаны жемчугом по червчатому атласу; на рамках ж пух бобровый: на ней же нашито 5 пуговиц с финифтью. Таким образом древние передцы в XVII ст. стали обозначаться оплечьем, а потом нарамками, сохраняя и общее название — вошев; как частей вшивных, пришивных.
Нет сомнения, что подобная же одежда называлась и подволокою, которая с этим именем употреблялась в XV и XVI ст. и украшалась тогда богатым запушьем. Верейский князь в 1486 г. отказывает дочери своей четыре подволоки: подволока на червьце жолт шелк. подволока бела, подволока желта, подволока камка назолоте: а в. к. Ивану Вас. запушье подволочное сажено… Быть может это же самое запушье подволочное сажено жемчугом гурмыским з дробницою на бели на камке на червчатой, — находим потом в числе саженья в казне сына в. к. Ивана Вас. Димитрия Ив. (1509 г.). Но здесь это запушье могло обозначать наряд мужской подволоки. В свадебных чинах летник приобретал значение как бы штатной мундирной одежды, равно как и накладная шубка, надеваемая с ним вместе. Свадебные чины, свахи, сидячие боярыни по уставу должны были до совершения обряда наряжаться в летники желтые, в шубки червчатыя, в убрусы и в бобровые ожерелья, а зимою, вместо убрусов, — в каптуры. Сама невеста, готовясь к обряду, была в венце и также в желтом летнике и в червчатой шубке. С этою целью к свадьбе царицы Агафьи Сем. постельницам было сшито 15 летников камчатых желтых, вошвы атлас золотной по таусинной земле, подложены киндяком; и столько же шубок накладных суконных червчатых. (А. О. П. № 243). На другой день, по чину, и новобрачная и боярыни одевались в белые летники. Кроме того свадебный чин уставляет невесте прикрываться накапкою, когда являлся князь молодой жених и садился подле нее на место. На другой день, когда сваха с боярынями, новобрачную подымали с постели, одевали в белый летник, в шубку золотную обышную и в горлатную шапку, она, шествуя в хоромы, должна была, по чину, тоже прикрывать себя накапками[251].
Летник, разрезанный на полы, распашной, назывался роспашницею, а иногда и опашницею. Роспашницу кроили из легких шелковых или золотных тканей, из камки, тафты, атласу, большею частью белого или червчатого и алого цвета; подкладывали или тафтою, или дорогами, и украшали кружевом около ворота, на полах и по подолу; также дорогими пуговицами, числом 15 и 20, которые пришивались на вороту, т. е. в верхней поясной части пол; рукава обшивали богатыми вошвами. Неизвестно, как длинны бывали рукава этой одежды. От летника она отличалась еще и тем, что не имела подольника, который заменялся кружевом.
В 1627 г. царице Евдокие Лук. была скроена роспашница, обозначенная также и опашницею и описанная в числе летников следующим образом: роспашница камка куфтерь бела, вошвы по бархату по червчатому шиты золотом и серебром, орлы оксамичены, круживо по отласу по червчатому шито золотом и серебром травы, в травах орлы и инроги и львы и павы, на вороту 15 королков червчатых резных, у королков репейки и спни золоты в закрепках искорки изумрудные, подкладка у опашницы (sic) тафта (виницейка) бела. (И с тое роспашницы королковые пугвицы сняты и положены в казне, а на роспашницу нашиты 15 пуговок серебрены золочены, сняв с царицыной с тафтяной с алой телогреи, что на пупках собольих. 144 г. сентябр. 3, сее роспашницу царица пожаловала боярина Иванове дочери Никитича Романова).
Другие роспашнпцы описаны так: Роспашница камка куфтерь червчата травная, круживо по отласу по белому шито золотом да серебром, вошвы по бархату по черному шиты золотом да серебром травы, межь трав орлы, и инроги и птицы и листье оксамичены, подкладка тафта виницейка жолта; на роспашнице 15 пугвиц золоты островаты с чернью. Роспашница тафта виницейка ала, круживо по тафте по зеленой шито золотом да серебром. На опашнице 15 пугвиц серебрены золочены островаты, по них полоски. (147 г. апр. 24 сее роспашницы верх царица пожаловала княжне Ростовской). Роспашница камка бурская на червце травы и листье золото; вошвы по бархату по черному низаны жемчугом с дробницы и с каменьи с яхонты с лазоревыми и с червчатыми; круживо по бархату по червчатому низано жемчугом репьи и косы, в репьях и в косах в золотых гнездех зачеканивано каменье яхонты и лалы и изумруды и бирюзы; на вороту 15 пугвиц серебрены золочены велики продолговаты сенчаты с финифты с розными, сверху и снизу репейки финифт темнолазорев, в закрепках зеренчаты; подкладка светлозелена тафтяная. (146 г. генваря 2, с сее роспашницы из кружива низаного выпорото 26 репьев, с яхонтами червчатыми в гнездах, 76 бирюз, 10 и искорка яхонтовых червчатых, 29 кос с каменьем, всего 232 места; — нашито каменье на государево круживо, которое платно было на государе на богоявленьев день в нынешнем 146 г.).
Покрой роспашницы см. рис. IV, 6.
Опашен, иначе охобен, верхнее летнее роспашное платье, из шелковой или золотной добротной ткани, а большею частью из червчатого сукна. Покрой его был такой же, как и у других верхних одежд, т. е. с прямым станом и со вставкою по бокам обычных клиньев. Как верхняя одежда, он делался во всех частях полнее; ворот у опашня кроился скошенным к полам и служил их продолжением. Около шеи к нему пришивалось вокруг ожерелье или воротник из ткани более богатой, обыкновенно парчовой; ширина этого воротника бывала вершка в полтора и к концам скашивалась или закруглялась, а длиною он ставился вершков в 20, так что концами опускался вершков на 5 или на 6 по груди по обеим сторонам. Рукава бывали полные, обычной длины, т. е. невступно до подола. Полы и подол украшались кружевом, золотным, жемчужным, а полы кроме того застегивались такими же петлями и серебряными пуговицами, украшенными финифтью, каменьями и всегда великими, величиною с грецкий орех и больше, иногда половинчатыми, которые до своей величине справедливо назывались также чашками (А. О. П. № 673). Кружево часто полагалось вдвойне, одно широкое, другое узкое. На суконных опашнях вместо кружева делалась строка, прострочка мелкая или крупная, или же обе вместе, которые бывали и низаны жемчугом, одна в рясную, другая в одно зерно. Иногда вместо строки полагался картулин.
С исподу опашень подкладывался тафтою с атласною подпушкою под передами, т. е. под полами; впрочем бывала и одна только подкладка без подпушки, или же одна подпушка без подкладки; суконные же по большой части делались с одною подпушкою.
Число пуговиц, которые ставились на опашень, бывало не одинаково, что зависело частью от их величины (особенно крупные, занимали место больше и разумеется ставились реже) а частью от роста, т. е. от длины пол. Пришивали 5, 7 9, 11 и 15, пуговиц.
Опашни, как выходная верхняя одежда, в царицыном быту всегда убирались с большим богатством. К свадьбе царицы Евдокии Лук., в 1626 г., на ее опашень в Серебряной палате было сделано в кружево 53 золотых гнезда, в чем ставить каменье, весом 12 зол.; да в жемчужное кружево 64 гнезда золотых же.
Покрой опашня см. рис. IV; 7, а описи и кроенье в материалах по указателю.
Опашень или охабень, положенный на меху, собольем, лисьем, горностаевом, и т. п. назывался шубою. Воротник (ожерелье) у шубы ставился бобровый, отворотный, как у опашня. На передах или полах пришивались такие же большие пуговицы, числом 9, 11 и больше, с петлями или нашивкою, всегда украшенною кистями с золотными или жемчужными ворворками. Кружево на шубе не употреблялось. В царском быту в XVII ст. шубы кроились только для детей и очень редко для взрослых, ибо их вполне заменяли теплые телогреи, обозначаемые иногда шубами; также кортли и торлопы. У цариц в числе платья даже вовсе не находим шуб. В простом быту шубы употреблялись на образец мужских. См. рис. V, 2.
Кортель, одежда зимняя меховая, соболья, белья, горностайная, кунья, иногда нагольная, но обыкновенно покрытая легкою шелковою тканью, тафтою, камкою, кушаками. Кортель, даже и нагольный, украшался всегда богатыми вошвами и подольником; эти его части указывают на сходство в покрое с летником, почему, за неимением других, более прямых указаний, можно полагать, что это был по покрою тот же летник, только исключительно зимний, меховой. Сходство с летником дополняется и тем, что у кортеля не было ни кружева, ни пуговиц. Но были ли у него столь же длинные и столь же широкие рукава-накапки, неизвестно. Можно полагать, что рукава кортля делались в обычную длину, но были широки по летничному, а потому и обозначались в описях только именем вошев, как необходимой их принадлежности. Впрочем тем же именем, как мы видели выше, могло обозначаться и оплечье, также передцы, т. е. особые платы, вшиваемые в одежду по плечам для большого ее убранства.
Кортель, как и всякая зимняя и вообще теплая одежда, опушался бобровым пухом, с тем отличием, что такой пух ставился у него гораздо шире, чем у других одежд. В 1630 г. к горностайному нагольному кортелю царицы Евдокии был скроен пух к вороту в 2 вершка без чети, а около вошев и подольника в 3 вершка без чети. Этот и два другие кортеля из числа ее одежд описаны следующим образом: Кортель горностайной наголной опушен пухом чорным. Кортель тафта бела на черевах на бельих, вошвы отлас турецкой по червчатой земле розвода и круги золоты в цветах шолки розные, опушен пухом черным. (143 г. авг. 23, сесь кортель царица пожаловала боярина княж Иванове княгине Борисовича Черкасского). Кортель дороги алы, подкладка тафта немецкая светлозелена на черевех на бельих, подольник тафта виницейка жолта, вошвы по отласу по тауспиному шиты золотом да серебром.
Торлоп, судя по описанию, Матер. стр. 50, тоже, что и кортель, — меховая одежда крытая тафтою, украшенная вошвами на рукавах и подольником. Быть может от кортеля она отличалась воротником стоячим или отворотным, как у опашня и как у теперешнего тулупа, который происходит, по всему вероятию от торлопа. Употребление вошев указывает, что рукава его были широкие, летничные.
В числе одежд торлопы вообще встречаются редко. В царицыной казне Марьи Ильичны, в XVII ст. (1648–1676 г.) находился только один торлоп горностайной опушен пухом черным, который и записан в числе кортлей, а по другой описи даже и значится под именем кортля, А. О. П. № 146 и 204. Видимо, что этим именем назван описанный выше нагольный кортель царицы Евдокии Лук. В таком случае можем заключить, что торлопом именовался кортель без покрышки, нагольный (тулуп). Впрочем в царской казне Шуйских описан торлоп крытый тафтою, Матер. стр. 50.
Поверх некоторых одежд, именно летников, шубок, плеча, даже и в летнее время, покрывались, как мы говорили, пуховым (бобровым) ожерельем, которое по особым способам кройки называлось накладным, и (в XVI ст.) наметным. Такое ожерелье кроилось из бобрового пушистого меха, непременно черненого, т. е. подкрашенного в самый черный цвет. Оно делалось различной величины, смотря по желанию или по надобности, и потому кроилось иногда только из половины бобра, иногда из целого меха и самое полное из двух бобров. Хороший, добрый, бобровый мех ценился в половине XVII ст. (1644 г.) в 15 руб., так что полное ожерелье стоило 30 р. без приклада и без работы. Накладным оно называлось по той причине, что кроилось без разреза на полы, а цельным круглым воротником с отверстием в средине для надеванья через голову. В этом отверстии для большого удобства при надевании делался спереди небольшой разрез, который потом застегивался с исподи пуговками. Впрочем наметное ожерелье отличалось от накладного разрезом на полы. В этом последнем виде оно употребляется и теперь в простом быту при коротких шубенках. Наметкою в старину вообще назывался наряд в роде длинного воротника или пелерины (напр. наметка чернеческая).
В царицыном быту употреблялись пуховые ожерелья только накладные. В таком ожерелье на заглавной странице этой книги изображена царица Марья Ильична. См. также рис. I и II, и др. Пуховое бобровое ожерелье вообще придавало старинному наряду, по преимуществу цветному и золотному, весьма значительную долю красоты; оно же своим черным цветом много способствовало и возвышению красоты лица, всегда набеленного и нарумяненого. По этим причинам оно надевалось довольно часто. Несмотря на то, количество таких ожерелий сохранявшихся в царицыной казне не было значительно.
У царицы Евдокия Лук. в первое время (1626–1628 г.) хранилось всего шесть ожерелий, из коих одно она подарила своей матери Анне Константиновне, а другое родной сестре Федосье, вышедшей замуж за Ив. Матюшкина; третье приказала написати в отставку. Затем (1629–1642 г.) у царицы употреблялось и сохранялось только 4 ожерелья, из которых одно поношенное отдано жене брата Семена и взамен сшито новое. У царицы Марьи Ил. сохранялось в казне 5 ожерелий у царицы Натальи Кир. 6 и с оставшимися от царицы Марьи; у царицы Агафьи Сем. одно.
Зимою для защиты рук от холода, кроме теплых рукавков, царицы надевали иногда рукав (муфту). Этот рукав не был однако так пышен и полон, как делают муфты теперь. Кроился он из бархата или атласа и разных золотных тканей, длиною всего в 5 вершков, с опушкою из собольих хвостов вершка по 2 шириною, след. всей длины имел не более 9 верш. Внутри подкладывался также соболем лупками, полегче, или пластинами, потяжеле. Снаружи по простой шелковой ткани украшался иногда золотным кружевом, а в особых случаях и жемчужным низаньем с каменьями.
Однако в описях казны царицы Евдокии Лук. в числе других предметов наряда рукава не встречаем.
После царицы Марьи Ил. оставался один только «рукав объерь по серебреной земле травы золоты, испод и опушка пластины собольи». Но у царицы Агафьи Сем. находим 7 рукавов собольих: бархатный червчатый с круживом плетеным с городы золото с серебром; атласный золотный червчатый же травы и разводы шолк червчат; алтабасный — по золотной земле травы кубы серебрены; атласный серебрен, травы золоты с серебром; алтабасный золотной — травы серебрены с горностаевым исподом, но с опушкою соболитною; атласный червчатый — реки и травы золоты; и рукав низан жемчугом по алому бархату с запаны алмазными и с яхонты червчатыми и с изумруды[252]. Можно полагать, что в конце XVII ст. употребление рукавов стало входить в моду.
Судя по тому, что в описях царицыной казны первых лет XVII ст. вовсе не упоминается о перчатках или рукавках перщатых, даже и о простых рукавках, т. е. рукавичках, можем полагать, что в то время, а равно и в XVI ст. в царицыном быту они еще не были в употреблении, по крайней мере не принадлежали к обычным статьям женского наряда. Разумеется в простом трудовом быту в зимнее время употреблялись, смотря по надобности, и рукавицы, и простые и перщатыя; но в общем наряде в них не было даже и надобности, ибо их вполне заменяли длинные рукава одежд, которыми руки прикрывались и от холода и во всяких других случаях.
Вообще, как статья нарядная, перчатки употреблялись очень редко. Царице Евдокие Лукьян. в 1626 г. ноября 6 были сшиты теплые рукавки, на которые употреблена пара соболей. Потом царь Михаил в 1629 г. июня 28 в троицком богомольном походе подарил своей супруге рукавки персчаты немецкое дело вязены узором шелк брусничен, запясье по отласу по алому делано канителью и трунцалы. (Подробн. М. стр. 83). Затем в период времени 1629–1632 г. находим у царицы еще рукавки теплые бархат червчат на черевех иа лисьих на чернобурых опушены соболем. В последующее время, 1633–1643 г., в казне царицы хранились рукавки бархат червчат на пупках на собольих, запясья по червчатому бархоту шиты канителью золоченою да серебреною с картулином да с трунцалом в нацвете шолк зелен да лазорев, запясье подложено камкою жолтою куфтерем, немецкое дело. Эти рукавки в 1642 г. сент. 18 были подарены государем царевичу Алексею Мих.
В том же году у царицы находим новые рукавки везеные шолк червчат немецкое дело; запясья шиты по отласу по червчатому канителью да трунцалом золоченым травы и звери и птицы и в травах низано жемчугом мелким, промеж трав звездки золоченые пришиваны с жемчугом, около запясей обделывано золотом, подложены запясья тафтою червчатою.
Таким образом царица Евдокия Лук. имела собственно только одну пару перчаток, переменяя с течением времени, с 1629 по 1642 г., старую пару на новую. Это и показывает, что они употреблялись очень редко и вовсе не входили в круг обыкновенных потребностей наряда. У одной из дочерей царицы у царевны Ирины М. находим также только 2 пары рукавков, одни: «рукавки иршаные (лайковые) немецкое дело, запястье шито золотом; другие: рукавки тафта червчата на соболех».
Носили-ли перчатки царицы Марья Ил. и Наталья Кир., неизвестно. В описи их казны о рукавках не упоминается. У царицы Агафьи Сем. рукавков перщетых было две пары; одни: отлас бел, испод пупки, опушка пластины собольи; кругом галун золотной; другие: шелковые шемоханские вязеные, запястье круживо золотное; по краям круживо золото с серебром.
При выходах в церковь или к гостям и вообще в парадных случаях царицы и царевны, как и все женщины и девицы, в руках всегда носили ширинку, носовой платок роскошно вышитый золотом, серебром и шелками, а иногда и низанный жемчугом и пакищенный по каймам золотыми кистями. Изображение такой ширинки см. на рис. VII, 1. Ширинки кроились из тонких арабских миткалей, а по большой части и особенно наиболее богатые из белой виниценской тафты. Бывали также и кисейные, которые иногда присылались в дарах из Крыма (М. 57). Особенная ценность ширинки заключалась в шитье, где со всею роскошью выказывалось женское рукодельное искусство, не только в чистоте и тонкости работы, но и в женском замышлении по отношению к сочинению узора и всяких украшений. Ширинка таким образом, всегда служила хвастовским предметом домашнего рукоделья и указывала значение и высоту рукодельных достоинств всякой доброй и порядливой домоводицы из женщин, и трудолюбивой и след. добронравной невесты из девиц. В самом наряде это была наиболее заметная статья в этом отношении, и женщина и девица, неся в руках ширинку, тем самым как бы доказывала, если не всегда собственные рукодельные таланты, то всегда искусство и совершенство работ своей светлицы, след. свои хозяйские таланты. Оттого ширинки, вместе с убрусами, волосниками, сорочками, как исключительные предметы домашнего рукоделья занимают очень видное место и в свадебных дарах, где такими дарами всегда старались представить с самой выгодной и похвальной стороны рукодельное прилежание и художество невесты и ее семьи. Чужой род, как и все гости получали здесь наглядные доказательства о таких достоинствах невестина рода и дома.
Описание ширинок царицыной казны (времени Шуйского), а также записки о их заготовлении в светлице помещены в отделе Материалов. Там же, стр. 156, находится указание и о цене, по какой иногда покупались сработанные ширинки и которая восходила от. 2 до 8 руб. Сумма, сравнительно с другими ценностями того времен и, очень значительная, указывающая вообще как дорого ценилась такая работа. Иногда на ширинках выставлялось даже имя хозяина дома, где она работалась. Олеарий рассказывает, что подобную ширинку он получил (1643 г.) от молодой супруги графа Шляковского, женившегося на русской. Это был по его словам: «носовой платок из белой тафты, вышитый золотом и серебром, с длинною по концам бахрамою (накищенье); такими носовыми платками обыкновенно дарят невесту жены и дочери знатных вельмож: так на полученном мною мелкими буквами вышито было имя Стрешинева, брата отца великой княгини» (царицы Евдокии Лук.).
В казне царицы Евдокии храиилось «19 ширинок тафтяных белых (поступивших к ней из казны патриарха Филарета Никит.), и в том числе: ширинка тафтяная везена золотом, репьи низаны жемчугом; 18 шириыок по белой же тафте шиты золотом и серебром с шолки розными; кпсти у всех у 19 золотыж. (Взяты у стольыика у князя Юрья Ондреевича Сицково да у дьяка Тимофея Голосова, государевы патриарховы казны. И те ширинки взял и отыес к царице в хоромы окольничей В. Ив. Стрешнев).
В казне царевны Ирины находим: 25 ширинок шиты по тафтам по белым золотом да серебром с шолки с розными; у ширинок кисти золотяые. Ширинка тафта бела без кистей; на ней в кругу вышит орел двоеглавой, по углам шиты травы золотом да серебром с шолки с розными. Ширинка тафта бела без кистей, шита золотом да серебром, около ширинки обшивана веревочка золотная. Ширинка кисейная турское дело, по ней по всей шиты травы золотом да серебром волоченым с шолки с розными».
Должно заметить вообще, что ширинкою назывался носовой платок более или менее украшенный шитьем. Обыкновенные платочки носили свое обычное название и кроились в царицыном быту тоже из белой тафты или из миткалей, и редко из тонкого полотна.
При богомольных выходах, царицы, по примеру своих супругов, употребляли также жезл, как знак царственного их достоинства. С таким жезлом в руке царица Марья Ильична шествовала в Вознесенский мон. к панихидам, см. рис. I. В казне царицы Евдокии Лук. хранился: Жезл немецкое дело дерево черное гладкое; в рукоядь врезываны травы серебрены; меж рукояди в дву шурупех серебреных золоченых шурупцы костяные, в шурубцах составы араматные; да тут же костяной ставик с кровлею, а в нем зуботычки костяные. Да в том же жезле трубка зрителная; да поверх жезла и рукояди в шурупе серебреном золоченом часы солнечны с маточником. Кровля серебряна золочена, на кровле деретца лев с змеем. Подковец у жезла серебрен золочен. (Отметки: и тот жезл взят к царице в хоромы, а из хором выдан в казну; 146 г. мая 26, от царицы из хором половину того жезла принес Родион Стрешнев; а другую половину выдал бояр. Лук. Ст. Стрешнев: и у того жезла в шурупех попорчено и шурубцы костяные с араматы и костяной ставик с кровлею с зубочистки из того жезла выняты).
* * *
Царидыну обувь составляли: чулки, башмаки, ичедыги, чеботы. В царском быту чулки вязаные или вязеные употреблялись очень редко и дома не изготовлялись, а покупались у немцев готовые. У царицы Евдокеи Лук. было трое таких чулок: «чюлки вязеные шолк лазорев с серебром, немецкое дело; двои чюлки вязеные шолк ал да жолт, немецкоеж дело. Обыкновенно чулки кроились из тафты, камки, атласа, дорогов и даже из сукна. Атласу в кройку выходило на пару 1 ар. 2 в. во всю ширину полотнища (12 вер.); таким образом длина женских чулок была вершков в 12 и более. Ширина их измерялась в верхах и над стрелками, около щиколотки. Конечно их кроили вплотную по ноге, для чего и необходимы были острые кланья или стрелки. Холодные чулки подкладывались тафтою: червчатые — лазоревою, желтые — червчатою и т. п. Под теплые подкраивались меховые исподы лисьи и бельи черевьи, собольи пупчатые, песцовые. В особых случаях холодные украшались даже кружевом. Так царице Евдокие Лук. на камчатные червчатые чулки было нашито кружево серебряное с пелепелы. (Матер. стр. 82). При особой длине всех одежд для чулок такого убора конечно вовсе и не требовалось; но здесь, вероятно, обнаружилось лишь общее требование богатого убора в соответствие всему остальному. По свидетельству Рейтенфельса чулки носили без подвязок. Действительно, сведений о женских подвязках нам не встретилось.
Башмаки кроились из бархата, атласа и сафьяна. Бархату в кройку выходило 6 вершков во всю ширину (12 вер.) полотнища, атласу 9 вер. (шир. около 8 вер.), сафьяна четверть кожи; на подкладку тафты широкой в 1 1/2 арш. — 3 вершка. По швам башмаки обшивались золотным с шелком пояском или кружевом, которого выходило 1 1/2 арш. и больше; каблуки или закаблучье всегда обвивались волоченым золотом, на что требовалось золотой нити 5 и 8 арш. Бархатные и атласные, как и сафьянные переды по большой части узорочно вышивались золотом, низались жемчугом иногда с дорогими каменьями. У сафьянных переды ставились иногда бархатные, на что употреблялось ткани 2 вер. По верхним краям башмаки опушались атласом или бархатом другого цвета. Наиболее употребительный цвет башмаков в царском быту был червчатый; но шились также башмаки белые, желтые, зеленые, алые, лазоревые. Под каблуки, которые бывали очень высоки, всегда ставились у простых, повседневных, скобы железные, а у нарядных выходных — серебряные. Стельки ставились полстяные и обшивались червчатою тафтою. Употреблялась полсть старицкая белая. На поднаряд употреблялась иногда объярь, шелковая ткань, а на подклейку ирха и клей; подошвы ставились обыкновенные. Башмаки кроме того всегда строчились волоченым золотом или серебром.
С башмаками, как их принадлежность, носились нередко ичетыги или ичедоги. Это в точном смысле — сафьянные чулки, ибо всегда шились из сафьяна без поднаряда и без особой подошвы. По большой части они покрывались, оболакивались камкою, или атласом, а с исподней стороны подкладывались как чулки, тафтою, того же цвета или червчатые — лазоревою, белые — червчатою и т. п.; по верхнему краю подпушались атласом другого цвета. В комнатном быту ичетыги могли заменить спальные сапоги, так что их носили и без башмаков, тогда к ним ставили легкую подошву. Очень редко они употреблялись без поволоки или оболоки шелковою тканью. Нет сомнения, что ичетыги с самым названием[253] заимствованы у татар и в XVII ст. упоминаются нередко ичетыги крымские, крымское дело. Упоминаются при башмаках еще и черевинки, М. 38. тоже крымские, быть может обувь в роде туфель или тех же ичетогов.
Женские чеботы, род сапог, кроились, как и башмаки из сафьяна, бархата и атласа. Это были башмаки с голенищами (которые назывались пряжниками), а потому и в кройке, в отделке и в украшениях они сходствовали с башмаками. На чеботы выходило в кройку: на сафьянные полсафьяна, на бархатные, и атласные — этой ткани, на полные по 1 ар. 6 в.; на полуполные по аршину с вершком и с 2 в., смотря по ширине портища. На подкладку употреблялась тафта червчатая от 8 до 11 вер. Верхи обшивались атласом или бархатом другого цвета, выходило 3 вершка: по швам пришивался золотный поясок или кованое золотное узкое или широкое кружево, которого выходило 3 арш. и больше. Иногда на переды вместо кружева пришивались образцы, низаные жемчугом какие либо изображения, фигуры или узоры: тогда на остальные части кружева выходило только 2 арш. Скобы ставились также у простых — железные, у нарядных — серебряные.
Кроме указанных украшений нарядные чеботы всегда вышивались богато золотом, унизывались жемчугом с каменьями и по швам вместо золотного пояска низались жемчугом же. Особенно узорочились их переды и задники.
Чеботы бывали кривые и прямые относительно кройки подошвы; полные и полуполные. относительно длины голенища. Строчились, простые — шелком, а нарядные — золотом. Цвет употреблялся такой же, как и для башмаков, червчатый, белый, желтый, зеленый, алый. По свидетельству Маржерета вышина каблуков была в 3 пальца, т. е. вершка в 1 1/2. Олеарий говорит, что женщины и преимущественно девушки носили башмаки с очень высокими каблуками, вышиною в четверть аршина, так что носок едва касался земли, и ходить было очень затруднительно. Чрезмерную вышину каблуков подметили даже и народные былины. У Дюка Степановича были сапожки зелен сафьян, под пяту-пяту воробей пролети, о пяту-пяту яйцо прокати.
Сапогами в собственном значении называлась обувь кожаная, которая в царском быту в женском наряде не употреблялась, а изготовлялась только для придворных женщин. Они шились из опойка (телятинные) и из сафьяна (козловые и барановые) таких же цветов, каких бывали и чеботы, т. е. червчатого, желтого, зеленого, лазоревого, белого и смирные — черного. В царских кладовых, в начале XVII ст. находим однако ж сапоги бархатные и атласные, низанные жемчугом с каменьем, М. 39.
* * *
Мы видели, что царицыно платье большею частью шилось из тканей довольно тяжелых, каковы были сукно и золотные и шелковые плотные, скоба-скобой, камки, атласы, бархаты и т. п. Очень понятно; что женские руки царицыных мастериц не могли хорошо управляться ни с кройкою, ни с шитьем таких портищ. Была необходима более сильная и твердая мужская рука для того, чтобы с успехом владеть ножницами, иглою и утюгом для устройства из этих толстых полотнищ целого наряда. Таким образом мы и находим в Мастерской царицыной палате не портних, а портных мущин, которые при том пользовались почетным именем наплечных мастеров, ибо одевали царское плечо.
Личный состав Мастерской палаты указан выше, стр. 515. Кроме наплечного или портняжного дела мужския работы заключались еще в изготовлении обуви и головных покровов шапок, каптуров, столбунцов, треухов, тафей, шляп, а по однородности дела также меховых ожерелий и т. п., требовавших не одного шитья тканей, но их подклейки и шитья разных клеенок и кожи. Мастерская палата вообще занималась изготовлением всяких нарядов как бы вчерне. Все, что касалось украшения, убора в каждом таком наряде, то принадлежало уже занятиям и работам царицыной Светлицы.
Расход различных материалов при употреблении их в кройку или для другого изготовления очень подробно и обстоятельно, даже иногда с расценкою, записывался в особую книгу, которая по главной статье употребления называлась книгою кроельною. Здесь записывалась также и мера кроенному шитью с обозначением скупо или сыто какая часть скроена, сколько оставлено в запасе и т. п. Из кроельных книг хотя и не сохранившихся вполне, мы узнаем, по крайней мере приблизительно, какие именно предметы наряда бывали в большем употреблении, сравнительно с другими, и потому чаще строились и расходовались, совсем изношенные, в отставку, а годные и новые для подарков родственным и служебным лицам. Вот примерные цифры подобных построек для цариц Евдокии Лук. 1627–1629 г. и Марьи Ил. 1648–1650 г.
Кроме значения мастерской, которое было так сказать коренное, почему и самый Постельный царицын Приказ большею частью назывался тоже Мастерскою палатою, эта Палата имела еще значение царицыной кладовой, иначе гардеробной, в которой, в особых помещениях, в поставцах, коробьях, шкатулах, ларцах, ящиках и сундуках сохранялись всякие предметы из платья и уборов, разумеется, за исключением только тех, которые употреблялись вседневно и по этому хранились в хоромах у самой царицы или у царевен. Выдавая наряды по назначению, Палата вела точные и подробные об этом записки, известные под именем выходных книг, которые по отношению к царицам и царевнам, к сожалению, не сохранились.
Из общих ее описей мы получаем любопытные сведения о количестве платья и уборов, какое за известное время сохранялось в казне и которое дает понятие вообще о степени щегольства в быту цариц и царевен. С этою целью помещаем здесь сводную роспись различных одежд цариц Евдокии Стрешневых, Марьи Милославских, Агафьи Грушецких и взрослых царевен Больших, от Стрешневой, и Меньших, от Милославской.
Здесь не поименованы некоторые, особенно богатые уборы и вообще кузнь ларешная, всякие драгоценности, по той причине, что, как мы уже говорили, и само ведомство Мастерской Палаты ничего не знало об их количестве, ибо они хранились всегда в особых ларцах, ящиках, шкатулах и коробьях за царицыною печатью и в таком виде сдавались дворецкими и дьяками при случае нового пересмотра и новой переписи. Так, здесь нет описи царицыных корун, венцов, богатых ошивок, убрусов, жемчужных ожерелий, монист, серег, перстней и т. п. В казне у царицы Евдокии Лук. в числе ларцов находились: Ларец кипарисной с костьми, обложен серебром, во влагалище в суконном червчатом с замком за печатью царицы, а ключь от замка у ней государыни в хоромех. Ларец по зеленой земле травы писаны розными краски за печатью государыни великия старицы иноки Марфы Ив. — Ларец зелен окован железом за печатью царицы, а в нем государя (т.) нарядные сорочки. — Ларец кипарисной за царицыною печатью, а в нем государевы полотенца. Ларчик кипарисной окован, а в нем царицыны ошивки. Коробья новгороцкая с замком за печатью царицы, а в ней царицыны сорочки. Коробья новгороцкая окована железом, замкнута, за царицыною печатью, а в ней государевы да царицыны отставные сорочки. Коробья осиновая бела с вислым замком за царицыною печатью, а в ней по ярлыку написано: низаные убрусцы; а ключь того замка у царицы в хоромех. (155 г. генв. 31, се убрусцы взял государь (Алексей М.) и отнес к себе в хоромы). Ларец кипарисной окован, с замком, а ключь от того замка у царицы в хоромех. А по сказке боярыни Анны Костянтиновны в том ларце сорочки царевны Ирины. Ларчик оболочен бархатом червчатым оковцы серебрены; во влагалище суконном с замочком вислым, а ключь от того замка в хоромех. Точно также и от нескольких других ларцов, коробей и шкатул, в коих неизвестно что хранилось, ключи тоже находились у царицы в хоромах.
Одежды и уборы цариц, после их смерти, преемственно переходили со всею их казною к новым царицам, за исключением разве носильного повседневного платья, которое большею частью раздавалось на помин души родственницам бывшей царицы или же продавалось с целью раздать деньги тоже на помин по церквам и монастырям. Так в 1615 г. по смерти царицы Евдокии продано было ее черное (траурное) платье с предварительною оценкою торговых людей. Парадное выходное платье, вообще не часто надеваемое, долго оставалось свежим и новым и потому долго сохранялось в казне; новые царицы, из остававшегося запаса выбирали многое и для своего гардероба, переделывали и перешивали, что не была по плечу, а иное, что было в пору, приказывали подавать себе и без переделки. Так, спустя 11 лет по смерти царицы Марии Ильичны, некоторые ее одежды, 2 шубки, 5 летников 2 телогреи, поступили даже к молодой царице Агафье Сем., а еще прежде вся ее казна перешла к молодой царице Наталье Кирил., которая к оставшемуся гардеробу в течение первых 5 лет прибавила только 9 летников (к остававшимся 116), 7 шубок (к остававшимся 56) и до 40 телогрей, коих после царицы Марьи вероятно, оставалось около 70. Между тем и гардероб царицы Марьи заключал в себе значительное количество одежд, перешедших к ней от царицы Евдокии, ее свекрови. Таким образом количество более или менее богатых одежд накоплялось в царицыных кладовых постепенно в течение десятков лет и даже целого столетия. Укажем на постепенное приращение одежд у царицы Евдокеи, число которых в 20 лет увеличивалось вдвое и втрое, по той причине, что тут же сохранялись и старые, не изношенные, но шитые прежде. Не говорим о выростках, т. е. о детском платье, из которого дети вырастали и которое обыкновенно переходило последовательно к младшему поколению иногда в полном составе. Заметим также, что то богатство нарядов, какое мы находим в царицыной казне в эпоху Смутного времени, известное вам лишь по отрывочным, не вполне сохранившимся описям (Матер. № 17), объясняется тою же обычною бережливостью царского Двора. Здесь многие предметы, особенно предметы светличного рукоделья, каковы напр. летничные вошвы, могли оставаться еще от первых цариц XVI ст., так как в конце XVII ст. оставались еще в царицыной казне уборы, напр. кики и одежды царицы Евдокеи (т 1645). Такая сохранность одежд и разных других предметов обнаруживала с одной стороны великую бережливость и можно сказать великое скопидомство, каким отличалось государево и особенно царицыно хозяйство до последних мелочей. Последний вершок ткани, остаток и обрезок сохранялся и шел в дело или в домовом обиходе или в дар. В расходных царицыных записках часто встречаются отметки, что томи или другому ее родственному или служащему лицу выдавались именно вершки тканей, золотники шелков и т. п.
Здесь старое хозяйство было верно своему старому исконивечному Домострою, который учил: «остатки и обрезки (от кройки тканей и др. предметов) ко всему пригожаются в домовитом деле: поплатить ветчаново товож портища или к новому прибавить, или какое нибуди починить; а остаток и обрезок как выручит; а в торгу устанешь прибираючи в то лицо, в три — дорога купишь, а иногды и не приберешь. Этот добрый совет не оставался пустою речью, или одним только поучительным присловьем, а водворялся в действительности, даже и в таком богатом и широком обиходе, каков был обиход царицы. В казне царицы Евдокеи Лув. Стрешневых находилось не мало коробей и ящиков, именно со всякимп остатками и обрезками. Напр.: Сундук кипарисной кованой, а в нем шубка бархат червчат, кружево кованое низано жемчугом и иная мелочь, камчатые и тафтяные остатки» Коробья лубеная, а в ней остатки и всякое лоскутье бобровое и лисье. И те остатки и лоскутье проданы, для того что излежались. Коробья осиновая, а в нем остатки тафтяные и шелк. Коробья белая, а в ней бобровые и лисьи остатки. И те остатки проданы. Коробка ноугороцкая невелика с замком с нутреным, а в ней остатки золотные и отласные большие и мелкие. Коробья бела осиновая, а в ней остатки камчатые и тафтяные и пестредилные. Коробья невелика с замком с нутреным, а в ней отласные, да камчатые да тафтяные мелкие остатки. Множество подобных остатков, обрезков и лоскутьев сохранялось в казне времени Годунова и Шуйского.
Если с такою бережливостью сохранялись мелкие лоскутки, то очень естественно, что целые одежды, переживали иной раз не одно поколение. Их береженье главным образом поддерживалось тем обстоятельством, что в то время вовсе не были известны модные покрои платья, которое кроилось по вековечным неизменным образцам, при том из таких тканей, что могло даже через целое столетие вполне отвечать и потребностям и вкусам тогдашних красавиц, и какой либо богатый и роскошный летник, сшитый в начале XVI ст. напр. вел. княгине Елене Глинской, мог послужить в конце столетия таким же богатым и роскошным нарядом и для царевны Ксении Годуновой, лишь бы пришелся по плечу и в рост[254]. Надо заметить, что Смутное время или московская Разруха опустошила царские кладовые до нитки, так что первые царицы XVII ст. должны были делать себе все вновь, снова накоплять свою казну, которая в действительности к концу XVII ст. и наполнилась множеством различных одежд, нашитых разными царицами постепенно в течении столетия.
* * *
Мы уже говорили (т. I, 28), что Светлицею вообще, в старинных хоромах, называлась более обширная, сравнительно с другими, и светлая хоромина, которая в домовитом обиходе и особенно на женской половине устраивалась по преимуществу для женских рукоделий, была рабочею комнатою. Своим устройством, т. е. большими красными окнами и их количеством она походила на терем и отличалась от него лишь тем, что ставилась не в самом верхнем ярусе древних хором, т. е. не входила в состав, жилого хозяйского Верха, а принадлежала к хороминам нижним и в смысле местоположения и в смысле своего служебного, рабочего назначения. Впрочем светлица всегда устраивалась только для чистых работ и если в иных случаях занимала верхнее помещение, то и называлась теремом, каков, напр. в царском дворце XVII ст. был иконный терем, находившийся в верхнем этаже набережной стороны Дворца. Сохраняя общее значение светлой, чистой и просторной рабочей комнаты, светлица, конечно, бывала необходимою принадлежностью и для других статей домовитого хозяйства, напр. в государевом дворце были особые светлицы на Сытном дворе «у отпуску боярской водки и у винной раздачи в столовое и вечернее кушанье»; на Хлебенном — «у присмотру приказных еств», т. е. которые бывали особо приказываемы и т. д.[255] Но частное так сказать специальное ее значение оставалось со преимуществу за комнатою женских чистых рукоделий, которая и носила название Светлицы по преимуществу.
Сначала в государевом дворце Светлица находилась в деревянных хоромах и всегда обозначала совокупность нескольких рукодельных комнат. В 1625 г. позади дворцовых зданий над Куретными дворцовыми воротами выстроена особая светличная каменная палата (т. I, 55), которая посредством крытых и открытых переходов или галерей соединялась с постельными хоромами царицы и царевен, а след. и со всем остальным дворцом. — Но и в это время подле Светличной палаты были поставлены и еще отдельные деревянные светлицы, по той причине, что, вероятно одной каменной палаты было недостаточно для помещения царицыных рукодельниц. В этих то зданиях сосредоточивалась вся рукодельная статья царицыной жизни. Здесь постоянно работало более пятидесяти женщин, мужних жен, вдов и девиц, — мастериц и учениц, из которых одни занимались белым шитьем, т. е. шитьем всякого белья; другие — золотым, под именем которого разумелось и шелковое шитье, т. е. всякое вышиванье золотом, серебром и шелками. Первые назывались по этому белыми швеями и белыми мастерицами, вторые — золотыми и золошными мастерицами.
Само собою разумеется, что в царском дворце, искусство вышиванья получало самое деятельное и обширное применение и всегда стояло на высшей степени своего совершенства, всегда славилось и лучшими во всей стране искусницами шитья и лучшими образцами произведений, чему, конечно, очень много способствовали государские дворцовые средства, как в отношении богатства, так и в отношении сосредоточения в своих руках всего лучшего, всего наиболее достойного по искусству и наиболее денного по материалу. Царицына Светлица была, в своем роде, такою же художественною школою, какою на половине государя была Иконописная палата и которой Светлица ни в чем не уступала, изображая те же иконы не красками, а шелками, с такою тщательностью и отчетливостью, что они и до сих пор заслуживают удивление археологов. Стиль иконописной раскраски, своего рода мозаики, давал полную свободу подражать ему в воспроизведении иконописных ликов такою же мозаикою шелкового шитья, которое притом исполняло свои работы по тем же иконописным переводам, прорисям и образцам с соблюдением не только основных линий, но и колорита раскраски.
Царицына Светлица, таким образом, представляет нам целый особый и забытый мир художнической деятельности, в которой художником является русская женщина, приносившая рядом с мужчиною, свой усердный и столько же замечательный труд на возвышение красоты и великолепия Божьего храма.
Начало шелкового и золотого шитья мы должны относить к самым первым временам нашей истории, когда оно, по всему вероятию, служило лишь домашним потребностям богатого наряда и убора. Само собою разумеется, что с принятием христианства, благодаря потребностям Церкви и знакомству и близким связям с византийскою Грециею, откуда без сомнения вместе с образцами работы являлись к нам мастера и мастерицы, — это женское по преимуществу художество, получило обширнейшее применение, распространилось и утвердилось как особая отрасль художества, служившего исключительно Церкви. Вероятнее всего, что в первое время особому его распространению способствовали женские монастырские общины. Мы видели, стр. 91, что уже первые княжны основывают монастыри, собирают черноризиц и с богомольными целями путешествуют даже в Греки, в Царьград, где конечно, в женских же монастырях знакомятся еще ближе с искусством. Женский монастырь должен был существовать женским же рукоделием; а какое же рукоделие было соответственнее монастырскому настроению мысли, как не то, которое прямо шло на украшение Божьего храма. Очень естественно, что первые женские монастыри были и первыми мастерскими и первыми рассадниками этого искусства. Татищев упоминает, что первая монахиня из русских княжен, дочь Всеволода, Янка сама учила черноризиц девиц грамоте, петь, шить. (Кар. 11. пр. 156.) Он же приводит свидетельство, что другая Анна Всеволодовна, жена Рюрика Ростиславича (1200 г.), «ни о чем более прилежала, как о милости и милостыни; обидимых и страждущих в напастех охраняла и защищала, еще же и должность материнскую хранящи, научила чад своих словесам и закону Божию, также милости и благонравию. Сама прилежала трудам и рукоделиям, швениям златом и сребром, как для себя и своих детей, пачеже для монастыря Выдубицкого, которому особенно усердствовала вместе с мужем[256]. Припомним Февронию Муромскую, которая быв крестьянкою ткала красн а, а ставши княгинею, а потом и монахинею, однажды в храме Пречистые соборные церква своими руками шила воздух, покров на св. сосуды, на нем же бе лики святых». В это время бывший ее супруг, также инок, князь Петр, присылает к ней вестника, что приблизился час его кончины и ждет он ее, чтоб вместе «отити от тела». Она ответила: пожди — вот дошью воздух во святую церковь. Супруг присылает вторично, говоря, что остается мало ожидать; присылает в третий раз, с словами что ожидать уже невозможно; «онаже останошное дело воздуха святого шияше, уже бо единого святого риз еще не дошив, лице же нашив, и преста, и воткне иглу и приверте нитею, ею же шияше, послала к блаженному супругу о преставлении купнем и помолившеся преставилась».
Таким образом не будет и малейшего сомнения в том, что в одно время с построением у нас первых христианских храмов явились на украшение их и первые памятники женского золотого и шелкового шитья. Скупые на подробности летописцы, редко, и то уже в позднее время, описывают самые предметы вышивания и обозначают их вообще именем церковной круты.
В 1146 г. они упоминают как князь Изяслав взял город князя Святослава и церковь св. Вознесение всю облупиша, забрал: сосуды, «индитьбе и платы служебныя, а все шито золотом»…
В 1183 г. в граде Володимери Суздальском сгорела соборная церковь, Богородица Златоверхая, а в ней все узорочья и в том числе «порт (одежд) шитых золотом и жемчюгом, яже вешали на празник в две верви от Золотых ворот до Богородице, а от Богородице до владыцних сений во две же верви, чюдных».
В XIII веке они упоминают: о церковных сооружениях князя Владимира Васильковича на Волыни, который между прочим устроил: «завесы золотом шиты, платцы (воздухи) оксамитны шиты золотом с женчюгом — херувим и серафим, иньдитья золотом шита вся»…
Из предметов мирского наряда, упоминают облечье золотом шито, как принадлежность одежды знатных людей, и сапози зеленого хъза шити золотом, что указывает вместе с тем и на мужское золотошвейное искусство.
Но конечно не одни монастырские мастерские доставляли украшениям церкви столько работ и еще чудных, как обозначает их летопись. Впоследствии, особенно, когда монастырские идеалы вполне водворились в семейном быту, каждый княжеский и боярский дом, каждый достаточный дом, направляемый благочестием и особенным усердием к Церкви, точно также приносил ей свои труды, или на помин души или исполняя свои набожные обеты и моления. — Это становится наконец святым обычаем, которому следовали непреложно и неизменно в течение всего допетровского века, хранили его, как догмат благочестивой семейной жизни.
В последующее время, в XVI и XVII ст. мы находим, что в каждом домостройном и достаточном хозяйстве, золотное и шелковое пяличное дело принадлежит уже к необходимым статьям общего домоводства и занимает самое видное место в числе разных других рукоделий. Каждая достаточная государыня и добрая домоводица, а главное, добрая рукодельница всегда сама была искусницею в этом пяличном деле. Оно служило первым признаком хорошего воспитания и образования в женском быту, лучшим украшением хозяйских добродетелей девицы и женщины. К тому же и самое положение женского быта, монастырски замкнутого и недоступного обществу, должно было особенно благоприятствовать укоренению и распространению этого рукоделия. В достаточной среде, трудно было найти занятие, более соответственное общему набожному настроению мыслей и набожным представлениям о наилучшем мирском подвиге жизни, с другой стороны нельзя также было найти занятия более соответственного так сказать «изящному» провождению времени, по крайней мере по понятиям века и особенно для девиц. И действительно, это рукоделие вполне могло удовлетворять самым возвышенным потребностям тогдашних стремлений и вкусов, созидая памятники на украшение Божьему храму, и производя множество предметов для красоты женского, а отчасти и мужского наряда. Словом сказать золотное и шелковое шитье все-таки вводило людей в мир искусства вообще, приближало их к изящному в жизни, и тем самым, быть может, смягчало нравы, направляло их к лучшей до обстановке века жизни, т. е. к жизни иноческой.
Как бы ни было, но еще и до сих пор в монастырях и церквах сохраняется множество памятников, которые показывают, что женский труд вышиванья нисколько не уступал мужскому иконописному труду и в такой же мере обогащал Церковь своими более разнообразными произведениями. В этих памятниках, пред лицом истории, женская личность свидетельствует о своей многовековой деятельности, о своем независимом самостоятельном труде, который был приносим с единою целью возвысить красотою и богатством обстановку церковного служения и молить о спасении души.
Некоторые памятники в своих надписях или в записках по случаю их постройки красноречиво рассказывают эти благочестивые стремления женской личности. Так на одной древней епитрахили в Новгородском Антониевом монастыре читаем следующие слова: «Госпоже Богородица, Пречистая Мати Божия, Милостивая Царице, пожалуй, Госпоже, помилуй рабу свою Марию, отдай ей грех; буди, Госпоже, помощница в сем веце и в будущем рабе своей Марие и раба своего Феодора. Спаси ее, Госпоже, Царица Пречистая. Пожалуй, Госпоже, помилуй!»[257] В записках новгородского Софийского синодика XVI в. между прочим значится: 1541 г. шила пелену княгиня Анна Оболенская в дом св. Софии неизреченные премудрости Божия, к ней же пелена и приложена бысть. — А за то поминати (княгиню) в сенанике и в литейном поминании в повседневном, докуда и храм св. Софии стоит, а из поминания не выгладити (не выскоблить имени) княгини Анны. –1543 г. шила златом и сребром пелену княгиня Ксения Шуйская в дом св. Софии, а приложена к Спасову образу. И как представится кн. Ксения — поминати (ее) в сенаняке и в литейном поминании и в повседневном, докуды и храм св. Софии стоит. 1543 г. тая же княгиня Ксения шила покровд десяти пядей образ Иоанна архиепископа новгородского — златом и сребром и шолки различными цветы. И на праздник на св. Пасху положила на гробе чудотворца Иоанна во храме св. Иоанна Предтеча — за здравие князя Ивана Михаиловича (ее супруга) и за свое и за своих благородных чад. А по преставления князя Ивана и княгини Ксении поминати их во всенаники и в литеи во веки в церкви св. Софии и в храме св. Иоанна Предтеча, идеже лежат мощи Иоанна новгородского»[258].
При настоящей задаче нашего труда, мы не имеем намерения да и возможности делать перечисление памятников, какие были совершены в разное время искусством вышиванья. Повторим только, что не смотря на утраты, их много сохраняется и до сих пор, а в прежнее время их существовало великое множество, чему свидетелями могут служить все древние описи церквей и монастырей, в которых отдел церковной «круты», т. е. одежд разного наименования и назначения, шитых и саженых или низаных жемчугом всегда бывает столько же полон и богат, как и другие отделы храмовой утвари. На памятниках наиболее замечательных почти всегда вышивалась и летопись их сооружения, иногда даже с обозначением имен трудившихся. В Антониевом новгородском монастыре хранятся ризы (1654 г.), У которых на оплечьи шиты золотом и серебром с передней стороны обр. Богородицы на престоле, 8 Апостолов и 4 новгородских чудотворца; а с задней стороны: Спас и Богородица и Предтеча, т. е. деисус, и в летописи обозначено: «шила Ростквина (?) Катерина Петрова»[259].
В Сольвычегодском Благовещенском соборе сохраняется пелена к образу царевича Димитрия, шитая по малиновому атласу золотом, серебром и шелками, на которой изображен царевич во весь рост и событие его убиения, а в полях святые и в углах символы Евангелистов. На задней стороне вышита летопись: «7163 (1654) года октября 19 совершена бысть сия пелена к образу святого благоверного царевича и великого князя Димитрия московского и всея Русии чудотворца, что на посаде у Соли Вычегодской в церковь Благовещения Пресвятые Богородицы по обещанию именитого человека Димитрия Андреевича Строганова, а труды и тщание сия пелены жемчугом жены его Димитрия Андреевича Анны Ивановны, а в лицах и в ризах и во всякой утвари труды инокини Марфы, по реклу Веселки»[260].
Таким образом и в царицыной Светлице главными и первыми самыми видными предметами золотого и шелкового вышиванья были различные церковные утвари, исполняемые точно также по обещанию, или в ознаменование усердных молений и благодарений по случаю каких либо домашних, семейных событий, домашних семейных отношений между царствующими супругами, за здравие живущих и на помин души умерших, так что сооружение таких памятников всегда олицетворяло в них внутреннюю задушевную историю благочестивой жизни царского Дома.
В разное время, смотря по требованиям и по назначению царицы или царевен, мастерицы изготовляли здесь следующие предметы церковной утвари: святительские шапки и саки (саккосы), омофоры, епитрахили, орари, оплечья ризные и стихарные, поручи; на церковные сосуды покровцы и воздухи, пелены и застенки к образам, убрусцы; хоругви, плащаницы, надгробные покровы, и т. п.
Из домашних мирских вещей первое место в светличных золотошвейных рукоделиях принадлежало вошвам. Это были бархатные или атласные, вообще шелковые платы, о которых мы уже говорили, стр. 625 и которые всегда роскошно расшивались узором, травами и разными изображениями; а потому из них же очень часто устраивали оплечья у священнических риз и у дьяконских стихарей и их размер вполне был пригоден для такого употребления. Было в обычае богатые женские наряды, именно причастные, в которых причащались св. таин, и именно летники с богато шитыми вошвами жертвовать по смерти в церковь на ризы. По всему вероятию эти то вошвы-платы, вшиваемые в оплечья риз, и возбудили мнение о неприличии такого дела еще в XII веке, в известных «вопросах» Кирика.
Из других частей старинного женского и мужского наряда мастерицы вышивали: шапочные вершки, особенно у женских шапок, ожерелья или воротники, стоячие и отложные, запястья, женские башмачные и чеботные переды из бархата и атласа; вышивали также женские и мужские сорочки, фаты и особенно много изготовляли вышивных ширинок, фусток или платков, полотенец, убрусов, т. е. головных покровов. В государеву мастерскую палату изготовляли так называемый кречатий наряд, убор ловчих птиц и для собственного употребления и для посылки в дарах к турецкому султану в Царьград, в Кизылбаши к персидскому шаху и к европейским государям, особенно к английским королям. Этот убор состоял из вотолки, нагрудника, нахвостника, нагавок, шитых из атласа и клобучка из бархата, которые частью вышивались золотом, а преимущественно низались жемчугом, а также из обнажей, должика, силец и задережек, которые украшались жемчужными низаными ворворками и кляпышками.
В золотное дело употреблялось волоченое золото и серебро, немецкое и отчасти турское, сканое и пряденое с шелком, а также золотая и серебряная нить разновидного изготовления, именно канитель, трунцал или струнцал, картулит или картулен, картунел; бгань или гбан, и разные роды так называемых блесток: звездки, пелепелы, плащики, чепочки и т. п. Больше всего употреблялась канитель и особенно немецкая, которая была тонкие и толстая, гладкая и грановитая, красная собственно золотая, и цветная (разных цветов), а также белая, серебряная; трунцал также был красный золотой и белый серебряный, как и вообще словом белый обозначалось серебро, в отличие от золота и золоченья.
Все эти предметы покупались в Серебряном ряду и у торговых немцев, за золотник по 5 алтын. Толстая канитель была дороже и покупалась по 6 алт. 4 д.; в этой же цене была канитель цветная. Трунцал, бгань и цепочки продавались также несколько дороже, по 5 алт. по 2 и по 4 денги золотник. Волоченое или пряденое золото и серебро продавалось намотанное на цевки или катушки или же связаное кистями, и весилось литрами (72 зол.) и цевками (6 зол.) отчего и называлось литерным и цевочным; нитями в золотнике считалось 10 нитей, а в цевке 60.
В XVI ст. литра продавалась дешево по 4 1/2 р. и дорого по 6 р. В XVII ст. дешевая цена была 10 р. 80 к. (по 15 к. зол.) дорогая 14 р. 40 к. (по 20 к. зол.). Та же самая цена стояла и на все другие изделия из золотой и серебряной бити поименованные выше.
Так как волоченого золота и серебра и канители употреблялось много, а дома все это можно было приготовлять дешевле и выгоднее, то во Дворце еще в начале XVII ст. было заведено канительное производство, были вызваны немцы мастера и устроен канительный стан. В первой половине XVII ст. находились при Дворце и в царицыну мастерскую палату поставляли канитель и подобные предметы канительные мастеры: Иван Баженов 1614 г., Мурза Гаврилов 1614–1626 г.; Фредрик Гурик и Курик 1622–1632 г.; Юрий Яковлев, волочильник 1623–1630 г.; Авраам Юрьев Каврик и Гарвин 1628–1633 г.; Ульян Ульянов 1632–1636 г.; Иван Буков 1632–1633 г.; Француженин Иван Бостин 1633 г.; Абрам Арфин 1634–1637 г. и др.
О способах и о самом производстве золотого шитья мы имеем мало сведений. По всему вероятию многое из старинной техники этого дела сохраняется и теперь, у нынешних русских золотошвеек, особенно по украинным старинным городам. О способах шитья в XVII ст. встречается несколько указаний при описании шитых вещей. Так обозначается шитье гладью, высоким швом, начеканное дело, т. е. на подобие чеканной металлической работы; наканительное дело, спиралью; шитье в петлю, в большую петлю, в круги, в мелкие кружки, в цепки, в вязь, в клопец, в лом, в черенки, сканью. Чаще встречается обозначение шитья на-аксамитное дело, на подобие аксамита, особого рода парчи, в которой узоры, травы и разводы ткались или возвышенно перед полем или фоном материи или же на оборот: поле ткалось возвышенно, а разводы углубленно, при чем поле бывало золотное, а разводы шелковые, или поле шелковое, а разводы золотные. Золотое и шелковое шитье подражало этому способу ткани, почему и самый способ такого шитья определялся словом аксамитит, т. е. шить подобием аксамита. Таким же образом шитье подобием бархата обозначалось выражением: бархатить[261].
Нераздельно с золотошвейною работою стояло низанье или саженье жемчугом, который ценился по величине, окатности или скатности, особенной круглоте, и по чистоте воды, т. е. по чистоте (лоску) и белизне зерна, вообще цена ему была «по зерну смотря», т. е. в высшей степени различна. «Память, почему знать купить разные всякие купеческие рухляди и товары» на счет жемчуга советует так: «покупай жемчуг все белый да чистый, а желтого никак не купи: на Руси его никто не купит». Напротив у восточных народов предпочитался жемчуг желтоватый, никогда не терявший своей воды, между тем как белый через несколько лет темнел и желтел.
Жемчуг зерновой окатной, чистый и белый, покупался в XVI в. за зерно без малого в золотник весом по 8 руб. По этому расчету с некоторым понижением ценились зерна и меньшей величины, так что зерно в 1/6 зол. стоило рубль. — Это был жемчуг «великий, большой». Жемчуг средний и мелкий, ссыпной, и при том рядовой, т. е. обыкновенный, не отличавшийся особенною чистотою и окатностью ценился также сообразно своей величине: 15 зерен в золотнике стоил 1 1/2 р.; 30 зерен — 1 р.; 50 зерен — полтина и т. д. Зубоватый, т. е. не гладкий, угольчатый, рогатый, но чистый, шел при гладком в полцены; а самый окатный или окатистый чистый при рядовом в две цены. Зернятка, очень мелкий, и бутор, лом, продавался еще дешевле.
Лучшим, а след. и более дорогим почитался жемчуг гурмыцкий или бурмицкий, бурминский, вывозимый из Ормуза или Гурмыза (страна, город и остров при Персидском заливе)[262]. Затем следовал жемчуг кафимский, вывозимый из Кафы (Феодосии). Много жемчугу привозили и с западной границы чрез Архангельск. Употреблялся также и русский жемчуг варзужский, добываемый в р. Варзуге (Арханг. губ. Кемского уезда); он же, вероятно, в начале XVI ст. назывался новогородским.
Низали жемчугом в снизку, в ряску, в рясную, рясою, в перье, в прядь, во одну, в две, в три пряди, в одно зерно, в шахмат, в рефидь, лесом, зелы, т. е. в виде буквы зела, и т: и., вообще способ низанья обозначался фигурою узора или какого изображения.
Кроме жемчугу в украшенье золотого и серебряного шитья употреблялись и дорогие камни разных наименований, всегда для низанья просверленные; а также и простые камни из стеклянных сплавов, называемые достоканами, варениками и смазнями. В XVII ст. употреблялись в низанье камни черные бирюзки. Пронизки или бусы и бисер в работах царицыной светлицы употреблялись редко, по той причине, что это был наряд небогатый. В соответствие камням шитье украшалось нередко и металлическими, золотыми и серебряными дробницами, т. е. дробными мелкими чеканными или резными фигурами и запонами с каменьями или с финифтью.
Всякие изображения и узоры и надписи, назначаемые для вышиванья или низанья, прорисовывали по ткани обыкновенно белилами или чернилами состоявшие при Светлице знаменщики или рисовальщики. В иных случаях рисунки изготовлялись и на бумаге, черченьем и прокалываньем. Мастерицы по рисунку выметывали очерк белью и затем расшивали шелками или золотом и серебром. В свое время для царицыной Светлицы много работал и знаменитый иконописец второй половины XVII ст. Симон Федоров Ушаков, состоявший сначала знаменщиком в Серебряной палате.
По штату при Светлице знаменщиков было двое. В 1620 г. знаменщиками золотных мастериц были Иван Некрасов, Иван Иванов, которые апр. 3 получили вероятно в награду за труды до 4 арш. сукна. Потом упоминаются: Петр Ремезов (с 1625 г.), на место которого 1652 г. февр. 29 поступил Карп Тимофеев. Прося этого места, он писал в своей челобитной, 12 генв., что «при нем Петре Ремезов знаменил он многие дела в прибавку больши 10 лет, по иконному: святительские шапки и саки и амфоры и патрахели и улари и ризные и стихарные оплечья и поручи; плащаницы и на церковные сосуды покровцы и воздухи и гробные покровы и на пеленах святых отец деяние и столповые слова около покровов и воздухов и пелен и подписи; и всякое травное дело знаменит; а прежний де знаменщик, Петр Ремезов, знаменил одно травное дело, а по иконному знаменить и словописново дела и подписей писать неумеет; а знаменивали прежде сего, по иконному, его (Карповы) братья, иконники, из корму, а давано им от того дела по 2 алт. по 2 денги на день; а словописец де был жалованной; а ему было денег 15 р. да хлеба 20 чети ржи, овса тож; и он Карп жалованьем перед своею братьею, иконниками, скорблен; и живучи у государева дела безпрестаня, оскудал и одолжал», почему и просил сравнять его с жалованными иконниками. Из этой челобитной видим, что светличные знаменщики знали только одно травное дело, а по иконному рисовать не умели. Для иконного знаменья, как увидишь, призывались знаменщики — иконники из Серебряной и Оружейной Палаты, В конце XVII ст., 1660–1690 г., светличными знаменщиками были: Петр Симонов, Оника Онисифоров, Афанасий Резанцев, Григорий Лукьянов; писцами: Иван Ферапонтов, Дмитрий Третьяков.
Чтобы дать некоторое понятие вообще о рукодельной деятельности царицыной Светлицы, приводим в отделе Материалов № 113 несколько записок о знаменных делах, по которым исполняли свои работы мастерицы.
Само собою разумеется, что рукоделия царицыной Светличной Палаты не ограничивались только этими первостепенными богатыми и роскошными работами, вышиваньем и низаньем. Мастерицы занимались также шелковым и золотным плетеньем, вязаньем, тканьем, сканьем (сученьем), изготовлением кистей, шнурков, поясков, тесемок и т. п. разными мелочными делами, не говоря уже о белом деле, о шитье белья и вообще о шитье всяких предметов даже и кукол маленьким царевнам и царевичам и разного потешного их рукоделья. Подробности обо всех таких работах можно найти в приводимых ниже записках Верховому взносу и кроенью платья, в отделе Материалов.
Во второй половине XVII ст. в Москве славились своими работами и Светлицы некоторых боярынь. Андрей Матвеев говорит, что окольничий Василий Волынский, человек гораздо посредственного смысла и легкомысленной совести и муж малограмотный, вошел у тогдашних временщиков в великое жалованье, а стало быть проложил себе путь и к высшим местам, по своему лицемерному похлебничеству и «супруги своей по всехвальному в Москве в те времена всякого золотом и серебром дорогого шитья в своем доме, гораздо знаменитых швей художеству»; таким образом, не по разуму своему, но токмо по той льстивой и стеклянной фортуне приобрел зело светлое благополучие. Ему был дан в управление даже Посольский Приказ, а он это управление и политические дела, столько остро знал, сколько медведь на органех играть[263].
Другая знаменитая боярская светлица принадлежала боярыне Дарье Прохоровне Милославской, жене боярина Ивана Богдановича Милославского, у которой иногда покупались разные вещи во дворец, в государевы хоромы, Матер. стр. 156.
Не говорим о девичьих монастырях, где золотошвейное искусство всегда процветало, особенно в Вознесенском, в котором в начале царствования Михаила сосредоточена была даже и вся дворцовая светличная работа, ибо там жила великая инока Марфа Ив., мать государя, управлявшая в первое время всем царицыным хозяйством двора. Но и менее значительные монастыри также славились своими мастерицами. В 1651 г. (июня 12) Варсонофьевского монастыря старица Домникия Волкова делала и обнизывала жемчугом святительскую шапку в Назарет назарейскому митрополиту Гаврилу.
Само собою разумеется, что монастыри были наполнены такими рукодельницами, ибо туда поступали девицы и вдовы, уже искусные во всяких домашних рукоделиях, а золотое шитье, как мы говорили, всегда было необходимым и почти исключительным занятием женщин достаточного, а особенно знатного круга, для которого монастырь обыкновенно становился единственным приютом, как скоро, по какой либо причине, должно было оставить кров домашний.
Петрей, обозначая вообще положение русских женщин, говорит, что «в домашнем хозяйстве лучшие и знатнейшие женщины имеют мало значения: мужья содержат их, как невольниц; они сидят взаперти в своих комнатах и обыкновенно шьют, либо вышивают на полотне ширинки золотом, серебром и шелками; они очень искусны в этом деле и мастерицы вышивать по всякому узору, некоторые даже до того, что перещеголяют иных швей в шитье жемчугом, и рукоделья их вывозятся в дальние краи».
* * *
Именем белой казны обозначался запас полотен и разных других льняных изделий, изготовляемых про царский обиход. Как в крестьянском быту льняное дело находилось исключительно в женских руках, так точно и в государевом дворце эта статья домашнего хозяйства принадлежала исключительно ведомству самой царицы. Здесь по обширности потребностей это дело было устроено в широких размерах. Изготовлением разных предметов белой казны занимались две большие городские слободы, в Москве Кадашевская и в Твери Константиновская (впоследствии переведенная в Москву), и два села Ярославского уезда Тихвинского стана, Брейтово и Черкасово. И слободы и села назывались хамовными по имени главного производства, которым занимались, т. е. тканья полотен, что в собственном смысле и называлось хамовным делом. Нельзя полагать, что это слово хам идет от шведского ham рубашка и вообще от немецкого, след. от варягов. По всему вероятию оно идет, быть может вместе с производством, еще из Индии, где хаман значит полотно бумажное белое, очень тонкое и частое, уподобляющееся голландскому. Оттуда вместе со многими индейскими тканями, напр. шидою (ситец), оно и привозилось в древнейшее время; а после, по его образцу, стали ткать его и у нас.
Полотна в царицыных слободах ткались двойные из двойной пряжи, гладкие и полосатые; тройные из тройной пряжи, потолще, тоже гладкие и полосатые; тверские, тоже тройные, составлявшие третий сорт, похуже первых двух. Затем скатерти или скатертные столбцы — задейчатые, посольские, большие, средние и малые, тверские, хлопчатые; убрусы или полки убрусные; утиральники, полотенца, и кроме того изготовлялись нити и бель.
Производством занимались хамовники (ткачи) и деловицы: ткальи, пряльи, бральи, швеи, задельницы, бельницы или беляницы и бердники. Работа была распределена между ними на годовые уроки. Каждый урок назывался делом: дело ткалейное, дело прядитье, дело бралейное, швейное, беляное, бердяное. Объем дела уравнивался большею или меньшею трудностью изделья; хамовники работали на дело, т. е. в годовой урок по семи полотен тонких (двойных) и по семи полотен тверских (тройных), причем двойное полотно одно считали за 1 1/2 полотна тройных и так счет держали между собою при раскладке дел по общему тяглу.
Мастерицы — ткальи работали на дело по 6 полотен двойных и по 8 тройных. Мерою в длину полотна ткались в 14 арш. Для полотен пряжу готовили для каждого сорта особые пряльи и ставили пряжи на дело в годовой урок для двойных полотен 2 полотна, а для тройных 3 полотна. Пряльи тверских полотен ставили пряжи на дело по 8 полотен тверских. Убрусы или убрусные полки и утиральнички готовили также бральи, пряльи и швеи. Бральи ставили на дело по 10 полочек, причем утиральничек бральи ставили во бранье за три полочки убрусных, след. по работе он в три раза был труднее убрусов. Для того же дела пряльи ставили, т. е. пряли основки, называемые по особому качеству пряжи убрусными. На дело в годовой урок таких основок они пряли по 20. Швеи утиральничных и убрусных дел шили на дело по 5 убрусов, и утиральничек в шитье ставили по трудности работы за 4 убруса.
Так было в московской хамовной слободе Кадашове. В ярославских селах уроки убрусного дела немного отличались от московских. Там убрусы работали тонкие и двойные из двойной пряжи. Бральи брали таких убрусов по 8 на годовое дело; швеи шили тонких убрусов по 5, а двойных по 6 на дело. Для двойных убрусов пряльи готовили пряжи в годовой урок по 24 убруса. Двойному полотну по делу равнялись 8 убрусов, а тройному — 12 убрусов.
Полотна скатертные или скатертные столбцы изготовлялись бральями, пряльями и бельницами. Эти столбцы также бывали двойные и тройные, мерою по 10 арш. Здесь, по особому способу работы, ткалей замеыяли бральи, которые готовили на дело в годовой урок по 2 столбца двойных и тройных. Пряжу для них ставили особые пряльи, работавшие в годовое дело пряжи для двойных столбцов — по 2 столбца; для тройных столбцов по 6 столбцов; для хлопчатых скатертей по 8 столбцов. Бель для тех же скатертных столбцов ставили пряльи — беляницы: для двойных столбцов по 4 столбца; для тройных — по 8 столбцов. Двойные столбцы назывались также задейчатыми. Пряльи этих задейчатых скатертей работали пряжи на дело по 10 основок и по 10 утков. Так называемых посольских скатертей, украшаемых кроме бранья еще и шитьем, изготовлялось всего 2 столбца в год, на что требовалось бралейных 4 1/2 дела, а швейных 9 дел.
Обыкновенно каждый скатертный столбец, т. е. полдела, работала одна бралья, одна прялья пряла основки и утки и одна беляница давала бель. Но иногда два столбца работали три бральи, три пряльи и две беляницы.
Узоры, которые выбирались на скатертях, известны следующие: 1) Ключатик, 2) Ореховая развода по два олене в гнезде, 3) Ореховая развода по оленю в гнезде, 4) Лоси под деревом, 5) Полтинки, 6) Петухи, 7) Немецкое колесо, 8) Чешуйки, 9) Листочки, 10) Месецы, 11) Деревье, 12) Осмерног в двазубь, 13) Осмерног в тризубь, 14) Бараньи рога, 15) Безконечник, 16) Кривоног, 17) Красная развода, 18) Короваи, 19) Гусиная плоть — узор наиболее употребительный для расхожих скатертей, и др.
Годовой урок нитной пряжи, для нитей расхожих, а равно и белевой измерялся мерою полотна, т. е. количеством пряжи, какое ставилось на целое полотно. На годовое дело нитные пряльи ставили нитей по 6 полотен. Кроме того дело нитное и белевое измерялось также мотами или пятинками. Бели целое дело заключало в себе 24 мота, а столбцами 8 столбцов, ибо столбец считался за 3 мота.
Бердникя в целое годовое дело изготовляли берд на 100 дел различной белой казны, ткалейных, бралейных, прядитьих.
На покупку необходимых для производства работы припасов, на лен, мыло, золу, на ничаницы (тонкие веревки) и окончины для окон выдавалось из царицыной казны денежное жалованье, смотря по делу. В ярославских селах пряльи получали в год на дело 47 алт. 4 д.; ткальи — 23 алт. 2 д.; бральи убрусов — 23 алт. 2 д.; бральи скатертей — 46 ал. 4 д.; швеи — 35 алт. 3 д.; бердники на лен на перевой 46 алт. 4 д. — В Кадашевской слободе хамовники и бердники по 30 алт., деловицы все кругом по 17 алт.
Кроме того выдавалось еще хлебное жалованье также по размеру дела. На целое дело шло в Кадашове в 1631 г. по 10 четвертей без полуосмины ржи и по 7 четвертей без полуосмины овса. В ярославских селах в 1670 г. — по 10 четв. с осьминою ржи и по 6 четв. овса. В тверской Константиновской слободе в 1659 г. 9 и 6 четв. ржи, 10 четв. с осминою и 7 четв. с осминою овса и на квасы по четверику овса.
Каждая хамовная слобода и ярославские села были обложены известным количеством дел, соответственно количеству земли, занимаемой дворами и для посева льна, а также и полевой в селах, отделяемой тоже для посева льна. Мера деловой дворовой земли называлась дворовою загородкою и равнялась, кажется, 200 квадр. саж. К этому в селах на дело назначалось для посева льна полевой земли по два четвертачка или по полудесятине в поле, а в дву потомуж.
В Кадашове окладных дел было 189 с полуделом (1624–1644 г.), занимавших в слободе 413 дворов да пустых мест целых 7 дел. В тверской Константиновской слободе в 1631 г. 29 дел; в 1659 г. 28 дел, а в 1682 г. на 60 дворах 37 дел без чети. В селах Брейтове и Черкасове в 1625 г. 154 дела без 12 доли дела. В 1638 г. 175 1/2 дел и пол-пол-трети дела; а в 1670 г. на 248 дворах 200 дел с третью. Та же цифра оставалась здесь и до последних годов XVII ст. (1696 г.), хотя число дворов к этому времени увеличилось до 300. Таким образом из этих указаний о числе дворов и числе дел мы видим, что жилой двор вовсе не был мерою целого дела.
Царицына Мастерская Палата, назначала в слободы и села только общее количество окладных дел и не входила в подробности распределения этих окладов между хамовниками и деловицами. Слободы и села сами уже разверстывали оклады по дворам и по людям, смотря потому, кто и какою долею общего земляного надела пользовался и какую долю хамовного дела работал. В этом случае хамовному населению была предоставлена полная свобода. Из окладных дел всякий брал себе то, что умел сработать. Каждое дело при разверстке дробилось не только на половины и четверти, но даже и на осмухи, и двор-семья мог сидеть и на полуторе деле и на делом деле, и на трех четвертях, и на половине, и на четверти дела, и к тому еще даже и эту величину мог составлять из мелких долей различных дел, смотря по тому, кто что умел в семье работать. Так бывали дворы или семьи, работавшие напр. полдела с осмухою или пять осмушек: 3 осмушки дела прядитья двойных полотен, осмуха дела прядитья тройных полотен, осмуха прядитья двойных убрусов. Или: двор — на три осмухи прядет полотно двойное без четверти да на осмуху прядет полполотна без осмухи тройных да на осмуху прядет два убруса с четвертью двойных убрусов. Или двор — три чети дела: полдела ткалейна тройных полотен да четь прядитья двойных полотен; двор — целое дело: полдела прядитья тройных полотен, четь прядитья двойных полотен, четь швейная тонких убрусов; двор — целое дело: полдела прядитья тонких убрусов, четь прядитья тройных полотен, четь бралейна двойных столбцов. Таким образом каждый член семьи из женского племени избирал себе большую или меньшую долю того или другого дела и работал эту долю на годовой урок. Иной брал четь шитья убрусную и шил убрус с четью, ибо на целое дело шитья убрусного шло 5 убрусов; иной брад половику дела бралейную столбешную (двойных столбцов) и брал столбец, ибо на целое дело шло 2 столбца, иной — четь ткалейную двойных полотен и ткал 1 1/2 полотна; иной — осмуху дела прядитья двойыых полотен и прял четь полотна; иной — четь дела беляную и прял бели на столбец двойной или 6 мотов, и т. д. По таким дробям распределялось и денежное и хлебное жалованье.
В ярославских селах в 1670–1696 годах 200 1/3 дел были распределены следующим образом: двойных полотен ткалей 18 1/3 дел; прядитьих 54 1/2 дела. Тройных полотен ткалей 18 дел, прялей 48 дел. Тонких убрусов бралей 5 дел, прялей пол-5 дела; швей пол-8 дела. Двойных убрусов бралей пол-2 дела, прялей пол дела, швей 2 дела. Двойных скатертных столбцов бралей 8 дел, прялей 8 дел, беляниц прялей 4 дела. — Тройных скатертных столбцов бралей 12 дел, прялей основкам и уткам 4 дела, беляниц прялей 4 дела. — Бердных 2 дела. Всего в годовой урок готовилось: двойных полотен 108, по 14 арш. длины, да полотно убрусное полосатое; тройных — 144; тонких убрусов 38; двойных убрусов 12; скатертных столбцов двойных 16, мерою по 10 арш.; тройных 2и столбца (22 столбца да за 2 столбца: 2 полотна нитяные по образцу, тонкое да ровное; до 20 мотов нитей тонких и ровных в пятинку, по образцу). Денежного жалованья на все дела выдавалось в год 251 р. 24 алт. 5 д.
Нам неизвестно время первоначального заведения хамовных слобод и сел. Знаем только, что московские слободы существовали уже в половине XVI ст., именно за Москвою рекою, где в Кадашове в это время царем Иваном Вас. была построена церковь Козмы и Дамьяна, которая и содержалась на государевой руге. В той же местности царица Анастасия Романовна устроила еще слободу белильную, которая по церкви именовалась Екатерининскою (теперь церковь св. Екатерины на Ордынке) и поставляла в царицыну казну белевую пряжу. Впоследствии эта слобода принадлежала царице Ирине Федоровне, а после Московской Розрухи (в Смутное время) снова была устроена по приказу иноки Марфы Ив. в 1626 г. со льготою на три года, из вольных охочих людей. В 1643 г. царица Евдокия Лук. устроила под селом Рубцовым — Покровским новую хамовную слободу, Введенскую, с церковью Введения, которая была заложена 14 сент. 1643 года и освящена 17 ноября[264].
Но вероятно мысль об устройстве новой слободы была оставлена, ибо через год, в 1627 г. Екатерининская слобода поступила из ведомства царицына Постельного приказа в Земский приказ, т. е. в число черных слобод. Вероятно также, что взамен новой слободы была в это время переведена в Москву из Твери хамовная тверская Константиновская слобода, поселенная тоже за Москвою рекою. В 1635 г. эта Константиновская слобода называется еще новою.
Нет сомнения, что теперешнее урочище Хамовники (церковь Николы в Хамовниках), где также была хамовная слобода, упом. с 1624 г., принадлежит к первым хамовным поселениям Москвы.
Хамовные слободы хотя и находились в ведомстве Постельного Приказа цариц, и были подсудны только этому приказу, но во внутренних своих делах управлялись по старым обычаям собственными выборными людьми, мирским сходом или: советом и старостою с целовальниками и десятскими, которые все выбирались обыкновенно на год. Эти служащие лица утверждались в своих должностях особою записью, выбором, где прописывались и обоюдные обязанности. В Кадашевской Хамовной слободе, в конце XVII ст. по случаю большого населения (больше 2000 дворов) выбирали двоих старост, 4 целовальников, 16 десятских и дьячка (писаря), Выбиравшие писали «и быть им старостам на Хамовном дворе и за нашими мирскими делами ходить неоплошно и об наших мирских делех радеть и о чем доведется бить челем великому государю; а нам их всею слободою слушать и в челобитье их не подавать и по их присылке на Хамовной двор на совет приходить без ослушания и не огуряться»… В ярославских селах в выборных службах бывало: староста, три целовальника, два земские дьяка, два доводчика. Центральною местностью Слободы в деловом отношении был Хамовный двор, на котором находилось несколько хамовных изб, просторных и светлых, с большими окнами, для производства различных работ, ткалейных, бралейных и швейных. Сюда то и собирались каждый рабочий день хамовники и деловицы, садились за станы, ткали полотна, брали скатерти и убрусы и шили в пяльцах. По дворам они работали только не очень сложные дела, особенно пряжные или прядитьи, и вообще такие, которые не требовали обширного помещения.
В Кадашевской слободе на Хамовном же дворе жила в особом помещении кадашевская приказная боярыня и стоял особый анбар с хамовною всякою казною, где хранился лен нечесаный, очесаный кужель, счески и т. п.; также берда простые и берда с набилками, что берут посольские скатерти, берда наметочные полотенные, утиральничные, убрусные, нитные и пр. На том же дворе находилась и слободская схожая изба, в которой слобожане собирались на мирские советы.
В 1658–1662 г. Кадашевской хамовной двор был построен каменный. Когда по царскому указу приступали к постройке деловых палат, то прежде всего опросили приказную боярыню Татьяну Шилову, всех деловых хамовников и мастериц, какие именно палаты, какой величины и какого устройства будут надобны, чтобы делать в них всякое хамовное дело. Те объяснили, что надобны 4 палаты поземнын, а промеж их сени, а мерою длиннику 21 саж., поперек 5 саж.; а против тех палат другие таковыж мерою.
Около двора выстроена каменная ограда кругом на 157 саж., в вышину от белокаменного фундамента в 2 саж.; с двумя воротами большими и малыми, шириною пол-5 саж.; вверх до орла 6 саж.; и с четырьмя наугольниками круглыми (род башен) вышиною от ограды до яблока в 1 1/2 саж. Деловых палат выстроено две больших в длину внутри каждая по 85 саж., шириною внутри по 4 3/4 саж., с сводами пазушными вышиною 2 саж. слишком и каждая с 20 окнами в свету по 1 1/2 ар. длины и по 1 арш. ширины. Меж ими сени шириною 2 1/2 саж., с рундуком; а во втором ярусе палата над сенями с 6 окнами и две палаты по сторонам того же размера и с тем же количеством окон, как в нижних палатах. Всход был сделан с рундука лестницею в 17 ступеней.
В палатах было построено 5 печей, 4 белых, а пятая киевская мурамленая. Кроме того подле хамовного двора огорожен решеткою беленной двор для беленья полотен в длину 34, а поперек 16 саж., с решетчатыми же воротами, а на меже беленного и хамовного дворов вырыт колодезь. Впоследствии при Петре из этого хамовного двора устроен Суконный двор, сохранивший и доселе свое имя в так называемых суконных банях, между большим и малым каменными мостами.
Кадашевская хамовная слобода, пользуясь большими льготами в торговых промыслах, была едва ли не самая богатая слобода в Москве. Из ее жителей всегда пополнялась и Гостиная сотня. Однако ж, для того, чтобы хамовное дело стояло всегда вполне и не расстраивалось от выхода из слободы деловиц, было крепко заказано (особенно с 1670 г. окт. 25), чтоб кадашевцы дочерей своих и племянниц и внучат, не бив челом государю, за слободу и в Кадашево инослободцев и гулящих людей замуж отнюдь не выдавали и в домы не принимали.
Управлявшая хамовным делом слободы Кадашевская Боярыня заботилась главным образом о том, чтобы белая казна во всех своих видах работалась как возможно лучше, чище, отчетливее. Когда она доставляла царице казну в наиболее исправном виде, то обыкновенно получала в награду портище сукна на опошень. Точно также хамовники и деловицы особенно отличавшиеся в искусстве своего рукоделья, тоже получали от царицы награду, а их рукоделье посылалось на хамовной двор, как образец для работы с приказом делать точь-в-точь по такому образцу. Время от времени являлись больше искусники в том или другом роде хамовного рукоделья. В 1692 г. великим государям Иоанну и Петру бил челом сиделой хамовник ткач Авдюшка Епифанов и писал между прочим: работаю вам государям лет с 15, и рукодельишко мое вам государям годилось и в образцах с Верху на хамовной двор сходило, чтоб точь моей руки было, слово в слово; и моей руки в точи ни у кого не прибрали, только прибрали в точи моей же руки работу.
В ярославских селах Брейтове и Черкасове хамовный двор назывался семереиным двором от семеренных изб, в которых производилось хамовное дело, сидели мастерицы. Семернею именовалась изба или хоромина семи сажень длиною, с светлыми по обеим стенам окнами, постройка, именно по своей длине, необходимая для ткацкого дела. Мы видели, что в Кадашове палаты имели каждая 8 1/2 саж. длины и по 10 окон в стенах. Подобным образом устроены были и семерни, т. е. помещения деревянные. В селах хамовным делом и хамовниками заведовал приказчик, назначаемый от царицыной Мастерской палаты. Двор его стоял подле семеренного двора. Сельчане же между собою управлялись и разверстывали хамовное дело своими выборными людьми, мирским сходом. На ответственности приказчика, старост и целовальников лежала исправная доставка белой казны в Москву, в Приказ царидыной Мастерской палаты, куда казну отвозили старосты с целовальниками и сдавали ее в коробьях за своею печатью. Когда на Семеренном дворе новую казну в дело заводили (каждогодно в начале февраля, 9 числа, иногда в начале апреля), то в семеренных избах попы всегда пели молебны Спасу, Богородице и Ивану Предтечи и воду святили. Изготовление казны оканчивалось в конце ноября и когда ее укладывали в коробьи, дек. 1 или 10, чтобы везти в Москву, то попы также пели молебен Рождеству Богородицы, Иоанну. Предтечи, Алексею Человеку Божию, за что причту на весь собор вобче давалось в первом случае 6 алт. 4 д., а во втором 4 ал. 2 д. и к образам свеч восковых ставилось на 6 денег.
О населенности этих сел переписные книги свидетельствуют, что в 1669 г. в Брейтове находилось жилых дворов 159 людей в них 910 челов.; в Черкасове 89 дворов, людей в них 490 ч. В 1671 г. мая 20, по случаю целованья креста новой царице Наталье Кирилов., в Брейтове и на посадах, на Заруцком и на Воронецком, хамовников и братьи их и племенников и детей и внучат было 233 чел. мужского пода и хамовниц и девиц 234 ч. В Черкасове муж. 134 ч., жен. 135 ч.; и обоего 736 ч.