Мы уже не гоняем стадо к лесу, боимся, как бы опять не налетели стражники. Пасем по испольным ржанищам и по барской широкой грани, то и дело поглядывая на имение. Из двух сел — нашего и Кокшая — доносится звон. Сегодня воскресенье. Но вряд ли кто пойдет в церковь. Кокшайские начали косить испольные овсы, а наши третий день убирают Климову рожь за потроха, которые забрали еще осенью. Рожь у него перестоялась. Сначала никто не ехал ее убирать, но Климов — не то, что барыня, — набавил по полтине в день мужику, по тридцать копеек бабе да по чайной чашке водки. Жадный, но хитрый Климов сам объезжал поля. Он возил с собою бочонок водки, огурцы, яблоки, кренделя. Оделял не только косцов и вязальщиц, но и ребятишек, и девок. К Климову уехали и отец с матерью — «тянуть кишки».
Пасти между обносов трудно. Коровы, хоть однажды отведав снопа, неудержимо рвутся к крестцам. Бурлачиха все время то смотрит в обнос, то косится на меня. Я показываю ей дубинку, она мотает башкой. Мы понимаем друг друга.
Стадо разбрелось по грани и поперечным межам.
Мы стоим на четырех концах. Впереди — дядя Федор; на меже, уходящей в барское поле, стою я; на меже наших полей — Данилка, и сзади, на грани — Ванька. Мне труднее всех. Надо не только следить, как бы коровы не зашли в обнос, но и смотреть, не едет ли Косорукий.
Утро тихое, не жаркое. Жар наступит потом. Звон все продолжается. Кокшайский колокол звонит густо. Село это мне отчетливо видно. Оно в два раза больше нашего. Церковь там красная, каменная, колокольня высокая. Наша церковь деревянная, синяя, колокольня шестиугольная, словно карандаш.
Дойдя до следующей межи, я остановился. Дальше коров нельзя пускать. Если захватит Косорукий, не успеешь согнать. Я оперся на дубинку. Взяла дрема. Вчера слишком долго был на улице. Задумался о Насте. Обидно мне. Сначала подумал, что она просто осерчала за что‑то. Спросил. Она усмехнулась. Начал играть на дудках. Играю, а сам слежу за ней. Около нее увивается Макарка Гагарин. Девки попросили сыграть «Барыню». Настя плясала. Плясали и другие. А я все играл и играл, и все поглядывал на нее. Они с Макаркой стоят, шепчутся. Вот незаметно отошли и скрылись. Сердце у меня оборвалось. «Ага! С богатеевым сыном? Пес с тобой!» И еще сильнее принялся играть. Дудки голосистые, рожок звучный, сам я будто пьянею. Плясал Ванька, плясали Степка, Павлушка. Насти с Макаркой долго не было. Когда вернулись, я не заметил. Только услышал Макаркин смех. Макарка держал Настю за руку.
Уже губы болят от игры, за ушами трещит, а я — как взбесился. Просят меня или нет, все играю. Вижу, выходит на «Барыню» Оля. Прошлась, остановилась, Насте знак подала. Вот и Настя вышла. Топнула раз, хотела топнуть другой, да и не успела. Я так дунул, что все засмеялись.
— Ты что? — растерянно спросила она.
— Дудки разладились.
— Наладь!
— Видно, совсем разладились. Одна в лес, другая в степь, — сердито сказал я, встал и быстро ушел.
Почти до утра не спал, злился и на себя, и на нее, и на всех. Нет, не стану для нее играть. Пусть Макарка играет…
— Э–э-эй! — донесся до меня крик дяди Федора.
Я очнулся. На дрожках Вскачу, мчался Косорукий.
Торопливо, как в лесу, начал я заворачивать коров. На подмогу прибежал Ванька. Косорукий все ближе. Он нахлестывает лошадь. Надо согнать, чтобы не захватил. Но, как на зло, проклятая Бурлачиха метнулась в обнос, схватила сноп и потащила за собой. Выдернув прядь, она растрепала сноп и, как воровка, помчалась в стадо. Я наскоро подобрал сноп, принялся оправлять крестец. Коровы забежали на грань. К грани уже подъезжал и Косорукий. Мы и с грани согнали коров на свое поле. Дядя Федор пошел навстречу Косорукому. Лицо у дяди Федора испуганное.
— Это кто вам разрешил тут пасти? — круто остановил Косорукий серую кобылу. — Ну‑ка, старик, подойди!
— Иду, иду, — проговорил дядя Федор. — Отчего к доброму человеку не подойти.
— Кто тебе, старому дураку, разрешил на барских загонах стадо пасти?
— Здорово, Иван, здорово, — тихо проговорил дядя Федор, снимая картуз.
— Что–о?! — взревел Косорукий.
— Говорю, как, сынок, поживаешь?
— Какой я тебе, старый пес, сынок?
— Так, так. Кричать приехал? Брехать? У нас тут своя собака есть. Аль стравить вас с Полканом?
Что–о? — даже позеленел Косорукий. — Это ты кому такие слова говоришь? Это кто, по–твоему, пес, а?
— Да ты. Ты и есть пес. Я — старый пес, а ты — молодой. Вот и брешем в чистом поле. Коровы вон слушают нас. Они, коровы, дуры…
— Ты не дури, не дури. Кто вам разрешил тут пасти?
— Ежели бы разрешили, ты бы не приехал.
— А знаешь, что за самовольство бывает?
— Как же, наслышаны. Теперь только и делов у начальства — аль мужиков в волости пороть, аль в арестански роты. Скоро, видно, совсем петлю на шею да за веревку точило — и в речку. Вот господам‑то рай будет…
У дяди Федора голос спокойный. Косорукий уже вышел из себя, а наш старик будто только начал говорить. А мы знаем, каков дядя Федор, если рассердится. Видимо, его спокойный голос совсем взбесил Косорукого. Снова осыпал он старика градом отборной матерщины. Слова так и летели, будто грязь из‑под колес. Стал терять терпенье и дядя Федор.
— Вот что, — сдержанно начал он, — ты не бреши, холопья твоя душа, че–орт. И так ты богом наказан от рожденья. Поезжай к себе. Коров на барском поле ты не захватил?
— Как не захватил? Что ты мне в глаза брешешь?
— Пес у нас есть брехать, а я человек. И ты тоже человек, хотя нагульный, от покойного барина. Уезжай, отвяжись от греха. Приедешь в село к Матане — парни ноги тебе поломают. Совсем калекой станешь. И Матаня тебя с печки спихнет.
— Ты Матаню не тронь. Я тебе про барские поля...
— Нынче барские, а завтра наши, — перебил старик.
— Как ваши? Чьи ваши? — осекся Косорукий.
— А ты не слыхал, что Дума постановила? Все земли от господ передать мужикам за самую малую плату, чтобы этой платы хватило господам до смерти промаяться. Ты теперь к мужику ластись. Самому пахать придется. Соху готовь, на Матане женись. Будет с ней блудить без закону.
Косорукий молчал, ошарашенный. Вдруг он сел на дрожки, повернул лошадь, дернул было, но остановился. Полуобернувшись, разъяренно прокричал, грозя кнутом:
— Это ты какие тут речи говоришь? Это ты тоже из бунтовщиков? Держись, соб–бака! Сейчас нашлю на тебя стражников. Они тебя выпорют…
— Выпорют? — переспросил дядя Федор. Мигнув мне и Ваньке, он кивнул на лошадь.
Мы догадались. Быстро зашли с обеих сторон серой кобылы.
— Высекут? Меня? На старости лет? — и старик начал складывать свою страшную плеть вдвое.
— Ты что? — хрипло спросил объездчик.
— Просил тебя, сволоча, ехать добром, а ты меня стражниками? Ну‑ка!
Косорукий не успел опомниться, как одновременно ударили три плети: две — по лошади и одна, вдвое сложенная, по его спине.
— Гони, крапива!
Лошадь взвилась на дыбы, Косорукий вскрикнул и пригнулся, уцепившись за передок дрожек. Лошадь мчала его межой, затем свернула на жнивье, а он все сидел, нагнувшись, словно еще ожидая ударов.
— Ну! — крикнул нам дядя Федор. — Теперь давай па стойло. Давай скорей! Там неподалеку наши мужики яровые косят. В обиду не дадут.
Не жалея ни себя, ни коров, мы бегом прогнали стадо в степь, на стойло. Дав им отдышаться и прокашляться. от пыли, пустили их к воде. Дядя Федор отправился к мужикам. Скоро коровы полегли. Усевшись на бугорке, мы тревожно следили за барским полем.
Зной усиливался. Сидеть на бугре душно даже нам, привыкшим к жаре, черным от загара. Решили искупаться. Пруд заметно убывал каждый день. Боковые притоки подсохли, покрылись слизью. Купаться можно только возле плотины. Вода теплее щелока.
Пахло гнилью, пометом. В воде кишела всяческая нечисть. Как коровы пьют такую воду? Недаром многие страдают поносом. А брезгливые коровы, при всей своей жажде, едва дотронутся до воды, как уже начинают отфыркиваться.
— Не годится наш водопой, — сказал я Ваньке, вылезая весь в зелени и тине.
— Скоро и такого не будет, — ответил он.
Я вспомнил про хороший пруд возле имения. Там п воды много, и холодная она, вытекает из родников.
— Вот бы где поить наших коров!
— Может, пустят нас? — загадал Ванька.
— Как же, для пастухов, говорят, даже шалаш выстроили.
— Отобьем землю, вот и пруд будет наш, — решительно заявил Ванька.
Мы закурили. Ванька предложил сходить в овраг. Там когда‑то видел он родник и развалины давнишней плотины.
Коровы все до единой лежали. Со стойла они не уйдут. Да и идти им некуда: степь — голым–гола, вдали серый, потрескавшийся пар.
Овраг — как гигантская борозда. В нем теперь совершенно сухо. На дне — камень и песок. Высоко над обрывом — огромное отверстие, промытое весенней водой. В нем свободно уместятся три человека. Ванька первый забрался в эту промоину и скрылся в ней. За ним — Данилка. Я пошел над протоком. Саженей за двадцать нашел сверху выходное отверстие. Этот подземный лабиринт походил на огромную нору невиданного зверя.
Выпачканные землей, вылезли наверх Ванька и Данилка. Лица у них испуганные.
— Чуть не задохлись, — сказал Данилка. — В одном месте — ни взад, ни вперед.
Побродив по оврагу, осмотрев размытую плотину, мы вернулись к стаду. Старика еще не было. Среди коров прыгали галки с раскрытыми от жары клювами.
Набрали сухого помета, заложили в печурку, зажгли. Пахучий дым шел вверх. Мы лежали молча. Глубоко в небе я заметил точку. Это парил коршун. Что он может высмотреть сейчас в степи?
Изредка то один из нас, то другой вставал и смотрел на барские поля.
— Нет, не прискачут стражники! — заключил Ванька. — Косорукий промолчит. Стыдно ему, чай, сказать: пастухи, мол, меня избили.
Из‑за дальнего кургана
Мы не ждали к нам Ивана, —
сложилось у меня. И слова, сначала вразброд, как коровы, затем стройно, как косцы в степи, уже шли сами:
Но приехал в виде буки
Этот самый Косорукий
И давай на нас кричать,
Поминая часто мать.
Косорукий, барский пес.
Кто тебя сюда занес?
Ну, какое тебе дело,
За карман, что ль, твой задело?
Или жалко корм коровам?
Землю отняли у дедов.
Все вам мало, мало все вам.
Так за дедов вступят внуки,
Уезжай‑ка ты отседа,
Уезжай‑ка, Косорукий!
Но он пуще разъярился,
Деда старым псом назвал,
Тут и дед наш рассердился, —
Не на труса ведь напал.
Дед мигнул нам с Ванькой глазом.
Догадались мы тут сразу,
Что не нужно лишних слов
Для помещичьих ослов.
Вмиг мы плети развернули, —
За семь бед — один ответ, —
Мы по лошади хлестнули,
А по нем хлестнул сам дед.
Смирны мы до той поры,
Коль не грянет мщения час.
Не узнать тогда уж нас.
Мы отточим топоры.
Кровь в народе закипела.
Время этому приспело.
Много будет грозной брани.
Не у стада, не на грани,
А в имении самом.
Скоро, скоро будет дело.
Так судьба, видать, велела —
Раздувать везде пожар.
Уничтожить племя бар,
Землю ихнюю забрать,
Безземельных наделить,
Чтобы нам, ребятам, жить!
Я заснул, так и не окончив эту не то басню, не то песню.
Проснулся я от удушливого дыма. Пришел старик, развел новый костер. Возле него лежала куча сырой картошки.
— Стражников нет? — спросил я и тут же вспомнил, что о стражниках ничего еще не вставил в свою песню.
— Видать, не будет. В поле‑то вен сколько мужиков!
Вечером, подгоняя стадо к селу, мы увидели, как с горы соседнего общества, пыля, спускаются вереницы подвод.
— Ну, кончили, видать, спину на Климова гнуть, — сказал старик.
Приехали все выпивши, а некоторые совсем пьяные. Бабы загорелые и пыльные, не сняв нарукавников, пели песни — кто как горазд.
— Деньги с толстого получили? — остановил дядя Федор Орефия.
— Мелких, слышь, нет.
— О–о, мелких у него нет, а крупные в банке! Шиш с маслом вам! — крикнул старик.
Наш черед у Харитона. Стол для ужина вынесли на улицу. К избе собирались мужики. Харитон к Климову не ездил. Он не брал потрохов. Чиня бочонки, кадки, делая оконные рамы, он хорошо зарабатывал и к праздникам покупал мясо.
— Что вы там натворили? — кивнул Харитон в сторону хутора.
Дядя Федор чуть ложку не выронил.
— Кто тебе сказал? — испугался он.
— Да уж знаю. Не связывайтесь вы с ним.
— Сам принялся лаять. Меня старым кобелем обозвал. И стадо‑то запустили всего на столб. Не объели его барыню.
— Не дразните попусту. Здорово, что ль, вы его огрели?
— Где уж здорово. Один раз всего‑то и вытянул слегка, да ребятишки по лошади. Лошадь, знамо дело, понесла по загонам.
Мужики сдержанно, засмеялись. Пришел навеселе Лазарь. Он тоже гнул на Климова спину. Принялся рассказывать, как два села — Неждаевка и Обносовка — порубили лес у графа Чернышева. К ним прибыли стражники делать обыск. Мужики так их встретили, что те едва ноги унесли.
— Вот отчаянные! Ну, и мы тоже не сдадим. Хлеб‑то надо с барских полей к себе дернуть. Как, Харитон?
— Мое дело что… как народ.
— Не–ет, куда иголка, туда — нитка.
— Это кто иголка? — спросил Харитон.
— На–а, вот тебе, кто иголка?.. Да ты и есть.
— Выпил Климовой водки и несешь зря, — сердито заметил Харитон.
Лазарь смолк. Он догадался, что не надо так говорить при народе.
— Это я к слову, — добавил он. — На барское посягаться не будем. Своего хватит.
— Где там хватит! — крикнул Орефий. — Рожь‑то всего осьмину с телеги дает. А на десятине шести телег не соберешь. И сушь какая! Сеять бы, а дождя все нет.
— Мужики! — вдруг вскрикнул Иван Беспятый. — Слыхали, какую нынче проповедь наш поп сказал? Бог, слышь, карать будет тех, кто поднимет руку на помещиков. И в арестански роты угонят. А засуха, слышь, в наказанье мужику — не бунтуй!
— Наш поп мастер на проповеди, — вступился Денис. — Такого священника и в городе взяли бы.
— Попросись в псаломщики, а Сибирь забудь.
— В Сибирь нам не миновать.
— На казенный счет?
— Нет, мужики, — выступил Жила, — вы как хотите, а я свой хлеб с барского поля весь к себе увезу.
Вдруг все смолкли. Шел церковный староста Хапугин, человек степенный и набожный. Он куда богаче Гагары. У него одной купленной земли тридцать десятин, просорушка, чесальня, четырехконная молотилка.
— Здорово, мужики. Аль сход?
— Нет, Карп Никитич, о хлебе вот толкуем. Жрать скоро будет нечего.
— Бог опять наказывает суховеем. Видать, премного нагрешили. Батюшка в церкви прослезился. Смуты много. Второй год смута. Началась у фабричных, и к нам, как чума, пришла. Слава богу, что наше село в сторонке держится. Бог избавит от напасти. Л все война эта несчастная с япошкой. Перетерпим! Молиться надо. Давайте, мужики, молиться. Батюшка сказал: «Молебен о дожде надо бы». Один молебен был, да, видно, не с чистым сердцем шел народ. Другой давайте денька через два.
— Что ж, Карп Никитич, молебен можно, — согласились с ним.
— Ну, вот, подумайте. А я пойду во второе общество. Прощайте, мужики.
— С богом, — ответили ему.
Когда староста скрылся за мазанками, ему вслед посыпались ругательства.
— Сердце нечистое, слышь, у нас!
— Зато у него, у Хапуги, чистое. Натаскал из церкви денег.
— Вторую чесалку купил.
— Шесть душевых наделов прикупил еще. Скота у него целое стадо.
— Землю к одному месту отделил. Прямо тебе второй Климов.
— Два десятка поденщиков работает.
— Великомученик. И борода под стать для святого.
— Видать, бог‑то тоже за них. За Дериных, Гагару, Павловых.
— Бог для богатых, а беда для бедных.
Недалеко заиграла гармонь. Мужики оживились, стало веселее. Послышались припевы. Мимо по дороге прошла толпа девок и ребят. Мы с Ванькой увязались за ними. Данилка отправился домой. Гармонист Гришуня, окруженный девками, шел важно. Он лихо заломил картуз и до отказа растягивал мехи своей «саратовки» с одним уцелевшим колокольчиком. Гармонь отчаянно хрипела, в худые мехи ветер свистел, но было очень весело. И как только Гришуня заиграл плясовую, вперед выметнулся Алеха.
— Эй, ходи изба, ходи сени, хозяина черти съели.
Алеха кричал, топал, поднимал облака пыли.
Со своей улицы свернули на вторую, прошли до оврага и берегом отправились на третью. Там тоже гармонь. А где два гармониста, да еще с разных улиц, да с подвыпившими ребятами, обязательно драка.
Началась она просто. Подошел один к другому и ударил. Тот упал, за него вступились. Ну и пошла писать. Девки метнулись в стороны, гармоники замолчали. Гармонисты тоже вмешались в драку. Пока не дошло до кольев и камней, дрались кучей, но едва замелькали колья, как разделились на два лагеря.
— Пойдем домой, — сказал я Ваньке.
— Мне кого‑то ударить хочется.
— Хватит, били Косорукого, довольно. Тут наше дело сторона. Дерутся‑то из‑за девок.
Вечером и утром наряжает Косорукий возить ржаные снопы на барское гумно, а никто не едет. Все бросились косить свой овес, а кто молотить рожь, чечевицу. Мужики что‑то задумали. Это заметно из их полунасмешливых ответов Косорукому:
— Отмолотимся — свезем. Нам податя надо готовить. Ваши снопы не уйдут.
Пошли слухи, что кое‑кто уже по ночам начал сваживать снопы с барского поля к себе на гумно.
Скоро на этом деле, прямо в поле, поймали двух мужиков. Стражники отобрали у них узды, канаты, избили самих и записали фамилии.
Нынче вечером приехали сам управляющий и Косорукий. Велели старосте созвать сход. Мужики собрались.
— Говорите сразу, — начал управляющий, — будете приступать к возке снопов или нет? Если нет, я найму — за ваш счет из других сел. У меня с вами разговор короткий, знайте это. Может быть, что‑нибудь другое замышляете? Предупреждаю: бросьте думать. Лучше давайте по–хорошему. Если откажетесь, кокшайские только того и ждут. Едете завтра или нет?
Мужики молчали..
Управляющий взял список испольщиков, начал выкликать:
— Бурлаков Ермолай! Выезжаешь?
— Чай, не один. Повезут люди, и я тронусь.
— Чернов Павел!
— Тут, господин управляющий, — отозвался Чернов.
— Выезжай завтра.
— Как люди, так и я.
— Родин Григорий!
— Лошадь засеклась, — быстро отозвался Родин.
Кто‑то сдержанно засмеялся. Родин весь день возил свои снопы. Но управляющий поверил.
— Ширяев Спиридон!
— Не могу.
— Почему?
— К молебну готовлюсь.
— К какому молебну? — опешил управляющий.
— Бога прогневили. Батюшка об этом в церкви говорил. Молить о дожде надо.
— Что же, ты один будешь молебен служить?
— Весь народ.
— Почему же молчат?
— Сердца у всех черствые, — и, чуть прищуря глаза, Ширяев крикнул: — Про молебен забыли?
— В самом деле, забыли! — дружно раздались голоса: люди поняли, куда клонит Спиридон, человек, бывавший в церкви только на говенье, на Пасху да на престольный праздник Воздвиженья.
— Молебен подождет, — сказал управляющий.
— Как подождет? Разь бог будет ждать? — удивился Спиридон и сделал такие страшные глаза, будто перед ним разверзлась преисподняя. — Не–ет, с богом шутки плохи. Мы — народ богомольный.
— Верно! Правда! — снова загудел сход. — Снопы никуда не уйдут.
— Сеять пора, а дождя нет.
— Сей рожь хоть в золу, да в пору! — выкрикнул Косорукий, но на него никто и внимания не обратил.
— Когда же молебен? — спросил управляющий.
— Батюшка сам скажет.
— А если вы врете?
— Как врем? — воскликнул Спиридон, словно ужаленный. — Разь мыслимо богу врать? Да за такие слова в Си–и-и–би–ирь!
— Сибирь, Сибирь! — подхватил и Василий Госпомил. Он был очень доволен, что мужики заговорили о боге.
Управляющий растерялся. Подумав, сказал неуверенно:
— Я сам поговорю со священником.
Взял список и снова начал:
— Кондрашев Ефрем!
— Тут.
— Завтра выезжай.
— А молебен?
— Сказал, что поговорю с батюшкой.
— Поговори.
— Егерев Филипп!
— Молебен, — коротко ответил Филипп из‑за спин мужиков.
— Крутов Лазарь!
— Молебен! — с радостью крикнул Лазарь.
Управляющий покраснел, швырнул список.
— Пошли к черту с молебном! Хлеб молотить пора. Не можем мы ждать, чтоб цены на хлеб упали.
— Верно, господин управляющий, — сдержанно проговорил Ворон, — только все дело в молебен теперь уперлось. Народ с иконами на поля стремится.
— Работать надо, а не с иконами ходить. Вы, я вижу, шутки вздумали шутить. Если так, я завтра же приму меры.
— Какие? — тихо спросил Ворон.
— Пять верховых к вам пришлю! — не сдержался управляющий.
Это взорвало мужиков. Вперебой закричали:
— Вот как! Выгонять!
— Крепостное право, что ль, вам?
— Грозить вздумал, ишь ты!
— Не поедем!
— Все снопы наши будут!
— Земля вся наша. Убирайтесь из имения!
Мужики совсем не давали говорить управляющему. Кажется, вот–вот бросятся и на управляющего, и на Косорукого. В это время на середину вышел Харитон и поднял руку. Староста прокричал что‑то, Харитон спокойно начал:
— Мужики зря подняли крик. Земля пока помещичья и раз вы сняли исполу, то и делать надо исполу. Вашим угрозам не место тут. Управляющий — человек сам подневольный, и земля не ему принадлежит. Завтра она может быть продана другому и завтра же управляющий перейдет на другое место. Если народу отойдет земля, тогда никакого управляющего не будет. Но пока снопы надо возить.
Морщась, выслушал управляющий Харитона. Ничего больше не сказав, он ушел. За ним поплелся и Косорукий.
Мужики усмехнулись. Когда уехали, Харитон начал говорить другое:
— Ну что привязались со своим молебном! Все дело провалите. И эти выкрики: «Все наше будет!» К чему? Приедут стражники, все равно вас выгонят. Только растравите их, а дела не сделаете. Да и не снопы нам нужны, а зерно.
— Упустим его, Харитон! Увезут на станцию.
— Не на чем им везти. В амбары ссыпать будут. Л амбар — не обносы. На телеге мы увезем к себе пять–семь крестцов, а на возу пудов двадцать пять сразу. И тоже не с этого надо начинать. Одни мы ничего не сделаем.
— Что же, завтра ехать?
— Ехать.
— А я не поеду! — злобно крикнул Лазарь.
Харитон посмотрел на него с укором.
— Не поеду! — еще раз проговорил Лазарь. — И ты, Харитон, зря подбиваешь. Не так в других селах. Там сразу за глотку — и к черту!.. Мужики, — обратился Лазарь к сходу, — упустим хлеб, как есть, упустим. Свезем, его обмолотят и тронут на станцию в вагоны. С мякиной останемся. Подводы они найдут. Сдохнем тогда с голоду. Силой надо, всем миром, огулом! Ничего нам не; сделают. А стражники порток своих не соберут.
— Не соберу–ут! — поддержали Лазаря.
— Отлупцевали мы троих возле леса, — совсем рассердился Лазарь, — удрали, и спасибо не сказали. И опять отлупцуем, пущай только сунутся к нам. Нас вот в одном обществе, и то полтораста мужиков. А во всем селе сколько? Куда они с ружьишками!..
Вдруг выскочил суетливый Орефий. Напрягшись, он торопливо прокричал:
— Себе надо снопы возить! Я завтра себе буду возить. И вы — себе. Мужики, все себе возить!
Не дождавшись конца схода, я ушел.
Утром погнали к грани. Рядом — дорога на барское поле. То и дело оглядывался я, ожидая — тронутся мужики возить снопы или нет? Первой показалась подвода пегой лошади. Рысью гнал Василий Госпомил. Ехал он с сыном. Канат у них сзади распутался и пылил. Когда поровнялись, я спросил:
— Выезжают?
— А то нет, — сердито ответил его сынишка.
Вторая подвода, за ней — третья. Вот едут Денис, дед Сафрон с Устюшкой. Увидев меня, Устюшка поправила платок, перестала болтать ногами, положила руки на колени.
«Только бы причащать ее сейчас», — подумал я.
Поровнявшись со мной, она крикнула:
— А ты гляди, в обносы не пускай!
Я сложил вдвое плеть, погрозил ей. Она высунула язык и пробормотала, передразнивая:
— Бе–бе–бе…
Я показал ей дубинку. Она засмеялась. Стало смешно и мне. Уже не такая она противная. Еще проехало подвод десять, с ними и отец наш. Мы довели стадо до грани. Из имения выехал Косорукий. Дядя Федор хлопнул три раза. Он махал дубинкой, показывая, чтобы дальше коров не пускали.
«Боится», — подумал я.
Больше подвод не было. Видно, Лазаря все‑таки послушались больше, чем Харитона. Мы с коровами пошли под уклон, к оврагу, ближе к стойлу. Скоро скрылись барские поля. Скрылось и село. И ничего мы не видели и не знали. Зато вечером узнали, что произошло в селе. Произошло то, о чем говорил Харитон. Когда управляющий узнал, что выехало только несколько подвод, он сдержал слово: он заявился в село со стражниками. Стражники разъехались по улицам, сгоняли мужиков с токов, махали плетьми, ругались. Никто им не перечил. Не поехали только те, кто был на дальних полях, да богатеи, которые землю исполу не брали. Своей хватало, купленной.
Еще узнали, что Лазарь арестован. Когда к нему подъехал стражник и потребовал, чтобы он запрягал, Лазарь обругал его. Стражник начал кричать, но Лазарь не сдавался. Стражник замахнулся плетью, Лазарь схватил вилы. К избе Лазаря уже собирался народ. Дело неизвестно чем могло кончиться, но подъехали еще двое, и один из них ударил Лазаря плетью. Тот изогнулся, бросил в стражника вилами, но вилы воткнулись в стену.
— Бей их! — крикнул Лазарь.
Народ двинулся ближе, но на крики прискакали еще три стражника, оттеснили Лазаря, прижали к стене, еще огрели плетью, затем связали ему руки и отвели в общественный амбар. Там его заперли, а десятского послали в другое село за урядником.
Стражник, верхом на лошади, караулил амбар.
После ужина мы с Ванькой отправились к амбару. Думали, что там толпа народу, глядь, никого. Только верховой возле. Огромный, пятистенный амбар стоял возле кладбища, на углу двух канав. Одна канава кладбищенская, другая когда‑то огораживала небольшой барский лес, на месте которого теперь чахлые дубовые кусточки. В кустах стояли ребята с девками; у всех испуганные лица, говорили шепотом. Вон Авдо, ня, сын Лазаря. Он горячий и бесстрашный — в отца. Я помню, как возле мельницы он кричал, что сожжет имение.
С Авдоней мы дружили. Я подошел и тихо шепнул:
— На два слова.
Пошли вдоль канавы.
— Ты что надумал? — спросил я, зная, что он так дела не оставит.
— Вот, — вынул он дикарь из кармана. — Череп раскрою стражнику.
— Промахнешься, — сказал я.
— В бабки не промахивался.
— А тут как раз и мимо. Камень брось. Поймают, выпорют, а отцу еще больше влетит. Давай вот что: давай твоего отца выручать, чтобы убежал он. А куда ему бежать, я знаю. Есть такое местечко. Ни одна собака не найдет.
Авдоня бросил камень. Как заговорщики, мы пожали друг другу руки.
— А имение все равно спалю!
— Это мы вместе с тобой, — согласился уж и я.
— Как же со стражником? — спросил Авдоня.
— Придумаем. Лишь бы урядник скоро не приехал. Если утром приедет — отца и след простынет. Только никому ни о чем, слышишь? Даже матери. Лом есть?
— Найду.
— Захвати лом, каравай хлеба, больше ничего. А я поговорю с Гришуней. Приходи к тому кусту и положи туда все.
Он ушел. Я направился к ребятам и девкам. Ванька спрашивал, о чем мы говорили, но я ему не сказал. Он болтлив. Но как мне подойти к Гришуне? Сказать ему или нет? Если сказать, как бы он не испугался; промолчать — спросит: «Зачем же?» Придется сказать. Как его отозвать? Он не мне ровня. Еще засмеет. Э, будь, что будет!
— Грншуня, — смело подошел я к нему, — на два слова в сторонку.
— Зачем? — удивился он.
— Очень нужно.
Ребята с удивлением смотрели на меня.
— Скажи, зачем?
— При всех нельзя. Тебе одному.
Гришуня заинтересовался. Пожал плечами и отошел.
— Ты гармонь кому‑нибудь дай и чтоб играли, — сказал я шепотом.
— А ну тебя…
— Ей–богу… такое шепну, ахнешь.
Совсем теперь заинтересовался гармонист. Отдал гармонь и подошел ко мне. На гармони запиликал Алеха.
— Вот что, Гришуня, дай ты мне роковую клятву, что никому ничего не скажешь.
— Даю, — сразу согласился он.
— Хотя бы в огонь сунули?
— Куда хоть.
— А перекрестись на кладбище.
— А пошел ты к черту!
— Так могила?
— С крестом.
И я ему подробно рассказал, что мы задумали сделать и что требуется от Гришуни.
— Нда–а… — протянул он. — Это, если узнают, мне влетит.
— Боишься? Самый храбрый из всех?
— Ладно, — перебил он, — согласен! А долго вы?
— Скажем. До тех пор жди, пока я не приду.
— Начинать когда?
— Потихонечку, и сейчас. Пройдетесь до церкви, а оттоль назад. И дуйте вон у той мазанки. Чтобы пляска была и песни, шум… Вроде пьяные…
— Дунем, все равно нехорошо.
Уже за полночь. Почти все спят, а гармонь, песни и отчаянная пляска не только не стихают, но все сильнее и сильнее. Будто взбесились ребята с девками. Из соседних мазанок в одних исподних выходят люди, ругаются, мужики чуть колья не берут, а хоровод — как с ума сошел. Несколько раз подъезжал конный стражник, разгонял хоровод, но ребята на него кричали. Кто‑то запустил камнем, попал в лошадь. Стражник совсем рассвирепел, бросился за ребятами, размахивая нагайкой. Поднялся крик, ругань, девки визжали.
А в это время Лазарь взламывал в амбаре доски пола. Мы с Авдоней подкапывали дыру от канавы.
Руки горели, с лица пот стекал, но мы работали быстрее, чем на пожаре.
— Тятя, скоро? — нагнулся Авдоня.
Из‑под пола показалась голова. Скоро Лазарь, тонкий, гибкий, вылез, перескочил через канаву и — в кустарник.
Бросив несколько лопат земли в вырытую яму, мы, тоже пригнувшись, побежали в лес.
— Дядя Лазарь, дядя Лазарь, — догнал я, едва переводя дух, — давай теперь мимо кладбища и большой дорогой в степь. Я скоро догоню. Домой не надо, там найдут.
Они ушли, а я, помедлив, направился к хороводу. Стражник все еще ругался. Я нашел Гришуню.
— Хватит! — сказал я ему. — Спасибо.
— Ей–богу? Где он?
— Далеко.
Догнав Лазаря и Авдоню, мы, торопясь, пришли к стойлу. Там над оврагом — большая проточная нора.