После ясного дня наступил тихий вечер, и солнце закатилось, когда в одной из многочисленных пристроек дворца княжеского, в просторном и светлом тереме, собрались вокруг накрытого стола человек тридцать ратных людей: отроков, гридней, сокольничих и других ближних слуг Владимировых. В переднем конце стола оставлено было почетное место для того, кто должен был представлять Услада: по левую его сторону величался, развалясь на скамье, наш старый знакомый Фрелаф; по правую сидел Простен. Весь стол был покрыт яствами; янтарный мед шипел в высоких кубках и выливался белою пеною через края глубоких братин; но пирующие сидели и стояли молча, не принимались за роскошную трапезу, и на всех лицах изображалось нетерпеливое ожидание.
— Что за диковина? — сказал наконец Простен. — Да что он, сквозь землю, что ль, провалился? Вот уж солнышко село, а его все нет как нет.
— Да и Стемид еще не приходил, — сказал один молодой сокольничий.
— В самом деле, — прервал Фрелаф, привставая и окинув взглядом все общество, — его точно нет. Я думал, что он сидит вон там, на конце стола. А слыхали ли вы, братцы, поговорку, — продолжал он, выправляясь и разглаживая свои усы, — «семеро одного не ждут», а нас человек тридцать; так, кажется, нам можно и двух не дожидаться.
— Ага, заговорил и ты, Фрелаф! — сказал Остромир, один из десятников великокняжеской дружины. — А я уж думал, что у тебя язык отнялся: ведь ты помолчать не любишь.
— Да что, братец, хоть кого зло возьмет. Чем мы хуже этого Всеслава?.. Мальчишка, ус еще не пробился, а ломается как будто невесть кто! Изволь его дожидаться!
— Видно, что-нибудь задержало, — сказал Простен. — Как быть, подождем; уж если мы выбрали его в Услады, так делать нечего.
— Да что вам дался этот Всеслав? — подхватил варяг. — Молодцов, что ль, у нас не стало? Наладили одно да одно: он, дескать, всех пригожее! Эко диво! Большая похвальба для нашего брата витязя! Уж коли пошло на то, так вам бы лучше выбрать в Услады какую-нибудь киевскую молодицу, чем этого неженку, у которого в щеках девичий румянец, а в голове бабий разум!..
— Да в руках-то брат, у него не веретено, — прервал Простен.
— Веретено? — вскричал Фрелаф. — Что за веретено?.. Какое веретено?
— Какое? Вестимо какое!.. Он только что с лица-то и походит на красную девушку, а в ратном деле такой молодец, что и сказать нельзя.
— Да, да! — возразил Фрелаф, оправясь от своего замешательства. — У вас все в диковинку! Вот как у нас, так этакими молодцами хоть море пруди. Не правда ли, Якун? — продолжал Фрелаф, обращаясь к одному варяжскому витязю.
— Нет, брат, — сказал Якун, — Всеслав — удалой детина, и кабы он был наш брат, варяг, так я не постыдился бы идти под его стягом, даром что у меня усы уже седеют, а у него еще не показывались.
— Под его стягом! — повторил Фрелаф. — Да по мне, лучше век меча не вынимать из ножен…
— Не ровен меч, храбрый витязь Фрелаф, — сказал кто-то позади варяга, иной поневоле из ножен не вынешь, — стыдно показать.
Фрелаф обернулся: позади его стоял Стемид.
— Так ли, товарищ? — продолжал стремянный, ударив по плечу варяга. — Ну что ж ты онемел? Небось мы сошлись пировать, а не драться: так никто твоего меча не увидит. Что пугать понапрасну добрых людей!
Огромные усы Фрелафа зашевелились; он хотел что-то сказать, но вдруг стиснул зубы, и красный нос его запылал, как раскаленное железо: неумолимый Стемид пораспахнул свой кафтан, и конец расписного веретена поразил взоры несчастного варяга.
— Насилу тебя дождались! — сказал Простен Стемиду. — Ну что Всеслав?
— Сейчас будет. Он просит вас не выбирать его в Услады.
— Как так?
— Да вот и он: говорите с ним сами.
— Что ты, братец? — вскричал Простен, идя навстречу к входящему Всеславу. — Неужели в самом деле ты не хочешь быть нашим Усладом?
— Мне что-то нездоровится, — отвечал Всеслав, — а вы, может быть, захотите пировать во всю ночь.
— Вестимо! — подхватил Остромир. — Пировать так пировать! Ведь праздник-то Услада один раз в году.
— Так увольте меня. Я готов с вами теперь веселиться, но если дело пойдет за полночь…
— В самом деле, ребята, — подхватил Стемид, — не невольте его, он что-то прихварывает.
— Да ведь мы его выбрали, — сказал Простен.
— Так что ж, — продолжал Стемид, — разве нельзя выбрать другого? Ну вот Фрелаф, чем не Услад? И дородством, и красотой, и удальством — всем взял.
— Прошу помиловать, — сказал Фрелаф, — я не русин и ваших поверьев не знаю.
— Да чего лучше, — прервал Остромир, — выберем, товарищи, нашего хозяина.
— В самом деле, — раздалось несколько голосов, — выберем Простена!
— Эх, братцы, — сказал хозяин, — есть помоложе меня.
— Нет, нет, — зашумели все гости, из которых многие давно уже проголодались, — выбираем тебя! Ну-ка, ребята, подымайте кубки!.. В честь нашего Услада! Да здравствует!
— Ин быть по-вашему! — сказал хозяин, занимая почетную скамью.
Всеслав сел подле него, а Стемид против Фрелафа. Это соседство вовсе не нравилось варягу: он поглядывал с беспокойством кругом себя; но все места были заняты, и Фрелаф должен был поневоле остаться там, где сидел прежде.
Когда пирующие опорожнили несколько деревянных чаш с яствами и крепкий мед поразрумянил их лица, то молчаливая их трапеза превратилась в шумную беседу. Один рассказывал про свое удальство соседям, которые его не слушали; другой хвастался конем; третий уверял, что он в последнюю войну душил ятвягов и радимичей, как мух; четвертый кричал, что его меч заржавел в ножнах и что пора Владимиру прогуляться в Византию. Несколько уже раз Фрелаф раскрывал свои красноречивые уста, чтоб порассказать, как он нанизывал на копье по десятку печенегов; но всякий раз насмешливая улыбка Стемида обдавала его холодом, и многоглаголивый язык несчастного варяга прилипал к гортани. Вот уже вечерняя заря потухла, и во всех Углах терема запылали яркие светочи; прошло несколько часов в пировании и веселых разговорах, а Фрелафу не удалось ни разу вымолвить словечка ни о своем удальстве, ни о доблести своих знаменитых предков. Стемид не спускал с него глаз, и конец проклятого веретена, как голова ядовитого змея, поминутно выглядывал из-под его кафтана. С горя он принимался за кубок и подливал в него беспрестанно нового меду. Вот наконец варяг начал поглядывать смелее, стал чаще разглаживать и закручивать свои рыжие усы и вдруг, опорожнив одним духом целую стопу меда, закричал громким голосом:
— Ах вы молодцы, молодцы, видно, удальство-то вам в диковинку! Эк вы расхвастались!.. Да полно, брат Якун, рассказывать, как ты один управился с двадцатью ятвягами: ведь ты варяг, так тебе и похваляться-то этим стыдно. Я сам их за один прием по сотне душил, да ни слова об этом не говорю. А ты что, Остромир, все толкуешь о медведе? Удалось тебе как-то пропороть его рогатиной да пришибить кистенем. Это диво! Я не говорю о себе, а мой прадед Ингелот схватился однажды с медведем-то бороться…
— И одолел? — спросил Простен.
— Вот диковинка! Одолел, ничего: я это знаю по себе.
— Так что ж он сделал?
— Что сделал?.. С живого шкуру снял.
— И медведь не пикнул?
— Ну вот уж и не пикнул! Вестимо ревел, да не отревелся.
— Полно, брат Фрелаф, потешаться над нами, — сказал Остромир.
— Что ж ты думаешь, я лгу? — продолжал варяг. — Да у меня и теперь еще шкура-то цела; она вместе с мечом досталась мне от прадеда по наследству. А знаете ли вы, ребята, что это был за меч такой? И теперь еще на моей родине есть поговорка: «Не бойся ни моря бурного, ни грома небесного, а меча Ингелотова». Бывало, хотя два закаленные шелома надень, как хвачу по маковке, так до самого пояса, а на мече, поверите ли, братцы, ни зазубринки!
— Не знаю, как другие, а я верю, — прервал Стемид. — И не такие мечи бывают. Хотите ли, товарищи, — промолвил он, опустив за пазуху свою правую руку, — я вам покажу такой диковинный меч, какого сродясь вы не видывали!
— Покажи, покажи! — закричали его соседи.
— А ты что, Фрелаф, — продолжал Стемид, — иль не хочешь полюбоваться моим мечом-самосеком? То-то же, видно, боишься, что он почище будет того, которым твой прадед Ингелот сдирал шкуры с живых медведей! Ну что, брат, показывать или нет?
— Что ж ты молчишь, Фрелаф? — спросил Простен. — Что с тобой сделалось? Уж не подавился ли ты?.. Смотрите-ка, братцы, как он глаза выпучил!
— Ничего, пройдет! — подхватил Стемид, посмотрев с насмешливою улыбкою на варяга, который бросал на него попеременно то гневные, то умоляющие взгляды. — Однако ж, братцы, — продолжал он, — прежде чем я покажу эту диковинку, мне должно вам рассказать, как она попалась мне в руки…
— Слушай, Стемид, — вскричал доведенный до отчаяния варяг, — я терпелив, но если ты в самом деле думаешь издеваться надо мной!..
— Эге, — прервал стремянный, — уж не хочешь ли ты запугать меня? Так слушайте же, братцы: вчера поздно вечером…
— Вынимай свой меч! — заревел Фрелаф, заикаясь от бешенства.
— Изволь! — сказал Стемид, выхватив из-за пазухи длинное расписное веретено.
Общий хохот загремел вдоль всего стола.
— Давайте поле молодцам! — закричал Остромир. — Да, чур, драться не на живот, а на смерть.
— Эх, брат Фрелаф, — промолвил с громким смехом Якун, — проколет он тебя: эх, надень свою броню булатную!
— Оставь его, Стемид! — сказал вполголоса Всеслав. — Разве не видишь, что он хмелен?
— Что ты, братец! Теперь-то с ним и подраться: в другое время его ничем не подзадоришь. Ну что ж ты, могучий богатырь, выходи!
— Выходи, Фрелаф! — закричали все гости.
Но бедный варяг не в силах был пошевелиться: тот же крепкий мед, от которого он чувствовал в себе необычайную отвагу, подкосил ему ноги; он приподнялся со скамьи, закачался, ударился об стену затылком и сел опять на прежнее место.
— Ты не стоишь, молокосос, — сказал он, принимаясь за кубок, — чтоб я марал о тебя мой булатный меч. Говори, говори! — продолжал он, вылив большую часть меда на свои огромные усы. — Болтай, мальчишка! Забавляй честную беседу!.. Да полно, брат, двоиться-то! Знаем мы эти штуки! Ведь ты кудесник, гусляр, скоморох!
— А что, в самом деле, — прервал Стемид, — не мешало бы нам залучить сюда какого-нибудь гусляра; здесь некому нас и позабавить: храбрый-то Фрелаф скоро языком не пошевелит, а из нас никто и песенки спеть порядком не умеет. Э, постой-ка!
В эту минуту на улице запел кто-то звучным и приятным голосом:
Как у студенова у ключика гремучева,
Под разметистым кустом ракитовым,
Добрый молодец коня поил!
— Так точно, это он! — вскричал Стемид, выбегая вон из терема. — Погодите, товарищи, будет и нам потеха!
— В кого еще он там воззрился? — пробормотал Фрелаф. — Мальчишка! На кифарах[98] бы ему играть, а не с мечом ходить, проклятому зубоскалу!..
— И, Фрелаф, — сказал Всеслав, — не стыдно ли тебе за шутку сердиться? Ну чем он тебя обидел?
— Еще бы обидел!.. Нет, брат, не досталось обижать орла приморского ни ясному соколу, ни белому кречету; так этой ли вороне разнокрылой обидеть меня, молодца! Дай-ка, брат Простен, эту флягу с вином!.. Не хочется только себя срамить, а то посажу на одну ладонь, да другой прихлопну, так и поминай, как звали!
— Ну что, братец! — прервал Простен. — Нынче день Усладов: ссориться не должно.
— Да что мне за дело до вашего Услада! — закричал Фрелаф, расхрабрясь не на шутку. — Я и знать-то его не хочу! А уж коли на то пошло, так проучу же этого буянишку! Хотите ли ребята, я сей же миг при вас сверну ему шею, исковеркаю, в бараний рог согну… узлом завяжу… хотите ли? Ну, счастлив ты, — продолжал вполголоса варяг, увидя входящего Стемида, — благодари богов, что мне вставать-то не хочется… Подлей-ка мне еще медку, Простен!.. Да погоди, погоди, разбойник!.. Не теперь, так завтра, не завтра, так когда-нибудь, а я уж с тобой переведаюсь!
— Ну что же ты? Войди! — закричал Стемид, обращаясь к дверям.
Человек небольшого роста, в смуром кафтане, вошел в терем и поклонился чинно на все четыре стороны.
— Что это за Полкан-богатырь? — вскричал с громким смехом Остромир. — Эка рожа!.. Ну, брат, красив ты!
— И красные девушки то же говорят, добрый молодец, — прервал вновь пришедший, искривив рот и прищурив глаза.
— Прошу любить и жаловать! — сказал Стемид. — Этот парень задушевный мой приятель. Хоть он и не в такой чести, как наш вещий Соловушко Будимирович, а пропоет и проиграет на кифарах, право, не хуже его. Что хотите: сказочку ли сказать, песенку ли сложить — на все горазд. Да, чай, и вы слыхали о нем: его зовут Торопом.
— Эка образина! — пробормотал Фрелаф. — А голова-то, голова — словно добрый чан!
— Какова ни есть, молодец, — прервал Тороп, — а покрепче твоей буйной головушки держится на плечах.
— Что, что? — заревел охриплым голосом варяг. — Ах ты тмутараканский болван! Да разве я пьян?..
— Полно, Фрелаф, — сказал Простен, — пей и молчи! А ты, Тороп, чего хочешь: вина или меду?
— И вина хлебнем, господин честной, и от меду не откажемся, — отвечал Тороп с низким поклоном. — Прикажи поднести, так мы станем пить, а хозяину слава. Веселого пиру, молодцы, легкого похмелья! — продолжал он, выпивая чару вина, которую подал ему один из слуг. — Вам бы веселиться, а нам крошки подбирать!
— Так точно, — шепнул Всеслав Стемиду, — я не ошибаюсь: это тот самый прохожий, который нынче повстречался со мною в лесу.
— Статься может.
— Но почему он меня знает?
— Э, брат, да он такой пройдоха, что всю подноготную знает. Ну-ка, Торопушка, повесели нас!
— Что поволите, батюшка? Рады потешать вашу милость. Прикажите сказочку сказать, а там, пожалуй, и песенку спою. Да не в угоду ли вам будет, я расскажу, что поделалось однажды с добрым молодцем в лесу, за горой Щековицею? Это было в Русалкин день, давным-давно, еще при князьях Аскольде и Дире.
— Так это не сказка? — спросил Остромир.
— Как бы вам сказать, господа честные, да только не промолвиться?.. Сказка не сказка, быль не быль, а старухи говорят, что правда.
— Рассказывай, рассказывай! — закричали гости.
Тороп откашлялся, расправил усы, погладил бороду и начал:
— Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день…
Как во славном городе во Киеве, на луговой стороне Днепра широкого, в высоком белодубовом тереме жил-был добрый молодец; был он родом детище боярское, звался Звениславом, сыном Богорисовым. Не было у него ни отца, ни матери; но не тужил о сиротстве своем Звенислав удалой; ему булатный меч был отцом родным, а броня кольчужная — родною матерью. Все красные девицы на удалого витязя заглядывались, любовались его русыми кудрями, дивились росту богатырскому и толковали меж собой с утра до вечера о его удальстве и молодечестве.
Недалече от его терема, подле озера Долобского, в ветхой и убогой хижине жила с своею старою матерью красна девица-душа; ее звали Милосветою. И такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою — всем взяла; а собой-то лебедь чистая, — и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста; а румянец-то в щеках, как на чистых небесах заря утренняя, а глаза-то с длинными ресницами, словно звезды ясные сверкали из-под облачка. Все молодцы посадские, все гости богатые, все витязи и бояре знатные вкруг ее ухаживали: кто дарил ее золотой камкой, кто заморским бисером. Милосвета улыбалась: ни камки не брала, ни дорогого бисера; жила в бедности со своею матерью и любила одного лишь добра молодца.
Кто же был ее сердечный друг?.. Не скажу, так сами отгадаете: она любила Звенислава молодца, а Звенислав, вестимо, любил ее.
Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается. Вот прошло уж близко шесть месяцев, как Звенислав называл Милосвету своею нареченною, а она величала его суженым своим. Однажды, беседуя с нею, он промолвился, что идет поохотиться в дремучем лесу, за горою Щековицею «Ах, мой сердечный друг, — сказала Милосвета, склонив ласково головушку на его грудь широкую, — не покидай своей суженой, не ходи сегодня в дремучий лес! Время много впереди, а завтра охотою натешишься. Иль ты позабыл что сегодня Русалкин день?» — «Так что же, моя радость? — отвечал Звенислав. — Неужли-то я хохота русалок испугаюся, неужли сробею лешего? Был бы со мною мой добрый меч, так я один-одинехонек на всю силу нечистую пойду; не побоюсь ни злых кикимор, ни Буки грозного, ни хитрых русалок, ни Бабы Яги».
Напрасно умоляла Милосвета жениха своего, напрасно плакала и припадала к его могучему плечу: он не сжалился на ее слезы, не потешил своего друга милого — видно, уж так на роду было ему написано.
«Ах, чует мое сердце, чует ретивое! — рыдала красная девица, прощаясь с своим суженым. — Не к добру ты заупрямился, не миновать тебе беды! Я слыхала от старых людей: кто в этот день останется в лесу до полуночи, тому не вернуться живому домой. Послушай, радость дней моих, мое солнышко ненаглядное! Я всю ночь не сойду с тесового помоста, не закрою окна моего косятчатого — буду ждать тебя день, буду ждать другой, прожду и третий, а там… ты знаешь в Долобском озере черный омут: в нем дна не достают, в нем сгибло много людей, а никого из него не вытаскивали!.. Обещай же мне воротиться до полуночи». — «Обещаю», — сказал Звенислав и отправился в путь-дороженьку.
Шел он час, шел другой, и вот перед ним заповеданный дубовый лес. Кругом все пусто и тихо; не слышно нигде голоса людского, не видно нигде следов человеческих; одни пташечки с ветки на ветку перепархивают, и шелестит ветерок между деревьями. Вот доброго молодца раздумье взяло. Ему об этом лесе заповеданном много кой-чего рассказывали; он знал, что одни кудесники не боялись в нем разгуливать, а все люди добрые, и не в Русалкин день, обходили его за версту. Да, на беду, день был жаркий, витязь устал, а от зеленой дубравы так и пышет прохладою; жажда его мучила, а вдали за деревьями, переливаясь по камушкам, журчит ручеек. Делать было нечего! Удалой Звенислав подумал, подумал и пустился прямо в средину леса. «То-то раздолье!» — сказал он, поглядывая вокруг себя. И подлинно: все сучья на деревьях были усыпаны птицами, а зверей-то зверей — сила необъятная! То в два прыжка промелькнет мимо его ушастый заяц; то скоком и летом пронесется по лесу быстрый олень; то из-за куста выглянет, ощетинясь, серый волк; тут хитрая лиса, притаясь в траве, крадется ползком к беззаботной кукушечке; там черный вепрь роет землю вкруг дуба и точит об толстый пень его белые клыки свои; ну, словно все звери лесов киевских собрались в эту дубраву заповеданную.
Вот Звенислав изготовил свой тугой лук, натянул тетиву крепкую, и стрелы его каленые засвистали по лесу. Охотится он час, охотится другой, а проку нет как нет. Бывало, за словом перешибал он крыло у вертлявой ласточки и стрелы его догоняли на лету ясного сокола: а теперь они, как очарованные, едва от тетивы отделялися или, взмывая кверху, обивали листья древесные и лениво падали у самых ног его. Казалось, и звери, и птицы потешались над его неудачею; одни сновали и взад и вперед, поглядывая смело на витязя; другие, беззаботно посвистывая, над его головою увивались; и всякий раз, как он новую стрелу метал, безобразный див, перелетая с дерева на дерево, принимался хохотать и ухать таким голосом назойливым, что вся кровь кипела в добром молодце от досады и нетерпения. Но пуще всех надоел ему один черноглазый олень: как нечистый дух, он шнырял и вертелся вкруг витязя: то подбежит к нему на два шага, то отпрыгнет на десять. Пойдет ли Звенислав направо, олень здесь как здесь; повернет ли налево, олень тут как тут. Несколько раз бросался он на него с мечом в руках, но хитрый зверь увертывался, насмешливо рогами потряхивал и вызывал его на новый бой. «Постой же ты, проклятый оборотень!» — вскричал наконец, заскрипев зубами, добрый молодец. Он кладет на тетиву последнюю стрелу: она взвизгнула и вонзилась в шею звериную; олень дрогнул, взвился на дыбы и помчался сквозь чащу деревьев и кустов, а витязь, вестимо, ударился бежать за ним.
Бежит он час, бежит другой; то зверь подле него, то за версту, а везде дорога скатертью: ни оврага, ни лощинки, ни холма, ни пригорочка. Вот олень добежал до частого березника, юркнул — и след простыл! Звенислав за ним — не тут-то было! Как будто бы деревья сдвинулись: проходу нет. Он глядь туда-сюда, и видит: под одною березою сидит девица; манит к себе витязя и говорит ему голосом приветливым: «О, гой ты, добрый молодец, не покинь меня, сиротиночку, не откажись мне службу сослужить: доведи меня до дому! Здесь диких зверей тьма-тьмущая, и коли ты надо мною не сжалишься, так не быть мне живою». — «Изволь, красавица!» — сказал Звенислав удалой. Вдруг девица громко захохотала, подбежала к витязю и схватила его за руку. «Пойдем, пойдем, добрый молодец!» — говорила она, таща его за собою. «Мы напоим тебя медом сладким, угостим крепким вином; мы истопим для тебя баню теплую и распарим твои косточки. Пойдем, пойдем, добрый молодец!» Как обмороченный шел Звенислав за девицей: не пугался ее дикого хохота, не дивился ее густым зеленым волосам; он глядел на нее во все глаза, а не видел, что идет с русалкою — видно, боги ослепили горемычного!
Идут они дальше и дальше, сперва по узенькой тропиночке, а там широкою просекою; не шелохнет ветерок, а что-то воет по лесу; и вот стая коршунов потянулась вереницею: они почуяли добычу верную и летят на сытный пир; вдруг послышались вблизи хохот, песни и ауканья; и вот широкая поляна, а на поле стоят чертоги изукрашенные, а вокруг-то их челядинцы и прислужники, как рои пчелиные, кишат; и слуги-то все диковинные: по траве идут — не выше травы, идут по лесу — с лесом равны. Вот выходят из чертогов в белых платьях красны девицы; они с песнями встречают витязя, берут его под руки, ведут в терем светлый и сажают за дубовый стол. Куда витязь ни оглянется, все вокруг его диковинки заморские: посредине терема бьет серебряным столбом ключ живой воды — он вверху дробится в капельки и то крутым жемчугом книзу падает, то рассыпается мелким бисером; изумруды, яхонты, как огни, горят на девицах, и скамьи все устланы златотканою багряницею, даже стены-то усыпаны самоцветными каменьями. Позабыл Звенислав удалой час полуночный, позабыл он свою суженую: и сладкий мед, и крепкое вино, и напитки византийские, и песни, и пляски не дают добру молодцу опомниться. Он поет и прохлаждается, к красным Девушкам ласкается, об удальстве своем рассказывает; а солнышка давно в помине нет. Вот потухла и заря, а витязь пьет да потешается; вот близок урочный час. Подул ветерок с полуночи, завыл, а витязь и усом не ведет. Вот громкий хохот раздался по всему терему, а кругом-то по лесу и свист, и шум, и гам такой, что и сказать нельзя; а витязь песню затянул. Нахлынули тучи, закрутила погода, грянул гром… и вдруг запел петух…
Рассказчик остановился, поглядел вокруг себя и, помолчав несколько времени, продолжал:
Прошел день, прошел другой и третий, а Звенислава нет как нет! Вот и лето прошло, а о добром молодце ни слуху, ни весточки. Однажды, в осенний день, заплутались в лесу два охотника; вот идут они большою поляною и глядь: под ракитовым кустом, разметав свои руки белые, растрепав свои кудри русые, спит Звенислав непробудным сном — из крутых ребер его трава проросла, очи ясные песком засыпались.
Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день!
— Ну, знатная, брат, сказка! Спасибо тебе! — сказал Простен. — Эй, ребята, поднесите-ка ему добрую красоулю вина.
— А с невестой-то его что сделалось? — спросил Остромир.
— А вот что, господин честной, старики рассказывают. Милосвета, не сходя с помоста, трое суток прождала своего суженого, а там пошла на озеро и кинулась в черный омут. Говорят, с той поры иногда по ночам Долобское озеро ревет, как дикий зверь, и в самую полночь из омута выходит дева в белом покрывале, садится на берег и вопит так, что земля дрожит. Рассказывают также, — прибавил Тороп, кинув значительный взгляд на Всеслава, — что будто бы она приговаривает: веселился бы ты, добрый молодец, да не забывал бы час полуночный!
Всеслав невольно вздрогнул.
— Что ты, брат? — сказал Стемид. — Тебя, никак, дрожь разбирает? Уж не лихоманка ли у тебя? Да выпей чего-нибудь!
— В самом деле, — подхватил Простен, — ну что ты за гость: сидишь как убитый, ни слова не вымолвишь, а в вино-то и усов не обмочил.
— А где бы он их взял? — пробормотал Фрелаф, разглаживая свои рыжие усы. — Не дорос еще, молоденек.
— А, гость нежданный! — закричал Простен, увидя входящего ключника Вышату. — Милости просим. — Поразодвинтесь-ка, братцы, дайте место дорогому гостю.
— Хлеб да соль, добрые молодцы! — сказал Вышата, садясь подле Стемида. — Ну, что поделываете? Всем ли довольны? Не подкатить ли к вам еще бочонок, другой медку?
— Давай сюда! — захрипел Фрелаф. — Много ли только у тебя в погребу-то, а за нами дело не станет.
— Полно, так ли? — прервал Вышата. — Не знаю, как другие, а в тебя, Фрелафушка, я вижу, и воронкой уж немного нальешь. Ба, да что это? Так вы не Всеслава выбрали в Услады.
— Сам не захотел, — сказал Простен.
— Вот что! И то правда, — ему уж, чай, прискучило, да и кстати ли такому большому боярину вести с вами беседу. Ведь он только и якшается что с воеводами: с Добрынею, с Рахдаем, с Соловьем Будимировичем. А вы что, ребята, — простые витязи!
Всеслав поглядел с презрением на Вышату и не отвечал ни слова.
— Да где ты, дедушка, погулял сегодня? — спросил Остромир.
— Мало ли где! Был на Подоле, смотрел, как наши горожане веселились и пировали. Что, ребята, не старые времена: подобрались все киевские красавицы. Поверите ль, ни одного смазливого личика не видал… Э, Голован, и ты, брат, здесь? Люблю за обычай: где есть что выпить да закусить, так молодец Торопка тут как тут. Послушай, любезный, ты везде шатаешься — не видал ли хоть ты какой-нибудь красоточки?.. Потешь, скажи! А то, право, горе берет! Неужели-то они вовсе перевелись?
— Где нам, государь, знать об этом, — отвечал Тороп, поклонясь в пояс, — мы люди темные. Вот твоя милость, дело другое: ты на том стоишь.
— А ты на чем стоишь, дурацкое чучело? Чтоб чужого вина хлебнуть да песенку спеть!
— Вестимо, батюшка.
— Так что ж ты молчишь? Затяни, да смотри — повеселее!
— Э, братец, — вскричал Якун, — знаешь ли что? Мне помнится, ты певал препотешную песенку про одного старого срамца, которого молодые ребята называли услужливым, а отцы и матери вчастую поколачивали.
— Да, да, — вскричал Стемид, — спой нам эту песню, а Вышата подтянет: говорят, у него голос презвонкий.
Ключник понаморщился.
— Неправда, — сказал он, — у меня вовсе нет голоса.
— Что ты, дедушка! — продолжал насмешник Стемид. — А помнишь, как близ села Предиславина ты попался в передел к молодым горожанам да как они приняли тебя в две дубины, так ты поднял такой рев, что за Днепром было слышно.
— Полно, Стемидушка! Ну кто твоим сказкам поверит? Ведь уж все знают, что коли ты примешься лгать, так с тобой и грек не схватывайся.
— Ну вот еще, запирайся! Да тебя и выручал-то Фрелаф. Эй, Фрелаф, ведь, кажется, при тебе в прошлом лете попотчевали Вышату дубьем?.. Ну помнишь, близ леса Предиславина, на Лыбеди?
— Неправда, — сказал варяг, — ты лжешь: я ничего не помню!
— Ой ли? Ну, брат, коротка же у тебя память! Кажись, как бы забыть: ведь и тебе вместе с ним порядком досталось.
— Что, что? — закричал варяг. — Не верьте, братцы, этому пострелу! Не правда, одного Вышату поколотили, а я и меча из ножен не вынимал!
Все гости засмеялись.
— Эх, Фрелафушка, — сказал ключник, стараясь скрыть свою досаду, — поменьше бы тебе пить: не знаешь сам, что говоришь.
— Да полноте, ребята! — прервал Простен. — Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Ну-ка, Торопушка, спой нам что-нибудь в честь Услада, так и мы тебе подтянем.
— Да уж не поздно ли, господа честные? — сказал Тороп, почесывая в голове. — Мне еще надо сегодня побывать на месте Угорском — не близко отсюда. Если я и теперь пойду, — продолжал он, поглядев на Всеслава, — так вряд ли добреду туда к полуночи.
— Вот еще что вздумал! — вскричал Остромир. — Благо мы тебя заманили, а отсюда уж не выпустим.
— Да, да, — подхватил Простен, — оставайся с нами! Вина и меду пей сколько хочешь, а потешишь нас вдоволь, так мы тебе ногаты[99] по две или по три с брата дадим. — Что делать, молодцы, — видно, быть по-вашему: не пойду сегодня! А если кому надо идти безотменно такую аль так мешкать нечего: поздненько становится.
— Куда ты, Всеслав? — спросил Стемид своего приятеля который встал из-за стола.
— Мне что-то нездоровится.
— И подлинно: смотри, как ты побледнел; да и глаза-то у тебя вовсе не людские. Ступай, добро! В полночь я отправлюсь за тебя на стражу.
Всеслав вышел вон из терема.
— Что он, прихварывает, что ль? — спросил Вышата стремянного. — Или ему скучно в нашей беседе?
— Нет, он в самом деле что-то захилел.
— Так он пошел домой?
— А то куда же?
— Что ж он поворотил направо? — продолжал Вышата, смотря в окно. — Ведь ему надо идти налево: направо-то дорога к Днепру.
— Видно, хочет прогуляться.
— Поздненько же он гуляет! — заметил с лукавою усмешкою Вышата. — Прощайте-ка, ребятушки! — продолжал он, вставая. — Пора и мне, старику, на боковую.
— Ступай, дедушка! — закричал Фрелаф. — Да пришли нам еще медку из княжеского погреба. Что скупиться-то, ведь не твое добро!
— Хорошо, хорошо! — сказал ключник, торопясь выйти из терема.