Очень-очень давно это было — я как сквозь сон помню. У нас кончился весь хлеб, а больше печь не из чего — муки не было. Мамка ходила к богатым мужикам, просила, чтобы взаймы дали, — они не дают.
Нам с Ванькой тоже есть хотелось, да мы молчали. А Фроська — дура, не понимает ничего. Она все время приставала:
— Мама, я есть хочу.
Мама ей сколько раз говорила:
— Доченька, где я возьму-то тебе? Нету у нас ничего. А она все свое:
— Мама, дай хлебца.
Мама зачем-то на двор вышла. Я подошел к Фроське и кулак ей показал:
— Видала вот?
Она говорит:
— Видала.
— А будешь еще хлеба просить?
— Буду.
Я хотел ее стукнуть по спине, да не стукнул: маленькая она, еще заплачет.
Вечером мамка ушла. Должно быть, опять к богатым мужикам. Я говорю:
— Ванька, ты посиди с Фроськой, а я на улицу пойду. Поиграю немножко, потом ты.
— Ну, иди. Только недолго.
— Ладно, я скоро.
Вышел на улицу — там никого нет. Холодно очень, нос отмерзает. Я потоптался у ворот, нога об ногу постукал — все равно холодно.
Тут у Плетневых в избе свет зажегся. Я увидел и пошел к ним. Мамка говорила — они хоть небогатые, Плетневы, но хлеба у них много..
Тетка Анна у печки возилась. Я, как зашел, хотел сразу хлеба попросить, да мне стыдно стало: как нищий.
Тетка Анна спрашивает:
— Ты чего, Гришка?
Я молчу, не знаю, что сказать.
— В гости, что ли, пришел?
— Нет, я хочу… Тетка Анна, у тебя воды много?
— Нет, вот отец придет, пойду принесу.
— Давай я схожу.
— Куда ты в такой холод пойдешь? Еще замерзнешь.
— Нет, мне легко. Я дома всегда хожу за водой.
— Да с чего это ты надумал за водой итти?
— Тетка Анна, ну дай схожу. Тебе, что ли, жалко? Я схожу…
Она сперва не давала, но потом говорит:
— Ну, коли тебе так охота, поди сходи. С одним ведром. Два не бери, а то вовсе не пущу.
Я схватил ведро и живо сбегал. Даже не устал ничуть. Принес, она спасибо сказала.
— Вот молодец! Теперь мне до завтра не итти. А немного погодя спрашивает:
— Как вы живете-то? Плохо, поди?
Я говорю:
— Нет, ничего. Мы хорошо живем.
— Хлеб пока есть?
— Нисколько нет. Мамка ходила занимать, да ей не дали.
— Да вы хоть нынче-то ели?
— Нет, не ели. Мы не хотим. Одна Фроська только плачет.
— Ах ты, дурак этакий! Что же ты мне раньше не сказал?
Она вынула из печки щи, налила мне в чашку:
— Садись, поешь вот.
Потом, когда я поел, достала целый хлеб и дает мне:
— На, неси скорей.
Я взял и — бежать. Выбежал на двор и опять вернулся.
— Тетка Анна, я завтра приду помогать дяде Тимофею убираться.
Она засмеялась:
— Что с тобой поделаешь, приходи.
— Ты скажи ему, тетка Анна, ладно? Я и воды опять буду приносить.
— Да иди ты, ну тебя совсем! Там люди не евши, а ты…
Я домой прибежал и хлеб нарочно в сенях спрятал. На скамейку положил — его и не видно в темноте.
Захожу в избу — мамка за столом сидит. И Ванька с Фроськой. А на столе ничего нет. Мамка положила Фроськину голову себе на колени, гладит ее и сама плачет.
Я спрашиваю:
— Мама, ты чего это?
Она ничего не говорит.
— Это ты, что хлеба, нет, плачешь?
Она еще ниже нагнулась над Фроськой и голосом заплакала.
Я говорю:
— Мамка! Ты… не надо плакать. Я тебе сколько хочешь достану хлеба.
Она не поверила:
— Дурачок ты мой, где ты его возьмешь-то?
— А хочешь, сейчас целый хлеб принесу?
Она опять не поверила. Улыбнулась даже.
Тогда я побежав в сени, принес оттуда хлеб и положил на стол:
— Нате, ешьте! Я не хочу, я уже наелся.
Мамка ахнула и долго глядела на меня. А потом сказала:
— Хорошо, когда в доме есть мужик!