Один конвойный шел впереди, другой сзади, Чекалины, отец с сыном, посредине. Дождь не переставал. Глина вязла к ногам. Шура потерял калошу и остановился.
— Ну! Иди!
Немец ткнул его прикладом в спину.
Привели в избу к Филиппихе.
— Павел Николаевич! Шура! — сочувственно заохала хозяйка. — За что они вас?
Подошел офицер. Прокартавил, ослепляя электрическим фонарем глаза:
— Пагтизаи? Где лесная хата? Где отгяд? Где мины?
Павел Николаевич развел руками:
— Мы ничего не знаем. Мы из деревни никуда не ходим, здесь всегда и живем.
— Пагтизан! — упрямо твердил немец.
— Да ведь это же пчеловод наш колхозный. Мед, мед! Сладко! — пыталась объяснить немцу Филиппиха. — А Шурка— сынишка его, в школе учится. Зачем вы их забрали? Мы всех их знаем.
— Молчи, матка! — топнул на нее офицер и, сказав что- то конвоиру, вышел.
— Слышь, папка, — зашептал Шура: — дорогой рыластый говорил другому по-немецки, а я все-таки разобрал: «Жена — коммунистка, а сын — партизан». Откуда же немцам знать? Никто, как свой, выдал.
Павел Николаевич перевел глаза на окно, потом на сына. Тот понял, оглянулся. Конвоир с автоматом в руках дремал стоя, прислонившись к двери. Шура шагнул было к окну, но Филиппиха, возившаяся у печи, загремела ухватом. Конвоир вздрогнул и протер глаза. Что-то показалось ему подозрительным в их поведении.
— Марш, рус! — рявкнул он и сердито стукнул прикладом об пол.
И снова их вытолкнули из тепла на дождь и ненастье. Привели в чужой погреб. Загремел засов, Шура нашарил какие-то мешки, зарылся в них и тотчас заснул.
Павел Николаевич прислушивался. Где-то тонко попискивала крыса. Шаги часового раздавались в разных местах одновременно, значит их было несколько. Высоко, под самыми сводами, чуть намечалось окошко. Можно бы подтянуться на руках и… Но бежать, когда нечем отстреливаться…
— Холодно, — пробормотал сквозь сон Шура и поджал под себя ноги.
Отец лег рядом с ним, обнял, потом начал растирать его озябшие руки. Ночи, казалось, конца не будет. Пахло плесенью. Стучал дождь по крыше. Перекликались часовые. Только под утро, согрев сына и сам согретый его теплом, Павел Николаевич задремал. Он проснулся от какого-то шума за дверями. Шура все еще спал.
— Пусти, чего пихаешься? — кричала женщина.
— Матка, нельзя!
Подтянувшись на руках, Чекалин выглянул в окно. Светало. Дождь перестал. У входа в погреб хозяйка препиралась с часовым.
— Картошки тебе моей жалко? Так я не по картошку, я по дрова.
— Нельзя, матка!
— Который день хата не топлена. Дети обревелись, холодные, голодные сидят.
Часовой круто повернул ее за плечи и для вразумительности поддал еще прикладом в спину.
Застучал засов. Павел Николаевич спрыгнул на пол. Шура, сидя на мешках, протирал глаза. Трое конвоиров окружили его.
— Вставай, пошли.
Выйдя из погреба, взяли направление к большаку.
— В город нас ведут наверное, в штаб, — сказал Шура.
Не дойдя до школы, немцы свернули с дороги, ввели арестованных в сад, поставили к стенке.
— Папа, нас расстреливать сейчас будут!
Павел Николаевич молчал. Ему и самому так казалось. Один из конвоиров, посоветовавшись о чем-то с двумя другими, ушел в школу.
Шура смотрел ему вслед.
— Нет, не расстреливать, а вешать. За веревками пошли. Они партизан всегда вешают.
Медленно проходили минуты. Конвоиры стояли, как деревянные чурбаны.
Шура нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Ему не стоялось спокойно.
— Уж кончали бы скорее! Что они нас мучают?!
— Поспеешь! — не разжимая губ, проговорил отец.
Из школы с приглушенным говором высыпали люди в красноармейских шинелях, худые, с изможденными, землистыми лицами.
— Наши! — крикнул Шура. — Пленные, наверное.
— Правильно, сынок, пленные, — прохрипел простуженным голосом человек с рукой на перевязи. — Из окружения прорвались, потом в лесу плутали. Больше недели без пищи. А на опушке они нас настигли. Патроны все вышли. Голыми руками чего сделаешь! А вы кто будете?
— Нет разговаривайт! — крикнул конвойный.
Пленных выстроили парами. Шура с отцом оказались в последней.
В конце деревни, за огородом, отделенным от проулка высоким турлуком, стояла полевая немецкая кухня. Солдат- повар выплеснул из котла остатки пищи.
— Рус, кушай.
Изголодавшиеся люди, сбившись в кучу вокруг отбросов, подбирали их с земли и ели с жадностью.
От ненависти, от чувства унижения и боли за своих у Шуры перехватило дух.
— Как они с нашими… У, гады!
— Прикрой глаза, прикрой! — шепнул отец. — Тебя за одни глаза в расход пустят.
Худые клячи щипали пожелтевшую под осенними дождями траву. Солдат снял с них сбрую и швырнул в группу пленных.
— Рус, чтоб блестело!
Чекалиных заставили чистить картошку, остальных колоть дрова.
— С вас бы так шкуру сдирать, нечисть фашистская! — сквозь зубы бормотал Шура, с остервенением кромсая картофель.
— Тише ты, помалкивай, — опасливо оглянулся один из пленных. — Чего уж там после драки кулаками махать! Москву-то сдали.
— Кто сказал? Откуда?! — вскинулся на него Шура.
— Немцы сказывали. Уж они знают. И Тула взядена и Москва. Скоро за Урал наших погонят.
— Брешут псы поганые! — в бешенстве крикнул Шура, забывая всякую осторожность. — Я вчера только последнюю сводку слышал. Тула держится и будет держаться. Никогда еще Тула врагу не поддавалась. Наши оружейники не подкачают. А Москвы немцам, как своих ушей, не видать. Дайте срок, покатятся они назад, только пятки засверкают.
Шуру окружили.
— А Ленинград как?
— И Ленинград наш.
— Что ж они твердят, будто и Красная армия разбита и войне скоро конец?
— А вы слушайте больше. Мало чего они скажут!
В гуле голосов часовой не мог разобрать ни слова. До отвала набив живот награбленной у колхозников свининой, он с чувством превосходства оглядывал голодных людей. Наверное, они ссорятся из-за объедков, которые он так великодушно выплеснул им на землю. На всякий случай он крикнул начальственно:
— Рус, работа!
Пленные расходились по своим местам. Человек с рукой на перевязи задержался около Павла Николаевича.
— Как уйти отсюда? Расскажи дорогу.
Продолжая чистить картошку, Павел Николаевич ровным голосом объяснял ему, как добраться до Тулы. Полчаса спустя, когда, окончив работу, Чекалин огляделся, человека с рукой на перевязи уже не было среди пленных.
— Стройся!
Люди снова стали в пары. Павел Николаевич старательно сгребал в кучу картофельную шелуху и понемногу отодвигался к сараю. Негромко окликнул Шуру.
— В город поведут, — шепнул тот. — Я слышал. Как мы? Сейчас или оттуда?
— Сейчас, там хуже. — И, увлекая за собой сына, Павел Николаевич шмыгнул за сарай. Оба пригнулись, слушали.
Окрики конвойных… Обрывки слов… Нет, никто не заметил. Решились. Поползли огородами. Что-то загрохотало совсем близко. Оба замерли.
— Едут, — шепнул Павел Николаевич.
Машина с пулеметом зашуршала в кустах орешника, окаймлявших огород, и, обдав брызгами, осыпав пожелтевшими мокрыми листьями, пронеслась мимо.
— Свернула, — сказал Шура. — Пошли?
Ползком пробрались они через поле, потом перемахнули железнодорожную линию и скатились с насыпи в лощину.
— Здесь переждем дотемна. — Павел Николаевич вынул из-за пазухи остатки каравая, который сунула ему сердобольная Филиппиха, отломил половину Шуре.
— Последний. Надо как-нибудь потерпеть.
— В землянке накормят, — хрустя пропеченной коркой, посулил Шура. — Дядя Коля у нас знаменитый повар.
Весь день дул пронзительный ветер. Он разогнал тучи и подсушил грязь. Павел Николаевич часто прикладывал ухо к земле.
— Мельница стучит, слышишь? — Он осторожно поднял голову. — Возы! Это с мельницы. Не иначе — муку везут.
Шура смотрел по направлению его взгляда, подняв руку щитком над глазами.
По дороге, седлом выпирающей над двумя лощинами, медленно тащились возы, доверху набитые пузатыми мешками.
— Оружие бы нам! — вздохнул Шура. — Немцев бы шлепнули, а муку себе в лес.
— Об чем забота! — усмехнулся отец. — Тут впору бы ноги унести, а он…
— Ничего, мы по муку еще придем! — с уверенностью заявил Шура.
Стемнело. Теперь можно было размять застывшие от неподвижности руки и ноги.
Чекалины шли выпрямившись, бок о бок: плечистый, не по летам рослый сын и на полголовы ниже его, но тоже крепкий, по-молодому статный отец. От быстрой ходьбы они разогрелись Ветер обжигал щеки бодрящим холодком.
Шура радостно засмеялся.
— Ты что? — удивился отец.
— Так! Из-под носу у гадов ушли. Хорошо!
— Рано пташечка запела, — проговорил Павел Николаевич невесело. — Сегодня ушли — завтра можем попасться. Беда со всех сторон стережет.
— А ты что же, думал партизанить, да без тревоги? — усмехнулся Шура.
— Ну какой из меня партизан! — насупился отец. — Не к лицу вороне в павлиньи перья рядиться. Помочь — я с дорогой душой помогу, медом ли, мясом ли, мукой… не жалко. Что узнаю, расскажу. Отчего не рассказать? Только вояка из меня, чего там греха таить, никудышный. Я, сынок, сызмалетства пчеловодом был, рыбачил. Опять же охотник я неплохой и хозяин тоже. Кого хочешь спроси, никто не похает. Но чтобы воевать…
— Ты, отец, это оставь! — сурово оборвал его сын. — Ребята воюют, женщины, а уж мужчине совестно руки складывать. Да и податься тебе теперь некуда, кроме как к нам в землянку. «Жена — коммунистка, сын — партизан», слышал?
Павел Николаевич молчал. Шура говорил с ним, как старший. И возразить ему было нечего. Отступаться и правда не приходится. Он вздохнул и оглянулся на родную деревню, чуть намечавшуюся в поздних сумерках.
Чтобы обойти немецкие посты, приходилось дать крюку и переправляться вброд через речку. Ледяная вода колючими иглами впилась в обнаженные ноги, выскочили на берег, как ошпаренные. Бежали босиком, пока не обсушил ветер. Потом обулись, пошли медленнее. Углубляться в лес ночью не стоит. Павел Николаевич, как опытный охотник, хорошо это знал. И с дороги сбиться легко, да и свои могут обстрелять, не распознав. Заночевали в стогу на опушке. Шура зарылся в солому.
— Залезай и ты, — сказал он отцу. — Хорошо, тепло.
— Нет, уж я постерегу. Мне все равно не заснуть.
Ветер снова нагнал тучи и стих. Потеплело. Стал накрапывать дождь. Павел Николаевич обошел вокруг стога, прислушался. Потом вырыл в соломе нишу и укрылся от дождя. Тоска одолевала. Вот приходится ему, трезвому, трудолюбивому хозяину, скитаться без крова и пищи, как бездомному бродяге. А за какие грехи? За что разбита его мирная, налаженная жизнь? Ненависть к врагу душила его. Скорей бы рассказать кому-нибудь, поделиться, не то задохнешься от злобы.
— Шура, — позвал он, — Шура!
Но тот уже крепко спал.
До землянки добрались только утром.
У входа дежурил Ильичев. Завидя Шуру, он встрепенулся, просиял:
— Ну то-то! Заждались мы тебя.
Шура приложил палец к губам и, сделав знак отцу, начал спускаться по осклизлым земляным ступеням.
Партизаны просыпались. Дядя Коля, зевая, растапливал печку. Макеев с Тетерчевым тихо о чем-то разговаривали.
— А вот и я! — раздался у входа веселый Шурин голос.
— Саша, жив! — бросился навстречу комиссар. — Все тут за тебя перетревожились.
— Жив, здоров и еще одного партизана привел. Мы с отцом, можно сказать, чудом из петли ушли. Только дайте нам чего-нибудь поесть: голодные мы. как черти!