Вечером, когда я сидел за столом и дочитывал книгу, то и дело поглядывая на мать — как бы она эту книгу у меня не вырвала и не выбросила, — к нам в избу вошел дядя Федор. Он поздоровался сначала с матерью, потом с отцом:
— Здорово, сваха Арина. И ты, Ваня, здорово!
— Поди‑ка, — ответил отец. — Проходи, садись. Аль куда ходил?
— К Ермошке заглядывал. Хотел сына его Саньку в подпаски нанять.
— Вышло чего?
— Разь уломаешь.
Дядя Федор прошел к столу, сел рядом со мной и, похлопав меня по спине, взглянул на книгу.
— Какая она у тебя толстая, — заметил он. — Ужель всю прочитал?
— Немножко еще осталось, — смутился я.
— Ну, читай, читай. — Дядя Федор опять похлопал меня по спине.
Мать, стоявшая возле печки, сердито прищурила на меня глаза, крутнула головой, но дяде Федору сказала мягко:
— Балует он у нас. Книгами все балует!
— Это ничего. Пущай. Может, глядишь, и пригодится под старость.
Мать отмахнулась, сморщила и без того морщинистое лицо:
— Где уж пригодится! Не наше дело в книжках торчать. Это — поповым детям аль урядниковым, тем только и делов. У них забот о хлебе нет. Отец набаловал его. Сам‑то мрет на книжках и его приучил.
— Да, Ваня начитанный, — не то завидуя, не, то осуждая, проговорил дядя Федор.
Отец, мельком бросив взгляд на мать, виновато ухмыльнулся.
Мать, больше всего на свете ненавидевшая книги, которые она считала главными виновниками нашей нищеты, продолжала:
— Что толку‑то от этих книг? Вот ежели бы хлеба давали за каждую — это так. Прочитал одну, тебе за нее пуд, прочитал другую — тоже. А то — пес ее знает. Прямо глаза мои не глядели бы.
Отец вынул лубочную табакерку, постукал по дну ногтем большого пальца, открыл и,,улыбаясь, предложил дяде Федору:
— Нюхнем, что ль?
— От нечего делать — давай.
Подошла мать — она тоже нюхала. — и взяла большую щепоть. Все трое со свистом принялись втягивать в себя табак. Дядя Федор начал громко чихать, каждый раз вскрикивая: «Эх, ты!», а отец торопливо повторял за ним: «Дай‑то бог!» После этого они громко смеялись.
Но больше всего смеялись мы, ребятишки, вся наша братва, или, как говорила мать, «содом». Смеялись те, что сидели на кутнике, и те, которые стояли возле печки, и те, что сидели за столом. Смеялись где‑то на печке, за кожухом трубы. Как прорва на всех напала! От такого хохота даже девчонка в зыбце проснулась. Никогда наша старушка изба не оглашалась таким задорисгым смехом. Чаще всего в ее прогнутых стенах слышался плач, визг ребят и ругань отца с матерью.
Когда большие перестали смеяться, Филька, высунувшись из‑за кожуха печи, подражая дяде Федору, начал чихать и вскрикивать: «Эх, ты!», а Васька весело кричал ему: «Дай бог!»
Они озоровали до тех пор, пока мать на них не прикрикнула:
— Будет ералашиться! Девчонка орет! — Обратившись ко мне, кивнула на зыбку: — Брось книжку! Качай девчонку! Погляди, есть у нее соска во рту аль выпала.
Я захлопнул книгу, нехотя подошел к зыбке, сунул девочке соску в рот, потом зацепил ногой веревку и принялся укачивать ребенка.
— Стало быть, к Ермбшке, говоришь, ходил? — снова спросил отец дядю Федора.
— Думал, толк какой получится, а он как заладил свое, так и шабаш. Да и мальчишка‑то у него незавидный. Пузатый какой‑то, сонный, кривоногий. Куда мне его!
Пастух помолчал, посмотрел на мать, обвел нас всех теплым взглядом, потом, обратившись к отцу, громко, словно решившись на что‑то важное, заявил:
— Я к тебе, сват, неспроста. Вот и сама сваха Арина тут. Дело‑то вам подходящее, ребятишек у вас вон сколько. Зачем им попусту бегать? Как ты, сваха Арина? Люди мы как будто немножко свои, обиды друг от дружки никогда не было. Я и говорю: наняли бы вы мальчишку‑то. Глядишь — и в дом прибыток, и прокормится.
Я взглянул на братишек и увидел, как все они, так же как и я, сразу насторожились. Никто из них не знал, на кого намекал дядя Федор, кого наметил себе в подпаски, никто догадаться не мог, кто в это лето должен ходить с кнутом и дубинкой за стадом, кому переносить и дождь, и бурю, и отчаянную жару. Вижу, как завозились мои братья на печке, зашебуршились на кутнике. По лицам их, испуганным и тревожным, заметно было, что решительно никому из них нет охоты быть подпаском. Ведь это ж последнее дело!
— Ну, как ты, сваха Арина?
Мать часто–часто замигала, обвела нас подслеповатыми глазами, а потом, подумав, указала дяде Федору на отца:
— Как сам хочет.
Но отец, бросив на мать удивленный взгляд, запинаясь, пробормотал:
— Я‑то что ж… Я ведь ништо… Ты вот как, мать? Я чего? Мое дело знамо… Куда ни шло, а нынешний год, конечно, хлеба нет, милостынькой не прокормишься.
Он хорошо знал, что мать хотя и сослалась на него, но это еще не значило, будто он в самом деле скажет свое решающее слово. Да если бы и сказал, мать все равно сделала бы по–своему.
— Как сама хочешь… Чтоб после чего не вышло.
И тихо шепнул дяде Федору:
— С ней говори: как скажет, так и будет.
Чуть заметная улыбка мелькнула на лице дяди Федора. Склонив голову набок, он посмотрел в угол, видимо что‑то обдумывая, потом решительно обратился к матери:
— Сваха Арина, все дело за тобой. Ежели ты согласна, начнем о цене.
— О цене что! Ценой нас не обидишь. Ты вот только скажи, какой же тебе из нашего содома по нраву пришелся. Их ведь вон сколько у нас. Прямо целая арестантская рота.
— Мне которого пошустрее, посмелее которого, сваха Арина.
— Все они гожи. Все озорники. У меня голова от них кругом идет. Одного хлеба не напасешься.
Я все качал и качал зыбку, низко опустив голову. Я не мог поднять глаз на мать или на отца, а особенно на дядю Федора. Очень сильно билось сердце. Догадывался, что дядя Федор намекает на меня. Это про меня говорит: «которого пошустрее, посмелее». Может, он кого‑нибудь выберет из старших братьев? Правда, старшие каждое лето нанимаются в работники к богатым мужикам. Ну, а если дядя Федор даст цену больше? Да, кроме того, ведь я еще учусь. Последний год хожу в школу, а весной экзамен сдавать. И так пропустил один год — нянчил девчонку… Стало быть, меня нельзя. Не могут же опять оторвать от училища!..
А дядя Федор словно нарочно медлил и не говорил, кого же он хочет нанять.
— Что ж, сваха, говори. Сейчас и магарыч. Я и то Сказал Ермошке: «Ты вот, хрипучий идол, упираешься, а я пойду к свахе Арине и там найму. А ты, Ермошка, с досады локти будешь кусать». Так и сделаю. А мальчишка ваш нешто его Саньке чета? Ваш‑то шустрый, расторопный…
— Да ты кого? — перебила мать.
— Кого?
Дядя Федор повел глазами по избе. Мы все потупились. Филька с Гришкой даже схоронились за кожух печки.
— Вот он, герой‑то, сидит. Книжник‑то ваш. Больно шустер!
Он указал пальцем на меня. Я недавно читал «Вия» Гоголя, и палец пастуха показался мне железным. Я вздрогнул. Хотел что‑то сказать, а язык отяжелел. От волнения затуманилось в глазах, и сквозь этот туман вижу, смутно вижу, как не то сочувственно, не то тревожно смотрит на меня Васька; прислонившись к голландке, испуганно таращит глаза Николька и как будто хочет что‑то сказать, а с кутника, усмехаясь и радуясь, глядит на меня старший брат Захар. Из‑за кожуха печи высунулась голова Фильки. Филька, с которым мы каждый день деремся, показал мне язык.
«Стало быть, меня, меня, меня…» — зазвенело в ушах.
Я решительно поднял голову, в упор посмотрел на мать и дрожащим голосом крикнул:
— Меня нанимать нельзя!
Видимо, такой ответ ошарашил мать. Сразу она даже не нашлась, что сказать. Потом молча шагнула ко мне и нараспев протянула:
— Это почему же тебя нельзя? Да и что же это ты у нас за такой за барин выискался?
— Мне весной экзамен сдавать.
— Во–она! — облегченно вздохнула мать. — Невидаль какая — училище! Без тебя там сдадут. Мало их, ученых, на дорогах валяется. От твоей учености в доме прибытку не будет.
Спорить с матерью было не только бесполезно, но и опасно: она могла взять скалку и, как она всегда говорит, «сразу всю ученость из башки вышибить». Я искоса взглянул на дядю Федора и почувствовал, как жгучая злоба переполняет мою грудь. Почему‑то возненавидел я Ермошку, который не отдал в подпаски своего кривоногого Саньку. Стало досадно, что дядя Федор зашел именно к нам, а не к кому‑нибудь другому. Ведь мог бы он пойти к Финогею: у того ребятишек не меньше нашего и тоже собирают милостыньку; мог бы к Сергею Трушкину заглянуть: у того ребята уже одно лето пасли телят; наконец, мог бы зайти к Максиму Слободе: там обязательно нанял бы он себе подпаска… Нет, притащило его к нам… Дернуло же меня за язык тогда на сходе! Вот и похвалился… Эх, ты!
Пока я так раздумывал, дядя Федор уже торговался о цене. Торговалась, конечно, мать. Она просила с него двадцать пять рублей за лето, пятую часть колобашек, то есть собранных на престольный праздник краюх хлеба, пятую часть новинки ржи, которую по токам во время молотьбы соберет дядя Федор, и, конечно, во все лето лапти. Дядя Федор давал только пятнадцать рублей, лапти, пятую часть колобашек, а в новинке отказывал. Но ладились они недолго. Мать все уступала. Она словно торопилась сбыть меня с рук. Ускорило торг еще и то, что дядя Федор посулил дать к пасхе четыре рубля задатку. Взяв руку, — не матери, с которой он торговался, а отца, — Дядя Федор взмахнул своей рукой высоко и, сильно хлопнув по ладони отца, решительно выкрикнул:
— Шестнадцать целковых, колобашки, лапти и две меры новинки.
Отец, радостный уже оттого, что именно по его ладони ударяет дядя Федор, мельком взглянул на мать и, только по одному ему понятному признаку догадавшись, что она согласна, в свою очередь хлопнул по ладони дяди Федора:
— С богом, сват!
Тут же решили послать за магарычом. Побежал за ним Филька. Когда меня наняли, он быстро соскочил с печки, радостно подбежал к столу, и не успел еще дядя Федор сказать: «Кого же пошлем?», как подхватил:
— Давай я сбегаю!
Не знаю, кто сказал соседям, что меня наняли и сейчас будут пить магарыч, только они пришли в избу еще раньше, чем Филька успел принести водки. Первым пришел Ванька Беспятый. Он совсем недавно вернулся с японской войны, раненный в пятку. Он не подавал вида, что знает о магарыче, он как будто пришел за делом.
— Ты в извоз, дядя Иван, не собираешься?
Беспятый хорошо знал, что отец никогда в извоз не ездил, а спросил «для близиру». И, пропустив мимо ушей ответ отца: «куда уж нам», прошел на лавку, ко мне.
— За сколько наняли?
— Мать спроси! — сердито ответил я.
— Неохота?
Я промолчал.
Вторым вошел в избу старик Сафрон. Сначала в отворенную дверь показалась трубка, потом широкая борода, а затем и сам дед ввалился. Не снимая шапки, не вынимая трубки изо рта, он помолился на образ и сквозь зубы пробормотал:
— Здорово, хозяева!
— Поди‑ка здорово, — улыбнулась мать.
— Где он у вас? — прямо спросил старик.
— Про кого ты? — как бы не поняла мать.
— Да подпасок‑то. Бают, Петьку наняли.
— Как же. Вон сидит.
Старик тоже прошел ко мне, кивнул головой и, будто я в самом деле в чем‑то виноват, усмехнулся:
— Что? Видать, отбегался? Будет сидеть на отцовской шее! Пора и самому кусок хлеба добывать.
Филька притащил из шинка бутылку водки. Он хотел было поставить ее на стол, но передумал и отдал матери. А та, бережно передавая бутылку дяде Федору, сказала:
— Откупоривай.
Мне тошно было смотреть, как пили за меня магарыч. Казалось, не в подпаски меня наняли, а продали, как барана на зарез. Вижу, трясется у отца в руках чашка, радостно блестят глаза его, и он медленномедленно, зажмурившись, не пьет, а сосет водку. Еще противнее было видеть, когда стали подносить матери. Она несколько раз притворно отказывалась, ссылаясь то на голову, то на живот, потом, как бы нехотя, подошла к столу, улыбаясь взяла чашку, поднесла ее к носу и, поморщившись, передернулась:
— Индо дух захватывает. Кто ее только пьет!
Торопясь и захлебываясь, быстро опрокинула чашку. Третью дядя Федор налил себе и подозвал меня:
— Ну‑ка, милок, сядь рядом. Теперь ты мой.
Мне хотелось убежать на улицу и там, где–нибудь за углом мазанки, уткнувшись в сугроб, плакать. Мать, видя, что я, услышав слова дяди Федора, даже и не пошевельнулся, ласковым голосом, в котором чувствовался окрик, приказала:
— Иди, иди! Спит пока девчонка, и нечего ее качать.
Волей–неволей я сел рядом с дядей Федором. Он провел рукой по моим волосам и спросил:
— С охотой будешь ходить за стадом аль как невольник?
— Знамо, с охотой! — быстро подхватила мать и так моргнула мне, что у меня тоже вырвалось:
— С охотой.
— Ну, гоже! Мальчишка ты, видать, послушный, от меня тебе обиды не будет.
Обращаясь ко всем, дядя Федор пояснил:
— От меня и сроду никому обиды не было. Я — человек смирный: кого хошь спроси. Я и скотину люблю, и людей… все равно тоже люблю.
Он выпил, налил еще чашку и, что для меня было неожиданным, поднес ее мне. Я испуганно отодвинулся, покраснел, посмотрел на братишек. Л те так и уперлись в меня завистливыми взглядами.
— Пей! — ласково кивнул дядя Федор на чашку. — За тебя ведь магарыч‑то.
Я не шелохнулся. Чашка с прозрачной холодной водкой стояла передо мной. В ней тускло отражался свет пятилинейной лампы.
— Пей! — приказал отец.
— Не буду, — чуть слышно ответил я.
— Петька, пей! — в один голос сказали Беспятый и старик Сафрон.
— Нет, не буду, — отодвинулся я от чашки.
— Пей! — как шелест черных тараканов, донеслось до меня с кутника, с печки и с лавок.
По я бросил на братишек такой злобный взгляд, что они сразу замолчали. И тут глаза мои встретились с глазами матери. Прищурившись, она едва заметно кивнула мне на чашку и каким‑то особым голосом, который, казалось, идет у нее из самого нутра, — ласковым, но повелительным, — приказала:
— Пей!
И я взял чашку.
Водка была холодная, острый запах ее щекотал ноздри. Сам того не замечая, я выпил до дна и принялся хватать кислую капусту.
— Вот так. Вот это, брат, здорово! — не то удивился, не то испугался дядя Федор. — Это ты очень здорово.
Водки осталось совсем немного, и дядя Федор не знал, кому же поднести. На него с одинаковой жадностью глядели и Иван Беспятый и Сафрон. Если обоим поднести — очень по малу выйдет, если одному — другой будет в обиде. Тогда дядя Федор решил послать еще за полбутылкой.
В избенке нашей стало шумно. Соседи и отец говорили о том, что дядя Федор очень хороший человек и подпасков никогда не обижает. А у меня сильно кружилась голова, и уже казалось не таким страшным, что наняли в подпаски. Наоборот, думалось, что училище бросить не жалко и что все равно, учись — не учись, а. толку не будет и путей мне дальше нет. Даже лучше, если я буду пасти коров. По крайней мере никто не обругает меня за чтение книг, никто не скажет, что я балую, а мать уже больше не вырвет из моих рук книжку. Хорошо и то, что не придется нянчить крикливую сестренку. Пусть нянчит ее Филька, любимец матери, пусть на руках ее носит, кашу жует, кормит с пальца. И пусть теперь не меня, а его награждает мать звонкими подзатыльниками.
Через несколько дней я узнал, что дядя Федор нанял второго подпаска — Ваньку. С ним‑то мы, сговорившись, и начали вить себе крепкие кнуты.
Теперь мать относилась ко мне не так, как прежде. Была ласковее и уже не ругала за книги. Если же кто приходил к нам, она, указывая на меня, улыбалась и говорила:
— К делу мы его определили. В подпаски.
Отшумело весеннее половодье. Очистило землю от снега. Только по утрам стояли крепкие морозы. В тонкие зеркала сковывали они лужицы, но едва всходило солнце, хрустальные пенки таяли. Лишь в оврагах еще держался слеглый, покрытый грязью и навозом снег, но и он опускался все ниже и становился похожим на конопляный жмых.
Все чаще отец, а особенно мать напоминали мне:
— Скоро стадо выгонять.
В субботу зашел дядя Федор. Был он слегка выпивши, глаза под мохнатыми бровями весело блестели. Подмигнув мне, он, как тайну, сообщил:
— Завтра, Петька, выгон. Кнут и дубинка готовы?
— Готовы, — ответил я.
Мать не то с сожалением, не то с опаской спросила:
— Рано будить‑то?
— Пораньше. Сборище пастухов у церковного старосты Карпа Никитича. Пущай туда идет.
Этим же вечером я отправился в школу, к нашему учителю Андрею Александровичу. Он сидел за маленьким столом, чинил часы, которые ему привозили со всей округи.
— Что? — удивленно спросил он. — За книжкой?
— Нет, — смущенно ответил я. — Завтра коров выгонять. Меня, Андрей Александрович, мамка с тятькой к пастуху в подпаски отдали.
— За сколько? — почему‑то спросил учитель.
— За шестнадцать рублей на хозяйских лаптях, на мирских харчах, — заученно ответил я.
— Дешево тебя продали, дешево… Да, обожди‑ка, школу‑то как? — спохватился он. — Ведь нынешней весной ты экзамен должен держать. Как со школой? Подумали твои родители?
— Подумали, — ответил я.
— И что надумали?
— Мамка говорит: «Мало их, ученых‑то, на дороге валяется? От этого баловства никакого в дом прибытку». Вот как она, мамка‑то наша.
— Скажи ты своей матери, — вдруг загорячился учитель, — скажи ты ей, что она дура… Ду–ура! — уже закричал Андрей Александрович, как обычно он кричал в школе. — Стоеросовая дубина! Так ей и скажи.
— Нет, уж вы сами лучше скажите ей об этом, — убитым голосом попросил я, — а то она меня так отбуздает, порток не соберешь.
— Да, мать у вас того… — уже примиряюще проговорил учитель. — С ней связаться…
— Не приведи бог, — грустно добавил я и опустил голову.
Видимо, учителю тоже стало грустно. Он долго стоял возле окна и молча теребил седой ус. Потом подошел ко мне, взял за подбородок и, приблизив к моему лицу свое, бритое, пристально — до боли — уперся в меня черными глазами. Слегка оттолкнув, не то злобно, не то растерянно выкрикнул:
— Да ведь ты самый способный, самый способный ученик во всем классе!
Я в свою очередь удивленно уставился на него. Мне почему‑то было стыдно перед ним. Сильно забилось сердце, захватило дыхание, а сквозь пелену тумана в глазах заметил, что на столе у него стояло два чайных прибора, на тарелке лежала связка кренделей, рядом валялись пустые гильзы. На окне много различных колесиков, винтиков, маятников. И всюду на стенах,, даже на печке, висели разнообразные часы, которые тикали, токали, шипели, хрипели, то и дело звонили и все показывали разное время. Учитель говорил словно сам со собой. Слова его доносились до меня глухо:
— Нет, как вам нравится? Наняли моего ученика коровам хвосты крутить, а я ничего не знаю. Попечителю хотел показать на экзамене, а тут вон что! Самого способного, в самые экзамены продали за шестнадцать рублей! И как дешево‑то!
Первый раз увидел я учителя таким грустно–взволнованным. Посмотрев на его синее от бритья лицо, на его седые, ершом торчащие волосы, я робко спросил:
— Как же мне теперь быть‑то?
— Обожди. Я сам с твоей матерью поговорю. Школу тебе обязательно надо кончить. Ты и так год пропустил… Я с ней поговорю…
— Нет, — безнадежно махнул я рукой, — лучше вы, Андрей Александрович, с нашей мамкой не говорите. У вас ничего не выйдет.
Учитель потер лоб, нахмурил брови, потом сел за стол, набил папироску, закурил и начал:
— Обычная история всех бедных, но способных учеников. Вместо того чтобы учиться дальше, они всегда угождают в пастухи или в батраки. Но вот что я надумал: экзамен ты должен сдать. Обязательно. Тут никакая мать препятствовать не может. Так вот, уговоримся. Каждый вечер, как только пригонишь стадо, бежишь ко мне… после ужина. Я тебе даю уроки за день вперед. Покуда скотина не привыкла и бегать тебе придется за ней много, уроки будешь учить у меня по вечерам. А привыкнет скотина, в поле будешь учить. Русский язык у тебя хорошо идет, закон божий тоже, но поднажми на дроби. Они у тебя слабо идут. Ведь ты еще до сих пор умножение путаешь с делением. Запомни раз навсегда, заучи наизусть, как заучиваешь стихотворение, что в умножении числитель одной дроби множится на числителя другой, а знаменатель в свою очередь на знаменателя. В делении наоборот. В делении, — не забудь, — числитель первой дроби множится на знаменателя второй, а знаменатель первой дроби множится на числителя второй. Понял? Так вот… В делении,; — поднял учитель палец вверх и сделал им кольцо, — дробь переверни и сделай как бы умножение. И не бойся, совсем не удивляйся, а примирись, как примирился ты с тем, что идешь в подпаски за шестнадцать рублей, что при делении дробь увеличивается. Видал?.. А при умножении — уменьшается. Так? То есть совсем наоборот, чем в целых числах.
Андрей Александрович горячился и был опять тем лее учителем, которого я каждый день видел в школе. Он так же, как делал бы это целому классу, втолковывал мне о числителях и знаменателях, предметах, которые без всякого разрешения попечителя и инспектора училища «по секрету» преподавал старшему отделению, а потом хвалился перед другими учителями, что его ученики дроби знают.
Мы уговорились заниматься по вечерам, а в день самого экзамена будет пасти за меня или отец, или один из братишек.
Я вышел от учителя радостный. Он, проводив меня на крыльцо, долго смотрел вслед и, увлекшись, не говорил, а кричал на всю площадь густым басом:
— Помни, слышишь! При делении переверни дробь вверх ногами и множь. Не бойся! Обязательно переверни… Слышишь?
— Переверну, — обещался я.