Славному коллективу рабочих, инженеров и служащих Челябинского тракторного завода имени Сталина — посвящаю.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мчится, глотая пространство, скорый дальневосточный поезд. К вечеру, после тихого дня разыгрывается метель. Во время коротких остановок слышно, как за окнами завывает ветер, видно, как огромным широким заходом, с размаху подхватывает он слой снега и мчит.

Белая пелена несется, как самолет во время разбега, подскакивает, опускается наземь, снова взмывает вверх и, наполняя воздух мутным, мечущимся во все стороны снежным туманом, прячет, кутает станционные постройки, поля, деревья, проносящиеся мимо селения.

Трое молодых людей в одном из купе экспресса сейчас не слышат ни завывания ветра, ни четкого перестука колес. По сосредоточенному блеску их глаз, по их бессознательно сжатым губам видно, что они целиком поглощены своими мыслями.

На столике лежит свежий номер «Правды». Вот один из спутников снова берет в руки газету. Она сложена так, что в глаза бросается небольшая заметка.

«Иркутск. 28 декабря (корр. «Правды»). В «Правде» уже сообщалось, что на Крайнем Севере замерз караван судов с грузами, доставленными Северным морским путем для Якутии. Решено забрать грузы с судов на тракторы. Сейчас закончилась подготовка к грандиозному переходу гусеничных тракторов Челябинского завода к месту нахождения каравана — от станции Большой Невер Уссурийской железной дороги до низовьев реки Лены. К месту старта из Иркутска отправлены специально сделанные сани для горючего. Водители машин выехали на станцию Большой Невер. Дирекция Челябинского тракторного завода посылает механиков для участия в переходе и снабжает тракторы необходимыми запасными частями. Поход гусеничных тракторов начинается приблизительно 10—15 января».

Может быть, не всех читателей «Правды» заинтересовала небольшая заметка; может быть, не все и прочли ее как следует. Но для молодых людей, сидящих в купе дальневосточного экспресса, она была очень важна. Еще бы! Ведь это о них сообщала газета: «Дирекция Челябинского тракторного завода посылает механиков для участия в переходе тракторов». Это они — инженер Козлов и его товарищи — механики Дудко и Складчиков — мчались теперь на восток, к какой-то неизвестной им станции Большой Невер, чтоб участвовать в переходе их родных гусеничных тракторов «Сталинец», переходе, который «Правда» назвала «грандиозным».

— За какое число газета? — могучим басом спрашивает Дудко.

— Вот, пожалуйста, 29 декабря 1935 года.

— Эх! — недоуменно и восхищенно качает головой механик. — Надо ж тебе такое! Мы, можно сказать, на всех парах из Челябинска мчимся, а московская газета с этой самой статьей нас прямо в поезде нагнала. Чудеса…

Дудко встает и сразу же заполняет значительную часть купе. Благодаря своему огромному росту и широченным плечам, он кажется старше своих товарищей, хотя Складчиков — его ровесник, а Козлов даже старше двумя годами. Сейчас добродушное, открытое лицо Дудко выражает некоторую растерянность и счастливое смущение. Дудко очень горд тем, что о них «сама» «Правда» пишет. «Дела-то, выходит, серьезней, чем я сначала посчитал. Вся страна знает!» — приосанивается Дудко. Почему-то делается душно. «Пойти погулять, что ли!» — решает Дудко, но вместо этого снова садится и крепко трет лоб. Складчиков взглядывает на друга, и озорная улыбка мельком трогает его подвижное лицо. В другую минуту он охотно отпустил бы шуточку по поводу этого бесполезного занятия, сейчас как-то неохота шутить, не до этого. Глаза Складчикова утратили обычное насмешливое выражение. Он берет газету и снова перечитывает заметку, напряженно хмуря брови и над чем-то раздумывая.

Инженер Козлов тоже взбудоражен. Покачивая круглой, стриженной ежиком головой, он говорит:

— Как это все, друзья, неожиданно получилось! Я ведь в отпуск собирался идти. Хотели с приятелем поохотиться, место себе облюбовали. И вот, пожалуйста: мчимся за тридевять земель от родного дома. И главное — по собственной воле. И отпуска что-то не жалко.

— Действительно! — выдохнул Дудко. — Чудеса!

Друзья молчат и вспоминают события последних дней.

«Как это началось?» Козлов вспоминает радостное, какое-то удивительно слаженное трудовое утро. Цех сборки и испытания моторов. Все стенды испытательной станции загружены. Сборщики моторов поработали на совесть и теперь… поспевай, нажимай только, испытатели! Горячий денек впереди! Занятый проверкой мотора, Козлов не заметил, как мимо него, держа в руках большой сложенный лист бумаги, прошел секретарь комсомольской организации цеха Коля Самохин.

— Василий! — окликнул инженера Самохин.

— А-а! — не сразу отозвался Козлов, отрывая взгляд от контрольных приборов.

— Не забыл, что сегодня бюро?

— Помню! — прокричал Козлов.

В реве и шуме моторов тонул, пропадал человеческий голос.

Самохин подошел к колонне посреди испытательной станции и прикрепил к ней лист бумаги. Вскоре раздался сигнал на обед, а еще через несколько минут, подойдя к рабочим, окружившим вывешенный Самохиным лист ватмана, Козлов узнал о полученной заводом телеграмме.

«Сверхсрочная. Правительственная. — Красивым, размашистым почерком было написано на листе бумаги. — Директору Челябинского тракторного завода имени Сталина. Во льдах реки Лены замерз караван судов жизненным грузом Якутии. Севморпуть организует экспедицию спасения и вывоз грузов тракторами «Сталинец». Нуждается технической помощи завода. Путь очень тяжелых условиях. 2000 километров. Молнируйте решение».

Ниже сообщалось, что дирекция и партийный комитет завода просят желающих участвовать в экспедиции подавать заявления сегодня же, ибо выезд отобранной группы людей намечен в ближайшие три дня.

Дальнейшие события, несмотря на то, что они вспоминались отчетливо, в деталях, были словно подернуты туманом. Происходило это, видимо, потому, что время утратило свой обычный размеренный ход и понеслось, понеслось, наполненное множеством дел, волнений и раздумий.

Козлов, словно в забытьи, проверял испытуемые моторы. В общем монотонном гуле цеха, среди десятка испытываемых на стендах двигателей чуткое, тренированное ухо инженера обычно различало работу не только каждого мотора, но даже отдельных его механизмов. В этот день инженеру приходилось напрягать всю свою волю, чтобы сосредоточиться, чтобы разобраться в дефекте, принять решение, которое в обычное время принималось легко и быстро.

«Экспедиция спасения нуждается в технической помощи. Путь в очень тяжелых условиях. Что же делать? Подать заявление? Отправиться в экспедицию, оставить завод и родных — или продолжать работать, испытывать моторы? Через две недели пойти в отпуск, поохотиться». И тут же ему становится невыносимо стыдно. «Да ведь ты же хороший специалист, ты больше других можешь помочь экспедиции. Что же, это по-советски разве будет, по-комсомольски, если ты испугаешься опасности, откажешься?» А потом — толстая пачка заявлений на широком, покрытым зеленым сукном письменном столе директора… Стыдно сейчас вспомнить свой удивленный возглас: «Неужели так много нашлось добровольцев?!»

Директор сказал: «Около двухсот человек».

Видно было, что он гордится своим коллективом, а на Козлова посматривает с иронией. «Действительно, что за нелепая спесь, что за бахвальство! Заранее вообразил себя героем, исключительной личностью! — думает Козлов. — Ну, ничего, век живи — век учись!»

…Отборочная комиссия у главного инженера. Были специалисты и получше. Но возраст, здоровье… Не рискнули их посылать. Вот когда впервые Козлов почувствовал, как хороши молодость и крепкое здоровье.

…Беседа с секретарем партийного комитета.

— Смотрите, Василий Сергеевич, мы доверяем вам большое, ответственное государственное дело. Не подведите экспедицию, не осрамите рабочих и инженеров нашего завода. Ведь никогда еще нашим челябинским тракторам не приходилось выдерживать такое большое и суровое испытание. За этим походом будет следить правительство, весь наш народ. Будут следить за ним друзья и враги за границей. Ведь если он пройдет успешно — это покажет, что наше отечественное тракторостроение — да, если хотите, вся наша молодая индустрия добилась высокого мастерства. Это будет прекрасная демонстрация нашей мощи, нашей технической культуры.

Короткая остановка поезда, тусклые огни, глухой шум за окнами вагона, и снова плавно, без рывка, все быстрей и быстрей мчится поезд, отбивая колесами: на вос-ток, на вос-ток, на вос-ток!

Папироса кажется неестественно маленькой в огромной руке Дудко. Будто вальцы катают проволоку — крутят папиросу, разминая табак, крепкие пальцы механика.

— Мне, по моему характеру, не трактористом — путешественником быть, — говорит он. — Страсть до чего люблю новое узнавать..

— Как иностранные туристы, что к нам на завод приезжали? — лениво спрашивает Складчиков. — В таких ботинках на слоновой подошве. На автомобилях. Дудочка-турист, представляю себе. Ходит и в блокнотик записывает, а сам зевает от скуки. И ботинки вот такие!

Складчиков показывает руками — какие. Выходит что-то около метра в длину.

— Не-ет! — словно отмахиваясь от назойливой мухи, говорит Дудко. — Мне так не нужно. Мне все подавай обстоятельно. Чтобы все знать, до тонкости. Где и как люди живут, чем занимаются, какие песни поют, на что в работе способны…

— Вот, знаете, — оживляется и доверительно, словно раскрывая тайну, говорит Дудко, — работаю я на заводе, все как будто в порядке. Дело идет хорошо, мною довольны, все как будто нормально, ан — нет: в груди, словно червячок какой-то маленький-маленький, может, с мизинчик величиной, — Дудко показал мизинец и быстро спрятал: червячок получился солидных размеров, — сидит и точит. Вот бы, думаю, в тех местах побывать, где наши тракторы службу несут. В Сибири, на Алтае, в Крыму, на Украине или Кавказе — везде! Может, думаю, там непорядок какой, затруднения. Техника-то новая, народ ее еще слабо знает. А я бы подмог с удовольствием. Очень хотелось проехать, а тут, как ни говори — судьба! — экспедиция подвернулась. Я ведь чего добровольцем вызвался? Одно дело — помочь людям нужно, а второе — очень мне попутешествовать, поглядеть наши края хочется. В общем, повезло человеку, — резюмирует Дудко. — Красота просто!

— Конечно, кому что, — строго замечает Складчиков. — Людям — несчастье, а Дудко — красота. Понимаешь?

Дудко недоверчиво смотрит на Складчикова, потом ловит скрытую усмешку в глазах товарища и успокаивается.

— Ладно тебе! — лениво говорит он. — Я же не про то совсем… Василий Сергеевич! Скажи, пожалуйста, какая она из себя, Якутия. Знаю, что морозы там лютые, а так, чтоб подробней…

— Я ведь и сам не очень-то много о ней знаю, — честно признается Козлов. — Даже стыдно. Вот только перед самым отъездом урвал я часок, побежал в библиотеку, прочел в энциклопедии раздел о Якутии, кое-что заметил себе…

И вот все трое глядят в небольшую записную книжку инженера, где вычерчены какие-то контуры с условными сокращенными названиями да идут такие же сокращенные поспешные записи.

Козлов водит карандашом по рисунку.

— Вот она, Якутия! Это, товарищи, целая страна — да еще какая огромная! Только народу здесь маловато, места суровые. Значит, так: с севера тут моря — море Лаптевых и Восточно-Сибирское. Это моря Северного Ледовитого океана. Ну с востока около Якутии — Чукотка, Камчатка, потом Нижне-Амурская область, она тянется по берегу Охотского моря. Понимаете, Якутия только немного не доходит до другого океана — до Тихого. То есть, расстояние там порядочное, но по сибирским масштабам это немного. Теперь, смотрите, с запада — Таймыр…

— Интересно! — вдруг басит Дудко.

— Что интересно? — недовольно спрашивает Складчиков.

— А вот «Северный», «Ледовитый»… Слова-то какие…

— «Ледовитый»! Взять бы оттуда хорошую льдину да стукнуть тебя по голове, чтоб не мешал слушать, — словно невзначай замечает Складчиков.

— А мы подберемся к Якутии с юга, — продолжает Козлов. — Вот тут, примерно, станция Большой Невер. Оттуда мы пойдем на север по горам, через Становой хребет, к реке Лене.

— Через горы! — говорит Дудко. — Что же, там иначе никак нельзя?

— Нет, специально для твоего удовольствия через горы полезут… турист! — фыркает Складчиков, но и сам тревожится: — И что же, Василий Сергеевич, там дорога есть или как?

— Есть, надо полагать, — задумчиво говорит Козлов. — Да мы ведь и не все время будем идти через горы. Дальше там суходольная тайга с даурской лиственницей — это Алданское плоскогорье. Вообще про Якутию написано, что там сложный рельеф: и мощные горные хребты, и плоскогорья, и болотистые низменности.

— Н-да, веселые местечки! — вздыхает Дудко.

Все трое смотрят на маленький листок бумаги, исчерченный черными волнистыми линиями. Не верится, что скоро надо будет идти через горы, проходить тайгу, видеть даурскую лиственницу… Все это кажется сном — того гляди сон прервется, и они окажутся снова в Челябинске.

Козлов читает дальше.

— Большая часть Якутии покрыта лесом. Преобладает лиственница. К северу лес редеет, превращаясь в лесотундру. Подумайте, леса там около 270 миллионов гектаров! Сказочная цифра! Ну, теперь насчет рек. Их много. Прежде всего Лена и ее притоки Алдан и Вилюй — это громадные реки. Потом Анабар, Оленек, Яна, Индигирка, Алазея, Колыма. Все реки Якутии текут в моря Северного Ледовитого океана. Все это ничего, но климат там невеселый. Написано: «исключительно суровый, резко континентальный и сухой». Ну да, от Тихого океана ее загораживают горы, а от Ледовитого толку мало. Морозы прямо сверхъестественные. В городе Верхоянске находится «полюс холода» — самое холодное место на земном шаре. Средняя температура января там 50 градусов, а бывают морозы и до 70 градусов.

— Вот это да! — почти восхищенно замечает Складчиков. — Пожалуй, немного и чересчур. Главное, за Дудочку боюсь: голову он, например, высунет на мороз да неосторожно повернется как-нибудь, а голова-то… дзинь! и отлетит, как кочан капусты… Жалко все-таки…

— Но-но, — лениво грозит Дудко. — Шути, да не слишком. Забыл про гостинец, еще хочешь? Твое счастье, что Василий Сергеевич здесь.

— Что за гостинец? — спрашивает Козлов.

— Да было такое, — несколько сконфуженно отвечает Складчиков. — Что с ним, с медведем, сделаешь… Сгреб меня, дал тумака и отпустил, так я два дня потом шеи повернуть не мог.

Складчиков с искренним дружелюбием поглядывает на своего могучего товарища.

— То-то! — назидательно басит Дудко и, уже забыв про обиду, приглушенно и тревожно спрашивает: — Ну, а как же мы, Василий Сергеевич, если там такие невозможные холода стоят, в поход пойдем? Не мы лично — люди, а вот — машины! Ведь поморозим их сразу, а, Василий Сергеевич?

В купе воцаряется тишина. Слышно только, как выбивают четкую дробь колеса, как тяжело дышит Дудко, сосредоточенно рассматривая чертеж Козлова.

Мягко светит с потолка электрическая лампочка. Мчится поезд. Молчат друзья, думая об одном и том же.

— В том-то наша задача и заключается, чтоб отстоять машины. Что бы там ни было, а отстоять — не дать морозу их покалечить, — говорит Козлов.

Поздно. Гаснет свет в окнах вагонов. Спят пассажиры. И только в одном купе светло.

Здесь происходит ответственное техническое совещание. Здесь намечают ориентировочную программу действий полпреды огромного завода.

Стучат колеса.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вот уже проводник отдал билеты. Готовясь к выходу, товарищи начали собирать вещи. Невольное волнение овладело каждым.

— Я недавно зачеты сдавал по автомобильному делу, — говорил Складчиков. — Экзаменатор у нас строгий был, режет — жуткое дело. Сижу в коридоре, жду вызова, переживаю. Дрожит что-то у меня там внутри, и сердце, как говорят, на высших оборотах работает. Вот и теперь тоже считай, что экзамен предстоит, да не простой. Вряд ли в жизни еще такой сдавать придется.

— Да, на простом экзамене в худшем случае сам провалишься, — подтвердил Козлов, — а здесь…

Невдалеке от железной дороги показался поселок. «Должно быть, это и есть Невер», — решили товарищи.

Колеса вагона начали реже отбивать дробь, поезд заметно уменьшил скорость.

— Ну, товарищи, подъезжаем, — сказал Козлов. — Через несколько минут наше неясное положение прояснится. Все станет на свое место. Появятся дела, люди, заботы. А экзамен мы выдержим во что бы то ни стало. Так, товарищи, а?

— Так, обязательно выдержим! — ответили Дудко и Складчиков.

Заводские друзья крепко пожали друг другу руки.

— А теперь держитесь крепче, товарищи! — продолжал Козлов. — Заводской народ в помощь приехал — давайте уж держать марку.

Близ вагонов, внимательно всматриваясь в выходящих людей, стояло двое. Один — высокий, широкоплечий, смуглый; второй — совсем юноша, тонкий, стройный, улыбающийся.

Кроме трех челябинцев, никто не выходил с чемоданами на этой станции.

Встречавшие переглянулись и подошли к группе Козлова.

— Простите, пожалуйста, вы не из Челябинска? — спросил старший.

— Из Челябинска, — подтвердил Козлов.

— Инженер и механики?

— Да.

— Ну, так вас-то мы и ждем! — радостно воскликнул старший. — Я начальник экспедиции Абрамов. Мой спутник — Саша Белоусов, шофер. Давайте знакомиться. Абрамов говорил не спеша, улыбаясь, а сам внимательно присматривался к новым знакомым.

— В телеграмме немного напутано, и мы с Белоусовым уже второй раз вас встречать ездим. Первый раз зря прождали — никто с поезда не сошел. А сейчас увидели вас — усомнились немного. Саша Белоусов, тот мне сразу сказал: «Не наши. Наши солидные должны быть, а эти — молодежь». Так ведь, Саша?

— Эк вы, Евгений Ильич, — смутился шофер. — Пойдемте-ка лучше к машине.

В газике, сидя рядом с шофером, Абрамов расспрашивал гостей о поездке, интересовался Челябинском, в котором, как оказалось, он бывал в двадцать пятом году, спрашивал о заводе.

Машина быстро приближалась к поселку. Сопки и покрытые лесом горы со всех сторон подступали к деревянным, занесенным снегом домам, придавая панораме суровый, неприветливый вид.

Машина качнулась, подпрыгнула, пробираясь через канаву, и остановилась.

— Приехали.

У домика, к которому Абрамов привел прибывших, толпились люди. Большинство — высокие, крепкие. Многие — с широкими, густыми бородами-лопатами.

— Евгению Ильичу! — здоровались они с Абрамовым, с любопытством оглядывая вновь прибывших.

— Здравствуйте, товарищи. Знакомьтесь. Инженер и механики из Челябинска. А это, — рекомендовал Абрамов собравшихся, — трактористы, плотники, кузнецы — в общем участники похода.

Словно испытывая прибывших, трактористы, здороваясь, крепко сжимали им руки. Некоторые после мощного пожатия Дудко, отойдя в сторону, потряхивали кистью руки и, раздвигая слипшиеся пальцы, добродушно и восхищенно крякали: «Мужик правильный, здоровый, чертяка!»

— Ребята ничего… инженер что-то больно молод, не наломал бы дров, — донеслась через приоткрытую дверь реплика одного из встречавших.

Абрамов услышал ее, поглядел на Козлова и рассмеялся.

— Вот видите, и эти словно сговорились с Белоусовым. Бороду бы вам да годков хоть с десяток добавить, тогда бы полностью ко двору пришлись. Ведь того и не знают, какую школу наша молодежь уже прошла, какой опыт имеет.

— Вам, кстати, если не секрет, по сколько лет исполнилось, товарищи?

Козлов улыбнулся.

— Какой же секрет? Мы не девицы. Самому старшему из нас, — Козлов указал на себя, — двадцать пять лет. Дудко и Складчикову — по 23.

— Так, так… — говорил Абрамов, — молодежь, а за каких-нибудь два с половиной года уже больше 50 тысяч тракторов выпустила. 50 тысяч! Ведь это… помните, Ленин говорил: если б мы могли дать деревне 100 тысяч тракторов, середняк сказал бы: «Я за коммунию». А ваш один завод уже дал стране 50 тысяч. Да каких тракторов! Ведь слава о «Сталинцах» везде гремит — выносливая, мощная, безотказная машина.

Абрамов с таким неподдельным восхищением посмотрел на заводских товарищей, что им даже стало не по себе. Дудко шумно вздохнул, Складчиков покрутил головой и, стараясь сохранить невозмутимый вид, начал шарить в карманах, словно что-то разыскивая.

— Будем надеяться, что ваши «Сталинцы» и нас не подведут в пути, а, Василий Сергеевич? — лукаво улыбнувшись, поинтересовался Абрамов.

— Будем надеяться! — неловко ответил инженер.

Абрамов испытующе смотрел на него. «Глупее трудно ответить!» — подумал Козлов.

— Затем мы и приехали сюда, — сказал он, — чтоб «Сталинцы» не подвели. Все, что сможем, — сделаем.

— Вот и хорошо! — одобрил Абрамов и только сейчас заметил, что приехавшие все еще не разделись и сидят на табуретках, неловко поглядывая на чернеющие возле валенок лужицы оттаявшего снега.

— Что ж это я! — спохватился начальник. — Соловья-то баснями не кормят. А я завел разговорчики. Ну и ну! Раздевайтесь, товарищи, и чувствуйте себя не в гостях, а дома. Баньку мы вам несколько позже истопим, а пока…

— Паша, — обратился он к девушке, наводившей порядок в комнате. — Поухаживай, пожалуйста, за заводскими. Не осрами уж Сибирь, пожалуйста… Дочь хозяина этого дома, с нами в поход просится. Не знаю, брать ли? Больно худенькая, еще, чего доброго, из шубы вывалится…

— Ладно уж вам, Евгений Ильич!

Маленькая, худенькая, с гладко зачесанными, стрижеными черными волосами, делающими ее похожей на мальчишку, Паша принялась проворно накрывать на стол.

Пока Козлов и его товарищи с аппетитом уничтожали поданную им еду, Абрамов кратко знакомил приехавших с состоянием дел:

— Судя по последним телеграммам, положение в Якутске становится все более тяжелым. Свободную продажу продуктов прекратили, выдают по сокращенной норме, да уже и эту норму собираются уменьшать. Еще хуже с горючим для электростанции. Оно на исходе, и вскоре якутской столице грозит тьма. Все необходимое — и продукты, и горючее — имеется на замерзших судах. Видимо, понемногу, весьма малыми дозами эти продукты и горючее вывозят на оленьих и собачьих упряжках, но город большой, его невозможно обеспечить таким способом… Теперь — о нашей экспедиции. Людьми и техническими средствами мы укомплектованы полностью. Заканчиваем подбор снаряжения и продовольствия. Трактористы почти все из Иркутской области, гусеничную машину знают, набраны в экспедицию по принципу добровольности…

— Простите, — перебил Козлов, которого сейчас больше всего интересовали машины, — тракторы вам дали новые или уже бывшие в работе?

— Новые. Их направляли в Иркутскую область, но переадресовали к нам. Правда… — несколько замялся Абрамов, — к одному из них мы уже успели приложить руку.

— То есть?! — встревожился Козлов.

— Тракторы мы получили около трех недель тому назад. Ну, попытались начать пробные, тренировочные-пробеги. И вот, на одной из машин из-за сильного загустения смазки порвали шестерни коробки скоростей.

— Машину исправили?

— Нет. Даже не пытались. И пробеги прекратили. Механиками в нашу экспедицию вызвались работники автомагистрали Невер-Алдан. Они там тоже механиками работают, но только по автомашинам. Автомобилисты они хорошие, но трактор, как оказалось, знают мало — для механиков во всяком случае явно недостаточно. Действовали нерешительно, без достаточной технической грамотности и уверенности. Присмотрелся я к ним и подумал: «Э-э, батеньки вы мои, так мы в дороге ни за понюшку табаку пропадем, нужно сюда настоящих специалистов вызывать». Ну, и запросил Москву. А дальше вы знаете… — засмеялся Абрамов.

— Да, дальше нам известно, — согласился Козлов.

— Я пока вас ждал, — продолжал Абрамов, — все, что смог здесь достать по эксплоатации тракторов, прочел. Вопросов много, а консультанта надежного нет. Тут был, правда, одно время Ивлиев — инженер, начальник автотранспорта магистрали Невер-Алдан, но и тот в командировку уехал. Скоро вернуться должен. Думал я самостоятельно разобраться во всех этих вопросах, сориентироваться, что к чему, старался, читал, но ясности все-таки нет. Тяжело, оказывается, на старости лет специальность менять. Я ведь геолог, а здесь тракторы, гусеничные машины, — контраст солидный, сами понимаете…

— Что же вас волнует? — спросил Козлов.

Начальник экспедиции все больше нравился ему.

— Вообще многое. Сразу не скажешь. Отдохнете, поговорим подробней, но в принципе — три вопроса: смазка — она уже успела напакостить нам; угроза размораживания машин в походе и, наконец, величина груза, который смогут потянуть машины.

— Как величина груза? — спросил Козлов. — А разве по пути на Алдан не ходили «Сталинцы»? Этот вопрос наверное решен уже на практике.

— Летом ходили. Зимой нет. К тому же учтите, что автомагистраль кончается у Алдана, а потом еще много сот километров предстоит идти по бездорожью. А путь на Алдан тоже очень сложный. Почти весь он проходит в горах. Крутые подъемы и спуски. Резко пересеченная местность. Вот Ивлиев говорит, что наибольшая нагрузка на трактор 8—10 тонн. Больше, говорит, машины не потянут. Я прикинул: арифметика получается мало утешительная. В колонне семь тракторов, если каждый загрузить даже 10 тоннами, то всего поднимем 70 тонн. В том числе вес прицепов, горючесмазочные материалы, запчасти, провизия и имущество экспедиции. Почти ничего не остается для дополнительных грузов.

— Каких дополнительных? — удивился Козлов. — Зачем они нам? Ведь мы не должны везти ничего, кроме самого необходимого для экспедиции?

— Это, конечно, верно, — согласился Абрамов. — Но вообще… Вот, например, золотым приискам Алдана необходимы обсадные трубы и слитки легированного металла, которые на автомашинах не вывезти. Кроме того, нужно было бы взять металл для ремонта поврежденных льдами судов, а то суда не смогут двинуться в путь, когда начнется навигация. А ведь это вещи тяжелые. За что ни возьмись — все весит тонны!

Козлов молчал и раздумывал. Абрамов пытливо глядел на инженера.

— Неужели, товарищи, ваш «Сталинец» не сможет везти больше, чем 8—10 тонн? — воскликнул он наконец.

Впервые за время разговора лицо парторга и начальника экспедиции утратило улыбку радушного, гостеприимного хозяина, встречающего долгожданных гостей, стало серьезным, взволнованным.

— Видите ли, — замялся Козлов, — я не знаю профиля предстоящего пути. Познакомлюсь с ним, тогда отвечу точнее. Но вообще, на первый взгляд, 10 тонн — это немного. Весьма немного. На заводе, например, нам часто приходится одним трактором буксировать второй. Трактор весит примерно 11 тонн, и эти 11 тонн «Сталинец» тащит очень легко. Бывает, что у буксируемой машины не проворачиваются гусеницы. Такая машина волочится мертвым грузом, сдирает наружный покров земли, выворачивает камни. Нагрузка ведущего трактора тогда возрастает в полтора-два раза. Это значит, что он может тянуть уже не одиннадцать, а 17—22 тонны. Случалось одному трактору на 2-й и 3-й скорости тянуть в прицепе по две машины, да еще по сильной грязи. Это опять те же 22 тонны. Трактор мог бы и больше потащить, если б, скажем, его сделали вдвое тяжелей или повысили сцепление гусеницы с грунтом. Тяговые усилия и мощность машины позволяют тащить много груза, но сцепной вес… здесь многое зависит от профиля и состояния пути, а это мне пока неизвестно. В общем я этот вопрос, Евгений Ильич, тщательно изучу и доложу вам. Пока же боюсь говорить, не проверив, — но что-то мне кажется уж слишком малым тоннаж, предлагаемый товарищем, как его…

— Ивлиевым.

— Да-да, Ивлиевым. 8—10 тонн это мало.

— Ну, ладно, — посмотрев на часы, сказал Абрамов. — Для начала хватит. В общих чертах с обстановкой я вас познакомил, завтра вникнете глубже. А пока пойдемте, покажу вам наш лагерь, квартиры, где будете жить, и баньку, — ее, очевидно, уже готовят для вас.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Размах, с которым подготавливалась экспедиция, поражал Козлова и его товарищей. Казалось, что в поход берется даже лишнее, без чего можно было обойтись. Например, зачем этот ящик превосходного коньяка? К чему берданки и такое количество зарядов к ним? К чему плиточный шоколад? И зачем столько всяких продуктов? Что они, зимовать собираются, что ли?

— Коньяк — на случай болезни. Он укрепляет. И вообще не помешает, — улыбался Абрамов. — Захочется успешное окончание похода обмыть — пожалуйста, недалеко ходить, есть в запасе. Ружья и патроны — на случай охоты, или так сложится дело, что нужно будет по тайге бродить — дорогу искать, к примеру. А в тайге звери, в тайгу с голыми руками ходить не рекомендуется. А много продуктов — не беда. На морозе не испортятся. Останется что-нибудь — сдадим государству. Зато если, паче чаяния, в дороге что-нибудь случится — будем машинами заниматься, а не еду промышлять.

Величко — хозяйственник, выделенный специально для снаряжения экспедиции, казалось, всегда был в движении. Невысокий, толстенький, он забегал в комнату Абрамова, где помещалась временная канцелярия экспедиции, пристраивался к столу и, сосредоточенно щуря глаза, отмечал что-то на длинном мелко исписанном листе бумаги.

— Значит, так, — бормотал он, — медикаменты есть, канаты, проволока, лопаты, ломы… так, так… теперь из еды… ага, как будто бы все. Нет, нужно еще остренького подбросить! Сельдей бочонок, икры, консервов…

Он мучительно жмурился, что-то соображая, вскакивал и, бормоча на ходу, мчался доставать «остренькое».

Когда все продукты были в строгом порядке уложены в сани, Величко торжественно перечислил участникам похода приготовленные для них запасы и, довольный своей работой, спросил:

— Ну, как, ничего не забыл? Вспоминать плохим словом не будете?

— Всего достаточно, не будем! — успокаивали хозяйственника трактористы.

Только Дудко почесал затылок и, смущенно улыбаясь, забасил:

— Плохим словом вспоминать не придется, это точно. А вот хорошо бы пельмешек уральских взять.

Величко даже руками всплеснул:

— Господи! Хлопцы! Да что ж оно делается? Да как же я основное забыл? Уральцы да сибиряки в поход собрались, а я их любимое кушанье проморгал!

Люди смеялись:

— Вам простительно — украинец, а на Украине пельмени не в моде:

— Маланья! — кричал Величко (Маланья была временным поваром экспедиции). — Маланья, заготовляй пельмени! Да скоренько!

Уж кто-кто, а сибирячка Маланья понимала толк в пельменях! Пять мешков замороженных «свиных ушек» были тщательно уложены в сани поверх остального груза.

Да, снаряжались в путь основательно. Чего стоила хотя бы «полярная спецодежда»! Трактористы примеряли ее перед выездом. Поверх шелкового надевалось шерстяное белье, затем — стеганые ватные брюки и куртка. Поверх всего этого — оленья доха, подбитая внизу стриженым барашком. В этой дохе можно было спать на снегу — такая она была теплая. На ноги надевали сначала обычные, потом шерстяные носки, сверх этого натягивали меховые чулки ворсом внутрь и, наконец, валенки. На руки — шерстяные перчатки и меховые рукавицы.

Трактористы, кряхтя, облачились, затем поднялись на ноги и долго смеялись, глядя друг на друга. Все они стали какими-то широкими, мохнатыми, коренастыми. Каждый начал ходить вразвалку, неуклюжей медвежьей походкой.

— Мишка, на сахару, потанцуй! — бородатый тракторист держал перед закутанным в доху приятелем кусок сахара.

Тот и в самом деле начал танцовать. Нарочно косолапя, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, он пританцовывал, подпрыгивал и вдруг с неожиданной ловкостью выхватил у приятеля кусок сахара и под дружный смех собравшихся принялся грызть рафинад крепкими белыми зубами.

Шли горячие дни подготовки к походу, и особенно много забот доставалось на долю Козлова и его товарищей. Им надо было подготовить материальную часть и проверить мастерство трактористов, выяснить их возможности.

Семь тракторов «Сталинец-60» отправлялись в поход, и каждый из них был осмотрен и испытан с такой тщательностью, с какой его и на заводе не проверяли.

С утра до поздней ночи не прекращались работы у машин, а когда все расходились, Козлов начинал экспериментировать… Упорно и настойчиво он подбирал состав смазки, пригодный для жестоких якутских морозов.

Козлов заливал банки маслами различных составов и на ночь оставлял их во дворе. Утром, обходя машины, сторож экспедиции останавливался у этих наполненных черно-коричневым составом банок и, медленно шевеля губами, читал непонятные надписи: «автол», «газойль», «нигрол с автолом»…

— А дальше цифры какие-то… — качал головой сторож. — Бьется наш инженер…

Да, тут было над чем побиться! Инструкции по смазке явно годились только для умеренного климата.

К утру одни масла́ застывали так, что их впору было рубить топором, другие превращались в густой студень. Но были и такие составы, которые постепенно приближались к нужному состоянию: вот, кажется, еще немного изменить соотношение составных частей, и все будет в порядке. Но и тут нельзя было перегибать палку. Слишком жидкий состав терял смазочные свойства, утрачивал нужную вязкость. При такой смазке тракторы слишком быстро износятся, выйдут из строя.

Наконец удалось подобрать примерно подходящий состав смазки. Тракторы начали выводить в пробег.

Медленно, словно разминая мускулы перед ответственным и тяжелым маршем, наполняя поселок мощным ревом моторов, двигались «Сталинцы».

Чутко прислушивались инженер и механики к работе машин, внимательно изучали их малейшие капризы и не менее внимательно проверяли умение трактористов вести машины.

Привыкнув к широким и ровным просторам Сибири, многие трактористы терялись на крутых подъемах и спусках, неумело регулировали газ, несвоевременно переключали скорости, глушили моторы.

— Не беда, — успокаивали механики, — научитесь.

Вначале выходили на одних тракторах, потом поезд удлинялся, за крюком каждого «Сталинца» тянулись, виляя во все стороны, два пустых прицепа; еще позже прицепы начали загружать бочками с горючим.

С каждым пробегом все больше отрабатывалось мастерство водителей, и с каждым пробегом увеличивался груз саней.

Абрамов, выезжая с Козловым в пробег, с радостью отмечал, что ивлиевская цифра — 10 тонн, перекрыта. На пологих подъемах, трудолюбиво пофыркивая, тракторы свободно везли по 15 тонн груза. Но когда начинался более крутой путь, машины буксовали, и нужно было впрягать второй трактор, чтобы сдвинуть груз с места.

— Ну вот, кажется, и определились с весом, — обратился Абрамов к Козлову, — 15 тонн, видимо, многовато, но если взять тонн 14 — думаю, это как раз то, что под силу тракторам.

— 14 тонн на трактор? Около 100 тонн на все машины? Это достаточно, вы считаете? — поинтересовался Козлов.

— Не полностью, но пробив наметок Ивлиева это — лишние 30 тонн. Цифра не маленькая.

Козлов о чем-то думал, нахмурив брови.

— Вы что, не согласны со мной? — спросил наконец Абрамов. — Сомневаетесь, что 14 тонн поднимем, или считаете вес слишком малым?

— Второе… — после некоторой паузы ответил Козлов. — Понимаете, Евгений Ильич, для такого трактора, как наш «Сталинец»…

«Влюблен в свою машину», — заметил про себя Абрамов, ласково оглядывая инженера.

— Для нашей машины 14 тонн это все-таки мало, даже при тяжелом профиле пути.

— Но ведь при 15 тоннах трактор буксует, — мягко заметил Абрамов.

— Буксует, — согласился Козлов. — Здесь нужно что-то придумать. Что — сейчас трудно сказать, но чувствую, что можно и нужно. Знаете что, Евгений Ильич, давайте вернемся к этому вопросу позже.

— Давайте, — согласился Абрамов.

* * *

В этот пробег Козлов решил отойти подальше от базы и на тяжелом участке пути проверить работу машин.

Со вчерашнего дня мороз заметно усилился. Ртутный столбик термометра отошел от обычной для последних дней метки в 30 градусов, перевалил за 35 и, кажется, собирался опускаться еще ниже.

Трактористы закутались в дохи и теперь сидели на машинах широкие и важные, слегка покачиваясь в такт движению тракторов.

Козлов окинул взглядом колонну и почувствовал какое-то глухое беспокойство. На этот раз его, инженера-механика, беспокоили не машины, а люди — верней, некоторые из них.

Целиком отдавшись подготовке машин к походу, решая сложные технические вопросы, Козлов до недавнего времени не замечал ничего выходящего за рамки техники, расчетов, экспериментов. А между тем в жизни экспедиции были не только технические, но и иные, не менее важные для судьбы похода вопросы, — и с ними-то не все обстояло благополучно.

Вчера, на собрании партийно-комсомольской группы (в нее, кроме коммуниста Абрамова, входили Козлов, Складчиков и тракторист первой машины Соколов), парторг говорил о людях, о их настроениях, о дисциплине. Да, Абрамов был прав: обстановка в экспедиции создалась довольно сложная. Сейчас бы надо укреплять коллектив, готовить людей к преодолению трудностей, лишений, опасностей. А тут, как нарочно, все складывается. Сначала двухнедельное, томительное безделье в ожидании инженера и механиков — нелегкая вещь для людей, рвущихся к делу. А теперь тоже неладно. Из Якутска летят тревожные телеграммы, Абрамов проводит беседы о срочности и важности похода, а в путь мы не двигаемся. Ведь трактористам-то кажется, наверное, что все в порядке: и машины проверены, и люди обучены, и сроки давно истекли, — а мы все топчемся на месте. «Надо бы поговорить с людьми, объяснить им положение», — с тревогой думает Козлов, зорко вглядываясь в хмурые лица трактористов.

А ведь все еще нельзя двигаться! Абрамов, конечно, правильно говорит: «Когда нужно энергично действовать — бездействие пагубно». Но ведь он сам лучше всех знает: все время обнаруживаются какие-то дефекты, их надо устранять, они могут погубить весь поход — и так со дня на день и оттягивается выход.

Вот недавно рабочие здешних автомастерских подметили серьезный недостаток в конструкции саней: ширина между полозьями саней была больше, чем ширина между гусеницами трактора. Ведь сани сделаны горожанами — иркутскими мастерами. Вот горожане и не сообразили, что экспедиция пойдет по бездорожью, по глубокому снегу и что тяжело груженные сани должны идти по проложенной трактором, утрамбованной и выравненной им колее. Иначе они будут грузнуть в снежной целине, самостоятельно пробивая себе путь. Тогда неизмеримо увеличится нагрузка и без того перегруженных машин. Пришлось 14 саней переделывать, — и ведь на эту работу ушло несколько дней. А были и другие случаи в этом роде. Да и сейчас еще далеко не все вопросы решены.

И пока что самое главное — что делать с охлаждением машин?

Ведь в Якутии машинам придется работать при очень низкой температуре — иногда, может быть, при 70 градусах ниже нуля. А вода и при меньшем морозе на лету превращается в лед. Как только остановятся машины — вода замерзнет и может порвать радиаторы, вывести из строя всю колонну. Конечно, можно бы сливать воду во время остановок, но тогда вопрос: где же потом ее достанешь? Ведь для семи тракторов нужно около 50 ведер воды. А якутские реки почти все промерзают до дна. Растопить снег? Но пока добудешь из снега такую массу воды, смазка в машинах замерзнет. Вот и попробуй выйти в путь с такой нерешенной проблемой. В середине пути станешь — и погубишь все дело. И потом — как же все-таки взять побольше грузов? Это же дело чести — помочь Якутии. А до сих пор Козлов, как ни старался, не мог найти средство, чтоб увеличить тяговые усилия машины.

Вот поэтому Абрамов на свою ответственность и задерживает выход экспедиции.

— Уж лучше выйти попозже да дело сделать, чем поспешить и завязнуть в пути, — говорит он, — только помните, товарищи: каждый день задержки — это наша вина. Делайте все, что возможно, чтоб ускорить выход. И на людях эта задержка плохо сказывается. Конечно, большинство понимает, почему мы медлим. Но есть и такие разговоры — до меня они доходили: мол, начальство мешкает потому, что боится похода, а значит, дело дрянь, толку из этого не будет. Да им еще поддакивают некоторые паникеры из местного населения — есть тут такие — не верят, что мы пройдем зимой да с таким грузом… Словом, вы понимаете, у страха глаза велики, а тут действительно есть чего испугаться. И вот наименее сознательные трактористы не выдержали, стали киснуть, а теперь уж и пить начинают с тоски. Я, понятно, с каждым беседовал, объяснял обстановку, напоминал о дисциплине. Они слушают и как будто даже соглашаются, а результатов не видно. Разве что пьют не так открыто, прячутся. Знаете, так недолго и весь коллектив разложить. Дурной пример заразителен, особенно в такой обстановке.

Решили провести в ближайшие дни собрание всего состава экспедиции «для серьезного разговора», как выразился Складчиков.

А пока… пока Козлов чутко и настороженно вслушивался в работу моторов, привычным ухом ловя фальшивые ноты, и впервые не то с недоумением, не то с некоторым беспокойством поглядывал на трактористов. О чем они думают? Можно ли на них надеяться в трудном и опасном пути?

Звеня надетыми на шины цепями, промчались по дороге в Алдан автомашины.

Козлов посмотрел им вслед.

— Хорошо им: скорость большая, грузоподъемность малая, красота! Вот бы нам тоже к гусеницам цепи приладить. И груз бы могли большой взять, и машины не буксовали бы.

Он сам усмехнулся этой мысли. «Цепи на гусеницы — анекдот просто…» И внезапно насторожился. Новая, до сих пор неясная, идея неожиданно вырисовалась, оформилась, стала почти осязаемой. Цепи нельзя, но специальные шпоры на гусеницы ведь можно приладить. Сделать шипы острые, как на подошве спортивных беговых туфель, только пореже, крупней и другой формы. Козлов даже ощутил зуд в пальцах — так захотелось скорей вернуться на базу, взять карандаш, набросать эскиз.

Как только мысль вернулась в привычное русло, к техническим вопросам, сразу стало спокойней и легче на душе. Поручив механикам самостоятельно руководить пробегом, Козлов быстро, почти бегом возвратился на базу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В просторной комнате Абрамова, где рядышком с его кроватью помещался колченогий стол временного счетовода экспедиции Голубева, где вдоль стен лежали тщательно перевязанные, надписанные свертки с наиболее ценным снаряжением, было очень тесно и людно.

Абрамов сидел за столом счетовода и молча курил трубку. По его строгому лицу, утратившему обычное приветливое выражение, люди догадывались, что начальник собрал их не просто для того, чтоб провести очередную политинформацию или поговорить об очередных задачах по подготовке к походу. Видно, что-то другое хотел сказать начальник — и, должно быть, необычное и не совсем приятное Поэтому все держались настороженно, говорили вполголоса. Комната наполнялась людьми, стало тесно и жарко. В воздухе повис сизый табачный дым.

Абрамов сидел молча, курил трубку и лишь иногда поглядывал на лежавшие перед ним на столе часы.

— Вот оперативность! Стриженая девка косы не заплетет, а наши орлы уже соберутся, — улыбаясь, сказал Белоусов.

Он один, казалось, не понимал серьезности момента, или не хотел поддаваться общему тревожному настроению. Кто-то засмеялся. Кто-то и сам попытался пошутить, но шутка не удалась. Большинство зашикало, осадило их. «Ладно мол, языком хлестать. Нашли время».

Последним, с десятиминутным опозданием, в комнату ввалился тракторист Евдокимов.

— Здравствуйте, честная компания! — нисколько не смущаясь своим опозданием, сказал он.

Затем Евдокимов бросил на пол, поверх общей кучи одежды свою телогрейку и, не твердо ступая, направился к свободному месту. Некоторые заулыбались ехидно и многозначительно, кое-кто даже крякнул и многозначительно пощелкал себя по горлу. Но большинство трактористов хмуро и укоризненно смотрело на опоздавшего.

Только Абрамов, казалось, ничего не замечал.

Отложив трубку в сторону, опершись обеими руками-о стол, глядя куда-то мимо собравшихся, он начал:

— Сегодня у нас необычное собрание, товарищи! Скоро начнется поход. Нам предстоят большие испытания, и большая ответственность лежит на нас с вами. В таком походе, как наш, будет много трудностей, и нужно прямо сказать — можно подвести экспедицию и можно подвести себя. Очевидно, вначале не все ясно представляли, какая это сложная и рискованная экспедиция. Но прошло уже около месяца. За это время вы лучше разобрались в обстановке. Обдумали и выяснили многое. Увидели, должно быть, что трудностей очень много, больше, чем вы предполагали. Может быть, перестали верить в успех дела. Все возможно. Я сейчас никого ни в чем не хочу убеждать. С каждым из вас я неоднократно говорил обо всем этом. Сегодня мне нужно твердо знать: кто идет в поход и кто нет. Желающие вернуться домой немедленно будут освобождены, получат причитающуюся им зарплату, полный расчет и уедут. Как это ни тяжело, будем готовить иной, более надежный состав. Состав, который будет ясно понимать и твердо выполнять большую государственную, благородную задачу, поставленную перед нами Родиной. Который не подведет, будет дисциплинирован, надежен. Итак, — после некоторой паузы продолжал Абрамов, — кто чувствует себя нетвердо, кто передумал, пусть не стесняется и честно заявит о своем уходе. Лучше уйти самому и не подводить других. А то в походе так не уйдешь. В походе мы сами с позором выгоним всякого, кто будет мешать делу, — выгоним, как бы нам ни было тяжело.

Абрамов всегда говорил не спеша. Теперь он произносил слова даже несколько замедленно, но все чувствовали за внешне спокойным тоном начальника затаенное напряжение. Люди сидели так тихо, что слышно было, как шелестели кусочки табака, падая на газетный лист из трубки, которую набивал Абрамов.

— Пожалуйста, — предложил Абрамов садясь, — я слушаю.

Люди продолжали молчать, и это затянувшееся молчание еще более подчеркивало напряженность момента.

Козлов сидел рядом с Дудко и Складчиковым, всматривался в обожженные морозом и еще более разрумянившиеся от жары и волнения лица трактористов и думал:

«Неужели сейчас кто-нибудь подымется и скажет: «Отказываюсь!». Я бы на его месте сгорел со стыда…»

Наконец, едва не опрокинув табуретку, поднялся коренастый, круглолицый Евдокимов:

— Прошу прощения, как говорят, и так далее, и тому подобное. Может быть, вы, Евгений Ильич, поскольку я немного, как говорят, не совсем трезвый пришел, во мне сумлеваетесь, то напрасно. Потому что Евдошка пьет, а свое дело знает. Взрослому человеку не выпить никак невозможно, тем более, когда угощают. А что касается дела, то не извольте беспокоиться, — долго будет меня помнить. Потому что не лей грязь на чистое дело. И точка! — Евдокимов рубанул рукой в воздухе и замолк.

Все удивленно смотрели на тракториста.

— Да чего его, пьяного, слушать! — раздались голоса. — Ты молчи лучше или выйди!

— Нет, простите, Евгений Ильич. Вы мне скажите, вправе я дать ему в морду, если он меня запугать желает: замерзнете, погибнете, не дойдете.

— Кто? Кто это? — посыпались вопросы.

— Нет, не вправе! — холодно сказал Абрамов и добавил: — Вас, товарищ Евдокимов, я прошу сейчас выйти. Зайдете ко мне для разговора, когда будете в трезвом состоянии.

Тракторист обалдело уставился на начальника экспедиции, хотел возразить, но смолк. Глаза начальника смотрели спокойно и твердо, и было видно, что никакие уговоры теперь не помогут.

— Пусть бы, Евгений Ильич, он сказал, кто это ему говорил, — раздался быстрый говорок Саши Белоусова.

— Ни к чему это. Разговоров вокруг нашей экспедиции в поселке ведется много. Самых разнообразных. Какое значение может иметь чья-то глупая болтовня для нас — людей, которым доверено большое и ответственное государственное дело?

Евдокимов нехотя оделся и вышел.

— Итак, я жду, — напомнил Абрамов.

В комнате снова наступила томительная тишина. Из разговоров с механиками, из отрывочных реплик трактористов во время пробных пробегов, особенно когда что-либо не ладилось, из выкриков подвыпивших в выходной день, соскучившихся по родному дому людей Козлов знал, что некоторые трактористы были бы не прочь вернуться восвояси. Их и сейчас можно было отличить. Они сидели молча, потупив налившиеся краской лица.

Не выдержав гнетущей тяжести молчания, поднялся худощавый, средних лет тракторист Терентьев и, заправляя за пояс рубаху, запинаясь от волнения, начал:

— Я извиняюсь, товарищи. Как раньше перед попом исповедывался — все, как есть, начистоту выкладывал, — так теперь перед вами сейчас.

— Не надо попов! — крикнул кто-то.

— Пусть не надо, — согласился Терентьев. — Для примера сказано. Так вот, это правильно: ходят всякие слухи, разговоры. Они, конечно, говорят, а мы, как ни говори, тоже люди живые — слушаем. Ну раз, ну два послушаешь, ничего, а третий раз и подумаешь: «А, может, и правда?». Никому свою жизнь загублять интересу нету. Правильно я говорю? — задал он общий вопрос.

— Ты не спрашивай! Взял слово — говори. Мол, хочу уезжать и вся недолга — чего там рассусоливать! — крикнул Вобликов.

Терентьев гневно повернулся на крик и смерил Вобликова уничтожающим взглядом.

— Ты, Вобла — пеньковый бог, помолчи! — вспылил он.

Во время учебного тренировочного пробега Вобликов, пытаясь объехать стоявшую на дороге машину, наскочил на пень и только после больших мытарств снял с него свой трактор. Вот этот злополучный пенек и припомнил теперь Терентьев. Кто-то засмеялся, ощутимо спало напряжение, стало легче дышать.

— Так вот я, товарищи, да и не один я… Сейчас нужно всю, какая ни есть, правду говорить… вон и Павел, и Степан, да и Петр Самарин…

— Меня не тронь! — рявкнул Самарин.

— Ладно, извиняюсь, — отмахнулся Терентьев, — так вот, думали мы: хорошо бы домой податься. Однако теперь — я за себя, конечно, скажу… вот заявляю перед всем честным народом: не уеду домой. Я ведь себя всю жизнь, если сейчас экспедицию брошу, распоследним человеком считать буду. Как это так получается? Мир идет, а я в кусты? Не из того теста лепленный, что ли?

— А никто и не хотел возвращаться, — недовольно протянул Лапшин, но по его сконфуженному лицу было видно, что это неправда.

— Ну, ладно, не хотел — не надо, — согласился Терентьев, молча постоял немного, потом махнул рукой и сказал: — Все!

— Я вам, товарищ начальник экспедиции, вот что скажу, — словно подброшенный пружиною, вскочил тракторист Самарин, — а вы хотите слушайте, хотите нет: у меня натура горячая. На всякие такие разговоры плевать надо. И потом — разное говорят. Кто верит, что дойдем, а кто не верит. Ну, только совсем не в разговорах дело. Тут в другом корень. Я, например, похода не боюсь, и вообще ничего не боюсь — мне хоть чорта дай, я с ним в козла играть сяду. Но только не тяните, просим мы вас! Терпежу нет на месте торчать. Хватит! Ежели дело срочное да нужное, да люди в бедствии — так чего стоять? Хватит расчетами заниматься… Ехать надо!

Козлов почувствовал, что краснеет. Самарин не называл его фамилии, но большинству было понятно, на кого намекает тракторист.

А Самарин, словно желая предупредить возражение, яростно бросил:

— Поговорку: семь раз отмерь, один отрежь — это мы слыхали. Поговорка верная — ничего не скажешь, но однако докудова же мерить и сколько раз уже отмерено? Может, уже со счета сбились?

Самарин сел.

— Кто еще будет говорить? — спросил Абрамов.

Все некоторое время молчали, затем почти одновременно несколько человек крикнуло:

— Чего долго разговаривать, все сказано. Ответа пока не слышим…

Абрамов поднялся:

— На все ваши вопросы я отвечу. Но сначала ответьте на основной вопрос, по которому созвано наше собрание: кто из вас в силу каких-либо соображений — сейчас безразлично каких — считает нужным оставить экспедицию и вернуться домой?

— Никто! Нету таких! — зашумели голоса.

— Вопрос очень серьезный, — продолжал Абрамов. — Я прошу каждого подняться и ясно сказать: «остаюсь» или «ухожу». А потом я отвечу на вопросы. Пожалуйста, Василий Сергеевич, вы крайний слева, высказывайтесь!

— Остаюсь! — поднялся и ответил Козлов.

— Остаемся, — ответили Складчиков и Дудко.

Один за другим поднимались сидевшие в комнате, и в торжественной тишине каждый, словно клятву, произносил только одно слово: — «Остаюсь!»

Дружеская улыбка снова осветила лицо Абрамова.

— Ну вот, это дело! — обводя всех прояснившимся взглядом, сказал он. — А то я, откровенно говоря, немного усомнился в некоторых из вас. А если сомневаешься в людях, как можно с ними работать, — тем более браться за такое ответственное дело, — правда, товарищи?

— Правда! Конечно, само собой! — поддержали его трактористы.

— Теперь — что касается выхода в путь. Товарищи, дело наше срочное, и все это знают. Но если мы выйдем в путь, не рассчитав все до самых мелочей, то можем застрять в середине пути. И тогда что получится? И правительственное задание сорвем, и людям не поможем в беде, и себя опозорим. Задача наша сложная, товарищи, и почетная. Мы первые прокладываем тракторный путь в Якутии. Все вопросы надо решать самим. Вот мы и решаем их общими усилиями. Вспомните хотя бы, как было с санями? Ведь это какая помеха была бы в пути! А смазка? Разве легко было подобрать такую смазку, которая не слишком сильно застывает на морозе? А вот инженер Козлов это сделал. А испытание машин, а снаряжение экспедиции, а грузы? Да ведь и сами вы, я думаю, чувствуете, что за это время и машины лучше узнали и технику вождения усовершенствовали. Так в чем же дело, товарищи? Мы ведь не дети: скучно — хочу ехать, вынь да положь. Сердце у всех у нас болит за это дело, но легкомыслия тут допускать нельзя. Все, что мы сделали, было необходимо. Вот на днях соберем техническое совещание, решим окончательно некоторые важнейшие технические вопросы — и в путь. Дорога будет дальняя и трудная. Готовьтесь к ней, товарищи!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Через день в той же комнате Абрамова происходило одно из последних технических совещаний. В качестве консультанта был приглашен и вернувшийся из командировки Ивлиев. Толстый, краснощекий, самоуверенный, он сидел, развалясь на единственном в комнате стуле, покровительственно и добродушно вставляя свои замечания в разговор приглашенных на совещание людей.

— Итак, — начал совещание Абрамов, — сегодня мы должны обсудить несколько вопросов. Первый из них о грузе — максимальном грузе, который смогут потянуть машины во время похода, и о сроке, в который должен быть завершен переход. Насчет веса данные у нас несколько противоречивые: консультируя меня в этом вопросе, товарищ Ивлиев рекомендовал брать не более 8—10 тонн на трактор. Результаты пробных пробегов с грузом говорят, что возможно иметь на крюку минимум 14—15 тонн. По расчетам Василия Сергеевича, следует грузить сани 18—20 тоннами.

— Сколько?! — переспросил Ивлиев, и брови у него резко взметнулись вверх.

— Восемнадцать-двадцать, — опережая Абрамова, быстро ответил Козлов.

Ивлиев громко рассмеялся, снисходительно покачивая головой.

— Молодой человек, — обращаясь к Козлову, покровительственно заговорил он, — я знаю этот путь. Трактор «Сталинец» — они у меня были в свое время, — так вот этот, трактор больше 10 тонн по такой дороге везти не может. Мы для надежности возили по 8 тонн. Да и то не в такое время. И не по такой дороге. Вам предстоит идти в самые тяжелые, самые суровые месяцы: январь, февраль и, очевидно, часть марта…

Абрамов мягко сказал:

— Учтите: этот молодой человек по техническому опыту и знаниям — знает больше многих стариков. Он собирал и испытывал еще первые опытные «Сталинцы», а теперь уже свыше 50 тысяч этих машин сошло с конвейера завода.

Ивлиев понимающе улыбнулся.

— Конечно, конечно… Я не оспариваю знаний товарища Козлова, но согласитесь, что здесь не завод, не конвейер. Речь идет об эксплоатации этого трактора в наших условиях, условиях Якутии, в нашем суровом климате, на нашей тяжелой местности… а это все хорошо знакомо мне и почти неизвестно Василию Сергеевичу. Поэтому я считаю своей прямой обязанностью — ясно высказать свое мнение, предостеречь от опрометчивых поступков, которые могут пагубно отразиться на исходе экспедиции.

— Пожалуйста, продолжайте, — проговорил Абрамов.

— Вы говорите — 20 тонн. Ну, как не смеяться? Я вам приведу такой пример: вон у меня на грузовом дворе, стоят два трансформатора. Они крайне необходимы Алданским золотым приискам. Крайне! Развитие золотодобычи Алдана зависит от этих трансформаторов. Прошло уже три года, понимаете, — три года, как их привезли сюда, а они все лежат на станции. Под дождем, под снегом, в морозы. Говорят, что они скоро испортятся. А я как ни старался, не мог их вывезти. Каждый из этих трансформаторов весит 12 тонн. Прошу обратить внимание: не 20, не 15, а всего 12. Но провезти через горы эти 12 тонн невозможно.

— Вы одним трактором пытались вывезти этот трансформатор? — поинтересовался Козлов, несколько, оскорбленный пренебрежительным и высокомерным тоном Ивлиева.

— Конечно, одним, — усмехнулся Ивлиев. — Не посылать же два трактора для двенадцати тонн, если по вашему же утверждению одна машина может везти в полтора раза больше.

— Видите ли… — Козлов старался говорить спокойно, пытаясь обуздать нараставшее раздражение, — вообще 12 тонн — не проблема для нашего «Сталинца», но на каких-то отдельных, может быть, редко встречающихся участках пути нужно было бы подключить вторую машину. Вы этого не делали. В нашей экспедиции 7 тракторов — значит, есть резерв. Я это учитываю.

— Все равно ничего не получится, — упрямо возразил Ивлиев. — Насчет одного трактора я пошутил. Посылали и по две машины, но безрезультатно.

— Что они: не смогли вытянуть эти 12 тонн или не дошли по какой-либо иной причине? — спросил Козлов и, не выдержав, с иронией попросил: — Только вы уж, пожалуйста, не шутите, отвечайте, как было.

Ивлиев покраснел.

— Не помню, — процедил он, — кажется, что-то в моторе сломалось.

— Товарищ начальник экспедиции, — поднялся Складчиков. — Я не знаю мнения Василия Сергеевича на этот счет, но берусь вести трактор, у которого в числе 18 тонн груза будет двенадцатитонный трансформатор.

— Бахвальство недопустимо в таком важном вопросе, как наш! — крикнул Ивлиев.

— А я вывезу второй, — прогудел Дудко и добавил: — И очень даже просто — можете не сомневаться. Раз Дудко говорит…

— Подожди, Иван Григорьевич, — перебил его Козлов. — Никто из механиков не будет вести трактор. Вы механики и отвечаете за судьбу всех тракторов колонны. Но я согласен со Складчиковым и Дудко: трансформаторы можно вывезти, и мы их вывезем. Это нам по пути, и это нам под силу. Не пропадать же трансформаторам, в которых так нуждаются прииски Алдана. Я считаю, что мы должны идти с предельным напряжением машин и людей. 80—100 километров в ходовые сутки, 25—30 дней пути — вот как мы должны двигаться!

— Ну, что за ерунда… — все более раздражался Ивлиев. — Вы будете идти самое меньшее два месяца. Это в лучшем случае. Если все будет в порядке, если вы дойдете…

Последние слова, видимо, нечаянно вырвались у Ивлиева, и он, чувствуя, что сказал лишнее, смолк на полуслове.

Абрамов вычистил трубку, снова набил ее.

— Мы дойдем, обязательно дойдем, — сказал он, обращаясь к Ивлиеву. — Это необходимо, так нам поручило правительство. Насчет сроков я пока не знаю, кто из вас более прав, но я за тридцать дней. Нас ждут люди, находящиеся в бедствии, и на нас смотрит Родина. Без этого всего путь, быть может, и продолжался бы два месяца. Сейчас вся наша воля, мысль, дело, усилия должны обеспечить срок в 25—30 дней.

— Все это очень красиво, — Ивлиев развел руками. — Но снег — это снег, а морозы — это морозы. Вы разморозите машины.

В комнате наступило молчание. Это был один из самых веских аргументов, камень преткновения, который уже столько времени старались обойти Козлов со своими механиками. Они разрабатывали десятки вариантов и остановились на чрезвычайно смелом, рискованном, но единственно возможном. Только он позволял пройти 2000 километров без остановок на заправку водой, без опасности заморозить тракторы.

Инженер и механики решили вместо воды заливать радиатор керосином. Керосин не замерзнет. Его не нужно сливать на остановках. Его легко пополнить. Решение это было окончательно принято лишь незадолго до начала совещания, и теперь Козлов с волнением ожидал, как отнесется Абрамов к их предложению.

Ивлиев насмешливо и торжествующе осматривал своих противников.

— Ну, что приумолкли, механики? Что вы скажете? — говорил его взгляд.

— Мы зальем радиаторы керосином, — ответил Козлов и посмотрел на Абрамова.

Тот удивленно поднял голову.

— Чем?! — выкрикнул Ивлиев.

— Керосином!

Ивлиев всплеснул руками и рассмеялся.

— Нет, это уже слишком! Вы шутите, должно быть. Экспериментировать вообще никогда и никому не возбраняется. Но в данном случае… Вы сожжете машины, покалечите людей. Товарищ Абрамов, я вас официально предупреждаю. Это — безумие!

— А я, как человек, отвечающий за техническую часть похода, утверждаю, что заливка керосином — единственный выход из положения, другого нет, — поднялся чуть побледневший Козлов.

— Но керосин ведь горит. И не только он. От нагрева мотора будут выделяться пары керосина, которые в любой момент от малейшего огонька, от спички, папиросы, могут вспыхнуть. Что тогда?

Абрамов и все участники совещания в упор смотрели на Козлова.

— Мы думали об этом. Известный риск в этом деле есть. Но ведь работают горняки всю жизнь с динамитом. Он еще более опасен. А при умелом обращении он не взрывается. Важно знать, откуда грозит опасность и как можно ее избежать. Мы это знаем. Людей проинструктируем, потребуем строжайшего соблюдения правил обращения с огнем, проследим за этим и, я думаю, избежим неприятности.

— А если все же вспыхнет? — спросил Ивлиев.

Козлов начинал терять терпение.

— Я предложил несколько рискованный, но мне кажется, единственно возможный вариант, — сказал он, сдерживаясь. — Иначе мы не дойдем. Мне кажется, если нужно, если цель большая, то и риск оправдан. Товарищ Ивлиев возражает. Он боится. Боится, что тракторы замерзнут, боится, что их сожгут. Предположим, что вы правы. И тот, и другой вариант плох. Но что тогда? Не идти в Якутию? Распустить экспедицию? Не выполнять задание Родины? Так, что ли? Что вы предлагаете, товарищ Ивлиев?

Только что торжествовавший Ивлиев сразу сдал, потерял уверенный вид. Глаза его забегали из стороны в сторону.

— Нет, отчего же, что за ерунда… ехать нужно… ехать необходимо, — бормотал он.

— Что же вы предлагаете?

Теперь взоры всех были устремлены на Ивлиева. Ивлиев молчал.

— А что думаете вы, товарищи? — прервал затянувшееся томительное молчание Абрамов, обращаясь к Складчикову и Дудко.

— Думаю, что нужно керосином заправлять, иначе — труба, — прогудел Дудко.

— Я тоже так считаю, — подтвердил Складчиков.

Абрамов смотрел в окно, словно в сложных узорах мороза на стекле хотел найти решение.

Один за другим выступали приглашенные на совещание шоферы, дорожники, работники советских и партийных организаций.

— Решим так, — закрывая совещание, резюмировал Абрамов. — Радиаторы зальем керосином. Людей проинструктируем как можно тщательней. С каждым, помимо всего, я поговорю лично. Груза попытаемся взять 17—18 тонн на трактор. Если в дороге окончательно убедимся, что столько не потянем, — лишнее вернем на машинах обратно. Время похода установим в 30 дней. Учитывая ваше, Василий Сергеевич, заявление о готовности тракторов к походу, несмотря на отсутствие шпор выход назначаю на послезавтра.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Проводы были шумные, горячие. Все жители поселка пришли проводить экспедицию в путь. Словно в праздник, заалели знамена.

Трактористы в последний раз проверяли машины: осматривали крепление грузов, проверяли, не ослабли ли где-нибудь стяжки. Все были заняты, но казалось что больше всего хлопот было плотнику Сидору Поликарповичу Опанасенко, поставленному сторожить сани с провизией и имуществом экспедиции. Вездесущая детвора поселка упорно не хотела считаться с грозными окриками сердитого с виду, но очень добродушного плотника.

— Геть! — яростно хлопал рукавицей по саням страж продуктов, и детвора с визгом и шумом скатывалась с ближайших к нему саней. Разрумяненные озорные ребята, цепляясь за брусья и канаты, тотчас карабкались на другие сани, с нетерпением и радостью ожидая очередного грозного окрика: «Геть!»

В 11 часов утра начался митинг, посвященный выходу в путь. Грянули медные трубы оркестра. Поплыли над поселком торжественные звуки «Интернационала». Замерли по команде «смирно» люди. Даже детишки подражая взрослым, недвижно застыли.

Смолк оркестр, и в наступившей тишине, похрустывая валенками по сухому снегу, подошел к Козлову Соколов — тракторист первой машины.

— Товарищ заместитель начальника экспедиции по технической части, — начал он рапорт. — Трактор № 1, вверенный мне и моему сменщику Терентьеву, находится в полной исправности. Грузы уложены и закреплены надежно. Водительский состав готов выполнять задание.

Один за другим подходили трактористы и рапортовали о готовности машин и водительского состава к походу. А когда последний тракторист вернулся на свое место, Козлов доложил Абрамову, что техническая часть экспедиции в порядке, и колонна может выходить в поход.

Короткие теплые слова напутствия и прощания, и вот уже взвился звонкий тенор Козлова:

— Заводи!

Стремясь первыми завести моторы, не отстать друг от друга, кинулись трактористы к машинам. Вот лениво запыхтел, потом сразу взревел один мотор, за ним второй, третий. Звуки нарастали, становились все мощней и мощней, и вот уже будто гремит, колеблется воздух. Полные сдерживаемой энергии, мелко дрожат машины, готовые двинуться в долгий путь. Начальник экспедиции поднял руку и, кивнув Козлову, опустил ее. Снова, грянул оркестр, взлетели в воздух шапки провожающих, закричала детвора, взревели моторы, и тракторы рванулись вперед.

Но ни один не сдвинулся с места. Гусеницы вращались, шлепали по промерзшему, обледенелому снегу, разбивали его в куски, но машины не шли вперед. За долгое время стояния тяжело груженные сани глубоко вдавились полозьями в снег, застыли в нем и, казалось, не собирались покидать свое уютное ложе. Трактористы бросали машины вправо и влево, сдавали их назад, затем рывком старались выдернуть сани, но те стояли, как вкопанные.

— Ничего… Всякое дело начинать трудно, а не начав, не кончишь, — успокаивал Козлов трактористов. — Расцепите сани и выводите машины в одиночку!

Теперь, когда нагрузка на машину стала вдвое меньше, тракторы легко вытянули прицепы на ровное место. Колонна двинулась. Заняв каждый свое место в походной колонне, трактористы медленно повели машины вперед.

Переход начался. Первые метры были пройдены. Впереди лежали тысячи километров тяжелого неизведанного пути…

— В час добрый, товарищи! Успеха вам! Возвращайтесь здоровыми и с победой! — кричали вдогонку жители поселка, провожая экспедицию до выхода из Большого Невера.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сразу за поселком начинались крытые редким кустарником небольшие холмы. Дорога вилась между ними, незаметно поднимаясь вверх. Где-то впереди, на пути экспедиции высился один из труднейших перевалов — Становой хребет.

Несмотря на сравнительно пологий подъем, тяжело груженные машины едва-едва продвигались вперед. Скользкий, плотный, укатанный идущими по тракту автомашинами снег затруднял движение. Пройдя несколько сот метров, тракторы начали буксовать: гусеницы скользили, моторы ревели, тракторы рвались вперед, но, словно сдерживаемые какой-то силой, оставались на месте. Потные, несмотря на сильный мороз, трактористы прилагали все силы, все умение, чтоб сдвинуть сани: лавировали, меняли скорости. Но дело не шло.

Провожавшие экспедицию жители Невера вначале шли рядом с тракторами, смотрели на мытарства трактористов и долго топтались около буксующих машин. Наконец провожавшие замерзли и разошлись по домам. Благо, недалеко пришлось возвращаться: колонна едва отошла от поселка.

— Намаются, горемычные, — жалели жители участников похода.

А некоторые говорили:

— Разве мыслимо на наших путях да с таким грузом. Толковал им Никита Лукич Ивлиев: нельзя, мол, брать с собой столько поклажи. Так нет, свое гнут. Фасону у этих заводских больно много.

Уже и детишки — самые стойкие, самые любопытные зрители — убежали домой поесть и погреться, а колонна все еще топталась невдалеке от Невера. Его деревянные домики были на виду у колонны, и в надвигающемся вечернем сумраке так заманчиво начинали светиться окна.

Вновь и вновь пытались трактористы двигаться вперед. После больших мытарств это в конце концов удавалось, тракторы начинали идти. Но не успевал тракторист хоть немного насладиться равномерным движением, как снова скользили вхолостую гусеницы, снова прерывался ход машин, и все нужно было начинать сначала. Очередность, в которой тракторы должны были следовать, нарушилась. Чья машина не буксовала, тот и шел впереди, обгоняя других. Соколов на своем первом, головном тракторе вместо начала колонны очутился в ее хвосте, затем занял пятое место, потом второе и, наконец, когда уже, казалось, дело наладилось, машина снова остановилась, и Соколов, вне себя от досады, начал бороться с очередной пробуксовкой.

Худощавый, скуластый тракторист Самарин нервничал больше всех.

— Ехать согласен, на опасность согласен, а так ползти не могу — сил нет, измучился! — жаловался он своему сменщику, трактористу Ершову. — Сколько можно? Так будем идти — через полгода не дойдем. Зря только время тратим.

Закутанный в доху Ершов сидел не шевелясь и не отзывался ни словом на злые выкрики товарища. Самарину порой казалось, что сменщик его просто спит. Спит! Когда все дело срывается! Чтоб отвести душу, Самарин сердито толкал Ершова локтем в бок.

— Чего тебе? — спокойно поворачивал к нему голову Ершов.

Круглые карие глаза его смотрели на Самарина не мигая, и было непонятно, что они выражают: безразличие или невозмутимое спокойствие, тонко скрываемую насмешку или умело сдерживаемую ярость.

Кое-кто из трактористов знал Ершова раньше, несколько лет тому назад. Теперешнее поведение Ершова их поражало.

— Притворяется парень, — говорили они, — не может такого быть…

Эти люди рассказывали о таких диких проделках Ершова, так много говорили о его отчаянной, бесшабашной храбрости, что все только диву давались — не верили.

Однако Ершов и в самом деле вел себя примерно, дисциплинированно. И Козлов высоко ценил его. Абрамов тоже был им доволен. Узнав о прошлых проделках Ершова, Абрамов вызвал его к себе и спросил: правду ли говорят о нем люди?

Ершов немного подумал, потом коротко и спокойно ответил:

— Правду.

Абрамов испытующе взглянул на него.

— Судя по твоему сегодняшнему поведению, это трудно представить…

Ершов нехотя улыбнулся.

— И не нужно представлять, — сказал он.

— А ты не дашь повода к этому?

— Нет, не дам, — твердо ответил Ершов и добавил: — Бывало, но больше не будет.

Абрамов внимательно посмотрел в глаза Ершову.

— А откуда такая уверенность? — спросил он.

— А вот оттуда, что я себе зарок дал — настоящим человеком стать. На летчика учиться пойду. Поход этот мне проба: выдержу — пойду в летчики, не выдержу… — Ершов помолчал… — сам себе наказание придумаю…

Тракторист говорил спокойно, не меняя тона, как о самом обычном деле, и видно было, что слов своих он на ветер не бросает. И то, что задумал, — сделает.

— Не знаю, конечно, о каком наказании ты говоришь, но это уже лазейка, по-моему, — ответил Абрамов. — Настоящий человек добивается своей цели во что бы то ни стало, без всяких оговорок. Вот ты подумай об этом…

После этого разговора Абрамов, зная крайне резкий, раздражительный, горячий характер Самарина, назначил ему в напарники Ершова.

— Ничего, тут коса на камень найдет, — возразил он Козлову, считавшему, что таких двух горячих по натуре людей нельзя сажать на один трактор.

Теперь вконец расстроенный Самарин искал повода для ссоры. Хотелось хоть на сменщике сорвать накопившееся зло. На спокойный вопрос Ершова: «Чего тебе?» — он выругался и сплюнул.

— Расселся, как кукла… «Чего тебе!» — передразнил он сменщика.

В желтоватых, еще более округлившихся глазах Ершова на миг вспыхнули искры гнева, но сразу исчезли.

— Ты чего лаешься? — почти спокойно возразил Ершов. — Может, устал, смена требуется? Так вставай, я поведу машину.

Тон Ершова был спокойный, но в словах чувствовалась насмешка. Его, Самарина, жалели. О нем думали, что он устал. Ему предлагали смену. Да он вообще не нуждается в Ершове. Не нужно ему сменщиков — сам справится. Самарин снова выругался и на минуту смолк. Трактор вдруг перестал буксовать и двинулся дальше. Самарин выждал минутку, словно боясь остановить машину, потом осторожно повернулся к Ершову и предложил ему убираться ко всем чертям. Сменщик сидел, укрывшись дохою, и будто спал. Потом он нехотя ответил:

— Давай веди лучше трактор, плетешься в хвосте колонны. С трактора меня прогонять — не дорос еще. И вообще — хватит, знаешь…

К трактору подошел Складчиков.

— Как моторчик? Перебоев не слышно?

— Не слышно, — буркнул Самарин.

Он так увлекся нападениями на Ершова, что даже перестал следить за трактором. Складчиков, как обычно, весело улыбался. Его, казалось, мало волновало, что колонна топчется на месте. Прислушавшись к работе мотора, Складчиков ласково протянул:

— Культурненько, а?

У него все выходило как-то ласково, вежливо и несколько таинственно.

Трактор (в который уж раз!) перестал идти, гусеницы снова забили, скользя по твердому снегу, Самарин начал бешено работать рычагами, безуспешно стараясь пустить машину вперед. Мимо, на большой скорости промчалась управляемая Белоусовым грузовая машина. Самарин с завистью посмотрел ей вслед и бросил:

— Вот это да! Пять лет жизни отдал бы, чтобы так ехать… Ух, ты… — свирепо зарычал он снова, бросая трактор вперед.

Стяжки звякнули, бешено взвыл, напрягаясь, мотор. Сани как будто слегка сдвинулись, но вот опять пошли вхолостую хлестать гусеницы. Полетели перемешанные со снежной пылью комья обледенелого наста, посыпались искры: гусеницы пробили снег, и сейчас железо кромсало камень мощеной дороги, вырывало его из гнезд.

— Погоди, погоди! Так, брат, нельзя, — остановил Самарина Складчиков. — Обещание-то наше помнишь, какое мы в Невере давали?

— Это какое такое обещание? — угрюмо процедил Самарин, действительно не помнивший, о чем идет речь.

— Дороги не портить, дорогой товарищ! Ты ведь, друг, и впрямь дорогим можешь оказаться. Разобьешь автомагистраль — застопоришь переброску грузов. Это, брат, весьма дорогое удовольствие получится. Ну-ка, дай я немножко попробую.

Самарин хотел, чтобы встал Ершов, но тот сидел недвижимо, как вмерзшая глыба, и рассерженному трактористу пришлось самому спрыгнуть с трактора.

Складчиков немного подрегулировал газ, поиграл, перебирая то одним, то вторым рычагом, затем круто развернул трактор вправо и не спеша, без рывка послал его вперед. Сани скрипнули, но не сдвинулись с места.

— Слышишь, скрипят? — многозначительно протянул Складчиков, обращаясь к Ершову. — «Пожалуйста, мы готовы двинуться, — говорят сани. — Только подсобите нам маленько. Покачайте нас, конечно, пошатайте…» Ну, что ж, раз просят, надо уважить, — продолжал приговаривать Складчиков. — Кто за, кто против, воздержавшихся нет?

А тем временем трактор уже повернул круто влево, затем опять вправо, потом внезапный рывок под углом, гусеницы вгрызлись в снег, но не соскользнули, а пошли дальше, таща за собой сани.

Движется машина минуту, вторую, пятую…

«Удачлив ты, парень, — думает про Складчикова Ершов, — повезло тебе, что-то долго не буксует машина».

Но вот опять остановка, и снова Складчиков со смешком, будто шутя, «подсобляет» трактору.

«Нет, тут дело не в удаче, — решает Ершов. — Ну-ка, присмотрюсь, как это он делает?»

Ершов поворачивается к Складчикову и начинает внимательно приглядываться к его ловким и точным движениям.

На дворе уже поздний час. Луна и сверкающий снег разгоняют темноту. И все еще вырисовывается вдали, на фоне сопок и синей громады леса, кое-где поблескивая светом в окнах, поселок Большой Невер.

Настроение участников экспедиции ухудшалось. Куда девалось бодрое, хорошее, боевое чувство, кипевшее в груди каждого в начале пути. Усталые, измотанные бесконечными остановками и топтанием на месте, трактористы молча возились у своих машин, время от времени разряжая накипевшее зло залпами ругани. Уныние и безразличие все более овладевало людьми. К остановкам уже начинали привыкать. Они превратились в обычную, нудную, изнурительную, но, очевидно, неизбежную работу, которую хочешь — не хочешь, а нужно делать. Вся эта история с остановками не сулила ничего хорошего впереди, отбивала всякую веру в успех начатого дела, а уж давно известно, что без веры нельзя ничего достичь. Если б каждый участник экспедиции не заявил торжественно на совещании в Невере, что остается, — теперь несомненно нашлись бы желающие уехать домой.

«Если на каком-нибудь десятке километров, на довольно легком участке пути мы топчемся уже около суток, — рассуждали они, — так весь путь не пройти даже и в три месяца, как это предполагал Ивлиев».

Кстати, сам Ивлиев время от времени появлялся возле колонны. Притворно сокрушаясь, он выражал свое сочувствие участникам перехода, горестно качал головой, спрашивал, не нужно ли чем-нибудь помочь, и, едва скрывая удовлетворение, катил на легковой машине обратно в поселок.

«Торжествует, — раздраженно думал Козлов, стараясь не встречаться со своим «официальным оппонентом», как шутя окрестил Ивлиева Абрамов. — Приедет сейчас домой и начнет хвастать: «Говорил я им, дуракам, что невозможно такой груз по нашим дорогам везти, — не верили. А теперь вот, небось, с первых шагов чувствуют на своей шкуре, кто был прав, я или они».

К шпорам, которые решил применить Козлов, Ивлиев относился весьма скептически.

— Скорей всего, — говорил он, — эти шпоры каждые полчаса будут отлетать, ломаться, расшатываться, и все время нужно будет останавливать колонну для их замены. Если же шпоры окажутся хорошими, то от дикой тряски расшатаются, рассыплются машины и опять-таки из этой затеи ничего хорошего не выйдет.

Покамест заказанные на заводе шпоры еще не прибыли, проверить правильность своих выводов Ивлиев не мог, хотя заранее торжествовал свою победу.

Заканчивались первые сутки похода, и лишь 16 километров пути было пройдено. С небольшого холма, где остановилась колонна, все еще был виден Большой Невер, и это особенно злило трактористов.

— Не дрейфь, ребята, — злобно шутил Самарин. — Главное сделано. 16 километров отмахали, всего пара тысчонок осталась.

За эти сутки ни Дудко, ни Складчиков, ни Козлов не отдыхали ни на минуту. Все время готовые помочь трактористам, все время чутко вслушиваясь и всматриваясь в работу тракторов, они, казалось, забыли об отдыхе.

Еще в Невере перед выходом в путь механики раскрепили между собой машины. Над первыми тремя тракторами взял шефство Складчиков. Первому идти всегда тяжелей. Больше нужно бдительности — больше ответственности. Первый задает тон всей колонне. Шефство над последними тракторами взял Дудко. Сзади идти легче, но зато следить надо за четырьмя машинами. Нагрузка распределялась поровну. Козлов наблюдал за всей колонной и, кроме того, должен был подменять Складчикова или Дудко во время их отдыха.

Мрачное, подавленное настроение коллектива, тяжесть пути, ничтожный результат, достигнутый в первые сутки похода, — все это не могло не сказаться на настроении механиков и Козлова. Но держались они бодро и, успокаивая людей, говорили:

— Ну, еще 10 километров прошли бы. Разве что-нибудь от этого изменилось бы? Ничего! Вот шпоры придут, веселее пойдем.

Шпоры, шпоры! На них сейчас была вся надежда.

«А вдруг шпоры себя не оправдают? — не раз спрашивал себя Козлов и тут же старался прогнать эту мысль. — Должны оправдать, иначе плохо».

В одну из вынужденных длительных остановок к Козлову подошел Абрамов. Утомленный, с покрасневшими, но спокойными глазами, испытующе глядя на своего молодого помощника, он спросил его:

— Как самочувствие, Василий Сергеевич? Духом не пал еще?

— Нет, Евгений Ильич, — улыбнулся Козлов. — Держусь!

— Ну и правильно, — одобрил Абрамов.

Со стороны Большого Невера быстро приближалась легковая машина.

— Не иначе снова Ивлиев проведать мчится, — заметил Абрамов.

— Выспался на славу, чайку попил и едет теперь свою душеньку потешить, — не выдержав, зло бросил Козлов.

— Спокойней, спокойней, Василий Сергеевич, — Абрамов дружески положил руку на плечо Козлова. — Стоит ли на это столько жара душевного тратить, тем более на таком морозе!

— Вообще говоря, не стоит, — согласился Козлов, — умом понимаю, но как увижу его самодовольную мор… ну, физиономию, так сразу меня всего передергивает.

Абрамов, заметив поправку Козлова, засмеялся.

— Ну, успокойтесь. Нервничать ни к чему. В дальнейшем Ивлиев, быть может, будет неплохо работать. Но пока… пока это — самодовольный предельщик, человек без перспективы, который все новое принимает в штыки. Жизнь покажет ему, насколько он заблуждается. Быть может, нам первым суждено дать ему урок. Поймет он его и перестроится — хорошо. Не поймет и будет мешать нашему общему движению вперед — ну, что же! Перестанет быть руководителем.

Машина Ивлиева лихо подкатила к Козлову и Абрамову. Розовый, упитанный Ивлиев в белом дубленом полушубке степенно вылез из машины.

— Доброе утречко, дорогие товарищи!

Он снял кожаную, подбитую беличьей шерстью варежку и, здороваясь, крепко тряс руки.

— Досадно, досадно. Экая досадина, — Ивлиев придал своему лицу грустное выражение. — Вижу, что старались, однако маловато прошли, просто не знаю…

Козлов молчал. Абрамов закурил трубку и спокойно спросил:

— Чего вы не знаете, Никита Лукич?

— Да не то, что я не знаю, но как бы это точней сказать? Сочувствую, что ли! Совсем ведь рядышком, совсем недалеко отъехали…

— Ну, сочувствовать нам нечего. Знали, на что шли, а проехали действительно маловато, — согласился Абрамов.

Ивлиев посмотрел на Абрамова: не обиделся ли начальник экспедиции. Но тот смотрел добродушно.

— Я, Евгений Ильич, вам вот что скажу: конечно… — Ивлиев с полупоклоном повернулся в сторону Козлова, — Василий Сергеевич правильно поступал, собираясь вывезти как можно больше груза, но знаете… — Ивлиев выдержал паузу. — …Я сегодня, верите, даже плохо спал, все думал: нужно или не нужно снова поднимать вопрос. Так вот решил: посмотрю завтра, как у них, то есть у вас, дела пойдут. Если хорошо — кончено! Рад и все прочее, — Василий Сергеевич прав и большое ему, как говорят, спасибо. А если плохо? Ведь вообще-то говоря, главное — добраться до замерзших судов и доставить Якутску продукты и горючее, а не перевозить трансформаторы и тому подобное. Для меня интересы дела прежде всего, прежде всего. И вот, как я вижу, — Ивлиев подыскивал наименее обидную формулировку, — конечно, очень жаль, очень жаль, но проехали вы мало, маловато, по сути можно сказать, ничего не проехали. Так неужели вопрос личного престижа, узкие, индивидуальные, я бы сказал, мелкие интересы победят большие, общегосударственные? Я, Евгений Ильич, прошу вас еще раз подумать — может быть, пока недалеко ушли, сгрузить трансформаторы, перераспределить по саням остальные грузы и с облегченным весом уверенно двинуться вперед.

Все у Ивлиева звучало убедительно и гладко. И ведь как будто он и в самом деле честно поступал, снова поднимая вопрос о нагрузке саней. Ведь не буксовали бы так машины при более легком грузе. Но Абрамов знал о трудностях, которые испытывал Алдан, этот крупнейший золотопромышленный район из-за отсутствия энергетической базы. Знал об этом и Ивлиев. Знал — и тем не менее в течение нескольких лет не смог доставить туда трансформаторы. Не смог — или не хотел? Настойчивость, с которой Ивлиев добивался, чтоб трансформаторы оставили в Невере, насторожила Абрамова. «Не спасает ли начальник автотранспорта магистрали свой престиж, прикрывая это заботой о судьбе экспедиции?»

— Вы, конечно, поступили очень правильно, снова поднимая вопрос о загрузке тракторов, — вежливо ответил Абрамов. — И я вам весьма благодарен…

— Да, да, — заулыбался Ивлиев.

— Конечно, результаты первого дня не весьма утешительны. Но ничего, пусть коллектив с первых же дней научится преодолевать трудности. Должен вам сказать, товарищ Ивлиев, что мы, руководители похода, не так уж сильно опечалены результатами первого дня. Вы ведь знаете, что мы ждем из Челябинска специальные шпоры для гусениц. И надеемся на них. Может быть, наши надежды оправдаются, и тракторы перестанут буксовать, даже с сегодняшним повышенным грузом. А нет, ну что ж, сгрузить трансформатор никогда не поздно. А пока, уважаемый Никита Лукич, у меня к вам есть очень большая просьба.

— Пожалуйста, — оживился совсем было увядший Ивлиев.

— Вы человек энергичный. Вот вы бы проследили по железной дороге, где сейчас находятся эти наши шпоры, и нажали бы, чтоб их побыстрей нам доставили.

— Пожалуйста, пожалуйста! — заговорил Ивлиев и, поспешно простившись, направился к своей машине.

— Мне почему-то кажется, что больше он к нам в гости не приедет, — улыбнулся Абрамов.

— Я тоже так думаю, — смеясь, отозвался Козлов.

После разговора с Абрамовым и беседы с Ивлиевым ему стало как-то легче.

Абрамов посмотрел на часы:

— Э-э, Василий Сергеевич, заговорились мы с вами. Скоро двенадцать. Вы, кажется, собирались останавливать колонну для заправки горючим, а я тем временем немного с народом побеседую. Нужно объяснить им, что нет пока оснований унывать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Во время беседы Абрамова с трактористами прибежал возбужденный Белоусов и, перебив на полуслове Абрамова, радостно выпалил:

— Евгений Ильич, тут шофер один, мой дружок, с Невера на Алдан проехал, обогнал нас, так он говорит, что шпоры прибыли и забирать их можно. Прикажете слетать за ними?

Все это было сказано в один прием, без малейшей паузы.

Абрамов засмеялся. Засмеялись и трактористы.

— Ну, спасибо за хорошую весть, — сказал Абрамов. — Возьми двух-трех человек в помощь и привезите шпоры. Только быстро!

Через несколько минут полуторка мчалась по направлению к Большому Неверу.

…Плотнику Опанасенко повезло. Вскрывая один из привезенных Белоусовым ящиков со шпорами, он первым наткнулся на большой, склеенный из промасленной бумаги конверт, лежавший поверх острозубых планок. Заметив необычную вещь, Опанасенко осторожно вынул конверт.

— Хм! — не то радостно, не то удивленно ухмыльнулся он. — Письмо! Кому ж це? А ну, почитаем!

И Опанасенко, приблизив к себе исписанный лист бумаги, медленно начал читать:

— «Дорогим участникам перехода Большой Невер — Якутск, — читал он. — Нашим товарищам по работе Козлову, Дудко и Складчикову. Трактористам, которые ведут сделанные нашими руками мощные «Сталинцы» в снежные просторы Якутии».

— Хм! — снова издал возглас удивления плотник. — Добре пишут, аж за душу бере…

Тут к нему подбежал Соколов.

— Ты что читаешь, дядя? Письмо от жинки? — смеясь спросил он и заглянул в письмо.

— Ого! Ты что же это один читаешь? Оно ведь для всех нас писано. Чудак человек! Ну-ка, товарищи, — крикнул он стоявшим вблизи трактористам. — Идите сюда — читать буду.

— Откуда письмо?

— Из Челябинска — заводские пишут, вот послушайте…

Соколов начал было читать, но товарищи его остановили.

— Погоди, нужно всех собрать. Всем интересно.

— Это верно, — согласился Соколов, — зови быстро!

Подошел Абрамов.

— Вот, Евгений Ильич, письмо — видите, в каком конверте прибыло, — Соколов, смеясь, указал на разбитый деревянный ящик.

Абрамов быстро прочел письмо и, видимо, очень растроганный и взволнованный, с заблестевшими глазами, сказал Соколову:

— Стань на трактор, прочти вслух. Только не торопись.

— «Дорогим участникам перехода Большой Невер — Якутск, — начал читать Соколов. — Нашим товарищам по работе Козлову, Дудко и Складчикову. Трактористам, которые ведут сделанные нашими руками мощные «Сталинцы» в снежные просторы Якутии. Извините нас за небольшую задержку. Мы несколько раз отливали для вас шпоры, но анализы и механические испытания показывали — это было не то, что вам требуется. Наши лучшие металлурги и сталевары составили и сварили вам нужную сталь. Литейщики отлили те шпоры, которые мы вам теперь посылаем.

Дорогие товарищи! В день пуска нашего завода Климент Ефремович Ворошилов в своем поздравлении писал нам:

«Ваш завод носит имя великого Сталина, ваши тракторы называются «Сталинцы». Будьте достойны этого славного имени».

Мы приложим, все усилия, чтобы выполнить пожелание Климента Ефремовича. А теперь то же самое мы хотим сказать вам. Вас послали в поход партия и правительство, послал великий Сталин. Мы, рабочие тракторного гиганта имени Сталина, вооружили вас лучшими тракторами — «Сталинцами».

Будьте достойны вашей почетной задачи! Шпоры, которые мы вам посылаем, — крепкие, надежные. Надеемся, что они вам окажут большую помощь. Уверены в вашем успехе. Внимательно следим за переходом. Ждем вестей. Будьте здоровы, не останавливайтесь ни перед какими трудностями. Нет таких трудностей на свете, которых не мог бы преодолеть советский человек, если это нужно Родине. Пишите нам.

По поручению рабочих, стахановцев и инженеров центральной заводской лаборатории и сталелитейного цеха…»

Дальше шли подписи.

Соколов прочел, широко улыбнулся и восхищенно протянул:

— Вот это да-а-а! Молодцы заводские! Нет, право, молодцы! Дружный, сознательный народ. У них нашему брату учиться нужно…

Взволнованные этим теплым, товарищеским посланием, трактористы шумно делились друг с другом своими мыслями и впечатлениями.

Особую радость доставило письмо Козлову и механикам. Никогда еще не ощущали они с такой силою гордость за свой завод. Дружеские, заботливые руки заводских товарищей писали письмо и делали шпоры. Эти руки не могли подвести. Козлов как-то сразу перестал тревожиться, оправдают ли шпоры возлагаемые на них надежды. Иначе и быть не могло.

— Ну как, товарищи? — спросил Абрамов. — Что мне ответить челябинским тракторостроителям?

— Передайте, мол, спасибо шлют трактористы. Постараемся, не подведем! — заговорили люди.

Только осторожный, недоверчивый Лапшин пробурчал про себя:

— За хорошее слово оно, конечно, спасибо, а вот насчет шпор — поглядим сначала, как они себя на работе покажут…

Шпоры! Плоские, литые металлические пластины с двумя высокими острыми шипами по краям и отверстиями для крепления к гусеницам. Надевать их нужно крепко, намертво, чтоб была эта пластина с башмаком гусеницы, к которому она притягивалась болтом, как одно целое, чтобы не было шатания, сдвига, вибрации. Потные, несмотря на тридцатипятиградусный мороз, трактористы изо всех сил старались покрепче прикрутить эти шпоры. Короткое плечо гаечного ключа не позволяло достичь нужного натяжения; тогда нашли тонкие метровые трубы, конец гаечного ключа вставляли в трубу и с силой закручивали гайки. Иногда крепление протекало гладко. Но случалось, что головка болта, расположенная на нижней части башмака, провертывалась. Тогда приходилось одним ключом придерживать эту головку, а вторым — накручивать гайку. Неуклюжие меховые рукавицы сильно затрудняли движения, а без них работать было невозможно: руки моментально коченели.

Каждая пластинка крепилась двумя болтами. На тракторе с обеих сторон — 72 башмака. 144 болта нужно было завернуть до отказа.

Козлов, Дудко и Складчиков ходили от трактора к трактору и внимательно простукивали молоточками каждую шпору. Так поездная бригада проверяет, нет ли трещины в буксе вагонного колеса.

Как напряженно ни работали люди, как ни спешили трактористы, заправка машин горючим, поездка за шпорами, и это кропотливое крепление их — все вместе отняло много времени. Уже давно закончился короткий зимний день. В быстро сгущавшемся сумраке, освещенная фарами тракторов, стоянка издали напоминала неизвестно откуда возникший поселок. Только поздно вечером наступил тревожный, всех волновавший момент. «Как поведут себя шпоры? — думал каждый участник экспедиции. — Как дальше пойдет поход?»

Соскучившиеся по движению трактористы начали заводить машины. Вскарабкавшись на гусеницу трактора, опустив ломик в выемку маховика, они резким движением пытались провернуть коленчатый вал мотора, но маховик либо совсем не проворачивался, либо вяло, словно нехотя, совершал поворот в несколько градусов и останавливался вновь.

Загустевшая за время длительной стоянки смазка плотной, цепкой массой склеила, связала детали, мешая им двигаться.

Вновь и вновь пытались трактористы завести машины. Обессилев, они уже не могли в одиночку вращать маховик, вдвоем тянули за ломик, но двигатели не заводились. Ни единого выхлопа газа, ни малейшей надежды на запуск моторов.

Время шло. Измученные люди злились друг на друга, на машины, на это дурацкое масло, наконец, на инженера, озабоченно проходящего мимо.

— Эй, инженер! — грубо, с вызовом крикнул Самарин, обращаясь к Козлову. — Что будем делать? Почему не давал команды прогревать моторы во время стоянки. Лигроин пожалел?!

Самарину страшно хотелось сорвать на ком-нибудь накопившуюся злость. Обвинив инженера в оплошности, он только и ждал резкого ответа. О-о! Тогда бы Самарин отвел душу. Но Козлов поступил совсем не так, как этого хотелось Самарину. Остановившись возле обозленного, готового к схватке тракториста, он спокойно посмотрел на него и по-товарищески просто ответил:

— То-то и беда, что не прогревали. Моя ошибка. Совсем как-то из головы вылетело. Письмо это подошло, шпоры прибыли, — я обрадовался. Потом надевали шпоры, проверял их крепление, в общем… — Козлов сокрушенно развел руками, — неудачно вышло.

В тоне инженера было столько искреннего огорчений, что у Самарина сразу же изменилось настроение.

— Бывает, конечно, — примирительно сказал он. — Да и сами мы не маленькие, тоже, чай, головы на плечах имеем, могли и напомнить, могли и сами пустить тракторы. Обязательно команды ждать, что ли?

К Козлову подошли Дудко и Складчиков. Механики вместе с трактористами все время пытались завести двигатели, и теперь стояли перед Козловым тяжело дыша, с повисшими, как плети, руками.

— Может быть, разогреть бочки с маслом? — предложил Складчиков. — Зальем машины горяченьким, растопим застывшую смазку и айда!

Голос и настроение Складчикова никак не вязались с его внешним видом..

«Вот несгибаемый человек, — подумал Козлов, — ничто его не берет. Нужно и мне поспокойнее быть». Но он возразил Складчикову:

— Ничего, пожалуй, из этой затеи не получится. Только время потратим. Разогреем мы масло не до кипения же, конечно, начнем выливать его в ведра, подносить к тракторам, заливать в машины. Пока все это проделаем, масло настолько охладится, что не растопит загустевшую массу внутри машины. Холод-то, видите, какой. — Козлов энергично сплюнул, и схваченная морозом слюна, превратившись в льдинку, зазвенела на обледенелой корке снега.

— Тоже верно, — согласился Складчиков, — предложение снимается, но что тогда делать?

— Что делать? — повторил Козлов, задумчиво посмотрел на механиков, на машины и неожиданно улыбнулся.

Лицо его сразу приобрело задорное выражение, глаза засветились веселой удалью и решимостью.

— А скажите, друзья, как вам такая идея понравится. Что, если мы масло не в бочках нагреем, а прямо в машинах?

— Как это? — не поняли механики.

— А вот так: разведем под тракторами костры и, как в кастрюле, подогреем смазку.

— Что ты, Василий Сергеевич! — испугался Дудко. — Пожгем машины. В радиаторе ведь не вода — керосин налит, забыл, что ли?

— Ну, что ж такого! Вот вы только послушайте, — оживленно продолжал Козлов. — Костры разведем под коробками перемены передач. Основное тепло туда пойдет. В коробках разогреется масло. Теплый воздух и языки пламени потянутся вверх и обогреют мотор. Опять-таки хорошо. Теперь учтите, что радиатор с керосином выдвинут несколько вперед и непосредственно над костром не будет…

Козлов говорил страстно, горячо убеждая своих товарищей согласиться с ним. Но, очевидно, главным противником был он сам. Самого себя убеждал инженер решиться на такой рискованный, формально противозаконный шаг.

— Как, к примеру, инструкция советует нагревать машины? — продолжал Козлов. — Хочешь нагреть карбюратор или топливную систему? Намочи тряпку в горячей воде и прикладывай ее к радиатору, поливай потихоньку. Можем мы эти горячие примочки делать? Нет! Все равно, что мертвому кадило. У нас тряпка сразу же замерзнет. Как обогреть картер, в инструкции вообще ничего не сказано. Точно известно, что близ машины разводить открытый огонь запрещается. Хорошо! Но ведь нигде и не написано, что делать с маслом, которое можно топором рубить. Ведь хорошо — у нас еще смесь специальная, подобрали кое-как, да и то, видите, при длительной стоянке сильно густеет. А если б тут была смазка, предусмотренная инструкцией?!

— Чорт его знает, — Дудко сдвинул шапку на затылок. — Так-то оно так, а все-таки не приходилось как-то такое. Уж больно все разное в кучу собралось: и керосин, и огонь, надо же такому. Смотри, Василий Сергеевич, может, оно все и обойдется благополучно, но в случае если неприятность выйдет — в первую очередь с тебя спросят: инженер, скажут, технорук…

Козлов снова проверял свои расчеты. Температура самовоспламенения керосина — 380 градусов. А температура вспышки? Та температура, при которой керосин вспыхивает, если поднести к нему огонь? Ага, плюс 30 градусов. Ну, хорошо. Выдвинутый вперед радиатор не будет охватываться пламенем. Горловина его плотно закрыта пробкой. Термометр показывает 41 градус мороза. Тракторы стоят. Двигатели не работают. Никак керосин не может нагреться до 30 градусов. Сквозь закрытую пробку не может проникнуть к нему пламя.

— В общем так! — сказал, наконец, Козлов. — Давайте разводить костры. Нужно заводить моторы и продолжать поход. Все будет в порядке!

К Козлову и механикам подходил Абрамов. Серьезный, сосредоточенный, но спокойный.

— Так что, товарищи механики, надумали? — коротко спросил он.

У Козлова сразу ухудшилось настроение. Стало стыдно, что его промах причинил столько неприятностей людям, задержал колонну.

— Здесь, Евгений Ильич, моя вина, — поспешил он информировать Абрамова о своем промахе.

— Василий Сергеевич, — остановил Козлова Абрамов, — сейчас самое важное — решить, как завести машины. Остальное, если вам угодно, потом.

Инженер подробно объяснил Абрамову свой замысел.

— Хорошо, — после некоторого раздумья согласился начальник экспедиции, — разрешаю. Только давайте этот эксперимент проведем сначала на одной машине.

Ярко вспыхнули под одним из тракторов облитые керосином сучья. Время от времени пламя тушили и делали попытку завести мотор. С каждой такой попыткой все легче проворачивался маховик, и вот после очередного сильного рывка, нарушив длительное молчание, к общей радости взревел мотор.

Вскоре, растапливая снег, нагревая застывшие машины, запылали еще шесть костров.

Красивое зрелище — горящие среди ночи костры, снопы взлетающих искр, длинные, причудливо извивающиеся языки пламени, багровые отблески на холодном металле машин, на лицах снующих вокруг людей. Только некому было любоваться этим зрелищем. Измученные, раздосадованные трактористы меньше всего обращали внимание на красоту костров. Сейчас они хотели только одного — ехать! Надоело, осточертело топтаться на одном месте и возиться с тракторами.

Действительно, как-то нехорошо все складывалось для участников похода, и настроение трактористов все время резко менялось. После совещания в Невере все они страстно желали участвовать в экспедиции, готовы были преодолевать любые трудности. Первые сутки, как ушатом ледяной воды, окатили участников похода. Затем были получены шпоры и письмо от рабочих тракторного завода. Настроение снова улучшилось, все снова были полны решимости выполнить задание при любых условиях. И вот опять эта изматывающая, изнурительная возня с запуском тракторов. Раздосадованные, усталые трактористы рубили ветки и подбрасывали их в костры.

Но вот Козлов сказал, что машины уже достаточно прогреты и можно попытаться двинуться. Быстро разбросав во все стороны горящие ветки, трактористы кинулись заводить моторы. Один, второй, третий рывок маховика — и о счастье! Мощный рев моторов заглушил радостные возгласы трактористов. Некоторое время моторы работали на малых оборотах, давая разминку деталям и узлам машин. Но вот над головою Козлова вверх и вниз замелькал яркий глаз карманного электрического фонаря — сигнал первому трактору двигаться. Машины пошли.

«Ну, не подведите, родимые!» — мысленно, как к живым, обращался Козлов к выступающим над звеньями гусеницы пирамидальным иглам стальных шипов.

…Вот уже час, как непрерывно идет колонна. Самарин лишь изредка короткими движениями подтягивает левый или правый рычаг бортовых фрикционов и направляет машину по нужному пути. Так ехать он согласен. Нужно в Якутск? — Пожалуйста, в Якутск. Хотите на Северный полюс? — Ладно, давай! Можно и на полюс. Лишь бы машина двигалась. Час — небольшой срок, но недаром говорят: плохое быстро забывается. Самарин уже забыл неприятности прошлого дня. «Леший с ним», — думает Самарин. На крепком скуластом лице тракториста написано полное удовлетворение. Колонну то и дело обгоняют автомашины, идущие на Алдан. Теперь скорость их движения уже не раздражает Самарина.

«Ладно. Пущай едут. Мелкота, чего с них возьмешь».

Могучий, тяжело груженный трактор не идет ни в какое сравнение с легкими, быстрыми автомашинами, и Самарин теперь относится к ним с явным пренебрежением.

«Ты, брат, с мое повези, а тогда мчись», — мысленно иронизирует Самарин над автомашиной, провожает ее взглядом до поворота дороги и тотчас забывает о ней.

С навинченными шпорами трактор уже не пошлепывает, как раньше, плавно и равномерно своими гусеницами. Вгрызаясь стальными шипами в обледенелый покров снега, он теперь крупно вздрагивает от бесконечной тряски; в нем что-то звенит, и кажется, что какая-то часть машины вот-вот отлетит. «Наверное, инструмент в ящике под сидением вызванивает, — соображает Самарин, — а может быть, запасные шпоры бренчат — они тут, под ногами валяются. Какая разница! Пусть звенит — лишь бы машина шла». Непередаваемая прелесть имеется в непрерывном движении, и Самарин хочет поделиться этим чувством с сидящим рядом Ершовым (честное слово, Ершов неплохой парень — зря сердился на него), как вдруг замечает, что головной трактор перестает двигаться.

«Неужто буксует? — с тревогой думает Самарин и поглядывает на шпоры своего «Сталинца»… — Неужели и шпоры не помогают?»

Дорога сравнительно полого, но неуклонно поднимается вверх. Кое-где подъем становится круче обычного. Моторы в этих местах ревут надсадней, но все же машины до сих пор преодолевали такие участки без пробуксовки. Какой подъем преодолевает сейчас головной трактор, издали не видно. «Может быть, Соколов сам виноват, не так трактор повел», — думает Самарин, объезжает остановившийся перед ним второй трактор и теперь только видит, что подъем впереди действительно крут. Самарин немного забирает влево и, набирая скорость, старается проскочить опасный участок. Мотор гудит, ревет. Вот уже остались сзади сани первой машины. Вот уже виден Складчиков — он сидит на месте тракториста. «Ага-а… — торжествующе думает Самарин, — Соколов тут не прошел, сам Складчиков ничего поделать не может, а я вот лихачом, без остановки промчусь». Самарин увеличивает подачу газа, мотор напрягаемся, трактор оставляет позади головную машину. Но когда Самарин уже считает себя победителем, гусеницы его трактора начинают впустую вращаться, выгрызая шипами под собою яму.

«Застрял-таки», — с бешенством думает Самарин, пытается вывернуть трактор, бросает его из стороны в сторону, но… уже знакомое ощущение бессильной ярости овладевает трактористом.

— Вот тебе и шпоры! — кричит он Ершову, словно сменщик виноват во всем. — Раньше стояли через каждые 10 минут, а теперь через каждый час стоять будем, только и всего.

Чуть в стороне от дороги рядом с начальником экспедиции стоит Козлов и внимательно смотрит под гусеницы. Он что-то говорит Абрамову, и уголком глаза Самарин замечает, как тот, соглашаясь, кивает головой.

— Подожди! — звонко кричит Козлов и машет рукою. — Подожди!

Самарин и Складчиков уменьшают газ и смотрят в сторону Козлова.

— Всем тракторам оставить шпоры только на половинном количестве башмаков, — кричит Козлов. — Через один башмак ставьте: один со шпорами, другой без шпор и так до конца. Удары в этом случае будут более редкими, почва будет меньше разрушаться, шипы войдут в свежий грунт, и тракторы перестанут буксовать.

— А не сломаются шпоры? — спрашивает Самарин.

— Не должны, — на ходу отвечает Козлов и спешит к другим трактористам.

Самарин хватает ключ и стремглав летит вниз отвинчивать гайки, крепящие шпоры. Моторы работают не переставая, словно торопят, подгоняют людей. Отвинчивать шпоры легче, чем их крепить. Через полчаса половина башмаков освобождена от шпор, и трактористы занимают свои места.

«Ну-ка, что сейчас получится?» — думает Самарин.

Первые шипы набегают на искромсанную гусеницей дорогу, пытаются задержаться, уцепиться, но соскальзывают и уходят под машины. На смену им, с просветом в один башмак, с силой ударяют и вонзаются в землю следующие шпоры. Трактор дрожит от напряжения и потихоньку подается вперед. Теперь шипы вонзаются уже в целый, неповрежденный покров почвы, трактор уверенно набирает ход. Самарин ожидает, пока пройдет второй трактор, и занимает свое место в колонне. Машины идут, сердце радуется, только тряска усилилась, еще сильнее позванивают запасные шпоры, инструмент и какие-то издающие тоненький звук детали машины.

«Пусть звенит, — думает Самарин. — Пускай трясет! Пусть все, что угодно, но лишь бы ехать, ехать, ехать!» Один за другим остаются позади пройденные километры пути, пробегают по бокам автомагистрали деревья, вьется меж холмов, поднимаясь куда-то ввысь, дорога. «Где эта высь? Что за высь? Какая разница? Движется трактор и ладно…»

Ершов побывал в вагончике, «подзаправился» пельменями, копченым омулем и парой стаканов горячего какао. Теперь вернулся, закутался в доху и спит. Не любит парень в вагончике спать. «Тесно там, холод почти тот же, что на улице, а людей стесняешь. Я лучше на свежем воздухе…» — объяснял Ершов свое нежелание спать в вагончике.

«Спит, ну, и пусть себе спит», — рассуждает Самарин и вдруг замечает световой сигнал остановки.

«Что за чорт! Неужели опять забуксовал головной?» — думает Самарин, останавливает трактор и вот уже видит подле себя Складчикова.

— Надевай теперь снова все шпоры, — командует механик, — только быстро!

— Зачем надевать? — возмущается Самарин. — С половиною шпор куда как лучше идти. Безо всяких остановок.

— Остановок нет, но тряска очень большая. Можем так растрясти машины, что и вовсе не доедем, куда нужно, — надевай.

— Что ж, мы так и будем то надевать, то снимать? Что это — игрушка, что ли, столько шпор надеть? Время-то уходит, — не соглашается Самарин.

— Да, так и будем идти. На хороших, легких участках пути будем надевать все шпоры, на тяжелых участках будем половину снимать. Нам машину сберечь нужно, а не твое удовольствие соблюсти — понял? — Складчиков сейчас необычно строг. — От головных машин все зависит. Скорей закончат надевать шпоры эти машины — скорей подтянутся все остальные.

Снова остановка, теперь уж по своей воле, что кажется особенно обидным Самарину. Умом он понимает: распоряжение механиков правильное, но сердцу-то разве прикажешь! Раздосадованный, он слезает с трактора, сбрасывает доху и начинает прикручивать лишь недавно снятые шпоры.

— Хорошо крепи! — говорит Складчиков, уходя. — Закончишь — позови, проверять буду.

— Проверяльщик нашелся, — ворчит Самарин.

Складчикова Самарин очень ценит и уважает:

— Куда там, — говорит он о своем механике, — редчайший человек, руки золотые, а голова, голова-то похлеще рук будет.

Но теперь Самарин ворчит. Работает и ворчит.

«Когда закончишь! — повторяет он. — А когда я закончу, если их вон сколько крепить нужно, а на этом морозе руку из варежки на минуту не высунешь».

Он смотрит на возвышающуюся над сиденьем фигуру Ершова. «Дрыхнет себе, чертяка, пока я тут маюсь, а потом проснется и поедет себе на всем готовеньком». И хотя Ершов законно использует положенный ему отдых, а ту работу, которую сейчас выполняет Самарин, быть может, не раз предстоит делать и Ершову, Самарин снова сердится на своего сменщика.

Неожиданно с правой стороны трактора доносятся частые удары металла о металл. Самарин надевает шпоры на левой гусенице и из-за корпуса машины не видит, что делается на правой стороне. «Должно быть, Складчиков вернулся, — думает Самарин, — нашел что-нибудь в моей машине и возится. Сходить посмотреть, что он там делает? Э, некогда, нужно спешить, а то еще отстанешь от Вобликова — засмеет тогда. «Эх ты, соревнователь, — скажет, — языком только молоть можешь». Таких замечаний Самарин не переносит. Он даже в драку может пойти за это, но, конечно, не теперь, не во время похода. «Здорово, однако, этот чертяка Абрамов дисциплинку у нас навел, — с удовлетворением думает Самарин. — И все на сознательность нажимает, на долг, на честь — куда против этого денешься? Вот, значит, и сдерживайся…» Наконец с левой гусеницей покончено. На всякий случай Самарин каждую шпору простукивает молоточком — лучше самому заметить, чем потом Складчиков на совещании скажет, что, мол, брак в работе допущен. И, убедившись, что все сделано на совесть, собирается перейти на правую сторону трактора. «Эх, сколько времени возился и еще столько же нужно». На сиденье попрежнему неподвижно маячит завернутый с головою в доху Ершов.

«Дрыхнет, чертяка!» — ругается Самарин и вдруг удивленно отступает назад. От последнего приподнятого над землею башмака правой гусеницы, разгибаясь, поднимается длинная, сухопарая фигура Ершова. Сменщик стряхивает с колен налипший снег, бросает гаечный ключ в ящик для инструмента и не спеша лезет на трактор. Удивление Самарина так велико, что, понимая нелепость своего вопроса, он все же восклицает:

— Так разве ж то не ты спишь?! — и указывает на доху.

— Я, — спокойно отвечает Ершов, и желтые ястребиные глаза его смеются.

— Так, так… — ошеломленно повторяет Самарин и только сейчас замечает, что на все башмаки правой гусеницы уже надеты дополнительные шпоры.

— Это ты надел?! — снова удивленно восклицает он.

— Так я же спал, — слышится сверху ответ.

Но Самарин уже сам карабкается наверх, хватает за плечи Ершова и встряхивает его так, что у того чуть шапка с головы не сваливается.

— Давай, Костя, руку, очень ты меня разуважил! — кричит он. — Не то, что от работы избавил, — не в этом дело, а так — понимаешь?

Порывистый, горячий по натуре, Самарин так же легко поддается восторгу, как и впадает в ярость.

— Ты мне, Константин, теперь скажи: ложись для меня под трактор, — лягу.

— Зачем мне это? — улыбается Ершов.

— Верно! — соглашается Самарин. — Ни к чему это. Но вот тебе крепкое слово: теперь ежели какую работу поскорее нужно будет вести, так мое — не мое дежурство, я тебе враз на помощь прибегу, и мы с тобой этого Воблу совсем забьем.

— Вот это другой разговор, — Ершов протягивает руку.

Две сильные, мускулистые руки крепким мужским пожатием, как печатью, скрепляют договор.

— Как дела? — кричит, подбегая, Складчиков.

— Готово! — радостно рапортует Самарин.

— Ой, парень, врешь? — не верит Складчиков.

— Проверяй! — торжествует тракторист.

Складчиков осматривает все шпоры, выстукивает, прислушивается. Звук всюду чистый, цельный, без дребезжания.

— Молодец, — хвалит он Самарина. — Как же ты сумел так быстро? Ведь еще ни у кого, кроме тебя, не надето.

— А я не один — правую гусеницу Константин обувал.

— Так он же спит?!

— Спит, а все видит. У нас, брат, экипаж такой, дружный! — расцветает от радости Самарин. — Мы не то, что, скажем, Вобликов — вон ковыряется до сих пор. Вы, между прочим, товарищ механик, отметочку сделайте, на сколько времени мы Вобликова сейчас обогнали, а то как бы потом не забыть.

— Ну, молодцы, молодцы. Спасибо! Доложу Козлову и Абрамову — сделаем отметку! — смеется Складчиков и направляется к трактору Вобликова.

Самарин снова слезает с трактора, проверяет, не ослабло ли крепление на первых санях, не погнулись ли, не расшатались ли подпорки, крепящие огромный трансформатор на вторых санях. На душе у Самарина светло и радостно, как в праздник. Повернув голову в сторону второго трактора, он видит склонившегося над гусеницей Вобликова и Складчикова, который что-то говорит трактористу и показывает в сторону заднего трактора.

«Видать, в пример нас ставит», — радостно думает Самарин, затем замечает, как механик тоже достает гаечный ключ и начинает быстро навинчивать шпоры.

«Вот человек, — думает про Складчикова Самарин, — действительно трудящийся. Одним словом, заводской. Они, заводские, все, видать, такие: смекалистые, умелые, работящие. Правильный народ».

А еще через некоторое время снова мелькает огонек карманного фонаря Козлова, сильнее начинают гудеть машины, тронулся в путь первый трактор, за ним второй, третий… Движется колонна.

— Ладно, — решает Самарин, — такие остановки для дела полезные. Не страшно и потерять часок. Лишь бы машины сберечь. Только бы двигаться!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Окаймленная склонами гор, дорога все больше набирает крутизну. Местами она так узка, что встречные автомашины не могут разминуться с колонной тракторов. Пятясь, они добираются до широкого места и там, прижавшись к серой громаде горы, ожидают. Время от времени за прицепом последних в колонне саней вспыхивают яркие лучи фар, и на разные голоса начинают выть сирены. Это автомашины с грузом для Алдана, обгоняя экспедицию, требуют дорогу.

Усердно пофыркивая и урча моторами, тракторы не спеша тянут тяжелые сани. Медленно следуют за колонной автомашины. Тихий ход тракторов раздражает привыкших к большим скоростям шоферов. Нетерпеливые, они вначале смирно следуют за колонной, затем не выдерживают и начинают гудеть, требуя очистить путь. Длинный, протяжный рев гудков, как хлыстом, подгоняет колонну.

Ночью в помощь гудкам шоферы включают и выключают фары. Лучи света не забьешь мощным гулом машин. Острыми, золотыми мечами они секут темноту, гаснут и снова секут. Скорее!

Когда автомашины проносятся мимо и исчезают, становится тише и как-то спокойней.

Монотонно, размеренно гудят моторы. Чуть колеблются во время хода тракторы, бегут по бокам машин бесконечные ленты гусениц, оставляя за собой прерывистый, ребристый след.

Вторые сутки идет колонна.

После сытного завтрака тепло закутанному в меха Воронову. Закрывая собой всю колонну, покачиваются, скользят и разъезжаются на склонах то в одну, то в другую сторону сани передней машины. Иногда, на широком, плавном повороте, видна вся колонна: семь дымков из выхлопных труб, семь машин, тринадцать большущих саней, грузы, возвышающиеся громады трансформаторов, фанерный, облепленный снегом домик экспедиции.

«Экспедиция, — думает Воронов. — Интересное это слово — экспедиция. Дома Верке скажу — не сразу поймет. Заковыристо придумано название…» Мысли тракториста переносятся домой. У него там жена, детишки, хозяйство. Трактор покачивается и мелко дрожит. Впереди идут машины — значит, путь в порядке, опасаться нечего. Сытый, хорошо укрытый от холода, тракторист хочет покоя, тихих, размеренных, приятных хозяйственных дум.

— Как дела? — неожиданно раздается справа, и рядом на сиденье опускается тяжелое, грузное тело Дудко.

«Ну, до чего беспокойный характер», — думает тракторист, искоса поглядывая на механика. Тот — в сдвинутой на затылок шапке, в ватной телогрейке, ватных брюках и валенках. Изо рта широкой струей вырывается пар. Видно, Дудко крепко согрелся, нагоняя трактор.

— А чего дела? — спокойно отвечает тракторист. — Дела в порядке…

Дудко сидит, наклонившись вперед, и чутко вслушивается в работу мотора.

— За мотором следишь?

— Слежу!

— Смотри, борода.

— А чего смотреть? Известно, смотрю…

Воронов так уютно уселся, — ему бы сейчас дальше вспоминать о хозяйстве, о своих домашних. Но Дудко мешает. Только с полчаса тому назад он так же подсаживался, так же спрашивал и, проехав немного, соскочил и побежал на следующий трактор. Там, видно, он тоже проверил, как идут дела, вновь соскочил и стал ждать, пока его нагонит последняя машина. Воронов видел, как стоял Дудко у обочины дороги. Высокий, крепкий, красный от мороза, стоял, пропуская мимо себя машины и тоже слушал. Чутко, внимательно, настороженно, как охотник вслушивается в звук шагов приближающегося зверя. Иногда механик не стоял, а шел рядом с трактором или санями, всматриваясь, не ослабло ли где-нибудь крепление грузов, не порвались ли тросы, не лопнули ли тяги? Во все вникал, во все всматривался, во все вслушивался Дудко, а на лице его все время сохранялось выражение хозяина, довольного своим хозяйством, наблюдающего, чтобы все в нем было добротно, крепко, исправно.

Беспокойный человек. Хорошо бы раз, другой, ну, третий раз проверил, а то ж через каждые полчаса. Подойдет, спросит: «Как дела?», послушает и снова уйдет. И ни сна на него, ни усталости, видать, нету. Вторые сутки ведь идем. Вчера с этой пробуксовкой как намаялись — вспомнить неохота. Сегодня вот уже ночь на исходе, а он, этот Дудко, все еще не отдыхал. Воронов уже раз сменился, скоро второй раз смена подойдет, а этот ходит и слушает, слушает и ходит. Как заведенный.

«Беспокойный человек», — думает Воронов и не то с уважением, не то с некоторой неприязнью искоса смотрит на механика. Ему очень хочется восстановить свое, так некстати прерванное, приятное течение мыслей. Он остановился, кажется, на этом мудреном и значительном слове «экспедиция».

— Ну-ка, вставай, дай я поведу! — Дудко толкает Воронова рукой в бок и приподнимается, готовясь занять место тракториста.

— Шевелись, шевелись, борода, уснул, что ли?! — торопит Дудко.

Разминая замлевшие от сидения ноги, Воронов нехотя расстается с насиженным местом. «И чего ему нужно? — уже со злостью думает он о механике. — Трактор идет, все в порядке. Нет, лезет…»

Дудко переключает скорости, ускоряет и замедляет ход трактора, снова вслушивается и опять неожиданно быстро передает управление трактористу.

— Садись, если что — меня кликнешь. Понял? — и, не ожидая ответа Воронова, прыгает вниз, бежит, неуклюже перебирая по снегу длинными ногами, и вскакивает на впереди идущий трактор.

Пересадка с места на место будоражит тракториста. Он снова заворачивается в доху, но это уже не то, что было. Где-то в щель пробирается холод, плавное течение мыслей нарушено. «Не то! Совсем не то. И чего его черти носят, неугомонного?» Воронов некоторое время думает о своем беспокойном механике, затем переключает внимание на трактор, вслушивается: железное сердце машины работает спокойно и деловито. Этот рабочий ритм успокаивает. Кажись, вообще не так страшен чорт, как его малюют. Вот так они и будут двигаться и двигаться, пока не доберутся до места назначения. Даром тот толстый пугал: «Не пройдете, мол». Панику наводил. Да и эти заводские уж слишком тревогу бьют. «Внимание, внимание, ответственность, ответственность!» — заладили без конца. Вообще-то без внимания как же? Внимание нужно. Но вот так людей беспокоить, как этот Дудко, — это уж вроде и ни к чему. Вон и другой механик тоже такой.

На изгибе дороги в свете фар виден невысокий человек. Это — Складчиков.

«Два сапога пара, — думает Воронов. — Такой же непутевый, как и мой». Складчиков шефствует над первыми машинами и Воронова не касается. Они и поговорили-то всего два-три раза, и то там, в Невере. Но Воронов работал свои первые 12 часов вчера — Складчиков маячил впереди; Воронов отдыхал, а Складчикова в вагончике не было. Теперь он снова работает, а Складчиков попрежнему дежурит: влезает на машины, слушает, осматривает их, что-то говорит трактористам, — и так без конца.

«Чудной народ, эти заводские, — снисходительно и немного удивленно думает Воронов, — беспокойный народ! А может, служба, начальство заставляет? Этот инженер у них из молодых, да ранний. Комсомол-комсомол, а как взял того толстого начальника автотранспорта в оборот — будьте любезны. Видать, головастый парень и веселый к тому же, все шутит. А ведь не сладко иной раз приходится, — особенно, когда весь день буксовали у Невера. Сам Воронов на поход не жалуется. Здесь неплохо. Еда преотличная. Деньги идут — целехоньки, тратить некуда. Одежда? Одежда очень даже подходящая. Ребята говорят: после похода себе останется, в собственное пользование. Хорошо бы такую одежонку в хозяйстве иметь. На охоту пойти или зимой куда-нибудь съездить. Взять хотя бы доху, она одна чего стоит? Приберечь ее нужно, поменьше мазать», — решает Воронов, поплотней запахивая полу дохи.

Движутся тракторы. Слева крутой каменистый скат, справа подымается мелкий березняк. Однообразные виды, монотонный гул тракторов. Воронов вновь уселся удобно, согрелся, и мысли его снова витают вдалеке, внимание расслаблено.

— Как дела? — снова неожиданно басят над ухом.

«А, будь ты неладен!» — думает Воронов, а сам отвечает: — Ничего дела, в порядке.

Воронов уже не поворачивается в сторону Дудко, сидит, словно никого рядом нет, но чувствует, что Дудко наклонился вперед и вслушивается в работу мотора.

«Сейчас спросит: «За мотором следишь?», думает Воронов, и действительно — справа раздается:

— За мотором следишь?

Воронов улыбается в бороду.

— Слежу, — отвечает он.

— Смотри, борода.

«Бороде» почему-то начинает нравиться этот крепкий, неугомонный человек, с поразительным терпением и настойчивостью несущий свою службу. Воронов поворачивается к Дудко. Тот сидит, отдыхая после бега. На большом красном лице его чуть заметны следы утомления.

— Замаялись, Григорий Иванович? — спрашивает Воронов.

Механик оборачивается, улыбается. Улыбка у него широкая, теплая, несколько смущенная, детская.

— Покудова нет еще, а там посмотрим.

— Али до Якутска собираетесь без отдыха?

— Хорошо бы до Якутска, — соглашается Дудко, — а только невозможно это — далеко.

— Ну, так докуда же? — допытывается Воронов.

— А как не смогу уже, тогда и посплю, — беззаботно отвечает Дудко.

Видно, его пока мало беспокоит этот вопрос.

— Товарищ ваш, Складчиков, тоже так, что ли?

— Тоже, кажется, а впрочем, не видел его давно.

— А чего ж тут видеть? Они вроде вас там впереди все время действуют.

— Действует? — радуется Дудко. — Это хорошо, пусть действует.

У Воронова свои думы:

— Оно, конечно, приказ есть приказ, велено, значит — действуй! — говорит тракторист.

Дудко рассеянно соглашается:

— Ясно. Чего там… — Некоторое время он молчит и вдруг непонимающе поворачивается к Воронову.

— Это ты о чем, борода, о каком приказе?

— А насчет дежурства-то. Козлов, говорю, приказал — значит, действуй без отдыха. Это я понимаю.

— Кому приказал Козлов? — удивляется Дудко.

— Как кому? Вам да Складчикову.

— Да с чего ты взял?

— А чего ж вы на отдых не идете?

Трактор несколько уходит в сторону с проложенной колеи, Воронов тянет рычаг на себя, выправляет машину, отпускает рычаги и смотрит на Дудко. Тот, в свою очередь, не то удивленно, не то насмешливо смотрит на тракториста. Ему весело. Сегодня пройдено уже семьдесят километров. Это вам не вчерашние шестнадцать! Тракторы исправны, не буксуют, движение не прерывается ни на минуту. Чего еще нужно? Дудко весело и хорошо. Напряжение похода и мороз сбивают сон и усталость, сила так и играет в теле. Механику очень хочется сейчас треснуть Воронова кулаком по спине так, чтоб загудело, или встряхнуть его хорошенько, крикнуть ему в ухо:

— Чудак ты, борода! Разве мне, Дудко, приказ нужен? Что я здесь — чужой человек, что ли? Не мои, что ли, тракторы идут, не моего завода? Я же за это дело отвечаю, чудак человек, я за честь завода отвечаю!

Но так нельзя. Он — начальство. Ему этот тракторист подчиняется. Тут с этими серьезными сибиряками нужно держать себя степенно, солидно. Дудко поворачивается к Воронову, гасит озорную улыбку, но не выдерживает, подмигивает и тычет рукавицей в левую половину широченной груди тракториста.

— У тебя, борода, тут что имеется?

Воронов смотрит под руку Дудко, он не совсем ясно понимает вопрос механика.

— Доха, — нерешительно отвечает он.

— А под ней что? — глаза у Дудко полны смеха.

— Куртка меховая.

— Ну, а дальше-то что, под рубахой, скажем?

— Как это? — непонимающе смотрит Воронов.

— Да, под рубахой! Сердце есть у тебя?

— Сердце? — удивляется Воронов. — Это дело известное. Оно у каждого имеется.

— Ну, так вот, сердце мне и не позволяет отдыхать Понимаешь? Тревожится: «А не случится ли чего в походе? Все ли осмотрел? А вдруг тракторист зазевается, и из-за пустяшного дела авария случится? А вдруг то да се?» Вот и не сплю, понимаешь?

Воронов смотрит на Дудко. Только теперь начинает тракторист понимать, что с ним говорит человек особый, мало похожий на него, Воронова. Иначе относится он к походу: весь уходит в дело, меньше всего думает о заработке, о спецодежде. Вообще о себе не думает.

— Ишь вы какой! — протяжно говорит Воронов. — А я сперва думал, что вы отроду беспокойный такой, а потом еще думал: Козлов приказал.

— Козлов! — удивляется Дудко. — Да Василий Сергеевич сам нас заставляет на отдых идти. Мы было договорились, кому когда отдыхать положено, а потом замотались, забыли как-то.

— Так, так, — задумчиво говорит Воронов.

И впервые задумался тракторист не о хозяйстве, не о семье и домашних делах. Думает он о таких вот беспокойных, горячих людях. «Есть такие, — с уважением думает Воронов, — и, видать, немало. Вон, гляди, сразу трое — заводские. А еще молодежь. Козлов и Складчиков хоть комсомольцы, а мой-то медведь так совсем беспартийный. Вроде меня, например. А только я не такой».

Воронову становится жалко, что он не такой, как Дудко и его товарищи. Жалко и немного стыдно. Чего жалко и почему стыдно, он еще не ясно понимает, но чувствует, что они, те заводские, — по-настоящему правильные люди, а он не такой, — хоть он, Воронов, вроде и не плохой. Чем больше думает Воронов о Дудко и его товарищах, тем больше он им завидует. Да, завидует. Воронову тоже хочется бессменно дежурить, не спать, следить, чувствовать ответственность. Ответственность! — и это слово он впервые понимает по-настоящему, всем сердцем. Сколько было бесед, инструктивных докладов, наставлений, поучений. И везде говорилось про ответственность, про цели и задачи похода. Воронов понимал все это. И цель, и задачи, и ответственность. Головой понимал, а сердцем не очень. А теперь почувствовал. И хотя еще ничего как будто не изменилось, и попрежнему он ведет трактор, как вел его десятки километров до тех пор, — стало как-то теплей на душе, и совсем по-иному начал Воронов вслушиваться в работу двигателя: не случилось бы чего.

А тракторы шли один за другим, как черные катера но белым просторам, рыча и вздрагивая, преодолевая один за другим километры пути. Попрежнему вилась еще сравнительно широкая лента дороги, да маячили у самого тракта березки.

После мутно-белой лунной ночи из утренней морозной дымки вышло солнце, позолотило угрюмые скалы. Стало шумней в колонне. Близился полдень — время передачи смен, самое шумное и оживленное время. В 12 часов дня или ночи никто из членов экспедиции не спал, все были на ногах. Одни сдавали смену, другие ее принимали. Люди заправляли машины горючим и маслом, подтягивали крепление грузов, готовились к дальнейшему пути.

Предстояла четвертая пересмена. Колонна тракторов выбралась на более широкое место, стала в стороне от дороги, чтоб не мешать движению на магистрали, и начала готовиться к заправке.

Еще в начале похода автозаправщики вышли из строя. Теперь всю работу по заправке приходилось выполнять вручную.

При сильном морозе заправка тракторов горючим и маслами — занятие не легкое и весьма неприятное. С нагруженного доверху прицепа нужно снять и поставить на землю тяжелые бочки с горючим и маслом, раскупорить их, содержимое бочек налить в ведра, поднять эти ведра и перелить горючее и масло в машины. Перчатки, одежда, валенки, пачкаются, при каждом неосторожном движении намокают, пропитываются маслом и лигроином. Одежда портится, прогорает, быстро изнашивается. Занятие не из приятных. А главное — одежду хотелось сберечь. Ведь она остается после похода за трактористом — ну, как же портить такие замечательные вещи.

И как только дело подходило к заправке, трактористы начинали усиленно заниматься осмотром своих машин: подтягивали отошедшие гайки, крепили грузы, — в общем, проводили профилактический осмотр и ремонт. Всюду было людно, кроме саней с горючим.

— Товарищи! — звали Дудко и Складчиков своих трактористов. — Ремонтом потом займемся, сначала давайте машины заправим…

— Ага-га, кончаем. Идем. Сей секунд, — неслось в ответ.

Но трактористы упорно ковырялись возле машин и не спешили к саням с горючим. Расчет их был прост: времени на остановку машин отводилось мало, ждать было некогда. «Пока я тут провожусь, начальство позовет кого-нибудь другого, и все тракторы заправят», — думал каждый из них.

Так было в первые заправки, так повторялось и теперь.

Козлов стоял у саней с горючим, ожидая прихода людей. Дудко и Складчиков собирали их. Первыми подошли Соколов, Терентьев, Вобликов, Самарин и Ершов, вскарабкались на сани и начали энергично передвигать бочки.

— Что ж это: все одни и те же? — заметил Козлов. — Прошлый раз вы заправляли и теперь опять пришли? А у остальных что, рук нет?

— Отлынивают, Василий Сергеевич, — беззлобно бросил Соколов. — Одежду, надо понимать, берегут.

— Не нравится мне эта мода! — сказал Козлов. — Выходит, каждый только о себе думает. Шубы берегут, говоришь, ну, а если во время похода жизнью придется рискнуть? Что тогда будет?

— Так деревня же, Василий Сергеевич, деревня! Пережитки прошлого, ничего не поделаешь, — так же весело ответил Соколов. — Считаю, что списочек нужно составить, дежурство установить. Одни сегодня, другие завтра, и все будет в порядке. Твой черед, ты и мажься.

Козлов думал. Первые заправки происходили в те памятные сутки, когда тракторы прошли всего 16 километров. Это был жуткий день, весь состав экспедиции измучился. Козлов тогда решил, что трактористы отлынивают от заправки из-за сильного переутомления.

Третья заправка велась в условиях нормального пути. Дорога выравнялась, машины не буксовали, люди отдохнули — и все-таки избегали грязной работы. Уже тогда Козлов подумал: нужно что-либо предпринять, так продолжаться не может. Он собирался посоветоваться с Абрамовым, но в работе закрутился и забыл об этом.

— График, говоришь? — переспросил он Соколова.

Козлов чувствовал в этом решении что-то неправильное, но не мог пока понять, в чем, собственно, эта неправильность заключается.

— Непременно, Василий Сергеевич, а как же! По тракторам. Как тракторы идут в колонне, так и начинайте, — с меня, то есть с первого.

— А знаете что? — сказал вдруг Козлов. — Вы прошлый раз работали по заправке?

— Работали.

— Ну, и хорошо. А теперь идите к своим тракторам и занимайтесь осмотром. К саням с горючим без моего вызова не подходите.

— Это почему, Василий Сергеевич? — обиделись трактористы. — Разве мы отказываемся? Почему отсылаете?

— Знаю, товарищи! Не отказываетесь, но так нужно — идите!

— И не звать никого?

— Нет, не нужно…

Трактористы с недоумевающим видом слезли с саней и пошли к своим машинам. Самарин остановил их и решительно сказал:

— Василий Сергеевич, разрешите мне, я враз всех сюда пригоню.

— Не нужно. Идите к своей машине, — повторил инженер.

— Гаврилов, Лапшин, Харитонов! — донесся до Козлова громкий голос Дудко. — Что ж, вам двадцать раз повторять нужно? Начинайте заправку.

— Сейчас! — приглушенно раздался ответ.

— Сколько ж это можно «сейчас»! — негодовал Дудко. — Няньки вам нужны, что ли?

— Зачем няньки? Сейчас мы!

Иван Григорьевич, — позвал Козлов своего механика. Красный от мороза и возмущения, делая полутораметровые шаги, появился Дудко.

— Иван Григорьевич, оставь, не собирай людей. Позови Складчикова.

— Складчикова? — удивился Дудко.

— Да.

Дудко повернулся, поднес руки ко рту и, готовясь крикнуть, набрал полную грудь воздуха.

— Кричать не нужно. Подойди и позови — я здесь буду.

Дудко подержал еще немного воздух в груди, выпустил его, непонимающе поглядел на инженера. «Ладно», — буркнул он.

Через несколько минут все трое были вместе.

— Как дела, Иван Ипатьевич? — спросил Козлов.

Лицо механика не выражало ни злости, ни огорчения.

— Дела ничего, вот с народом похуже, — тракторы осматривают.

— А на смазку и заправку горючим?

— Обещают наведаться, — сказал Складчиков и беззлобно, даже весело добавил: — Психология, как мой Соколов говорит, мелкобуржуазная.

— Знаете что, Василий Сергеевич, — не выдержал Дудко. — Вы приказывать не хотите, а я так тоже не желаю. Вот официально вам говорю: ни к кому больше я ходить не буду и просить никого не стану. Сроду ни перед кем не кланялся. Я и сам управлюсь, только вы уж мне не мешайте.

— Что же ты собираешься делать?

— А вот что: повытаскиваю сейчас бочки и заправлю машины. Мне работы бояться не приходится.

— Правильно, — поддержал товарища Складчиков. — Давай, Ваня, вместе.

— Ну, а втроем — так и вовсе хорошо будет, — проговорил инженер. — Давайте сами заправим, так действительно будет лучше.

Они быстро начали снимать бочки и подкатывать их к ближайшему трактору.

Воронов, копавшийся у своего трактора, резко поднял голову и посмотрел на них.

После ночного разговора с Дудко много хороших мыслей перебродило в голове Воронова. Но когда вдоль колонны прошел механик, сзывая на заправку машин, Воронов задержался. И пойти хотелось — и одежду жаль было. Когда Дудко второй раз подошел к трактору, Воронов собрался было пойти с ним, но опять передумал: неловко. «Одно дело, если бы сразу пошел, — думал он, — а теперь все равно, Дудко злится. Да и неудобно как-то: вон с тех тракторов никто не идет, а он, на тебе, выскочил. Назначат в наряд — другой разговор, безо всяких пойду, а так — неудобно…»

Теперь Воронов увидел, что «заводские» сами снимают бочки и тащат их через сугробы снега.

Горячий стыд охватил Воронова. Он даже опешил.

— Что ж это, Степан, — обратился он к своему сменщику, — люди третьи сутки без отдыху, измаялись совсем, а мы с тобой паразиты, выходит? А?!

Не ожидая ответа, Воронов кинулся к Козлову и схватил с прицепа бочонок с маслом.

— Вы чего это? — стараясь говорить спокойно, спросил Козлов.

— Василий Сергеевич, не обижай, прошу, — отозвался Воронов. — Отойди отсюда.

— Берись! — яростно крикнул он подбежавшему сменщику.

Не успели трактористы откатить бочку на десяток метров, как вокруг бочек, шлангов, ведер столпилось уже столько людей, что делать всем было нечего. Каждый старался схватить что-нибудь и участвовать в заправке. Двое даже чуть не подрались.

— Дай сюда! — тянул ведро с маслом один из трактористов.

— Без тебя сделаем! — огрызался другой. — Иди, а то шубу испортишь.

— А сам чего раньше не шел? Сознательный нашелся!

— Я шел, так меня помпотех обратно вернул. Дай сюда ведро, слышишь!

— Прекратите галдеж! — крикнул Козлов. — В чем дело?

— Василий Сергеевич, — выступил вперед Воронов и, волнуясь, разгладил бороду. — Разреши самим заправить, а надальше, чтоб мне дому родного не видать, если я на заправку или какое другое дело не первый буду являться. Уж ты нам не мешай, сделай милость.

В небывало короткое время тракторы были заправлены горючим, смазаны и проверены.

— Вот теперь, чтоб не было излишней суеты, чтоб не бегали все на заправку, мы и установим график дежурств, — говорил Козлов Складчикову и Дудко.

— А я думаю, Василий Сергеевич, пусть каждый тракторист сам себе трактор заправляет, — предложил Складчиков. — Чтоб полная ответственность была. Отцепится от саней, подведет сюда свой трактор, заправится и уедет. Так-то лучше будет.

— И это дельно, — согласился Козлов и заторопился. — Ладно, товарищи, окончательно этот вопрос мы решим позже, а пока — к тракторам. Нужно проверить машины и форсировать выход.

Направляясь к машинам, Складчиков сказал Дудко:

— Вот тебе и психология, Дудочка! Выходит, и с психологией можно справиться.

— Так народ же хороший! — убежденно сказал Дудко. — Психология, она, конечно… а поскреби его, чорта, так он в середке парень что надо.

Через полчаса в голове колонны громче заревели моторы. Экспедиция продолжала путь.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В вагончике экспедиции было светло и чисто. У жарко пылающей печи наслаждались теплом трактористы отдыхающей смены. Хлопотала, приготовляя им пищу, Паша. На боковых двухъярусных полках вагонного типа, укрывшись шубами, спало несколько человек.

Фанерные, пересыпанные тонким промежуточным слоем опилок стены вагончика не в силах были удержать тепло, от стен веяло холодом. Но у печки было приятно.

Поев и отогрев душу возле печки, люди быстро стаскивали валенки и, не снимая шапок, бросались под теплую тяжесть тулупов. В вагончике звенела металлическая посуда, слышались голоса беседующих, шуршали или скрипели наскочившие на камень полозья, громко храпели спящие. Вагончик вздрагивал, покачивался, подпрыгивал на неровностях, скрипел, куда-то съезжал, слегка разворачивался, выпрямлялся и вновь шел — маленькое подобие домашнего уюта, оставленного каждым жилья.

Чуть поодаль от греющихся у печки людей на скамейке сидел Абрамов и что-то записывал в блокнот. Увидя вошедшего Козлова, он обрадовался.

— А я собирался вас разыскивать. Хорошо, что пришли.

— Что-нибудь случилось? — тревожно спросил Козлов.

— Нет, все в порядке. Вот даже телеграмму в Москву и Челябинск подготавливаю. При первой возможности передам для отправки. Но скажи мне, Василий Сергеевич, сколько, по-твоему, может человек без сна оставаться в рабочем состоянии?

Абрамов уже дважды в своей обычной вежливой манере предлагал, чтоб механики и лично он, Козлов, нормально отдыхали. Сейчас он, пожалуй, сердился, хотя говорил в шутливом тоне.

— Хочешь, назови это заботой о живом человеке, хочешь, — бездушным эгоизмом: волнуется, мол, начальник экспедиции за состояние тракторов, боится, что уставшие механики не сумеют во-время предотвратить аварию. Так или иначе, а изволь организовать отдых.

— Евгений Ильич, — вырвалось у Козлова, — зачем вы так говорите? Если что и случится с машинами, так не из-за нашей усталости.

— Так ведь я тебе, Василий Сергеевич, и предложил на выбор два варианта. Не хочешь принять второй — принимай первый: заботу о живом человеке. Любой вариант меня устраивает, но только наладьте, пожалуйста, свой отдых. Кому это самоистязание нужно? К тому же сейчас все идет нормально, а впереди — перевал через Становой хребет. Сейчас только и отсыпаться.

«А ведь и в самом деле глупо», — подумал Козлов.

— Вы правы, Евгений Ильич, — коротко ответил он. — Это моя ошибка.

Абрамов встал и подошел к инженеру.

— Ну, вот и хорошо, что понял. А теперь заправляйтесь — так, кажется, механики говорят, и налаживайте отдых.

— Василий Сергеевич, пожалуйста, кушать поставлено, — радушно приглашала Паша, наливая в граненый стакан разведенный спирт.

В связи с работой при очень низкой температуре, к обеду каждому выдавалось 100 граммов спирта. Выдачей, во избежание всяких недоразумений, ведала Паша — «щедрая повариха и скупой виночерпий экспедиции», как называл ее Складчиков.

* * *

По четыре часа поспали механики, и теперь, впервые за время пути, прилег Козлов. Не снимая шапки, потеснившись в самый конец деревянных нар, чтобы оставить место еще кому-нибудь, Козлов укрылся тулупом и, покачиваясь в такт движению вагончика, закрыл глаза. Перед глазами, как на экране, проходила колонна движущихся тракторов, грузы, лица трактористов. Уходя на отдых. Козлов предупредил Складчикова.

— Если что-нибудь с трактором случится или начнется трудный путь — моментально меня буди.

— Будет исполнено! — обещал тот.

«Не подвел бы, — обессиленно подумал Козлов. — Пожалеет будить, пожалуй». Козлов хотел было подняться и попросить Пашу, чтобы разбудила в случае остановки, но сам не заметил, как уснул крепким, казалось, непробудным сном.

Громко, во всю силу здоровых легких и крепких глоток, смеялись над какой-то шуткой собравшиеся у печки трактористы, а Козлов не слыхал. Сани сползали то влево, то вправо, и голова Козлова то ударялась в обледенелую стенку вагончика, то отскакивала от нее. Но Козлов спал, как убитый. И вдруг он проснулся. Никто не будил его, стояла полная тишина. Но отчего-то сразу прошел сон, и тревожно забилось сердце. Лишь спустя несколько мгновений Козлов понял причину своей тревоги: сани стояли. Значит, что-то случилось. Быстрым движением Козлов сбросил шубу, вскочил, но почувствовав острую боль в голове, тут же упал. От резких покачиваний вагончика шапка с Козлова свалилась, и волосы крепко вмерзли в обледенелую фанерную стенку. Досадливо и поспешно оторвав волосы, Козлов оделся и вышел наружу.

Длинной вереницей, скрываясь в предрассветном сумраке, стояли машины: ровно, неутомимо гудели моторы. На изгибе круто вздымавшейся кверху дороги, возле головного трактора, стояла большая группа людей. Козлов заспешил туда.

— Давно стоите? — на ходу спросил он Евдокимова, водителя пятой машины.

— В этот раз — с полчасика, не больше, — протянул круглолицый, лукавый тракторист.

— Что ж это делается? — совсем уже заволновался Козлов. — Значит, они и раньше останавливались. Почему же Складчиков не разбудил меня?

Оставленные трактором, сиротливо стояли прицепы третьей машины. Впритык к ним подошел четвертый трактор и, страхуя сани от сползания, подставил под их полозья свою широкую гусеницу.

«Вот это умно кто-то сообразил», — мысленно одобрил Козлов.

За эти несколько часов дорога изменилась, неровно и круто пошла вверх. Шум моторов и выкрики людей у поворота дороги усилились, затем стало тише, и не успел Козлов дойти до головной машины, как навстречу ему, спеша к своим саням, уже проехал Самарин.

— Долго стояли? — спросил Козлов, подойдя к Складчикову.

— Этот раз 25 минут, Василий Сергеевич, — бодро отрапортовал Складчиков.

— И еще стояли?

— Дважды: один раз 15 минут, второй — с полчасика. Подъемы пошли крутые, нехватает сцепного веса, а машины в полной исправности.

Складчиков докладывал бойко, словно не замечая плохого настроения Козлова.

«Почему не разбудил меня, как было условлено», — хотел было сказать Козлов, но увидел, что Абрамов машет ему рукой, и пошел к нему.

Пока Козлов разговаривал со Складчиковым, второй трактор с санями уже успел подъехать к «тяжелому» месту и, несмотря на надетые через один башмак шпоры, ерзал, вилял и беспомощно буксовал. Обгоняя его, налегке проходил шестой трактор, «выручальный», как его прозвали трактористы, — ибо чаще всего в помощь буксовавшим тракторам выделяли шестую машину.

Сзади «выручального», держа заканчивающийся серьгою конец стального каната, шел Дудко весь в снегу. «Не то он ползал по земле, не то падал», — подумал Козлов.

Вот он поровнялся с буксующим трактором, ловким движением накинул серьгу стального троса на крюк машины и, требуя внимания, поднял руку. Ставший первым «выручальный» трактор отъехал немного, слегка натянул трос и остановился. Замерла и буксующая машина.

Когда мощная рука Дудко энергично опустилась вниз, моторы взревели, и оба трактора одновременно двинулись вперед. Все искусство вождения машины в данном случае заключалось в том, чтоб первый трактор не рвал трос в то время, как второй лишь слегка натягивает стяжки; чтоб дополняли друг друга, давая удвоенный результат, две мощных машины.

— Отойдем немного, а то, если трос лопнет, так нам достанется, — сказал Абрамов инженеру.

Они стали поодаль и напряженно следили за тракторами.

Вобликов и Харитонов хорошо уловили момент. Тросы натянулись, как струны, стяжки застыли, сани дернулись и пошли.

— Давай следующий, подводи машину! — кричал Дудко Самарину. На большой высоте в чистом морозном воздухе голос Дудко раздавался особенно громко.

— Ай, хорош твой челябинский Илья Муромец, — сказал Абрамов, кивая в сторону Дудко, — замечательный работник, прекрасный человек.

Харитонов уже отвел свой трактор от второй машины и ехал на помощь Самарину. Вобликов немного постоял, затем пустил трактор вперед и… машина вновь забуксовала на месте.

— Что это он? — удивился Абрамов. — Ведь и место не особенно крутое.

— Действительно, странно, — согласился Козлов, внимательно наблюдая за действиями Вобликова.

Сзади нарастало гудение: Харитонов помогал третьей машине преодолеть трудный участок пути. Не доезжая до буксующей машины Вобликова, Харитонов ослабил трос, Дудко быстро снял петлю с крюка третьей машины и отскочил в сторону. Самарин сделал короткую, почти неуловимую остановку и снова пустил трактор. Гусеницы провернулись один раз вхолостую, но потом нащупали твердый грунт. Довольный тем, что на глазах начальства, он, Самарин, обгоняет соревнующегося с ним Вобликова, Самарин с первой скорости перешел на вторую, трактор пошел быстрей. Когда машина поровнялась с Вобликовым, Самарин перегнулся влево, крикнул: «Держись, Вобла, за мои прицепы, авось, вылезешь!», и громко захохотал. Потом он быстро скинул рукавицу, вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Машины разошлись. Вобликов некоторое время еще пытался сдвинуть груз, но по приказу Козлова остановил машину и сидел, нахохлившись, не глядя по сторонам. К подъему подходила четвертая машина.

В чистом голубом небе ни облачка. Ослепительно светит солнце. Полное безветрие, и только мороз заметно усилился. Козлов наблюдает за тракторами и чувствует, как сквозь плотный стеганый ватник, теплую меховую куртку и шерстяное белье к телу незримо пробиваются тонкие, острые иглы мороза.

«Застоялся, — решил Козлов и пошел навстречу последним тракторам. — Почему же трактор Вобликова забуксовал на сравнительно пологом участке пути? Ведь по такому пути машины обычно идут совершенно свободно…»

— Василий Сергеевич, трите нос! — крикнул Белоусов. — Трите, не то поздно будет.

Козлов схватился за конец носа и не почувствовал его. «Только этого сейчас нехватает», — недовольно подумал он, зачерпнул с крыла автомашины снег и стал тереть им нос, подбородок, щеки. Сухой пылевидный снег рассыпался под рукой, Козлов загребал новую пригоршню и снова тер. Лицо горело все сильнее и сильнее, нос уже побаливал.

— Вот теперь полный порядок, товарищ помпотех, — доложил Белоусов и засверкал в улыбке зубами.

— Ты, Саша, вот что, — обратился к нему Козлов, — нагони наши первые машины — те, что вперед ушли Предупреди, чтоб далеко не отрывались от нас, но чтоб и не останавливались ни на одну минуту. Хоть самым медленным ходом, но чтобы шли. Понял?

— Все в точности понял. Разрешите ехать?

— Давай!

Прекрасно отрегулированный и утепленный Белоусовым, мотор полуторки взревел, и машина умчалась.

«Почему же все-таки Вобликов застрял там, где свободно прошли Соколов и Самарин? — думал Козлов. — Впрочем, если разобраться детально, Самарин тоже не так уж свободно прошел. У него вначале гусеницы провернулись, и лишь при втором заходе трактор двинулся. Соколов пошел прямо, без всякого проворота гусениц. И Самарин быстро набрал скорость, едва стронувшись с места. В чем же причина?»

К подъему в паре с «выручальным» подходила машина Воронова. Из-под полозьев тяжелых саней доносилось шипение. Когда полоз, продавив слой снега, натыкался на камень, вспыхивала искра и тотчас гасла.

«Снег под полозьями! — вдруг подумал Козлов. — Ведь, несмотря на мороз, он плавится? Груз тяжелый трение очень сильное… Это, пожалуй, объяснение. Тонкий слой снега плавится, разжижается. А как только сани остановятся, трение прекращается, снег замерзает и… схватывает, примораживает полоз Вот почему Соколов, сумев отцепиться от Харитонова без остановки, продолжал двигаться дальше. Самарин остановился на миг и еле сдвинулся с места. А Вобликов обрадовался, что выбрался на ровный участок, постоял чуть дольше других и застрял. Похоже на правду». Оставалось проверить это на практике. Подойдя к Дудко, Козлов сказал:

— Иван Григорьевич, мне кажется, второй трактор застрял потому, что когда снимали трос после буксировки, Вобликов прервал движение. Если бы он не остановился, трактор пошел бы дальше. Хорошо бы для проверки попытаться снять трос на ходу, не останавливая машины.

— А чего ж? Это можно! — уверенно ответил Дудко.

— Можно, — согласился Козлов, — но опасно. Трактористу ведь не видно, что ты под радиатором делаешь: трос с крюка снимаешь или под гусеницей лежишь. А попасть под эту гусеницу сейчас очень легко: наледи, снег скользкий, поскользнешься немного — и все.

— Ничего, Василий Сергеевич, сделаем! Мы эту петлю не хуже сцепщиков поездов на ходу снимем, — заверил Дудко.

Козлов сам сел за рычаги машины, поручив трактористу наблюдать за Дудко.

— Стой и смотри, — инструктировал Козлов Воронова. — Если механик поскользнется, моментально поднимай руку, и я сразу же остановлю машину…

Воронову не пришлось поднимать руки. Когда прошли особенно крутой участок пути, Харитонов, буксировавший машину Воронова, слегка уменьшил скорость, трос ослаб — и сразу громадная согнутая тень Дудко ловко метнулась под радиатор трактора. Метнулась и отскочила в сторону. Козлов продолжал вести машину, и та шла, как ни в чем не бывало, без малейшей пробуксовки. Выводы Козлова подтвердились. Шаг за шагом, постепенно создавалась теория и практика вождения тяжелых гусеничных тракторов в условиях полярной температуры и тяжелого рельефа местности.

Когда уже трогался в путь последний трактор, к Козлову подошел Абрамов и с ним — незнакомый юноша, с широким скуластым лицом якута.

— Вот, Василий Сергеевич, знакомься, — проводник наш.

— Проводник?! — удивился Козлов. — Откуда? Ведь как будто вблизи и селений нет.

— А помнишь, вчера мы проходили мимо небольшого селения? Я тогда отправил колонну вперед, а сам задержался. Надо, думаю, с населением познакомиться Их узнать, да и о себе рассказать. Ведь случай-то какой замечательный: сквозь всю Якутию пройдем, со сколькими людьми встретимся. Посидел у них, поговорил. Они меня чайком угостили, я им о нашей экспедиции рассказал, о том, что вот, мол, попал якутский народ в беду, а им русский народ — москвичи, челябинцы, сибиряки — в общем советская власть в нашем лице помощь шлет. И вот этот паренек попутной машиной нас догнал. Старики, говорит, прислали, где чай пил. Пурга будто бы идет. Вроде как бы проводником направили парня. Каково, а?

Черные живые глаза Абрамова лучились теплом и с любовью осматривали улыбающегося паренька.

«Лет 17 ему, — подумал Козлов, осматривая прибывшего юношу. — Лицо умное, застенчивое».

— Здравствуй! — инженер шагнул вперед и дружески протянул юноше руку. — Как зовут тебя?

— Петя звать, — паренек сверкнул зубами и крепко пожал руку.

— Комсомолец, нет? — поинтересовался Козлов.

Ему показалось, что этот паренек, с таким хорошим открытым лицом, обязательно должен быть комсомольцем.

— Комсомолец нет, — отрицательно закачал головой Петя.

— Хорошо, что приехал, — сказал ласково Козлов, — спасибо твоим старикам за то, что прислали, но только… какая же буря? Тут какая-то ошибка, что ли. Погода — лучше не нужно.

Близился к концу короткий зимний день. Красное холодное солнце готовилось скрыться за далекие синие склоны гор.

Сквозь красноватую от пламени заката морозную дымку проступали дикие нагромождения скал. Одинокие деревья торчали среди этого каменного хаоса. Испещренная следами тракторных гусениц, причудливо извивалась снежная лента дороги. Отпечаток тишины и покоя лежал на всем: на этих неподвижных деревьях, на тончайшей высушенной морозом снежной пыли, на бледной голубизне неба. «Откуда же старики взяли, что будет буря?» — думал Козлов.

Втроем они некоторое время шли рядом с санями последнего трактора. Вдруг Петя поднял руку и, показав на дорогу впереди себя, сказал:

— Буря ходи!

Из-за поворота дороги медленно, словно ленясь, скользила тоненькая, верткая, едва заметная струйка снега. Если бы Петя не показал на нее, Козлов вообще не обратил бы на это никакого внимания.

Лениво ползущая полоса снега наскочила на брус первых саней, увернулась, заскользила дальше, попала под широкий стальной полоз вторых саней и исчезла под ним.

«Вот и делу конец», — почему-то удовлетворенно подумал Козлов, все время наблюдавший за движением струйки.

Абрамов заметил взгляд Козлова и, словно прочтя его мысли, указал инженеру на вновь появившуюся, медленно скользящую струйку снега.

— Вот вам, Василий Сергеевич, и предвестник бури. Мне уже приходилось на своем веку наблюдать, во что превращаются эти невинные лисьи хвостики.

— Ну, что ж, — добавил он после некоторой паузы. — «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней». Будем бороться! Предупреди, пожалуйста, механиков и трактористов, пусть подтянутся, проверят крепление грузов — в общем сделают все, что полагается делать в таком случае. Я свожу Петю покормить; потом, может статься, некогда будет…

Проходя мимо вагончика, Козлов бросил взгляд на термометр. Голубой столбик спирта показывал 43 градуса холода. Мороз крепчал.

Быстро проходит зимний день в Якутии. Часам к четырем дня уже прячется солнце и начинают сгущаться сумерки. В горах этот переход от света к тьме кажется еще более быстрым, еще более контрастным. Считанные минуты оставались до захода солнца, и Козлову почему-то очень жаль было расставаться с дневным светом.

Дав указания трактористам, Козлов сел рядом с Соколовым, на первой машине.

Попрежнему недвижимо стояли деревья. Ровным красным светом обливало горы заходящее солнце. Не чувствовалось ни малейшего ветерка.

Ведь говорили же в Большом Невере, что зима в Якутии хоть и морозная, но спокойная, без бурь. Правда, предупреждали, что всякое бывает. Наскочит косматая — ну, тогда только держись.

«Неужели все-таки будет буря?» Козлов недоверчиво смотрел по сторонам. Ведь никаких признаков, за исключением вот этих небольших струек снега, бегущих по дороге. Правда, они настойчиво бегут навстречу колонне, их становится все больше…

Быстро темнело, и в свете фар головной машины все чаще начинали появляться маленькие, виляющие снежные гребни. Теперь они уже не перекатывались лениво по дороге, а стремительно скользили вперед, храбро бросаясь под машину, или, обтекая прицепы, скользили дальше. Больше ничего не менялось, и ветра как будто бы не было.

Соколов внимательно всматривался в лежащую перед ним дорогу, время от времени оглядываясь, не оторвался ли он от задних машин. Мороз проникал через доху, все время раскрывавшуюся от движений. Сильно мерзли ноги. Когда Складчиков сообщил, что продолжительность смены устанавливается теперь в 2 часа, Соколов очень обрадовался. Сейчас он сидел рядом с Козловым, настороженно всматривался вперед и прикидывал, сколько ему остается еще до конца дежурства.

Трактор шел ровно, безостановочно — и вдруг забуксовал.

— Эх ты, неприятность какая! — засуетился Соколов.

Сани стояли как вкопанные, и Козлову было совершенно ясно, что силами одной машины их теперь нельзя сдвинуть — незачем и время терять. Заметив остановку первой машины, вся колонна начала подтягиваться вверх; каждый трактор подъезжал к саням идущей перед ним машины и своей гусеницей подпирал их. Причудливой цепочкой стояла колонна тракторов. Магистраль поднималась все круче и круче. На помощь к первой машине уже подходил «выручальный» шестой трактор.

Прямо над дорогой, где, маневрируя, пыхтели два трактора, нависла огромная серая скала. Упади эта глыба вниз — и не стало бы снующих под ней людей, тракторов, грузов.

В воздухе появилась легкая снежная пыльца, порывистый ветер швырял ее людям в лицо.

Два трактора тянули сани первой машины и не могли их сдвинуть. Можно было расцепить два прицепа и каждый поднять на крутизну отдельно, — но во время остановки снова вмерзли бы полозья и, пожалуй, пришлось бы начинать всю работу сначала.

— Взять на помощь еще один трактор! — распорядился Козлов.

Теперь уже три мощных «Сталинца» втаскивали наверх прицепы одной машины. Впряженные один за другим, они сравнительно легко тянули груз, и только Дудко, Козлов и Складчиков знали, каких усилий, смелости и риска стоит им нырять под идущие тракторы и моментально отцеплять их друг от друга.

Ветер усилился. Неожиданно повалил снег. В несколько минут он плотным слоем забросал дорогу, тракторы, грузы, защищенные от ветра склоны скал. Непроглядная пелена бешено крутящегося снега вплотную окружила машины. Морозный ветер опалял дыхание, жег лицо. Колючий сухой снег бил в глаза, слепил людей.

Вскоре впереди головной машины, в белой густой пелене летящего снега, замаячили две смутно различимые фигуры разведчиков: высокая — Абрамова, низенькая — Пети. На спине у них светились круглые пятна света от карманных фонарей. Занесенный снегом, исхлестанный ветром Соколов вел головную машину, целя радиатором в белую муть между двумя светлячками.

Ветер мчался, дико ревел, в слепой ярости с ходу ударялся в мощные скалы, сотрясал их, кружился и снова мчался дальше. Сухой, колючий, как стекло, больно бьющий в лицо снег засыпал колонну. Сменяя друг друга, валили все новые волны снега, и казалось непонятным, где и когда могло недавно сверкавшее голубизною небо накопить этот бесконечный снежный поток.

«Только бы обошлось без поломок», — думал Козлов, с трудом переходя от одного трактора к другому.

Трудно двигаться в пургу. Согнувшись в три погибели, проваливаясь в сугробы, Козлов добегал до впереди идущих саней, вскакивал на широкий скользкий деревянный брус и отдыхал некоторое время.

Ветер свистит, завывает. Козлов задыхается от бега и в то же время чувствует, что он словно голый, ничем не защищен, что его пронзает насквозь ледяным, сковывающим ветром. «Нужно двигаться, иначе замерзнешь», — решает Козлов, соскакивает с бруса, обегает еще одни сани и, с трудом взобравшись на трактор, внимательно вслушивается в работу мотора.

Так от саней к саням, от машины к машине Козлов добирается до переднего трактора. Впереди бессменно идут Абрамов и Петя. Ветер валит их назад, снег засыпает лицо, забивает очки. Но упрямо наклонившись вперед, разведчики идут и идут. Козлову становится не по себе.

«Петя — тот молодой и, наверно, привычный к таким передрягам, — думает Козлов. — А Евгений Ильич…»

Всегда спокойный, выдержанный и прямой, старый коммунист Абрамов сейчас поражает молодого инженера комсомольца Козлова своей несгибаемой, преодолевающей бурю волею.

«Смотри, Василий, учись, запоминай! — говорит себе Козлов. — Вот каким нужно быть».

Задумавшись, Козлов еще несколько минут сидит рядом с Соколовым, затем вскакивает, прыгает в снег и почти бегом нагоняет Абрамова.

— Как дела, Василий Сергеевич? — кричит тот, продолжая идти.

— Все в порядке. Я сменить вас хочу.

— С тем, чтоб я заменил вас у машин? — доносится сквозь рев метели вопрос Абрамова.

«Он еще способен иронизировать в такое время!» — думает Козлов и кричит в ответ:

— С машинами все в порядке, Евгений Ильич.

— Тогда продолжайте в том же духе! Для нас сейчас главное — вперед! А если я устану, то отдохну на тракторе.

И снова маячат по краям дороги две фигуры, и снова радиатор головной машины нацелен на белую, свистящую, ревущую мглу между двумя фонарями, и снова снуют, перебегая от машины к машине инженер и механики тракторного завода.

Чем выше поднимается колонна, тем больше лютует ветер, тем нестерпимее жжет мороз. И сидят, завернувшись в дохи, иссеченные, исхлестанные метелью, пронизанные ветром и морозом, трактористы, прочищают забитые снегом очки, яростно трут перчатками щеки, носы, подбородки — и ведут, и ведут машины. Ничто, кажется, не может вывести их из равновесия, ничто не может остановить движения мощных тракторов.

Но чем круче забирает, приближаясь к перевалу, дорога, тем чаще буксуют машины, тем чаще останавливается колонна. В яростном реве разбушевавшейся стихии, полуослепшие, потерявшие счет времени, забывшие обо всем на свете, кроме вот этих своих тракторов, которые должны идти, обязательно идти, — ведут вперед свои машины советские люди; ведут, впрягая в прицепы по два, по три, а порой по четыре трактора одновременно, с боем преодолевая каждый метр пути.

А пурга все ревет и хохочет и словно никак не может понять, почему до сих пор не погибли от мороза эти странные, невиданные машины. Почему не стоят они недвижимые, обледенелые, занесенные снегом, как стоят уже десятки застигнутых ею в дороге автомашин. Почему не прячутся эти окоченевшие, сбиваемые ветром с ног люди.

А тракторы все идут и идут. С перерывами, не так уж быстро, но идут.

Ревет разъяренная пурга, наблюдая холодными белыми глазами за тем, что происходит в этом непокорном ей, непонятном, подвижном лагере.

Десять человек не отходят от тракторов. Семь из них, укутавшись с головой в дохи, сидят за рычагами машин, ежатся, пронизываемые ветром и морозом, протирают рукавицами залепленные снегом очки, растирают лица, соскакивают вниз, помогая друг другу вытащить буксующий трактор. Когда проходит час, они с радостью уступают свое место свежей, отдохнувшей семерке, а сами, подгоняемые в спину метелью, быстро бегут в жарко натопленный вагончик.

Трое — инженер и механики, шатающиеся от ветра и усталости, работают без смены. Разделив меж собою машины, они все время пробираются от трактора к трактору, что-то на ходу осматривают, подтягивают, регулируют, иногда собираются вместе, очевидно, совещаются и вновь расходятся по машинам. Изредка то один, то другой из них заходит в вагончик и вскоре снова выскакивает наружу.

— Не пойму-у-у! — завывает пурга.

Впереди попрежнему идут двое лыжников. Маленький, облепленный снегом, идет ближе к краю дороги, смотрит, как разбушевалась погода, и не то протяжно бормочет, не то поет.

«Люди идут издалека, — поет он, — люди идут далеко, люди везут грузы, люди спешат на помощь. Хорошие люди. Вот рядом идет пожилой, но сильный человек — начальник. А вон сзади ходит молодой и смелый человек — комсомолец Василий Сергеевич, а еще дальше в вагончике, где так жарко горит печь, кормит всех очень хорошая женщина Паша».

Паренек стряхнул с головы снег и начал перечислять, какими вкусными вещами его кормит Паша, когда колонна останавливается, и он, вместе с большим человеком — начальником, идет в вагончик греться, отдыхать и кушать. — «Ты видишь, косматая, на кого ты напала, — обращаясь к пурге, говорит проводник, — ты видишь что я не боюсь тебя. Сейчас Петя не один, как в прошлую зиму, когда я еле спасся от твоих костлявых, холодных рук. Теперь нас много, и мы все равно пойдем дальше, куда нам нужно идти, сколько бы ты ни выла, косматая!»

Быстро скользит на лыжах паренек, смело смотрят вперед молодые глаза, и навстречу леденящему ветру бросает проводник колонны обидные для бури слова.

Высокий, пожилой человек, на которого так часто посматривает Петя, идет широким шагом, не спеша, вразвалку.

Он не бросает на зло буре обидных слов. О чем он думает сейчас, этот молчаливый, суровый человек, который время от времени смотрит на своего спутника и улыбается ему? Во время улыбки лицо этого человека теряет свое суровое выражение и делается ласковым. Видно, у него в груди большое горячее сердце, если он не только не замерзает сам, но может согревать других. О чем он думает?.. Может быть, он считает, сколько лишнего времени и сил забрала у экспедиции буря? Может быть, он доволен тем, что колонна тракторов продолжает свой путь? А, может быть, начальник вспоминает сейчас Сибирь, восемнадцатый год, партизанский отряд, густые леса, где в такую же непогодь он дрался с белогвардейцами, отстаивая советскую власть? Кто знает, что думает сейчас этот человек со спокойным, умным взглядом по-молодому искрящихся черных глаз.

К утру, словно убедившись в своем бессилии остановить колонну, буря начала стихать. Солнечный свет развеял цепляющиеся за выступы скал остатки темноты. Ветер еще мчался, но чувствовалось, что сила его спадает. Подъем кончился. Колонна вышла на вершину хребта.

На много километров вдаль расстилалась величественная, грозная панорама оголенных хребтов, заваленных снегом долин, заросших сосною и пихтой плоскогорий. То был путь, который еще предстояло пройти экспедиции.

На Становом хребте, обдуваемом со всех сторон ветрами, впился цепкими корнями в расщелины скал редкий кустарник; стлались, словно ползли по земле маленькие пригнутые деревья.

— Это что — их ветром поломало? — спросил Абрамов у идущего рядом Пети.

— Нет! — отрицательно закачал головою проводник. — Я стоит — ветер ломает. Я лежит — ветер мимо ходи.

И Петя неожиданно бросился ничком на землю и, изогнувшись, прижался к ней.

— Экий ты, брат, быстрый, — даже растерялся Абрамов. — И ни к чему было на землю бросаться, я и так сразу понял. Само, значит, дерево так низко стелется, чтобы его ветром не вырвало. Так ведь?

— Так ведь! — солидно подтверждает Петя, очень довольный, что он так быстро объяснил все начальнику.

Дорога теперь уже не вьется узкой горной тропою. Широкое, непривычно открытое, занесенное снегом пространство лежит перед колонной. Иди, куда хочешь…

* * *

Днем или ночью, в тихую погоду или вьюгу, во время пересмены или в часы похода, когда б ни заходили в вагончик люди, в нем всегда жарко горела печь, в чайнике кипела вода и вкусно пахла пища. В любое время, в расстегнутой телогрейке, перевязанная белым, теперь потемневшим от копоти, пуховым платком, хлопотала бессменная кормилица экспедиции — Паша Лядова.

Тихая, скромная, ловкая и быстрая, Паша очень редко и недолго отдыхала. Никому из участников похода не удавалось застать Пашу сидящей без дела. Когда некого было кормить, она мыла посуду, починяла одежду, убирала вагончик, заготавливала дрова. Радуясь, если человек плотно и с удовольствием ест, Паша запоминала, кто что любит, и каждый раз готовила людям новое и вкусное.

Все участники похода очень любили и уважали свою повариху.

— Ты нам, Пашенька, вроде матери в походе доводишься, — выразил как-то общее мнение тракторист шестой машины Андрей Сироткин, ласковый, общительный парень, с румянцем во всю щеку.

Сейчас Паше приходилось особенно трудно. Почти сутки подряд мела пурга. Почти сутки подряд ежечасно сменялись трактористы, и за все это время не отдыхала, ухаживая за людьми, Паша. Когда буря утихла, и колонна начала спускаться с хребта, трактористы стали приходить реже. Но зато один за другим появлялись гости.

Саша Белоусов (он большей частью приводил гостей), заходя с ними, торжественно объявлял: «И еще одна жертва метели». Он любил красивые фразы. Когда колонна впервые наткнулась на занесенную снегом машину с замороженным радиатором и из кабины вытащили полуживого, насквозь промерзшего шофера, Саша сразу сказал: «Вот жертва метели». Этих жертв потом оказалось очень много, и Сашина фраза вошла в обиход. Еще издали, завидев неподвижную автомашину, участники похода говорили: «Ну, еще одна жертва метели!»

За последним прицепом колонны уже плелся на буксире целый караван: около двадцати автомашин. Отогревшиеся шоферы сидели в кабинах, направляя и тормозя машины на крутых спусках.

Когда Белоусов пришел с очередною «жертвой», за столом сидели Евдокимов и Харитонов; они подвинулись, уступая место гостю.

Гость оказался, не в пример другим, бойкий. Он плотно уселся на скамью и начал деловито оглядывать вагончик. Зажмурившись, протянул руки к печке, с наслаждением вдохнул запах жареной колбасы.

— Ничего не скажешь, культурно живете! — хрипловато сказал он, поглядывая на чьи-то ноги, торчащие с нар. — Чистый курорт! Я бы тоже тут пожил, будьте уверены… тем более, в приятном женском обществе…

И он нагло уставился на Пашу.

— Ты, парень, ешь! — показал на тарелку с пельменями Белоусов. — А лишнее не болтай.

— Ах, простите-извините! — шофер, осклабившись, подмигнул Белоусову и добавил: — Я не догадался сразу-то. Ну, понимаю, понимаю.

Бледное лицо Паши покраснело. Белоусов сверкнул глазами, хотел было резко осадить незнакомца, но сдержался. Как никак, это был гость, да еще и «жертва».

— Ничего-то ты, парень, не понимаешь, — мрачно сказал он и вышел.

— Ловко я поддел вашего приятеля? Видать, за живое взяло! — шофер панибратски толкнул Харитонова локтем.

Тот нахмурился и что-то буркнул.

Парень быстро съел пельмени, кусок копченой рыбы, напился чаю и теперь хитро поглядывал на Пашу, собираясь ей что-то сказать.

Но Харитонов опередил его.

— Ну, как, наелся?

— Ого! На большой! — довольно сказал парень.

— Ну, вот и хорошо.

Харитонов поднялся и, схватив шофера за шиворот, поволок его к двери. Ногой в огромном валенке тракторист вытолкнул незадачливого гостя прямо в снег. Потом Харитонов поднял с пола одежду шофера, швырнул ее вслед владельцу и молча стал собираться на смену.

— Жаль, что ты его! — протяжно сказал Евдокимов.

— Почему жаль? — вскинулся Харитонов.

— Да мне самому хотелось помочь этому приятелю…

Не успели уйти Харитонов с Евдокимовым, пришел Складчиков и с ним несколько трактористов. Складчиков хоть и сильно промерз, но настроен был весело, шутил и все восторгался проводником.

— Ай, малец, — говорил он, — живой компас, следопыт, соколиный глаз! А ты, Пашенька, все хлопочешь? На улицу давно выходила?

— Давно, — улыбнулась Паша.

— И наш спуск с хребта не видела? — удивился Складчиков.

— Да некогда было, люди все время подходят, — оправдывалась Паша.

— И как в долине шли, не заметила?

— Тоже нет, — совсем уж сконфузилась девушка.

— Ну, этого я тебе простить не могу, — шутливо ужаснулся Складчиков. — Впрочем, не беда, я тебе все расскажу потом.

— Вот и ладно, — согласилась Паша. — Да вон ребята говорят уже…

Трактористы вспоминали переход хребта.

— Подниматься тяжело — спускаться куда тяжелее.

— Ох, и не говори, уж натерпишься страху…

— Зато буксовки нет.

— А что толку? В гору смело идешь, а с горы только знай лавируй: виляешь, скорость меняешь, того и гляди в пропасть свалишься.

— А трансформатор ка-ак наклонится, сердце только ек-ек, сейчас перевернется…

— Едешь, а 20 тонн груза на двух санях сзади напирают: не то столкнут, не то сами слетят и трактор стянут. Одни сани, скажем, сюда смотрят, а другие на стяжках развернулись и в другой бок поглядывают. А им и глядеть особенно некуда: пропасть-то, она рядышком. Маневрируешь, стараешься, аж пот тебя на морозе прошибет. Нет, братцы, в гору идти против спуска — одно удовольствие…

— Да, вот так и ползли! — сказал Складчиков. — А, думаешь, в долине легче стало? Не тут-то было. Спустились мы с хребта, а внизу, батюшки мои родные, что только делается!.. В горах ветром снег повымело, а в долиночке он весь лежит целехонький. Куда ему отсюда деваться? Дороги все замело, ничего не разберешь. Зато раздолье. Езжай, куда хочешь. А вот куда? Под снегом-то и валуны, и замерзшие речки, и овраги — влететь легко, выбраться, понимаешь, труднее. А дорога исчезла — нет ее, скрылась, аминь! И солнца уже тоже нет, вот-вот ночка на землю спустится…

— Да, ребята тут говорили, что очень трудное положение, — сказала Паша, — только не знаю, что дальше было. Кто дорогу нашел?

— Так почему я и говорю про Петю! — восхищенно воскликнул Складчиков. — Ну, что за парень! Чистый следопыт! Постоял этак, подумал немного, посмотрел по сторонам, а потом говорит: «Шибко много снега мети, хитрый и злой старуха, однако ничего…» — и пошел. Он идет, Евгений Ильич с ним рядом, мы сзади по лыжне движемся. Час идем, второй, третий… куда? Неизвестно. Вижу, Евгений Ильич тревожится, но молчит, Петю не спрашивает. Да и то сказать — что толку спрашивать? Если верно ведет — выведет, а если заблудился — опять-таки ничего не поделаешь. Один раз только Петя остановился, щепотку снега поднял, по ветру пустил, вверх на выступ горы посмотрел. Я, признаться, тогда напугался. Ой, думаю, а вдруг он что-нибудь не так разобрал, не в ту сторону к ветру повернулся или не на ту гору взглянул. Что тогда будет? Хуже нет, когда в пути не уверен. Я, например, так считаю: человек всегда должен знать, куда и зачем идет… В общем, идем мы, идем, горы уже приближаются, а ничего непонятно. Того и гляди прямо в скалу врежемся. И вдруг, пожалуйста, — и долина кончилась, и дорога откуда-то появилась. Опять такая же горная тропа. Лишнего метра не проехали. Ну, скажешь, не молодец Петя?

— Значит, от природы это у парня, — сказал кто-то из трактористов.

— Природа само собой, а, небось, старшие его тоже учили, не без этого, — возразил другой.

Люди зашумели, заспорили.

Складчиков наспех поел и начал одеваться.

— Отдохнули бы, Иван Ипатьевич, — предложил кто-то, — ведь измучились-то как.

— Э-э, брат, некогда. По мне, небось, наши «Сталинцы» соскучились. Да и Дудко уже пора пообедать. А вообще мне Козлов говорил, что часиков через 5—6 до жилья добредем. Вот там и отдохну…

* * *

Абрамов шел вместе с Петей к вагончику и обдумывал, чем бы наградить этого замечательного паренька. Сменившиеся трактористы, завернувшись в дохи, спали на тракторах.

— Ты, Петя, видно, тоже спать хочешь? — спросил Абрамов молчаливо шагавшего проводника. — Мы тебе сейчас такую, брат, перину соорудим, что потонешь. Понимаешь? Перину!

Петя улыбался, но было видно, что слова «перина» он не понимает.

— Ну, ладно, отставим перину. Но спать-то ты хочешь, Петя? — допытывался Абрамов.

— Спать нет, — юноша отрицательно закачал головой. — Петя домой ходи. Быстро, быстро!

— Как домой? — удивился Абрамов. — Что за спешка такая? Погости у нас немного, поешь, поспи, а в поселке Нагорном мы тебя на попутную машину посадим, сразу домой домчит.

— Машина долина плохо ходи. Петя скоро-скоро лыжи беги, — возразил юноша.

— А ведь, пожалуй, ты и прав, — согласился Абрамов. — В долине теперь машины не пройдут. Только почему ты так торопишься, Петя? Разве тебе у нас плохо?

— Хорошо Петя! Однако старики дома, отец, мать, головой думай: где Петя? Нет Петя. Пурга Петю! — он сдавил себе горло, показывая, что могут думать старики, и рассмеялся: — Пурга старая, зубы нету, когда Петя со всеми ходи.

Подошел Козлов.

— Вот, Василий Сергеевич, — обратился к нему Абрамов, — собирается Петя домой уходить.

— Вот тебе на! Почему же так быстро? — в свою очередь удивился Козлов, но выслушав доводы, согласился: — Жалко расставаться, но ничего не скажешь, логично. Идти только далеко ему придется. Одна надежда, что расчистят магистраль. Если движение начнется, мы будем предупреждать шоферов, чтоб Петю подобрали по дороге.

— Правильно! — одобрил Абрамов. — А пока, сынок, пойдем в вагончик: поешь, обогрейся, мы тебя в путь-дорогу снарядим, чтоб не пустому бежать.

— Василий Сергеевич, — потихоньку обратился он к Козлову, — на вторых санях шестой машины под брезентом, в правом углу, лежат охотничьи двустволки. Принесите одну в вагончик — премируем Петю.

Через полчаса отдыхавшие в вагончике участники экспедиции тепло прощались с проводником. Паша, порозовев от волнения, подала молодому якуту плотно набитый провизией дорожный мешок, пожала ему руку и пожелала счастливо возвратиться домой.

— Ты, Петя, не думай, что только нашей экспедиции помог. Ты помог своему народу. И вот тебе, Петя, наша благодарность! — сказал Абрамов и крепко пожал руку пареньку. — А вот тебе от нас память — хорошее двуствольное охотничье ружье. Охоться, Петя, и учись, вступай в комсомол, становись, как наш комсомолец Василий Сергеевич, инженером. Помогай советской власти. Всюду, везде, в любом случае. Только она тебя человеком сделает.

Петя молча взял двустволку, погладил рукою ее вороненые стволы и стал, прижав ружье к груди. Узкие черные глаза его еще больше сузились, по смуглой щеке скатилась крупная слеза. Потом он схватил вещевой мешок, быстро, видно, забывшись, заговорил на своем родном языке, низко поклонился всем и выскочил из вагончика. Когда люди вышли наружу, Петя надел уже лыжи и, махая шапкой, быстро шел обратно по пройденному экспедицией пути.

А еще через полчаса всех свободных от смены трактористов вместе с Пашею посадили на полуторку Саши Белоусова и отправили в лежащий на пути колонны поселок Нагорный.

— Пусть люди отдохнут хоть немного по-домашнему, — решил Абрамов. — Разденутся, разуются — ведь пятые сутки в походе. А Пашенька пусть, пока мы подойдем к Нагорному, для всех нас горячий обед сварит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В поселке Нагорном изо всех труб немногочисленных домиков валом валил дым.

— Видно, Паша старается: на весь наш колхоз обед готовит, — шутили трактористы, останавливая машины.

Из крайней избы вышла группа людей в сопровождении молодцевато улыбающегося Белоусова и, держа развернутое знамя, направилась к головной машине.

— Участковый мастер Ушков, — представился один из встречавших. — От имени жителей и рабочих поселка Нагорного очень рад первым приветствовать вас на территории Якутской АССР. Желаем вам, как первооткрывателям тракторного пути в этих местах, всяческих успехов.

Саша Белоусов по-военному вытянулся и отрапортовал, что привезенная им смена трактористов заканчивает отдых и что обед Паша приготовила такой, что пальчики оближешь.

— А ты откуда знаешь, какой обед? — улыбаясь, спросил Абрамов.

— У меня, Евгений Ильич, по усам текло, да и в рот кое-что попало, — сияя, сказал Белоусов.

Пообедав, Абрамов в сопровождении группы местных жителей пошел вдоль колонны тракторов, рассказывая своим собеседникам о пройденном пути, расспрашивая их о предстоящей дороге.

Мастер Ушков был настроен мрачно.

— Про весь путь не скажу, не знаю, — говорил он. — Но вот до Чульмана вы намучаетесь. Это уж как пить дать. Уж на что шофера на быстрых машинах да с небольшим грузом идут, и то на этом участке сколько мучаются, передать трудно.

Собеседник умолк и поглядел на Абрамова, словно желая узнать, какое впечатление произвели эти слова. Но лицо начальника экспедиции сохраняло обычное добродушное и внимательное выражение, и Ушков продолжал:

— Тут у нас перевалы один за другим идут. Один пройдешь — второй начинается, второй прошел — за третий берись. И на каждого чорта вскарабкаться нужно, а потом еще и спуститься вниз требуется. Снег на них весь выдуло, земля голая, твердая, киркой не урубишь, дороги крутые, узкие, все время вдоль пропасти едешь. А главное — скользко до невозможности. Ручьи по перевалам бегут, сплошные наледи получаются, а тропа не широка — того и гляди в пропасть свалишься. Очень даже осторожно эти перевалы брать нужно. Мы проводника вам дадим, но только иного пути нету, все равно через эти гиблые места идти придется. Холод там особенно пробирает — высота большая. А если на пургу нарвешься — держись только! У нас на этих перевалах машин замерзает уйма, сколько маемся с ними.

— Брось, Николай Петрович, людей пужать, — перебил Ушкова один из местных жителей. — Ездят же по этим горам люди, специально для этого и дорога проложена. Ну, и они пройдут.

— «Ездят», — недовольно пробурчал мастер. — Ездят, да не такими машинами и не с таким грузом. А помимо всего — люди спрашивают, я и отвечаю. Народ, видать не трусливый подобрался, не испугаются, а знать, с чем дело имеешь, всегда следует.

Возле четвертого трактора, к которому со своим спутником подошел Абрамов, в окружении трактористов стоял Козлов.

— …В этом случае понятие об управлении трактором меняется, — говорил он. — Вы уже не тянете мотором вперед, а тормозите им. Чтоб повернуть вправо, нужно взять левый фрикцион, и вас тогда забрасывает в левую сторону…

Козлов заметил подошедших и на полуслове остановился.

— Небольшая беседа о теории и практике вождения во время спуска с гор, — немного смущаясь, пояснил он Абрамову. — Специальные курсы организовывать некогда, а кое-какие полезные наблюдения уже накопились.

— Хорошее дело затеял, Василий Сергеевич, — одобрил Абрамов. — Очень хорошее! Продолжайте, товарищи, мы вам мешать не будем.

— Мой помощник по технической части, — пояснил своим спутникам Абрамов. — Комсомолец, инженер-тракторостроитель с Челябинского тракторного завода. Прекрасный специалист и очень любит свое дело. Очень!

* * *

Перед отправкою в путь, пока машины подогревали кострами, Абрамов собрал участников похода на очередную беседу — пятиминутку.

Плотной, оживленно беседующей группой стояли трактористы. Куда девалась первоначальная белизна их полушубков, чистота ватных брюк, валенок и шапок! Пятна масел, ржавчины, копоть костров изменили вид людей и одежды.

Абрамов поднял слегка руку, разговоры стихли.

— Ну, вот мы и крещеные, товарищи, — улыбнулся начальник экспедиции. — И вид у нас теперь не тот, что был раньше, в начале похода, и опыт вождения у нас другой, и сами мы изменились. Стали дружней, дисциплинированней, сплоченней. Мы с честью выдержали первые большие испытания. Впереди — скажем прямо — впереди будет не легче, но я теперь уверен в людях и знаю, что мы эти испытания выдержим, не опозорим себя.

Трактористы одобрительно зашумели.

Абрамов ознакомил участников похода с условиями предстоящего пути. Под конец он сказал:

— Почти все трактористы соревнуются друг с другом, и это повышает качество работы. Сегодня, например, лучше других работают водители третьей, шестой и первой машин. У них меньше остановок в пути, они скорей надевают и снимают шпоры, хорошо крепят грузы. Но мне хотелось бы предостеречь некоторых товарищей. Не для того соревнуются друг с другом наши советские люди, чтобы добиться личного первенства, упиваться своей славой. Сознательный человек соревнуется для того, чтоб принести как можно больше пользы общему делу. Если нужно, он поможет человеку, с которым соревнуется. Вот Василий Сергеевич рассказывал мне случай. Соревновались на Челябинском тракторном заводе два цеха. Один цех шел впереди, второй в хвосте плелся, срывал программу. Что-то у него не ладилось. И тогда работники передового цеха, хотя им самим было очень трудно справляться с повышенной программой, выделили из своего состава самых лучших людей и послали их в помощь отстающему цеху. Программу выполнили оба цеха — и завод в целом. Вот это по-советски! Конечно, передовой цех мог и не помогать отстающему. Так было бы легче победить. Но ведь отстающий цех сорвал бы работу всего завода. Так что же это была бы за победа? А тут люди не только сами победили, но и способствовали успеху общего дела. А у нас, товарищи, не всегда так получается. Бывают случаи, когда у одного из соревнующихся товарищей трактор неисправен. Так этот тракторист хлопочет, возится, а соревнующийся с ним сидит-посмеивается и очень доволен: «Я победил», — думает. А то еще возьмет да демонстративно со смехом проедет мимо отставшего товарища. Кому нужно такое соревнование, какую пользу оно может принести общему делу?

Абрамов не только ни разу не назвал Самарина по имени, но даже не посмотрел в его сторону. Но тракторист чувствовал себя очень неважно. Вот сейчас расскажет Абрамов, как он, Самарин, со смехом и свистом обогнал Вобликова, когда у того машина буксовала. Вот скажет… Но Абрамов почему-то, спасибо ему, промолчал.

— В основе нашего соревнования должно быть не мелкое личное самолюбие, а дружба, взаимопомощь, взаимовыручка. Только тогда будет виден действительно передовой человек, и только тогда общее дело по-настоящему выиграет от социалистического соревнования. Вы меня поняли, товарищи?

— Поняли! Как не понять! Ясно! — дружно ответили трактористы.

Самарин стоял молча, но даже копоть, покрывшая его лицо, не могла скрыть румянец стыда.

— Ах, ты чертова вобла, — не выдержав, прошептал он проходившему мимо Вобликову, — один грех мне с тобой.

Вобликов добродушно засмеялся.

— Почуяла кошка, чье мясо съела, — скороговоркой сказал он и побежал к своему трактору.

Тщательно проверенные, отрегулированные машины безостановочно шли вперед. Дудко сидел на последнем тракторе и видел, как прямо по дороге между откосом скалы и пропастью, круто поднимаясь вверх, один за другим движутся «Сталинцы». Прижмурив глаз, механик прикинул, что если от полозьев первой машины провести прямую горизонтальную линию, то пройдет она поверх головы сидящего на последней машине высокого тракториста и даже не зацепит ее.

На поворотах дороги пестрели невысокие, выкрашенные в белый и черный цвет каменные столбы. Заметив их, шоферы замедляли ход и осторожно, чтоб не свалиться в пропасть, огибали выступ горы.

«Сюда бы не столбики, а столбы вкопать, — подумал Дудко, — чтобы сани задерживались, если начнут сползать. А эти что? Чуть зацепишь трактором, сковырнешь — и лети вместе с ними… Да не только на поворотах их нужно бы ставить, а вдоль всей дороги. Особенно там, где эти проклятые наледи».

Долгое время наледи, как чудо, поражали Дудко и всех участников перехода. Подумать только: мороз 50 градусов, а из скал, которых снарядом не пробьешь, течет вода. Как она взобралась на эту высоту? Как не застыла? Как умудряется течь в такую стужу? Непонятно. Но что ручейки текут, все видят своими глазами. «Текут, да еще как нахально текут, — возмущается Дудко, — текли бы себе где-нибудь в сторонке, а то ж — нет! Прямо на дорогу лезут…»

Голубоватая влага родников медленно, но непрестанно вытекает наружу, превозмогая мороз, пробегает несколько метров по склону дороги и застывает. Слой за слоем нарастает наледь, образуя гладкую, как стекло, ледяную плоскость, по которой нужно пройти колонне. Острые, крепкие шипы шпор на гусеницах пробивают лед и держат трактор, но длинные гладкие полозья саней скользят. Скользят к обрыву, к пропасти, куда их тянет словно магнитом.

Впереди Дудко движется шестой трактор. Дудко видит, как жмется вплотную к горе тракторист Андрей Сироткин, стараясь оттянуть подальше от края свои прицепы. Первые, идущие за трактором сани вне опасности, но вторые виляют, лениво поворачиваются и как-то боком скользят, словно не зная, что делать: выровняться и идти вслед за первыми санями или соскользнуть еще больше в сторону. Некоторое время сани плетутся как бы в раздумье, затем, будто решив, что по скользкому склону идти легче, устремляются вниз. Сироткин все время изворачивается, крутит головой, выгибается, стараясь не упустить из поля зрения задние сани. Вот он заметил, что сани заскользили к пропасти, резко разворачивает трактор вправо, первые сани совершают рывок влево и оттаскивают подальше от края второй прицеп. А Андрей уже повернул трактор и, стараясь направить ход прицепов в одну линию с трактором, начинает сложное, утомительное маневрирование. Нервы тракториста взвинчены до предела. Благополучный исход дела решают секунды, их нужно правильно использовать, не упустить. Дудко наблюдает за работой Сироткина, мысленно хвалит тракториста и, когда кончается очередная полоса наледи, облегченно вздыхает. Наблюдать куда хуже, чем самому вести трактор. Смотришь и думаешь: а вдруг не сразу сообразит тракторист, что делать, не тот маневр совершит. Хорошо, если он, Дудко, во-время добежит. А если не поспеет? Сколько раз уже Дудко вскакивал и с предостерегающим криком летел то к тому, то к другому трактористу на помощь.

После небольшого перерыва, на дороге, испещренной следами передних машин, вновь появляются мелкие осколки льда и широкие голубоватые полосы очищенных от снега наледей. Видно, что здесь уже скользили вниз-чьи-то сани. Дудко сменяет сидящего рядом с ним тракториста и ловко проводит машину по опасному, обледенелому участку дороги. Затем вновь передает трактористу управление машиной и, скользя валенками по льду, бежит нагонять передний трактор.

Дорога все время круто поднимается вверх, словно собираясь петлями забраться на самое небо. Чем выше, тем круче. Снова начинают буксовать машины, и снова приходится тащить сани двумя или тремя тракторами одновременно. За прошлые сутки прошли всего 37 километров. «Сколько же это? — подсчитывает Дудко. — Выходит, примерно полтора километра в час делаем Ничего себе дорожка. Абрамов говорил: «Как перевалим через эти горы — веселей пойдет. Ровные места начнутся». Хоть бы уж скорее. Ох, и осточертели ж эти горы, кто их только повыдумывал?»

Впереди, очевидно, очередная пробуксовка. Колонна останавливается. Дудко проверяет работу мотора пятого, затем четвертого трактора и садится немного отдохнуть Первый трактор все еще пытается самостоятельно преодолеть крутизну. Колонна сейчас стоит на прямом, резко поднимающемся вверх участке дороги. Слева высятся покрытые редкою хвоею, иссеченные причудливыми линиями трещин сероватые склоны горы. Справа — пропасть.

Используя остановку, трактористы сошли с машин и, взяв гаечные ключи, начали проверять и подтягивать ослабевшие во время движения шпоры. С высоты своего сидения Дудко видит, как невысокий, худощавый тракторист второй машины Караванный откуда-то из-под сидения достает кувалду и направляется к своему второму прицепу. «Видно, стяжки разошлись, и Караванный хочет немного их сузить», — решает Дудко. И действительно, сквозь гудение работающих моторов в морозном воздухе раздается приглушенный звон ударов железа о железо. И вдруг механика, словно током, пронизывает резкий, испуганный человеческий крик.

«Что такое?» — Дудко приподнимается с сидения, и кровь застывает у него в жилах.

Задний прицеп второго трактора, груженный электрическими моторами и металлическими трубами, начинает ползти вниз по наклонной дороге.

«Оторвался! — проносится мысль у Дудко. — Видно, от удара молота серьга лопнула…»

Перепуганный, потерявший самообладание, Караванный держится двумя руками за лопнувшую серьгу, не отпускает ее и, словно пытаясь задержать сани, волочится вслед за прицепом.

Маленькая фигура человека и огромная десятитонная махина саней.

Прицеп все ускоряет ход. Покамест он идет еще ровно, посреди дороги, но первая же неровность почвы может направить его вниз, в пропасть. А если этого не произойдет, сани наберут еще больший разгон, мощным тараном врежутся в третий трактор, разобьют, исковеркают его и лавиною сметут всю остальную колонну, стоящую внизу.

Караванный все еще продолжает бежать за санями Крепко охватив руками лопнувшую дугу стяжек, он упирается, скользит и как-то дико, не переставая кричит: «Ребяты-ы! Ребяты-ы! Ребяты-ы!!»

Все произошло так быстро и неожиданно, все было так страшно по своим последствиям, что люди словно замерли.

«Вот она, беда!» — пронеслось в голове Дудко.

И в то же мгновение он увидел, что к третьему трактору метнулся Ершов, вскочил наверх и, сверкая желтизной округлившихся глаз, быстро развернул машину, вывернул свой первый прицеп и поставил его почти поперек дороги. Затем он быстро сдал трактор назад и яростно крикнул обомлевшему, застывшему с гаечным ключом в руках Самарину:

— Отсоединяй! Ну!

Резкие складки нетерпения и решимости пересекли лицо тракториста, сделав его свирепым и страшным.

Оторвавшиеся сани, волоча за собой Караванного, все быстрее катились вниз. Вот-вот они сокрушительным ударом разобьют, опрокинут всю колонну. Люди метались. Некоторые трактористы вскочили на машины и пытались подвести их как можно ближе к склону горы, надеясь избежать столкновения. Но они сами понимали, что прицепы так быстро не передвинешь.

Дудко било, как в лихорадке. Что сейчас сделает Ершов? В лучшем случае примет удар на себя и, погубив трактор, остановит сани. В худшем?.. В худшем сани разобьют трактор Ершова, быть, может, подмяв и самого тракториста, а потом ринутся дальше, круша всю колонну.

Ни бежать, ни делать что-либо уже не оставалось времени. Все застыли у своих мест и не отрываясь смотрели на Ершова. Тот быстро вел трактор навстречу саням. Не доезжая несколько метров до них, Ершов молниеносно остановил машину, включил заднюю скорость и теперь уже двигался вниз, словно удирая от настигавшего его прицепа. Сани меж тем все ускоряли ход. Дудко даже закрыл на секунду глаза. Многие вскрикнули. Сейчас набравший скорость десятитонный таран должен был врезаться в трактор, искромсать радиатор, разбить, быть может, опрокинуть, сбросить машину в пропасть.

Но что это? Ловким, едва уловимым маневром Ершов развернул трактор и подвел под выступающий вперед полоз саней гусеницу машины. Послышался резкий скрежет металла о металл, звон и стук тяжелого груза, порвавшего крепление; трактор развернуло в одну сторону, сани — в другую. Но еще через мгновение Ершов снова подвел машину вплотную к саням и крепко застопорил их. Совершенно растерявшийся Караванный поднялся и, все еще не выпуская лопнувшие стяжки, стоял весь в снегу, ничего не понимая, не веря своему счастью.

— Чего стоишь! — крикнул на него Ершов, порывисто расстегивая телогрейку. — Меняй стяжки, подводи машину!

Соскочив с трактора, Ершов зачерпнул со склона горы снегу и начал его жадно глотать.

Со всех сторон сбегались трактористы. От головной машины, смешно подпрыгивая, спускался Складчиков. От расположенного в конце колонны вагончика, поднимаясь вверх, спешил Абрамов.

Ершов оглянулся, увидел Самарина и, словно очнувшись, кивнул на трактор.

— Твое дежурство?

— Мое, — ответил сменщик.

— Ну, и дежурь, — проговорил Ершов и поплелся вниз, в сторону вагончика.

Но далеко ему уйти не пришлось. Медведем наскочил на Ершова Дудко, стиснул тракториста в своих объятиях, расцеловал его, вгляделся ему в лицо, словно впервые увидел, и восторженно воскликнул:

— Ну, и человек же ты, Костя! Герой!

— Ну, что ты, что ты, — хмурился и невольно улыбался, стараясь скрыть свое смущение, Ершов. — Не женщина, а целоваться лезешь…

Но Ершова уже окружили, жали ему руки, не жалея сил, хлопали с размаху по спине. Подошел Абрамов.

— Ну, спасибо, Константин Петрович, — просто сказал он и крепко пожал руку Ершову. — Об этом случае немедленно доложу командованию Главсевморпути. Ты проявил отвагу, находчивость и хладнокровие. Летчикам нашей страны все эти качества нужны. И вот, Константин Петрович, моя рука — помогу тебе стать летчиком, все, что возможно, сделаю. Спасибо тебе.

Через полчаса колонна снова тронулась в путь. Вместо расстроенного, совершенно выбитого из колеи Караванного, машину вел Вобликов.

К ночи, когда проходили перевал, снова замела пурга. Колонна упорно двигалась через плотную завесу режущего, колючего снега, сквозь обжигающий дыхание, опаляющий кожу мороз, среди дикого воя пурги.

В покачивающемся вагончике, при свете лампы «молнии», приспособившись на углу дощатого стола, выбирая моменты, когда тряска слабела, начальник экспедиции набрасывал текст телеграмм, которые нужно было отослать немедленно по прибытии в ближайший поселок. В Москву, в управление Главсевморпути — подробную, с указанием обстоятельств обрыва саней и описанием геройского поведения тракториста Ершова. В Челябинск — меньшую.

«12 февраля 1936 года, — писал Абрамов в телеграмме заводу, — двигались при буране. Дороги не видно. Впереди идут разведчики и указывают колею. Слой выпавшего снега пока 15 сантиметров. По дороге подбираем и буксируем машины с размороженными радиаторами. Наши тракторы, заправленные керосином, не боятся никакого холода. В ближайшем поселке остановимся на сутки, дадим отдых людям, осмотрим и отремонтируем машины. Некоторые трактористы и механики не хотят уходить с тракторов. Самарина, Вобликова, Дудко, Складчикова насильно укладываю спать. Складчиков и Дудко без напряжения проводят трактор на третьей скорости там, где другие с трудом идут на второй. Быстро исправляет дефекты В. С. Козлов. Чуть остановка — он уже у трактора. Помощь завода невозможно оценить. Завод и рабочий коллектив могут гордиться товарищами Дудко, Складчиковым, Козловым. Это настоящие беспартийные большевики».

Через несколько часов колонна тракторов благополучно прибыла в поселок Чульман.

Козлов в своем дневнике отметил остановку, количество израсходованного горючего и замеченные в пути неисправности машин. В графе «пройденный километраж» он проставил цифру 400.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Как ни спешили отдохнувшие люди, ремонт тракторов затянулся. После тяжелого марша в горах, после сильной тряски на уменьшенном количестве шпор Козлов и механики тщательно проверяли каждую машину. При сорокапятиградусном морозе работать было очень трудно, и колонна простояла в Чульмане тридцать девять часов, вместо намеченных двадцати.

— Мы, Евгений Ильич, без такого осмотра и ремонта, — извиняющимся тоном говорил Козлов, — не довели бы машины до места. Так что вы не очень досадуйте.

— Ничего, мы это время наверстаем, — успокоил инженера Абрамов. — Это не страшно, но признаюсь, я, когда увидел, как вы машины распотрошили, так даже испугался — ну, думаю, тут на несколько дней работы. А вы молодцы — быстро справились.

Третьи сутки шла колонна безо всяких задержек.

Ночь была морозная, тихая, безветренная. В свете фар возникали и проносились мимо величественные, суровые виды якутской природы. Не будь тракторист Евдокимов и его сменщик Попов так заняты обсуждением своих планов, они бы, наверно, полюбовались этой звездной, искрящейся ночью. Но сейчас им было не до этого.

Началось все с пустяка. Когда Евдокимов, сдав смену, шел к вагончику, плотник Опанасенко как раз заступал на свой пост — ему было поручено охранять сани с провизией.

Между мешками с пельменями дежурные устроили себе уютное, защищенное от ветра местечко. Туда и лез, старательно сопя, Сидор Поликарпович.

Проходя мимо этих саней, Евдокимов увидел, как лезет на них Опанасенко, и одновременно услышал хлюпанье. Хлюпал спирт в покачивающейся бочке. Спирт, который начальник экспедиции разрешал выдавать только раз в день, да и то всего по сто граммов на человека — порция, с точки зрения Евдокимова, явно недостаточная. Спирт удивительно заманчиво плескался в бочке, будя в душе Евдокимова самые теплые воспоминания. Евдокимов посмотрел на Опанасенко. Тот деловито уселся на осыпанном хвоей и снегом брезенте и положил винтовку на колено.

«Вот чурбан, — подумал Евдокимов про плотника. — Сидит себе, и хоть бы что ему. Мне б на его место! Уж я как-нибудь приголубил бы сто граммов сверх нормы».

Евдокимов пообедал без всякого аппетита и, к великому удивлению Паши, отказался от своей обычной второй порции какао.

— Заболел, что ли? — поинтересовалась Паша.

— Нет, ничего. На здоровье не жалуюсь. Так… неохота что-то, — ответил Степан и пошел отдыхать на нары.

Но уснуть он не мог. Вообще Евдокимов не был пьяницей, но порой на него, как он говорил, «находило». Вот и теперь «нашло» — и все из-за этой треклятой бочки. «Ах, будь ты неладна! — думал Степан, ворочаясь с боку на бок. — Ведь не отвяжешься теперь. Хоть бы еще сто граммов глотнуть — все бы легче стало. Да ведь Пашу не уговоришь…»

Через полчаса Евдокимов понял, что ему не уснуть, оделся и вышел из вагончика. Он стоял на краю саней, готовясь спрыгнуть.

Впереди, метрах в ста от вагончика, уютно развалясь на санях, завернувшись с головой в доху, покачивался рядом с заветною бочкою спирта Опанасенко. «Эх, дьявол, хоть бы ты куда отлучился!» — подумал Евдокимов — и вдруг его осенило: — А если попробовать?» Мысль была не ахти какая удачная, но чем чорт не шутит? Утопающий и за соломинку хватается.

Плотник Опанасенко мечтал стать трактористом и часто говорил об этом.

— От, скажем, в нашем колхозе, — объяснял плотник, — таких гусеничных «Сталинцев» сколько? Один-два, да и все. Все больше колесные. Так оно же понятно: трактористу великая честь на таком красавце робить. А каждому же такую машину не доверят, нет! Наилучшего отберут. Так там наши хлопцы — ох, же и стараются! Соревнуются, аж земля гудит — и технику изучают, и горючее экономят, и за машинами своими, как за девчатами ухаживают. Ну, я на них погляну — и завидки меня берут, просто спасу нет: техника здорово нравится. Эх, думаю, сам бы трактористом стал. Так немолодой же я и плотник добрый — смеяться люди будут, думаю. А все ж таки пошел до председателя колхоза. Говорю, дозвольте на курсы пойти, хочу в трактористы. Ну, думаю, смеяться будет. Но он ничего. «Мысль, — говорит, — подходящая, но ты ж у нас бригадир, кто ж за тебя дома Яковенко и Соболеву закончит?» — Я закончу, говорю. «Ну и кончай, а там видно будет».

Кончил я те дома, а там одно за другим: новый коровник, школа, мельница… Вы ж сами понимаете, плотнику в колхозе делов хватает. Так я трактористом и не стал. И тут тоже такое дело… Экспедиция тракторов, а я как был плотник, так остался.

Опанасенко вздыхал и хлопал руками по коленям. Трактористы дружелюбно подтрунивали над плотником, обещали его обучить, торговались — что он им за науку даст. Но дальше шуток дело не шло: не до того было в походе.

Вот об этих планах Опанасенко и вспомнил сейчас Евдокимов.

Он спрыгнул с помоста вагончика, нагнал прицеп Сидора Поликарповича и, будто отдыхая на полозе, участливо спросил плотника:

— Не замерз еще?

— А ничего, — добродушно отозвался Сидор Поликарпович.

Тогда Степан начал с Опанасенко душевный разговор:

— Знаешь, Сидор Поликарпович, я тебе, как другу, скажу… Вот прилег я сейчас, а не спится. Мысли одолевают. Все думаю…

Опанасенко сочувственно кивал головой:

— Бывает, бывает…

— Вообще, если разобраться во всем, так большущее дело мы делаем, — тянул Евдокимов.

— Это ты про что? — не понял плотник.

— А про нашу экспедицию. Думаешь, шуточки по такой дороге, да еще на таком морозе, трактор провести. Да опять же то сообрази: людей выручаем.

— Правильно, правильно, — соглашался Опанасенко.

— Вот приедем в Якутию… Как, думаешь, нас там будут встречать?

— Хорошо встречать будут, с почетом.

— Это что — с почетом! — возразил Евдокимов. — Я слыхал — награждать будут.

— Премии выдадут или как? — поинтересовался Сидор Поликарпович.

— Что премии! Тут, брат, повыше бери! Ордена, говорят, за такой переход давать будут.

— Ордена! От это здорово! — задвигал усами плотник. — И скажи ж ты, Степан, — всем дадут?

— Все-ем! — язвительно сказал Евдокимов. — Выходит, по-твоему, и Паше надо давать, и тебе, например? Надо все ж таки понимать, кто тут есть основная сила.

— Однако ж и мы службу несем, — попытался возразить Опанасенко.

— Ты это брось, — решительно заявил Евдокимов. — Какая твоя служба? Ну, что ты в походе делаешь, если разобраться? Так просто, на всякий случай взят. Ну, сани еще охраняешь. Так опять пустое занятие. От кого охранять? Свои не утащат: незачем и некуда. А чужого тут за сотни верст не отыщешь.

— Порядок такой, Степан, — огорченно бормотал Опанасенко. — Разве ж я его устанавливал? А все ж таки и зверюга на стоянке может залезть, и всякое такое…

— «Зверюга»… «порядок»… — издевался Евдокимов. — Вот и выходит, что человек ты в экспедиции бесполезный. Так, с боку припека, штатная единица, и больше ничего. Положено по штату взять с собою, скажем, кузнеца или плотника, ну, и взяли. А на сани тебя посадили, чтоб даром пельмени не ел. Вот тебе и порядок.

Сидор Поликарпович сидел пригорюнясь и горестно покачивал головой. Даже его пышные, выбеленные морозом усы печально поникли. Но вскоре он приободрился.

— А не дадут орден — и не надо, — мирно сказал он. — Я ж не за орденами сюда шел.

Опанасенко плотней запахнул доху, уселся поудобней. «Нет, постой, брат!» — подумал Евдокимов.

— А знаешь, Поликарпыч, что я надумал? — сказал он, помолчав. — Ты же сам будто хочешь трактористом стать…

Опанасенко вновь встрепенулся.

— Конечно ж, хочу! — отозвался он, с надеждой поглядывая на собеседника.

— Вот я и говорю: ты, стало быть, Сидор Поликарпович, человек хороший, уважительный. Кроме хорошего, от тебя никто ничего не видит. Вот прямо скажу: уважаю тебя. Таких бы людей побольше.

Плотник сидел, навострив уши, и старался понять, к чему же клонит Евдокимов.

— Так вот, понимаешь, — будто нехотя продолжал тот, — я тракторист, можно сказать, ничего. Машину знаю. Мог бы, как говорится, шефство над тобой взять. Ну, сначала вести научу: скорости там, рычаги, переключения, газ. А там и поглубже, что нужно, расскажу, мне не жалко. Ты же с головой человек, быстро все поймешь. А как научишься — можно и начальнику докладывать: так, мол, и так — умею водить машину, прошусь на трактор. Тебя проверят — и в резерв. А больше тебе ничего и не нужно. Сам знаешь: кто захворал, кому, к примеру, нездоровится — вот ты на денек-другой, а когда и побольше, замещать будешь. Вот ты и тракторист получишься.

Сани скрипели полозьями по каменистым местам дороги, подпрыгивали, виляли то влево, то вправо, перекашивались на уклонах.

Сидор Поликарпович тискал в объятиях улыбающегося тракториста:

— Оце добре! Оце придумал! Ну, голова — чистый министр! — восторженно восклицал он. — Ах, ты ж, серденько мое, спасибо ж тебе! И скоро ж мы это дело начнем?

Евдокимов несколько смутился, увидев такой бурный порыв радости. Он и не ожидал, что его план так блестяще удастся.

— А чего время тянуть? — сказал он. — Я сейчас свободен — пойдем, поучу. Самое время — спокойно, дорога хорошая. Пойдем!

Опанасенко занес уже ногу, чтоб слезть с саней, но спохватился.

— А сани? Як же я их покину?

— Дались тебе эти сани! — нетерпеливо возразил Евдокимов. — Чего им сделается, твоим саням. Колонна в походе — зверь не подойдет. Ну, ладно. Для очистки совести попрошу Ванюшку Попова, он посторожит, пока я тебя учить буду. Айда!..

Оба соскочили с саней и побежали к трактору Евдокимова. Через несколько минут Евдокимов, пошептав что-то на ухо своему сменщику, уже сидел за рычагами; Опанасенко, рядышком с ним, жадно впитывал каждое слово тракториста, а Попов быстрым шагом шел к хвосту колонны. Он взобрался на сани с провизией, накинул оставленную плотником доху, разлегся в ней возле бочки со спиртом, раскупорил отверстие, вынул из кармана припасенный резиновый шланг, опустил один конец в бочку, второй вставил в рот и начал пить.

Спирт был холодный-холодный, даже сжимало горло. Холодный спирт и лютый мороз не позволяли пьянеть. Попов лежал на боку, покачивался из стороны в сторону и медленно глотал спирт, чувствуя, как отогревается нутро. Он удивлялся, что выпил так много спирта, а не пьянеет. Почувствовав по тяжести в желудке, что выпил изрядно, он закупорил бочку, сбросил доху и пошел сменять Евдокимова. Евдокимов не заставил себя долго ждать. Поручив Попову объяснять порядок работы четырехтактного двигателя, он оставил удивленного такой внезапной сменой преподавательского состава Сидора Поликарповича и помчался к заветным саням.

Там операция, проделанная его предшественником, повторилась: резиновый шланг снова соединил два сообщающихся сосуда — бочку спирта со ртом любителя этой влаги, — затем был вынут, аккуратно свернут и положен в карман.

Евдокимов вернулся к своему трактору в прекрасном настроении. Спирт почему-то пока не действовал. При той дозе, в какой он был принят, можно было ожидать куда большего эффекта. Но так было лучше. Все пока протекало на редкость удачно. Они хорошо выпили и были полностью в норме. Никто об их поступке ничего не знал, а дружба с Сидором Поликарповичем сулила в дальнейшем такие же удовольствия.

«Ученику» сказали, что на сегодня хватит, что если сразу много объяснить — в голове, кроме путаницы, ничего не останется. Сидор Поликарпович ушел к себе тоже в прекрасном настроении, преисполненный самых теплых чувств к этим хорошим, внимательным ребятам. Лежа на санях, он представлял изумленные лица своих односельчан, когда они увидят за рычагами трактора его, Опанасенко Сидора Поликарповича. Опанасенко готов был кричать от переполнявшего его ликования. Он был счастлив.

Столь же счастливы были его учителя, которые сейчас хлопали друг друга по спине и покатывались от хохота, восторгаясь своей изобретательностью.

Еще несколько часов пути — и из-за поворота, на опушке леса, как всегда, неожиданно и, как всегда, ко всеобщему удовольствию, показался один из построенных вдоль магистрали домиков, в которых находили убежище дорожники, шоферы, случайные путники. Такие домики отапливались, в них всегда было тепло, можно было отогреться, отдохнуть. Старик, сторож домика-базы, соскучившись в одиночестве, был очень рад гостям и энергично шуровал в печке.

Евдокимов и Попов тоже решили зайти в домик погреться. По пути их нагнал Абрамов:

— Что, косточки разогреть? — спросил Абрамов.

Он был доволен ночным переходом. 50 километров за ночь — это было совсем не плохо.

— Да, маленько погреться не мешает, — в тон начальнику ответил Попов, хотя он и не испытывал никакого холода.

— А вот Степан, говорят, до того мороз полюбил, что даже ночевать на тракторе остается, — посмеиваясь, продолжал Абрамов.

— Больно погода хороша была, товарищ начальник экспедиции, — зачастил скороговоркой Евдокимов. — У меня натура, сам поражаюсь, не по специальности — поэтическая. Люблю природу! Так бы и глядел на нее целый день.

Степан бойко тараторил, вызывая громкий, дружелюбный смех у спутников. Все шло хорошо. И вдруг произошло чудо. Так, во всяком случае, вначале восприняли все происшедшее собравшиеся в домике. Евдокимова и Попова словно подменили. Немного постояв близ теплой печи, они начали вести себя крайне странно. Евдокимов ни с того, ни с сего полез целоваться к опешившему сторожу домика, крича восторженно и громко:

— Папаня! Нет, ты скажи! Папаня! Ах ты, язви твою в корень, да как же ты, папаня, сюда забрался? Видали, ребята?

Евдокимов повернулся к остальным трактористам, обвел их посоловевшими глазами и, словно приглашая всех разделить свое удивление, указал на сторожа:

— Чудеса!

Все были удивлены не меньше Евдокимова, хотя отнюдь не одним и тем же. Затем Евдокимов снова схватил деда и, несмотря на протесты, хотел было подбросить его к потолку, но вдруг ослаб и, несвязно мыча, стал опускаться на пол.

Его товарищ вел себя тише и спокойней. Он сначала попытался прилечь на скамье, но места было мало, — тогда Попов нетвердой походкой пересек избу и, пока остальные наблюдали радостную встречу Евдокимова с «папаней», довольно уютно устроился на куче заготовленных сторожем дров.

— Что это с ними? — изумился Абрамов. — Больны, что ли?

— Ага, больны. Мне бы такую болезнь, да почаще, — ухмыляясь, произнес Самарин.

Поднимая упавшего Евдокимова, он ясно почувствовал запах винного перегара.

— Нахлюпались, только держись, — почти восторженно добавил он.

Лицо Абрамова омрачилось.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Как же это получилось? Может, они свою дневную норму не пили, накапливали?

— Как же, не пили! — насмешливо пробурчал Самарин. — Пили, да еще причмокивали.

— Тогда откуда же у них взялся спирт?

— Может, Паша угостила, — предположил кто-то.

— Сомневаюсь. Непохоже на Пашу. Может, ключ от бачка у нее стащили — так тоже вряд ли. Впрочем, проверим.

Вызвали Пашу. Встревоженная, расстроенная, повариха принесла бидончик со спиртом. Бидон был полон доверху — только вчера вечером его наполнили.

Абрамов пожал плечами.

— Не могли же они напиться до бесчувствия, не имея спирта! — недоумевающе сказал он. — Вы, Сидор Поликарпович, никому не давали спирт из бочки?

Опанасенко замялся. Он уже успел догадаться, что трактористы одурачили его: увели с саней и напились спирта, а он-то, размазня, поверил им. Опанасенко стыдился, что он не оправдал доверия, ушел с поста. А главное, было очень стыдно: поверил людям, принял все их хорошие слова за чистую монету, а вон что из этого вышло. «Так тебе и треба, старый дурень!» — огорченно думал плотник.

— Я спирту никому не давал, — пробормотал он, опустив глаза.

Абрамов зорко поглядел на него.

— Уходили с поста или нет? — строго спросил он.

Добродушное лицо плотника густо покраснело. Ох, и не хотелось Сидору Поликарповичу рассказывать всю эту историю. Первое дело — совестно признаться, что с поста уходил, долг свой забыл. А потом — засмеют же его трактористы: вот, скажут, олух царя небесного, как попался на удочку! «А, нехай себе смеются!» — мужественно решил в конце концов Опанасенко, и под хохот собравшихся, запинаясь, рассказал Абрамову, что произошло в эту памятную для него ночь.

— Так… — после некоторого молчания проговорил Абрамов и посмотрел на трактористов. — Понятно. Одно только непонятно, товарищи: почему вам так весело? Неужели вас радует, что в экспедиции завелись воры?

Люди перестали смеяться и даже отступили немного назад.

— Разве ж это воровство, товарищ начальник? — попробовал возразить Самарин.

— А что же это, как не воровство? — отозвался Абрамов. — Вещи нужно называть своими именами. Евдокимов и Попов украли спирт, обманом удалив сторожа с поста. И это в пути, в безлюдных местах. А если спирта нехватит для других? А если нам надо будет, например, оттереть спиртом замерзшего человека и спирта не окажется? Наконец, если все начнут пить? Сегодня эти, завтра другие?

Трактористы беспокойно задвигались и нахмурились. История и в самом деле оказывалась вовсе не смешной. Эти два «героя» позорили всю экспедицию. Еще минуту назад на них кое-кто из трактористов поглядывал с завистью. А сейчас никто бы не поменялся с ними местами. Это были нарушители дисциплины и воры. Вот как обернулось дело!

— Я почти уверен, что Евдокимов и Попов не продумали как следует, что они делают, не осознали, что это преступление, — продолжал Абрамов. — Но это не снимает с них вины. Люди взрослые. Их бы, по совести говоря, следовало выгнать с позором. Но сейчас не время и не место. Однако пока я их снимаю с машины. Пусть сани сторожат и на досуге пораздумают, что они натворили. И до Якутска не давать им спирту к обеду: они свою порцию авансом выпили.

Теперь Абрамов посмотрел на плотника, и тому захотелось спрятаться куда-нибудь.

— Опанасенко тоже спирта не давать, — продолжал Абрамов.

«Да нехай он провалится, тот спирт!» — облегченно подумал Сидор Поликарпович.

— И кроме того…

Сидор Поликарпович вновь попридержал дыхание.

— Кроме того, — тут Абрамов неожиданно улыбнулся, — хорошо бы действительно помочь человеку стать трактористом, объяснить, показать ему, что следует, привлечь к работам по осмотру и ремонту тракторов. Где он лучшую профессуру найдет, как не среди вас, товарищи?

— Научим, сделаем из него человека, пущай смена растет, — смеясь, обещали трактористы.

— Ну, ладно, — снова серьезно заговорил Абрамов. — Не будем время терять. Попова и Евдокимова отнести в вагончик. Тракторы заправить — и в путь.

Возвращаясь к тракторам, участники похода оживленно беседовали.

— Значит, придут люди с морозу, каждому перед обедом Паша по чарочке поднесет, а этим смотри да облизывайся, так, что ли, получится? — говорил Караванный.

— Это что! — возразил Самарин. — Я б такое не моргнув перенес. Раз виноват, что ж — отвечай. Но вот то, что с машины их сняли, — беда. Особливо, когда сани им велят сторожить, вместо Опанасенко. Вот это, братцы, позор, — никому не пожелаю.

— Да… завидовать не приходится, — согласились остальные. — Но придумано правильно, иначе нельзя.

— Любишь спирт пить — люби и сани сторожить! — под общий смех закончил Саша Белоусов.

Опанасенко плелся позади всех и сам не знал, что больше волнует его: стыд или радость. Все-таки мечта его сбудется!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Третьи сутки шла колонна от Чульмана. Пятнадцатые сутки находилась она в пути. Если б не отметки в простой ученической тетрадке, для солидности именуемой путевым журналом, Козлов потерял бы счет времени.

Казалось, что экспедиция движется уже очень долго, что белые просторы, узкие дороги в горах, ущелья, пропасти, крутые склоны гор, то голые, то покрытые лесом, — это весь мир. Все родное, привычное, с детства знакомое выглядело теперь далеким, каким-то ненастоящим, будто виденный когда-то давно кинофильм.

Жизнь стала намного проще, естественней, в то же время сложней, насыщенней событиями. Она теперь ощущалась все время. Сейчас сутки — это были полноценные 24 часа, каждый из которых имел свое содержание, свой особый смысл. И, несмотря на то, что время шло быстро, куда быстрей, чем двигались машины, — в сумме дней оно казалось бесконечно долгим, и словно уже давным-давно тянулся этот поход в безлюдье, в просторы, тишь.

А тракторы все шли и шли, гудя и скрежеща, словно ледоколы вламываясь в гигантскую толщу безмолвия. В этой толще делалась трещина, тишина расступалась, гул продвигался вперед, тишина снова смыкалась сзади, — и одиноко, но неутомимо день за днем, ночь за ночью продвигалось вперед, в тысячеверстое безмолвие острое лезвие шума.

Эта ночь была ясной, слегка ветреной и морозной. Термометр, висевший снаружи вагончика, показывал сорок пять градусов.

Плотно закутанный в доху тракторист пятой машины Егоров лишь изредка слегка тянет на себя и тотчас отпускает рычаги управления, направляя машину точно по проложенным передними тракторами снежным желобам.

На санях четвертой машины, закрывая всю идущую впереди колонну, высится громада трансформатора. Егоров думает: «Ценная штука! Вот недавно, — Дудко говорил, — шофер встречной машины передал Абрамову записку от алданского приискового начальства. Беспокоятся они за трансформаторы! Все об опасностях предупреждают: путь, мол, очень трудный, а трансформаторы для них важнее всего. И это уже который раз насчет трансформаторов-то пишут. Ну, теперь до Алдана, поди, уж рукой подать, и дорога вроде полегче стала. Теперь, небось, довезем!»

Сквозь рев мотора Егоров улавливает чей-то протяжный крик:

— Э-ге-ге!

Нагоняя трактор, быстрым шагом идет по следу машин Дудко. Шапку он надел набекрень, к потному лбу прилипла прядь волос.

— Погоди! — машет рукой механик.

Егоров замедляет ход, и вот уже Дудко тяжело опускается на сидение. Вид у него утомленный и несколько недовольный.

— Чего колонну растянули? — недовольно гудит Дудко. — Разве это дело — такие интервалы давать между машинами? Ну-ка, побегай, нагони вас…

Егоров сочувствует механику. Получилось действительно плохо. Недавно закапризничала седьмая машина. Колонна остановилась. Складчиков побежал в хвост колонны, но вскоре вернулся.

— Ладно, ерунда, — успокоил он трактористов. — Дудко там уже наводит порядок, скоро нагонит, поехали.

После трудного, медленного марша в горных условиях колонна вышла на сравнительно удобный путь и теперь всеми силами старалась наверстать потерянное время.

Егоров думал было подождать последние машины, но не удержался, пошел вслед за четвертым трактором, и пока Дудко возился с седьмой машиной, колонна сильно растянулась.

— Караванный меня сбил, — Егоров, оправдываясь, указывает на четвертый трактор, — он пошел, ну, а я за ним…

— Караванный! — ворчит Дудко.

Он сегодня очень устал. В это дежурство все время какие-то задержки, перебои в работе машин: то отсоединится провод магнето, то замаслятся свечи, то неполадки с подачей топлива. Ничего серьезного, а все-таки каждый раз задержка. За весь путь такого не было, а теперь, как назло… И, главное, все случается только с его тракторами. Головные машины Складчикова идут себе и идут. Хорошо хоть Василий Сергеевич во время последней остановки не проснулся и не выскочил из вагончика. Насилу человека спать уложили, а тут, на тебе, — семерка стала. «Ну, да ладно, — Дудко постепенно успокаивается: — Что прошло, то прошло. Вот надо теперь Караванного нагнать, проверить машину и предупредить, чтоб не растягивал колонну, — зачем от Егорова так оторвался?» Дудко соскочил с трактора в снег и в ту же минуту — надо ж такое невезение! — он услышал перебои в моторе егоровского трактора.

— Троит! — закричал Дудко.

Но Егоров уже сам услышал прерывистый звук и остановил трактор. Сзади нарастало гудение шестой машины.

— Отведи машину в сторону, — предложил трактористу Дудко, — освободи колею.

Егоров вывел свой трактор в белую массу нетронутого снега и стал.

По широким, выдавленным передними машинами в снегу желобам — следам гусениц и полозьев саней — мимо стоящей в стороне машины Егорова прошел шестой, а за ним и самый последний, седьмой трактор.

— Вас подождать? — замедляя ход машины, перегнувшись с сидения, прокричал тракторист Золотарев.

Дудко следовало бы колонну задержать, но сейчас он этого никак не мог сделать. Опять остановка — в опять из-за его машины. Это уж чересчур. Да и неисправность-то пустяшная — исправлял же он такие дефекты всегда почти на ходу и догонял колонну. И Василия Сергеевича будить неохота.

— Езжайте, сам нагоню, — прокричал Дудко и махнул рукой.

Колонна ушла. Дудко быстро проверил свечи, крепление проводов, подачу топлива — все было в порядке, но дефект не устранялся, мотор попрежнему троил.

«Что ж это может быть?» — напряженно думал механик.

Колонна меж тем отошла уже довольно далеко, и только дымок из трубы вагончика поднимался над кустарником, заслонившим тракторы.

Дудко понимал, что серьезной поломки в моторе не было, но знал по опыту, что даже пустячные неисправности, если их не устранить во-время, могут привести к крупным авариям.

— Может быть, лопнула пружина клапана? — предположил Дудко. — Не снять ли головку блока?

Пожалуй, больше ничего не оставалось делать. Но для этой операции требовалось много времени. И, кто его знает, смогут ли они вдвоем с Егоровым проделать это на таком морозе. Нет, дело принимало явно неудачный оборот.

— Надо своих нагонять, — словно угадав мысли механика, сказал Егоров. — Надо остановить колонну, пока недалеко ушла.

— Надо, — согласился Дудко.

Правда, там, впереди, и сами остановятся, когда заметят, что их долго нет. Поймут, что с пятой машиной неблагополучно. Но когда это будет? Десяток-другой километров машины могут пройти. А потом что? Запасные части разложены на разных тракторах. Может быть, придется возвращать всю колонну. Сколько же это часов будет даром потеряно! Дорогих часов. Нет, самое разумное было бежать, нагонять колонну. Каких-нибудь десять-пятнадцать минут, и все… Дудко смерил глазами длинного, худосочного Егорова и решил, что этот не добежит.

— Будь у машины, а я побегу, — сказал он Егорову.

И, как был в дохе, кинулся по санной колее вперед.

Колея была глубокая и узкая. Снег, вдавленный многотонным грузом, приглаженный полозьями саней, стал плотным и скользким, ноги то и дело подвертывались. Тяжелая, широченная доха связывала движения, терлась о стенки снежного желоба, не давала дышать. Сразу стало очень жарко.

«В дохе не пробегу много, — решил Дудко, — только из сил выбьюсь!»

И он резким рывком скинул доху в снег. Бежать стало значительно легче. И все же, несмотря на пятидесятиградусный мороз, было жарко. Дудко чувствовал, что к вспотевшей спине прилипает рубаха.

Словно по висящей в воздухе доске бежал механик. Колея суживала шаг, заставляла ноги жаться друг к другу, сковывала движения. Дудко решил сократить путь и пробираться целиною наперерез тракторам. Некоторое время, боясь расстаться с утрамбованной дорожкой, Дудко еще бежал по колее, но чувствуя, как все больше тяжелеют ноги, решился и выскочил на нетронутую гладкую пелену снега. Нога сразу по колено ушла в сухой, еще не спрессованный временем снег. Дудко выдернул ногу, и тогда провалилась вторая нога. Механику вскоре начало казаться, что он движется по этому холмистому, изрезанному лощинами снежному простору уже целую вечность. Он проваливался в этот сыпучий, хрустящий снег, с усилием вытаскивал ноги и не то шел, не то бежал, смешно балансируя руками. Легче всего было бежать среди кустарника. Здесь можно было хвататься за ветви, ускоряя движение. В ложбинах же Дудко проваливался в снег выше пояса и иногда думал, что не выберется вовсе. Сердце билось, точно хотело выскочить; пот разъедал глаза. Дудко на минуту остановился и прислушался. Его оглушало собственное свистящее, шумное дыхание, от которого болела грудь. Он болезненно морщился, стискивая ребра ладонями. Наконец, Дудко довольно отчетливо услышал справа рокот моторов. Колонна была невдалеке. Дудко поспешно скинул полушубок. Холод сразу впился в тело, сковал мокрые складки пиджака и рубахи, забрался за ворот и ледяной скользкой лапою прошелся по спине. Сдвинув на затылок шапку, расстегнув пиджак, Дудко из последних сил зашагал наперерез звуку моторов. В висках невыносимо стучало, дыхание прерывалось. Тело снова разогрелось, или он просто перестал ощущать холод. Ноги попрежнему проваливались в снег, и Дудко почти бессознательно вытаскивал их из продолбленных глубоких дыр. Смертельно хотелось свалиться и не двигаться. Но лечь — означало замерзнуть. Шатаясь, сгибаясь пополам и с трудом выпрямляясь, Дудко двигался на звук моторов.

Наконец, задыхаясь, он вскарабкался на очередной бугор и невдалеке на дороге отчетливо увидел тракторы.

— Ге-ге-гей! Стой! — закричал что было сил Дудко.

Его заметили. Колонна остановилась. К механику кинулись люди.

Мокрый, обессиленный Дудко, шатаясь, подошел к саням, снял доху с отдыхающего тракториста, накинул на себя, опустился прямо в снег и неузнаваемым, тихим, осипшим голосом сказал:

— Колонна пусть ждет. Трактор пошлите за пятым…

Он хотел еще что-то сказать, но не смог. Белое поле кружилось, шаталось. Тракторы, люди, сани — все помчалось куда-то, замелькало, закружилось, точно гонимое ветром.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

«Якутия. Алдан. 20 февраля 1936 г. Здравствуйте, дорогие товарищи! Сегодня у нас праздник. Чувствуем себя именинниками. Первая большая победа! Прибыли на прииск «Незаметный». Привезли ему инструментальную и легированную сталь, газовые и обсадные трубы для глубокого бурения и, главное, трансформаторы! Сдали эти трансформаторы, и у нас словно гора свалилась с плеч. Сколько работы и волнений с ними было — рассказать трудно. Все боялись, чтобы эта громадина не опрокинулась. В «Незаметном» нас встретили очень тепло. Начальник прииска, когда увидел нашу колонну да поглядел на трансформаторы, так просто засиял: «Ну, — говорит, — теперь я никому не поверю, что такие большие грузы невозможно доставить в Алдан. За вами, товарищи, приоритет в этом деле!» Вообще все нас расхваливают. Секретарь райкома партии даже так сказал: «Если б вы, допустим, дальше не поехали, — и то вы так много сделали для развития золотой промышленности Алдана, что в сотни раз перекрыли все затраты на экспедицию. Политическое же значение вашего похода трудно переоценить». Приисковцы, конечно, больше всего радуются трансформаторам. Сейчас их с величайшими предосторожностями сгружают. От правительства Якутской АССР получили поздравительную телеграмму. Поздравляют с прибытием в Алдан, желают дальнейших успехов, с нетерпением ожидают в Якутске. Взамен снятых грузов возьмем горючее для электростанции в Якутске. Завтра специальные бригады будут грузить и крепить бочки с дизельным топливом для электростанции Якутска. Сегодня мы отдыхаем. Мылись в бане. Представляете себе: в настоящей бане! А бороды нам брила парикмахерша. Все как в сказке: тепло, чистота, уют, белый халат, горячая вода, одеколон! В общем вам, друзья, не понять этого блаженства. Во время стоянки думаю снова полностью осмотреть и отрегулировать машины. Дело это очень трудное (на дворе 45 градусов мороза), но себя оправдывает. Если б мы так тщательно не следили да машинами, то вряд ли дошли бы даже до Алдана. Дудко и Складчиков сейчас сладко спят. Впервые за время пути по-настоящему. Самоотверженные работники, не нарадуюсь на них. Очень дружим. Пожалуйста, передайте привет их семьям. Итак, друзья, грозные хребты и труднейшие петли Амуро-Алданской автомагистрали остались позади. Впереди глухая, угрюмая, бездорожная тайга. Но мы и ее пройдем. Будьте здоровы. Очень интересуемся заводскими новостями. Как идет освоение дизельного мотора? Как программа? Телеграфьте на Якутск. С комсомольским приветом Ваш Василий Козлов».

* * *

Путь от Алдана начался неудачно.

Ночью среди широкой равнины в моторе шестого трактора послышался стук, и взволнованный Воронов моментально выключил зажигание. Трактор стал.

— Что же было в нем, что стучало? — спрашивали Воронова Козлов и механики, но тракторист, только пожимал плечами.

— Стучало крепко, а что́ — не разобрал, — отвечал он.

Колонна остановилась. Пока механики возились с тракторами, Воронов взял топор и пошел рубить сучья.

— Я свой мотор уже хорошо изучил. Ему на морозе вредно стоять, очень даже тепло любит, — говорил он.

Вслед за Вороновым потянулись в рощу и остальные трактористы.

Четыре часа ушло на ремонт. И это вскоре после стоянки в Алдане, после того, как тщательно проверили и отрегулировали все машины!

Козлов и механики насторожились, снова проинструктировали трактористов, как запускать машины после длительной остановки, и начали еще более внимательно проверять работу моторов.

В дневнике у Козлова появилась новая небольшая запись:

«В тракторе № 6 из-за сильного мороза чрезмерно загустело масло в картере и прекратилась подача масла к подшипникам, из-за чего третий шатунный подшипник расплавился. Простояли 4 часа».

Только тронулись в путь — снова пришлось остановиться. Тут, видно, прошла пурга и так замела дорогу, что тяжелые сани начали проваливаться в снег. Высокие сугробы преградили путь колонне. Пришлось пустить тракторы налегке, чтоб прокладывали путь.

Словно ледоколы, шли машины, разрезая, отталкивая своей широкой грудью громадные сугробы сыпучего снега.

Чем дальше от Алдана, тем гуще становился лес. Начиналась тайга. Могучая, раскинувшаяся на тысячи километров. Летом здесь неумолчно поют птицы, носятся, прыгая с ветки на ветку, белки. Крадутся в поисках добычи лисицы, рыси, волки, медведи, россомахи. Летом тайга полна жизни, полна щебета птиц, шелеста листвы.

Сейчас тайга спит в безветрии. Недвижно, слегка наклонив ветки под тяжестью снега, стоят деревья. Кое-где лежат вырванные с корнем, изломанные бурею стволы.

Снегом замело лесные просеки, звериные тропы, и кажется, нет в тайге жизни в эту лютую пору. Деревья стоят тихие, молчаливые, величественные.

Колонна движется ровной, поднимающейся вверх просекой. Широкая, сверкающая под солнцем, переливающаяся огнями полоса снега совсем сливается с прозрачно-чистой голубизной неба, и кажется, что тракторы скоро, дойдя до невидимой линии горизонта, поплывут по спокойной голубой глади.

Машины идут днем и ночью, не переставая. От мощного гула моторов с деревьев сыплется снег.

Иногда мягко падает и рассыпается огромный, бесформенный, каким-то чудом висевший ком снега, и тогда неожиданно выпрямляется, взлетает вверх и мелко дрожит освобожденная от снега ветка.

В чистом голубом небе удивительно ярко сияет холодное солнце. Ослепительно сверкает снег, и только задымленные очки спасают трактористов от слепоты.

Дудко сидит рядом с Вороновым, смотрит на эту величественную картину гигантского зимнего леса и восхищенно вздыхает: «Красота-а!»

Изредка, на расстоянии многих десятков километров друг от друга, на пути колонны встречаются затерянные в тайге небольшие селения якутов: две-три юрты, разбросанные по краям аласа — поляны в тайге. Кажется немыслимым, что люди могут жить в такой глуши, и непонятно, как жители этих затерянных поселков узнают, что творится в мире, как участвуют в жизни своего края.

— Э-э-э! — весело улыбается проводник. — Саха (якут) привык так жить. Однако плохо жил, скоро отвыкать начнет.

— Как это начнет? — не понимает Козлов.

— Верный человек говорил, — отвечает проводник. — Советская власть так решила: выберем, говорит, самые лучшие и красивые места в тайге и на островах, по берегам рек, построим там большие наслеги, не юрты, а настоящие дома, как у русских, — деревянные, теплые, со стеклами в окнах. И в те дома переселим людей, что в одиночку в глуши живут. Скажут им: «Вот вам школы, вот вам врачи, а вот вам музыка из деревянного ящика, которую можно слушать даже тогда, когда передают ее за сотни верст отсюда». Ох-хо-хо, — задумчиво тянет проводник, и глаза у него мечтательно закрываются. — Совсем интересно начнет саха жить. Верный человек говорил: там, ближе к Якутску, уже сделали так. Он врать не будет, из Алдана приезжал, рассказывал… Коммунист, агитатор…

У проводника черные, густые, все время взлетающие вверх брови, выдающиеся острые скулы, круглый, крепкий подбородок, и узкие яркие глаза с постоянным выражением веселого изумления. От его крепко сбитой фигуры в меховой кухлянке веет таким здоровьем, что собеседник невольно начинает ощущать прилив силы и жизнерадостности.

— Он еще про колхозы говорил. Их тогда можно будет устроить. Тракторы придут, будут землю пахать, пни выкорчевывать. Только я тогда не понял про колхозы и тракторы. А теперь я вижу ваши тракторы. Они все могут. — Проводник с любовью оглядывает колонну «Сталинцев».

Некоторое время он идет молча, но вдруг, хитровато поглядев на Козлова, говорит:

— Теперь в моем наслеге мне все завидовать будут: я первый ездил на тракторе, и я вел колонну. — Проводник еще о чем-то думает, лицо его становится серьезным и решительным. — И я теперь сам всем скажу: хватит так жить, как раньше жили, давайте скорей объединяться в большие наслеги, давайте нам скорей замечательную машину — тракторы! Это очень трудно — научиться трактористом быть? — вдруг, понижая голос, неуверенно спрашивает проводник.

— Человек, если захочет, все может сделать, — отвечает Козлов, — ты тоже можешь стать трактористом.

Проводник мечтательно закрывает глаза, затем как-то особенно пристально начинает всматриваться в машины, словно стараясь понять, сможет ли он стать трактористом.

— Василий Сергеевич, — подходит к Козлову Абрамов, — ты прошлый раз сетовал, что во время остановок все возишься с машинами — мало приходится с жизнью населения знакомиться. Давай, восполняй пробел, пойдем со мной в юрту.

— С удовольствием, но ведь сейчас заправка.

— Ладно, зайдем ненадолго, — приглашает Абрамов.

К конусообразной, обмазанной глиною юрте вплотную примыкает небольшой хатон — хлев для скота. Сейчас хатон пуст. В большие морозы хозяева держат скотину в юрте.

Хозяин юрты, средних лет якут, слегка прихрамывает (повредил ногу на охоте). Он гостеприимно открывает дверь и приглашает гостей внутрь.

В юрте от едкого дыма слезятся глаза и трудно дышать. Сидя на нарах, тянущихся вдоль стен юрты, гости не сразу различают обстановку. Наконец они видят камелек — широкий, занимающий много места глиняный постамент с чашеобразной впадиной посредине. Жерди стоят в камельке торчком, под углом. Верхний конец их упирается в вертикальную стенку камелька, а нижний сгорает в глиняной впадине.

Горящие жерди искрятся, потрескивают, брызжут пламенем, свежие — вначале потеют, выпуская влагу, затем начинают тлеть, потом вспыхивают. И по мере того, как обугливается и превращается в пепел нижний конец, хозяин юрты, постукивая палочкой по жердям, опускает их все ниже и ниже. На протянутом над камельком металлическом пруте висит казанок — в нем варится пища.

В маленькое окошечко юрты вместо стекла вставлен кусок льда. Сквозь лед еле пробивается тусклый свет, вместе с желтокрасным пламенем камелька он освещает лишь часть юрты. Углы остаются в тени. Сейчас, чтобы почтить необычных гостей, жена хозяина зажигает керосиновую лампу с почерневшим надбитым стеклом, и в помещении становится немного светлей.

Гости оглядываются. На груде оленьих и волчьих шкур сидят ребята: мальчик лет шести и девочка постарше; под нарами примостились козы. Торчит какое-то непонятное сооружение — крепкий чурбан, на нем два круглых камня и устремленная вверх, воткнутая в потолок палка. Наконец гости видят большущий, ярко начищенный самовар — уважаемых гостей хотят угостить чаем.

Освещенный багрово-красными бликами, словно не чувствуя жары, возле самого камелька сидит хозяин юрты, молча постукивает палочкой по горящим поленьям и посасывает трубку. Сквозь густую завесу дыма он внимательно и с любопытством рассматривает гостей.

Многое интересует якута. Вопросов хватило бы на долгую зимнюю ночь. Но хотя хозяин знает, что колонна скоро пойдет дальше, что недолго пробудут у него эти редкие, случайные гости, — он не может нарушить установившуюся веками традицию. Не может якут задавать гостям с места в карьер вопросы: такая торопливость не к лицу мужчине.

В юрту один за другим входят жители поселка.

— Кепсе, — говорит каждый из них и, не раздеваясь, садится на нары.

«Кепсе» означает — говори, рассказывай новости. Козлову уже знакома эта фраза, с ней всякий гость обращается к хозяину дома.

— Ин кепсе (нет новостей, не́чего рассказывать), — отвечает хозяин.

Новостей нет, а гости пришли за новостями. Наверное, гости сейчас откланяются и уйдут восвояси. Но ничего подобного не происходит. Вошедшие вынимают кисеты, не торопясь достают обкуренные трубки, подойдя к камельку, руками берут раскаленную, пышущую жаром головешку, прикуривают, бросают головешку обратно в огонь и преспокойно усаживаются.

Козлов достает пачку папирос и тоже закуривает. К нему подбегает девочка и протягивает руку, просит папиросу. «Очевидно, для матери», — думает инженер и раскрывает коробку. Девочка берет три папиросы. Две из них она действительно отдает матери; та достает свою трубку, ломает папиросы, крошит их и, набив трубку, закуривает. Третью папиросу, к великому удивлению Козлова, девочка с явным удовольствием начинает курить сама.

«Интересно», — думает инженер и замечает возле себя сына хозяина юрты — маленького, страшно измазанного, черноголового крепыша. Нисколько не смущаясь, малыш протягивает, свою давно немытую ручку и без всякого спроса тянется к папиросам.

Инстинктивно Козлов отодвигает коробку подальше и изумленно смотрит на хозяина юрты и на его жену. Лица хозяина и хозяйки невозмутимо торжественны. Хозяин попрежнему дымит трубкой и постукивает по горящим поленьям, женщина наливает из самовара чай в чашки. Чтоб не прослыть скупым, больше для курьеза, Козлов дает малышу папиросу. Слегка косолапя, переваливаясь с ноги на ногу, мальчонка идет к огню, прикуривает и, сладко затягиваясь, возвращается к сестре. Там они вновь усаживаются на свое место и, не мигая, с интересом смотрят на взрослых черными, как угольки, глазами.

«Ну и дела», — удивленно думает Козлов.

На всякий случай он открывает коробку и кладет ее на видное место.

Мужчины, причмокивая и обжигаясь, пьют чай.

— Говорят, вы издалека идете? — только теперь задает наводящий вопрос хозяин, обращаясь к Абрамову.

Начальник экспедиции начинает рассказывать, для чего и зачем идет колонна, какие новости в России, как живется колхозникам. Тогда его спрашивают, правда ли, что жителей этого поселка собираются переселять в новые большие наслеги.

«Как видно, агитатор уже и здесь побывал», — с удовлетворением думает Козлов.

Как здесь все трудно, сколько нужно желания, сил и энергии, чтоб донести до этих затерянных в тайге людей большевистское слово. Впрочем, в Алдане говорили: «Мы к этим пространствам привыкли. Якутия это вот что: 40 градусов — не мороз, 100 километров — не расстояние; страна чудес и неизмеримых богатств — вот что такое наша Советская Якутия». Хорошо сказано!

Пока Абрамов с помощью проводника, которому теперь приходится часто выступать в роли переводчика, ведет оживленную беседу с жителями поселка, Козлов наблюдает за тем, что делает женщина. Она ни минуты не сидит без дела. Поставив второй самовар («Откуда здесь столько самоваров?» — удивленно думает Козлов), она снимает с гвоздя чем-то наполненный мешочек, подходит к камням, лежащим на чурбане и, взявшись за палку, соединяющую верхний камень с потолком, начинает рукой вращать ее.

Только сейчас Козлову становится понятно, что это за штука. Ведь это жернова — примитивная мельница для размолки зерна. Два круглых, видимо, самодельно вытесанных камня; в верхнем выдолблены два отверстия: одно, с краю, для палки-рычага, второе, ближе к центру, для засыпки зерна. Ну да, так и есть! Женщина набрала в горсть зерно и начала постепенно ссыпать его в центральное отверстие верхнего камня.

«Сколько же ей нужно будет вращать этот тяжелый камень, чтоб хоть на две лепешки приготовить муки?» — думал Козлов, наблюдая за женщиной.

В юрту неожиданно вошел Складчиков.

— Василий Сергеевич! Нужно бы вас к машинам, совет требуется.

Козлов попрощался с жителями поселка.

Во дворе, совершенно не боясь людей, бродят олени. Стройные, с причудливо изогнутыми ветвистыми рогами, они подходят к людям, смотрят на них умными, ласковыми глазами, щекочут мягкими, бархатными губами ладони трактористов, снимая с них куски хлеба, соль, сахар. Даже Паша, которая обычно все время возится в своем вагончике, сейчас подошла к оленям и кормит их с ладони солью.

Колонна тракторов уже пересекла поляну и углублялась в тайгу, когда Абрамов, словно почувствовав на себе взгляды, обернулся.

Возле юрт молчаливо стояли, провожая экспедицию, жители поселка.

«Что они думают сейчас? — пронеслось в голове Абрамова. — Какой след оставил в мыслях этих людей разговор со мной? Просто ли они сейчас из любопытства смотрят, как мы движемся, или думают о том новом, что принесла им советская власть, Советская Россия: о новых больших поселках, колхозах, тракторах, школах, больницах, о новой, светлой жизни. Может быть, не совсем ясно и отчетливо, — решил Абрамов, — но, наверное, думают. И едва ли не лучшим агитатором за новую жизнь являются наши замечательные «Сталинцы».

В тайге задним тракторам легко идти. Знай себе, направляй машину по готовой колее. Головному трактористу тяжелей приходится. Мало ли что может скрываться под толстым пушистым покровом снега: пень, на который можно посадить трактор, яма, острый валун — все может быть. Иногда сани застревают в наваленной на полянах массе снега. Тракторы пыхтят, тужатся, еле передвигая прицепы, толкают перед собой огромную кучу снега. Если снег не поддается, трактор сдает назад и, сделав разгон, как тараном, пробивает путь. От рывков и встряски тяжелые грузы рвут крепления, лопаются толстые канаты, слетают вниз бочки. Колонна останавливается, снова крепятся грузы, — и снова, расчищая путь всей колонне, грудью расшвыривают снежную массу головные машины. Порою на особо заснеженных местах один трактор не может вытащить глубоко осевшие в снег прицепы. И тогда, как в горах, в сани впрягается сразу по несколько тракторов — своеобразные механические тракторные упряжки. Подчас, сокращая дорогу, колонна сворачивает с широкой просеки в самую, казалось бы, непроходимую глубь тайги, и тогда то и дело приходится уклоняться от низко растущих веток, лавировать, совершать неожиданные повороты, а иногда и топорами расчищать себе путь. Звуки команды, рокот моторов на время будят глухой покой тайги. Колонна уходит дальше, и снова густая, плотная тишина воцаряется над уснувшим лесом, над скрытыми снегом звериными берлогами и норами, над глубокими желобами — следами саней.

В стороне от просеки показался небольшой, занесенный снегом рубленый домик — одна из разбросанных по всей тайге охотничьих сторожек.

Бродят, охотясь за зверем, смелые охотники Якутии. Очень часто на сотни километров отдаляются они от своих селений, мужественно переносят усталость, мороз, лишения. И единственное место, где может по-настоящему отдохнуть охотник, — это вот такая сторожка, затерянная в бесконечной тайге.

Трудна и сурова жизнь человека в тайге, и не всегда гладко проходит охота. Тайга могла бы много рассказать о том, как ползли по снегу израненные зверем охотники, теряя силы и кровь, о том, как брели, заблудившись в тайге, замерзающие люди без пищи, без патронов, без огня. Брели и оставались живы только потому, что встречали одну из таких сторожек.

Есть неписаный закон тайги: отдыхающий в сторожке думает и заботится о путнике, который придет сюда после него. Кто это будет, когда он придет — через день, через месяц, через полгода, будет ли нуждаться этот путник или будет хорошо обеспечен — все это не имеет значения.

В домике всегда возле железной печки должны лежать сухие наколотые дрова. Всегда должен быть коробок спичек и кое-какие запасы продуктов: соль, крупа, мороженая или соленая рыба.

Усталый, промерзший, голодный человек, попавший в сторожку, истопит печь, согреется, подкрепит свои силы. Но как бы он ни был голоден, он не съест всех запасов, а если у него есть свои продукты, оставит часть из них будущему обитателю этого домика. Перед уходом он вновь наготовит дров и сложит у печки, плотно закроет, подопрет колом дверь и уйдет.

Надолго останавливать колонну Абрамову не хотелось, но и мимо сторожки проходить было нельзя.

— Ну-ка, товарищи, все за лопаты! — предложил начальник экспедиции.

Разбросав снег и освободив дверь, участники похода вошли в домик. Дрова лежали у застывшей, обледенелой печки, несколько спичек оставалось в коробке, на дне котелка было немного пшена.

«Видно, несладко нашему предшественнику пришлось», — подумал Складчиков.

По указанию Абрамова, Паша вносила в сторожку щедрый дар экспедиции: консервы, крупу, сельди, спички, папиросы, сало и плитки шоколада.

— Повезет кому-то! — смеялись трактористы. — Как на курорте поживет.

Чем ближе к Лене, тем меньше заносов, тем быстрее идут машины.

Стремясь наверстать потерянное время, трактористы спешат и, чем скорее движутся машины, тем скорее идут впереди на лыжах разведчики: проводник и член экспедиции.

Прекрасное ощущение быстрого, благополучного марша овладевает всеми участниками похода.

Яркое солнце, искрящийся снег, тишина спящей красавицы-тайги, мощный равномерный рокот моторов, строй машин и движущиеся, без конца наплывающие деревья, снежные массивы. Мощный трактор послушен воле водителя. Гордое чувство наполняет трактористов, и им кажется, что нет в мире сейчас более счастливых людей, чем они — участники большого, такого опасного, трудного, но интересного и важного похода.

Движется колонна, стараясь сохранить темп, не отстать от первой машины, которую, задорно улыбаясь, не сводя глаз с проложенной разведчиками лыжни, ведет Соколов.

Неожиданно передняя машина останавливается. Впереди нет ни снежных заносов, ни сваленных бурей деревьев. Мотор Соколова работает отлично, трактор исправен, и все же машина стоит. Стоит, когда все так хорошо втянулись в марш, когда до желанных берегов великой реки Лены осталось не более 100 километров.

— Эге-гей! Впереди-и! Почему стали?! — раздаются нетерпеливые голоса трактористов.

Встревоженный Козлов бежит к головной машине, возле которой вместе с проводником и Складчиковым стоит ходивший в разведку Абрамов.

— Метров пятьсот отсюда, — доносится до Козлова голос Абрамова, — снегом ее занесло, радиатор заморожен. В снег воткнута лопата с запиской: «Окажите помощь, я в двух километрах отсюда, в юрте».

— О чем это? — поинтересовался Козлов.

— Да вот мы с проводником на грузовую машину наскочили. Полуторка, размороженная, а шофер в какую-то юрту ушел.

— А где же эта юрта? Проводник знает?

— Я в этих местах года три не был. Дорогу-то хорошо знаю, а вот юрту эту… раньше тут не было юрты, — вспоминает проводник, — может быть, какой-нибудь охотник и поставил себе юрту, может быть…

Вид у проводника смущенный, хотя никто его ни в чем не обвиняет.

— Как мне знать, где юрта? — продолжает проводник. — Я бы по следу нашел, так пурга все занесла… Как мне знать?..

— Два километра отсюда… — недовольно бурчит Самарин. — Как это считать: влево или вправо, а может, назад? В кругу, оно известно, 360 градусов, и в любую сторону два километра топать? Не мог написать как следует. Это ж его искать — целые сутки потеряешь.

— Так что ж, по-твоему, не искать его? — неуверенно тянет Пономарев.

Ему жалко терять время, но и совестно оставлять человека в беде.

— Зачем не искать? — вяло возражает Самарин.

Ему не терпится ехать дальше, и, пожалуй, попадись ему одному на глаза этот сигнал, он прошел бы, не задумываясь, мимо. Но теперь он, избегая прямого ответа, говорит Пономареву:

— Я разве что говорю? Но только он один, а нас ждут, может, тысячи. Если б знать, где эта юрта, тогда бы другое дело. А так разве ж можно всю колонну неизвестно на сколько времени останавливать? И так запаздываем. Да еще как бы после стоянки на морозе машин не загубить. Народ здесь крепкий, выдюжит как-нибудь, выкарабкается… — обнадеживает Самарин, — в первом же поселке сообщим насчет этого дела. Разыщут…

Доводы Самарина выглядели логично, главное — уж очень хотелось людям скорей подойти к Лене. Поэтому некоторые поддержали его, предлагая ехать. Но большинство возражало:

— Мы нашу задержку можем и наверстать, а человек погибнет — не воскресишь. Он, бедняга, надежду имеет, авось, кто-нибудь встретится, авось, выручат. А мы взяли и ушли. Не годится так.

Абрамов подошел к трактористам и, узнав о причине их спора, решительно поддержал противников Самарина:

— Что вы, товарищи! Здесь двух мнений и быть не может, — конечно, нужно искать. У нас человек — самая главная ценность. Знаете ведь, что снаряжали специальные экспедиции спасать людей — скажем, летчик потерпел аварию, рыбака унесло льдиной. И посылали корабли, самолеты на помощь. А у нас здесь под боком человек гибнет. Так что же нам — мимо пройти?

— Нет! — зашумели участники похода.

— Конечно, нет! — согласился Абрамов. — Мы этого человека в беде не оставим.

Выделили людей, выдали им лыжи и охотничьи ружья. Абрамов указал каждому направление, предупредил, чтоб особенно не увлекались, далеко не заходили.

Самарина Абрамов на поиски не послал, и тот, злой, пристыженный, сидел на своей машине и слышал, как все глуше и отдаленней звучали выстрелы трактористов.

Ревели, не смолкая, моторы машин. Время от времени, через условленные интервалы, моторы выключали, и тогда огромной тяжестью наваливалась на трактористов гигантская тишина. Непривычная, давящая на уши, заставляющая тревожно биться сердца.

Боясь заморозить машины, трактористы снова включали моторы, и вновь начинала греметь мощная песня «Сталинцев».

Шофер либо не слышал выстрелов и прерывистого рева моторов, либо слышал, но не мог отозваться.

Постепенно начали возвращаться посланные на поиски люди.

«Говорил — не найти, — подумал Самарин и тут же мысленно обругал вернувшихся: — Время потратили, а теперь все сначала начинать придется». Что Абрамов не прекратит поисков, Самарин не сомневался, да и сам уже начинал соглашаться с тем, что искать нужно. Трактористу очень понравились слова Абрамова о том, что в нашей стране каждый человек дорог.

«Это хорошо, когда за каждым такая сила стоит, не пропадешь», — с гордостью думал Самарин. Он подошел к начальнику экспедиции.

— Евгений Ильич, насчет этого дела у меня ошибка вышла. Я уж теперь сам понимаю. А только вы меня тоже пошлите искать. Очень даже прошу, а то совесть грызет.

Абрамов спокойно посмотрел на Самарина.

— Ладно, — сказал он.

Во второй заход на поиски пошли почти все участники экспедиции. Только Паша в вагончике, сторож на санях с продуктами, да механики у машин остались на месте. Секторы осмотра стали у́же, люди шли ближе друг к другу.

Став на лыжи, Самарин яростно устремился вперед. После получасового хода он остановился и огляделся. День клонился к закату. Быстро темнело. Лес будто стал еще гуще и плотней, он тесно окружил тракториста.

«Не то еще маленько вперед пройти, не то поворачивать?» — думал Самарин.

Возвращаться ни с чем не хотелось. Идти вперед тоже как будто незачем: два километра уже давно пройдены. «Буду возвращаться косыми петлями», — решил Самарин и пошел наискось по направлению к сектору Караванного. Пройдя метров 300—400, Самарин повернул к своему первоначальному направлению. От скорой ходьбы стало жарко. Темнело, очертания деревьев будто расплывались в сумраке. Самарин дважды наскакивал на заваленный снегом бурелом и падал.

«Так буду петлять — до ночи к себе не доберусь», — подумал Самарин, но продолжал делать боковые заходы.

И вдруг, пригибаясь под низко растущей веткой, перегородившей путь, Самарин услышал какой-то неясный, глухой звук. Сначала он даже не разобрал, что это, и прислушался, на всякий случай вскинув двустволку. Слева, из сумрачной гущи деревьев, уже явственно донесся стон. Самарин вдруг почувствовал, что у него бешено забилось сердце. Он кинулся влево и вскоре разыскал крохотную юрту, заметенную снегом, запрятанную в чащобе леса. Самарин заглянул внутрь и смутно разглядел скорчившуюся человеческую фигуру.

— Эй, дядя, ты живой? — закричал тракторист.

Человек еле шевельнулся и снова глухо застонал.

Самарин три раза подряд с короткими перерывами выстрелил в воздух.

— Нашел! Сюда! Прекращай поиски! — говорили эти выстрелы.

Лежащий открыл глаза, взглянул на Самарина и медленно, с трудом произнес только одно слово: «Товарищ!».

Как огнем, обожгло, полоснуло по самому сердцу Самарина это слово, тихо сказанное незнакомым человеком. Обычное обращение вдруг приобрело особый, глубокий смысл.

— Товарищ! Друг! — крикнул в ответ Самарин и, схватив закоченевшие, неподвижные руки, крепко сжал их разгоряченными широкими ладонями. Теперь он чувствовал, что не может просто сидеть и ждать, пока другие придут на помощь. Хотелось немедленно действовать.

— Погоди, браток, — сказал он шоферу, — я тебя сейчас отнесу до своих.

Шофер не отвечал: видно, опять потерял сознание. Самарин хотел было взвалить его на спину, но потом передумал и схватил на руки, как ребенка. Шофер был худощавый и небольшого роста, но идти по таежной чаще с такой ношей на руках было все же тяжело. Самарин изловчился и рукавицей прикрыл лицо шоферу, чтоб ветки не выхлестали ему, чего доброго, глаза. Лыжные палки пришлось бросить у юрты. Тракторист медленно и осторожно скользил на лыжах, то и дело низко пригибаясь, ныряя под нависающие ветви. Он задыхался, обливался потом, но упрямо продолжал двигаться, неся товарища на онемевших, затекших руках.

Так его и встретили бежавшие навстречу товарищи…

— И вот, скажи ты, что за человек этот Самарин! — говорил Дудко Складчикову. — Его не разберешь: не то он хороший, не то плохой. То вообще не хотел искать шофера, а то, гляди, вон чего делает.

Самарин, сменившись с дежурства, отказался от отдыха и неотлучно сидел в вагончике — ухаживал за шофером. Тот был сильно обморожен, измучен и почти не приходил в себя.

Грузовая машина, привязанная канатами к заднему прицепу, послушно плелась несколько поодаль от машины Белоусова.

…Ночью под тракторами густым студнем ходила, слегка оседая и вновь выпрямляясь, почва.

— Гиблыми местами идем, — пояснял проводник. — Летом здесь не то, что трактору проехать, человеку пройти невозможно. Проглотит, засосет топь.

Трактористов мягко покачивало. Почва тряслась, выгибалась и, казалось, кряхтела.

К звуку работающих тракторов прибавился еще какой-то неясный гул, словно выходящий из недр земли.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В полночь колонна подошла к поселку Чуран на берегу Лены. Рев моторов и свирепый лай собак быстро разбудили привыкших к тишине жителей. Одно за другим начали светиться окна. Заскрипели, захлопали двери. К колонне подошла группа людей. Впереди шагал высокий, крепкий старик. Он степенно поклонился приезжим и сказал мягким басом:

— Добро пожаловать, дорогие гости, счастливо ли шли? Я — председатель Чуранского поселкового совета Терентьев. Ждем вас, дорогих гостей. Место для отдыха вам давно приготовлено и едой нашей уж не побрезгуйте.

— Скажите, у вас в поселке есть врачи? — после первых слов приветствия спросил Абрамов. — У нас тут болен один человек.

— Врачей нет — так, чтобы с образованием. Но свой лекарь имеется. Не одному из нас жизнь отстояла. Варвара Никитишна, здесь ты? — крикнул он, обращаясь к стоящим поодаль людям.

— Нету, дома она, — ответил кто-то.

— Ну, кликни, — спокойно приказал старик, и сразу от толпы отделился парень и кинулся бегом в глубь поселка.

«Дисциплина», — подумал Абрамов. Пришла Варвара Никитишна — высокая, пожилая, спокойная женщина.

— Без сомнения оставляйте парня, — сказал Терентьев. — Никитишна, прямо скажем, не хуже доктора его выходит.

— Ты меня зря захваливаешь, председатель, — спокойно сказала Варвара Никитишна, посмотрев на больного, — а только чего ж не выходить? Известное дело, обмерз человек.

Самарин недоверчиво глядел на нее. Ему показалось, что этот местный лекарь слишком легкомысленно и самоуверенно судит о состоянии больного. «Профессор какой выискался!» — неприязненно подумал он. — Только глянула — и уж все знает!» Однако он понимал, что больного нужно оставить здесь, и боялся ссориться с женщиной. «А то еще назло плохо лечить будет». Поэтому он придал своему голосу просительные интонации:

— Уж надо бы выходить человека! Гляди, сколько намучился…

Никитишна спокойно взглянула на Самарина.

— Сродственник он тебе доводится? — спросила она.

— Нет, так, товарищ, — смущенно ответил тот.

— Поезжай дальше, да будь в надежде: оживет твой товарищ.

Певучий голос женщины, ее по-молодому ясные серые глаза — все это дышало такой уверенностью, что Самарин успокоился. «А ведь вылечит!» — подумал он.

Когда шофера принесли в просторную, чистую избу Никитишны и уложили на кровать, Самарин все же сказал:

— Так ты, мамаша, уж пожалуйста…

— Экой ты беспокойный, — удивилась женщина, — Ведь сказано тебе: выходим — значит, выходим.

Самарин хотел еще что-то сказать, но только шумно вздохнул и подошел к постели. Шофер лежал с закрытыми глазами и как будто спал. Осунувшееся, потемневшее лицо его было спокойным.

— Ну, прощай, товарищ! — тихо сказал Самарин. — Выздоравливай, главное, поскорей.

Шофер не шевельнулся. Самарин попрощался с хозяйкой и вышел на улицу.

Абрамов беседовал с председателем.

— Нам бы очень хотелось пойти дальше, — говорил он. — Мы порядком задержались в пути, там нас ждут уже, не дождутся.

Терентьев качнул головой:

— Чего ж, можно и дальше. Только вот… — он оглядел огромные машины, тяжело груженные прицепы, — как бы сказать… тут, в общем, с головою действовать нужно. Круто у нас. Пойдемте ближе к берегу — сами видите.

— Вот она, Лена-красавица, — представил реку старик, когда все подошли к обрыву. — «Большая вода» — ее прозвище, якуты такое дали.

Где-то внизу, смутно различаемая в полумраке, простиралась скованная льдами Лена. Она была похожа на гладкую снежную равнину. Абрамов наклонился над обрывом: берег реки круто падал вниз.

— Да, брат, загвоздка, — размышлял вслух начальник экспедиции. — Такую крутизну ночью не взять. Да и лед не проверен: выдержит ли он наши машины?

— А другого спуска, получше, здесь нет? — поинтересовался Козлов.

— Был бы, неужто не сказали б, — немного обиделся Терентьев. — Это и есть самый лучший. Все остальные — злей.

— Ну, ничего не поделаешь, — резюмировал Абрамов. — Утро вечера мудренее. Свободная смена пусть отдыхает. Остальные — по машинам.

…Жители поселка оживленно беседовали с трактористами, рассматривали машины, жадно расспрашивали о пройденном пути, о том, как живут люди в далекой России. В это время в вагончике экспедиции, невдалеке от горящей печки, впервые заседала созданная в походе редколлегия.

Редактор, Абрамов, задержался у машин, и его заместитель, тракторист Соколов, экономя время, решил самостоятельно начать заседание.

— Ладно, — не «Правда», не «Известия», как-нибудь выпустим, — уверенно произнес он. — Начнем, товарищи!

Саша Белоусов, выбранный в редколлегию за умение рисовать, сидел непривычно тихо, и только глаза его светились сдерживаемым весельем. Ему никогда еще не приходилось участвовать в выпуске газеты, и весь процесс ее создания интересовал и веселил шофера.

Важно выпятив грудь, сидел Вобликов и улыбался. Он написал статью о том, как соревнование с Самариным помогло ему выйти в число лучших трактористов. Первая статья в жизни! Вобликову казалось, что все вышло довольно складно, и его прямо распирало от авторской гордости. Несколько поодаль на скамейке примостился Андрей Сироткин. Отчаянно хмуря брови и прикрывая листок рукавом, он мудрил над какой-то «аховой штукой». Что это за штука, он никому не говорил, но все знали, что Андрей пишет стихи о походе.

Паша хозяйничала бесшумно, незаметно, никому не мешая.

— Итак… что у нас имеется на сегодняшний день, товарищи члены редколлегии? — тоном заправского оратора начал Соколов и остался доволен: получалось солидно и гладко. — Есть статья Василия Сергеевича про то, как каждый тракторист работает, как машину ведет, как следит за ней. Затем статья Вобликова…

У Вобликова сильнее забилось сердце.

— Кое-что я сам написал. Вот… — после некоторой паузы решительно продолжал Соколов… — беру на себя обязательство: машину содержать в полной сохранности. И вызываю других товарищей на социалистическое соревнование. Еще тут одна заметка есть — благодарность нашей Паше. За то, что кормит нас хорошо и поит, словом, — за ударную работу.

— Ну, что вы, что вы! — Паша замахала руками, зарделось. — Разве можно такое писать!

— Пашенька, ты, как не член редколлегии, ничего не знаешь, ничего не видала, ничего не слыхала, тебя здесь нет, вот тебе и наш ответ, — скороговоркой проговорил Белоусов. — Дальше, товарищ замредактора.

— Все! — ответил тот, но спохватился и добавил: — Да, еще Евгений Ильич обещал статью написать, и вот Андрей пишет, так что статей хватает. У кого какие вопросы?

Члены редколлегии задумались, но вопросов не оказалось. Белоусов достал припрятанный лист ватмана, развернул его и, мысленно прикидывая расположение материала, спросил:

— А название газеты какое писать?

— Название?! — удивленно воскликнул Соколов.

Только сейчас все вспомнили, что газета действительно не имеет названия.

— Вот это так да-а! — засмеялся Вобликов. — Газета есть, а названия нет.

— Откуда ж оно возьмется, если никто не думает, — сердито сказал Соколов. — Ты, чем смеяться, лучше предлагай.

— Что предлагать?

— Да название, чудак человек.

Вобликов замялся.

— Ага, заело? — спросил Белоусов. — А я знаю, как назвать! «В походе», вот как!

— Ну, это что за название! — сказал Соколов. — Если так, например: «Вперед!» Это вроде по-боевому. А то в каком походе?

— А куда вперед? — Белоусов засмеялся. — Ну ты, Вобликов, думай скорей, может, у тебя лучше выйдет.

Но и у Вобликова вышло не лучше. Потом Белоусов и Соколов придумали еще несколько названий и совсем растерялись. Тут пришел Опанасенко, и Паша засуетилась, приготовляя еду.

— А вот мы сейчас на свежем человеке это дело проверим! — сказал Белоусов. — Сидор Поликарпович, вы же у нас человек справедливый, солидный.

Опанасенко важно поглядел на него, очень довольный.

— А чего тебе, хлопче? — спросил он.

— Да вот решите, какое название для нашей стенгазеты больше подходит. Вы себе ешьте, я буду вам говорить, а вы потом скажете, какое вам понравилось.

— Ага-га, давай, давай, — согласился Опанасенко и принялся за обед.

После каждого названия он глубокомысленно прижмуривал один глаз, словно пробуя название на вкус, и говорил: «А добре, ей-богу, добре!»

— Так какое же лучше? — не выдержал в конце концов Вобликов.

— А то вже я не знаю, — добродушно ответил плотник и развел руками. — Я так считаю, что все хорошие.

Все расхохотались. Соколов начал терять терпение.

— Смешки да смешочки, — сказал он, — а дела не видно.

Из открывшейся двери хлынул холод. В вагончик вошел Абрамов.

— О-о! Да у вас тут людно. Ну, как газета — заканчиваете?

— Да вроде заканчиваем… — смущенно ответил Соколов. — Вот только с названием бьемся, никак не можем придумать.

— Название? — задумчиво переспросил Абрамов. — Дело серьезное, конечно. А если назвать ее «Сталинец», а? «Орган экспедиции Б. Невер-Якутск». Как считаете?

Название всем понравилось, и споры закончились. Соколов показал Абрамову весь материал для номера и добавил:

— И у Андрея вон что-то есть, кажется, стихотворение пишет.

— Стихотворение? — обрадовался Абрамов. — Это интересно.

— А ну, Андрей, покажи, что у тебя получилось, — сказал Соколов.

Сироткин не отозвался. Он сидел, уставившись в окошко, и монотонно бормотал что-то.

— Сироткин! — закричал Соколов, приставив ладони ко рту.

— Чего кричишь, не глухой, — досадливо ответил тот. — У меня конец никак не выходит!

— Чудак человек, — засмеялся Белоусов. — Да ты читай пока без конца.

— Как же без конца-то? — не решался Сироткин.

— Да читай, говорят!

Сироткин ладонью разгладил листок бумаги и начал читать:

Через перевалы,

Сквозь тайгу седую,

По рекам замерзшим

Пролегал наш путь.

Долгими ночами

При морозах лютых

Медленно, но верно

Двигались вперед.

И во мгле таежной,

Разбудив безмолвье,

Двигалися стройно

Наши трактора.

По дороге длинной

Ни зверья, ни хаты,

Лишь, куда ни глянешь,

Сосны вековые…

Этим переходом

Миру мы докажем,

Что наш трактор сто́ит,

Что наш трактор может.

И пусть ветер дует,

Пусть бушует вьюга,

Лед трещит на реках…

— А дальше вот не выходит, — вдруг закончил Сироткин и потупился.

Трактористы глядели на него с восхищением. Кто бы мог ожидать от тихого и скромного Сироткина! Правда, все знали, что он много читал, куда больше других трактористов. Но все-таки одно дело читать…

— Андрюша, друг милый, да ведь это же… Да ты ж молодец какой! Как у тебя все здорово! — восторженно кричал Белоусов.

Сироткин решительно покачал головой:

— Вот то-то и оно-то, — сокрушенно сказал он. — Какое уж здорово, когда конца вовсе нет!

Андрей горестно махнул рукой. Абрамов посмотрел на него и улыбнулся.

— А ну, покажи, что у тебя там, — сказал он.

— Да вот, последняя-то строчка. Я написал, было: «Мы придем к финишу», а слово-то не входит никак. «Фини́шу» получается. А ничего в голову не лезет больше.

— Да нет, по существу правильно, — сказал Абрамов. — А насчет слова… я, конечно, не поэт, но попробуем что-нибудь сообразить вместе. И еще одно у тебя немного не так. Ты вот пишешь: «Миру мы докажем, что наш трактор сто́ит, что наш трактор может…», но ведь дело-то не только в тракторах, а в людях. Ну, ничего, в следующий раз напишешь о людях… Ты часто, Андрей, стихи пишешь?

— Да так… — застеснялся Андрей. — Это разве писание… Так, иногда…

— Значит, пишешь… Тебе, брат, учиться надо — может, у тебя способности есть.

Андрей еще больше покраснел. Абрамов засмеялся.

— Чего ж ты смущаешься? Дело хорошее. Только ты не зазнавайся — стихи пока у тебя неважные. Тебе еще учиться да учиться.

Вместе с Сироткиным он склонился над листом бумаги и через некоторое время объявил:

— Ну вот, у нас с Андреем Ивановичем будто бы вышло. Слушайте:

Пусть бушует вьюга,

Лед трещит на реках, —

К финишу колонна

Все равно придет!

Так будет ничего? Как редколлегии кажется?

— Да просто замечательно, чего там! — искренне сказал Белоусов. — Эх, даже свои стихи есть, до чего здорово!

Абрамов подумал: «А ведь это, и в самом деле, очень хорошо, что стихи есть. Сами трактористы пишут о себе. Да и память о походе сохранится хотя бы в этих безыскусственных стихах, в этих простых и точных статьях».

— Ну, что ж, Саша, — сказал он Белоусову, — постарайся оформить получше газету. Пусть люди порадуются на свои дела, почитают, что про них написано.

Сквозь пушистые морозные цветы на стекле в окно медленно пробивался рассвет.

…Утром над рекой долго не расходился морозный туман, Лена лежала, словно укрытая тонкой, кое-где разорванной беловатой кисеей. Потом медленно, словно нехотя, взошло солнце, острыми лучами рассекло кисею на тысячи кусков, сбросило ее куда-то вдаль, и вокруг, куда только хватал глаз человека, вырисовались угрюмые, заросшие лесом отроги гор, легло громадное, тускло блещущее пространство заснеженного льда. Склоны гор сплошной линией подступали к берегу Лены. Немного не доходя до поселка, они обрывались, и, словно продолжение их, спускался к реке берег — высокий, крутой, обрывистый.

Участники экспедиции столпились на берегу реки и опасливо заглядывали вниз.

— Левый, он еще ничего, пологий, — задумчиво говорил Терентьев, — а правый… чего уж и говорить, круто поставлен…

— Да… бережок правильный, — протянул Складчиков, — ну-ка я его ножками померяю.

Пригнувшись, придерживаясь руками, осторожно пробираясь меж камнями, он боком стал спускаться вниз. Вскоре его подвижная фигура в пятнистой, перепачканной маслом и осыпанной снегом одежде замелькала на льду реки.

— Вот! — задирая голову, весело крикнул Складчиков. — Первым на Лену вышел — видали?

Трактористы качали головами, переговаривались, поглядывая вниз.

— Ночью было плохо видно, и то показалось, что страшно, а теперь рассмотрел все как следует — еще страшней кажется, — говорил кто-то.

Наклон берега действительно был страшен. Спустившись вслед за Складчиковым, люди смотрели снизу вверх на эти обрывистые склоны. Как сойдут здесь машины, не опрокинутся ли они при таком наклоне, не понесутся ли кувырком прицепы, волоча за собой и разбивая машины?

В конце концов решили свести вниз сначала один трактор без прицепов. Потом будет видно. А заодно и надежность льда надо проверить.

Нетерпеливый Самарин, не дожидаясь приказа, быстро отцепил свой трактор от прицепов и повел его к берегу. Не доезжая несколько метров до обрыва, Самарин замедлил ход и, еле-еле двигаясь, начал подходить к краю.

С высокого сиденья расстилающаяся внизу река казалась еще дальше, а обрыв — еще круче. Трактор шел пока на ровной плоскости, но последние десятые метра отделяли передние гусеницы машины от пустоты, от воздуха, в котором они должны были повиснуть, чтобы потом, резко качнувшись вниз, упереться в наклонную плоскость берега.

Спуск с горы был не нов для людей, одолевших труднейшие хребты магистрали Невер — Алдан. Но одно дело — все время спускаться, пускай даже с очень крутых гор, а другое — с горизонтальной плоскости резко пикировать вниз. Как работать в это время тормозами, как регулировать газ? Не опрокинется ли машина, подмяв под себя человека?

Передние башмаки гусениц уже повисли над обрывом, когда дрогнула рука тракториста. Самарин остановил машину, дал задний ход, отвел трактор немного назад и, оглянувшись, смущенно посмотрел на застывших в напряжении, следивших за ним товарищей.

— Сейчас, — глухо сказал он, — дух слегка переведу, а то что-то жарко вдруг стало…

— Э-ге-гей! Погоди! — раздался протяжный крик Дудко.

Механик быстро карабкался наверх, спеша к машине Самарина.

— И хороший ты тракторист, ничего не скажешь, но для начала дай-ка я, брат, сам попробую.

— Я тоже могу, — обиделся Самарин.

— А кто ж за тебя вести будет? Конечно, сам сведешь, но пока вставай, да быстро! — торопил Дудко.

Самарин оглянулся на подошедшего Козлова: тот утвердительно кивнул головой: «Вставай, мол!».

Сменив Самарина, Дудко быстро перебрал рычаги и, приподнявшись на сиденье, всем корпусом подался вперед. Теперь он походил на всадника, стоящего в стременах мчащейся лошади.

Перегнувшись вперед, не глядя на рычаги и педали, он безошибочно, точно орудовал ими. Мотор то затихал, то взвывал изо всех сил. Вот он взял особенно высокую, звенящую в ушах ноту и стих: центр тяжести трактора приблизился к самому краю обрыва. Трактор на какой-то миг застыл, словно думая, что ему делать дальше, затем лениво наклонился носом вниз и, звеня рессорами, шлепнулся о склон берега. А потом снова заработал, взревел мотор — трактор осторожно, будто живое существо, начал спускаться вниз. А Дудко все стоял, полусогнутый, напряженный, как струна, собранный до предела, всецело поглощенный спуском.

Сколько он длился, этот тридцатипятиметровый спуск? Минуту, пять, а может быть, восемь? Что думал механик во время спуска, был ли спокоен или волновался? Дудко не мог потом вспомнить. Он будто слился с трактором, и единственное, что интересовало его в то время, была вон та находящаяся под ним синеватая полоса заснеженного льда. Полоса разрасталась. Она казалась теперь огромным сизым небом, которое очутилось почему-то не над головой, а внизу. Наконец машину качнуло, гусеницы стукнулись, заскребли о лед, и трактор, словно избавившись от тяжелого груза, легко и плавно пошел по льду.

Сверху донеслись радостные крики. Дудко поднял голову, и на фоне голубого, теперь уже настоящего неба увидел странно изогнутые фигуры людей, машущих руками.

Трактор шел вдоль берега. Лед не трещал, и казалось, не вода, а суша лежала под тяжелой машиной. Но вот берег реки начал все больше отдаляться, уже едва можно было различить людей, а Лена все тянулась — широкая, могучая река Якутии.

— Можно ехать, — докладывал, поднявшись на берег, Дудко. — Лед надежный, но спускать сани надо очень осторожно. Берег неровный, то и дело нужно делать развороты, чтоб обогнать валуны. Трактору это сделать просто, но как развернуть сани? Не иначе, как чем-нибудь сдерживать и направлять их сзади придется. Не то…

Начался спуск. Впереди каждого прицепа, осторожно волоча свой груз, спускался трактор. За каждым прицепом, придерживая и разворачивая его в нужную сторону стальными тросами, шли еще два трактора.

Треугольник тракторов с заключенными между ними санями с грузом медленно, осторожно лавируя меж камнями, сползал вниз. Дойдя до льда, он рассыпался: сани с ведущим трактором оставались внизу, а задние машины вновь карабкались вверх за очередным грузом.

С раннего утра до темноты продолжался тяжелый, изнурительный, полный нервного напряжения спуск.

— Рекорд скорости, — посмеивался неугомонный Складчиков, — тридцать пять метров за десять часов. Каково?

— Ничего, большое дело сделали, — отвечал Абрамов.

— Теперь подтянем грузы: они все сдвинулись, расшатались во время спуска, просмотрим машины, наденем все шпоры, — думаю, что и так на льду буксовать не будем, — и айда вперед! — инструктировал механиков Козлов.

Ночью колонна пересекла Лену, подошла к ее левому берегу и двинулась дальше в путь.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Многое видали на своем веку, многое несли на себе могучие воды Лены.

В прежние годы летом среди сочных прибрежных трав и ярких цветов, между крутыми, обрывистыми берегами и грозными скалами, по «Большой воде» шли паузки-суденышки с товарами и людьми.

Товары везли купцы — яркие ленты, пестрые дешевые материи, крашеные безделушки, табак, спирт и водку. За эту дребедень у доверчивых, бесхитростных обитателей глухого края выменивались енотовые, лисьи, беличьи, медвежьи шкуры. Богатели, наживались купцы, за бесценок получая «мягкое золото» — пушнину.

Людей везли жандармы. Медленно, под ярким солнцем, среди неугомонного щебета птиц, среди всей этой ликующей, расцветшей от долгожданного и короткого тепла природы двигались по Лене мрачные черные суда, везя в своих душных, зловонных трюмах изнуренных, закованных в кандалы людей, боровшихся против царского правительства.

Зимою на скованной льдами Лене звенели бубенцы, мчались лихие упряжки, сидели закутанные с головы до пят в меха урядники, сборщики податей, купцы, жандармы.

После Октябрьской революции, после того, как в борьбе за советскую власть народы Якутии с помощью русского народа одержали победу над богачами, тойонами и белогвардейцами, новые грузы понесла на себе река: с каждым годом все больше продуктов, товаров, охотничьего снаряжения, машин и оборудования посылала Советская Россия в помощь крепнущей и развивающейся Якутии.

В трюмах судов лежали машины, книги, учебные пособия.

Из далекой России ехали врачи, учителя, инженеры, агрономы, геологи. И все чаще среди них встречались молодые люди, которые, въезжая в Якутию, снимали шапки и, утирая выступившие на глазах слезы радости, с волнением говорили: «Здравствуй, родина!» Это, закончив институты и техникумы Советского Союза, возвращались домой для работы сыны и дочери Якутии.

Теперь, впервые за свое существование, скованные морозом воды реки приняли на себя необычный груз новой России — мощные, тяжелые гусеничные тракторы «Сталинцы».

Путь по Лене — не лесная просека, не узкая горная тропа. Просторно на Лене. Ровная, длинная, белой бесконечной скатертью стелется дорога, поблескивая, искрясь своим белоснежным, разрисованным голубыми прожилками льда нарядом.

Дудко плотно позавтракал и теперь, выйдя из вагончика, стоит на краю саней, любуясь красавицей рекой.

— Что, Григорий Иванович, хороша Лена? — спрашивает стоящий рядом Абрамов.

— Хороша! — соглашается Дудко. — Мне такую ширь еще не приходилось видеть. Ишь, как разлилась: другого берега не видать…

— Первая река в Якутии. Да и вообще за Уральским хребтом ей нет равных — 4700 километров тянется, — несколько мечтательно, словно представляя себе весь путь реки, продолжает Абрамов.

— Неужели четыре тысячи семьсот?! — поражается Дудко.

— Да. Начинается она недалеко от Байкала, под 54-м градусом северной широты, а впадает своими рукавами в море Лаптевых, где-то между 72-м и 73-м градусами северной широты.

— Хм! — продолжает изумляться Дудко.

— Свыше 70 крупных притоков впадает в Лену, — продолжает Абрамов. — Ученые подсчитали, что Лена каждый год отдает морю более 500 миллиардов кубических метров воды.

— Это сколько ж?! — потрясенный цифрой, произносит Дудко.

— А вот: в миллиарде миллион миллионов. А Лена 500 таких миллиардов отдает и, как видишь, не мелеет.

— Пятьсот миллиардов! — силясь физически представить себе эту величину, повторяет Дудко.

— Да, 500, — подтверждает Абрамов, — да мало того, что отдает влагу, она еще и тепло свое отдает. Подсчитано, например, что если б собрать все тепло, которое речная вода приносит в море, то этим теплом можно было бы расплавить 55 миллиардов кубометров льда.

Дудко смотрит на Абрамова загоревшимися глазами, что-то прикидывает в уме и неожиданно возвращается в вагончик.

— Ты куда это, Григорий Иванович? — удивленно спрашивает Абрамов.

— Записать хочу, — отвечает Дудко, — больно интересные вещи вы рассказали, забыть боюсь. Дома-то, знаете, как интересно рассказать будет.

Более пологий, чем правый, но все же крутой левый берег реки, вдоль которого идут машины, поражает всех своей суровой красотой и фантастическим зодчеством природы.

Серые, в хаотическом беспорядке нагроможденные друг на друга, шлифованные веками тысячетонные валуны сменяются гладкими, коричневыми с розовыми разводами, почти вертикальными стенами.

Временами у берегов Лены появляются колонны, высокие каменные опоры гигантских несуществующих сводов, — результат многовековой работы ветров и воды. Эти колонны долго тянутся одна за другой, и кажется издали, что сделаны они не природой, а искусными руками человека.

А то вдруг в гранитном берегу Лены открываются гигантские ворота, с широкими, низко висящими (вот-вот свалятся) сводами. И снова тянутся и тянутся без конца крутые, причудливо пересеченные трещинами стены берега, на сером фоне которых временами появляются темные пятна, похожие на глубокие пещеры.

А вот, словно специально сложенные и разрисованные художником, берега начинают идти слоями — ступеньками, и каждая из них имеет свою, отличную от другой, тонко подобранную окраску: светлая ступень, за ней чуть темнее, потом серая, темносерая, черная. Чем выше, тем все больше сгущаются краски — и вдруг над самым темным, самым мрачным и суровым слоем-ступенью нежным и ярким контрастом голубеет небо.

Иногда над Леной, далеко наклонившись вперед, словно повисает в воздухе скала. Как она держится, каким чудом не падает, — трудно понять, и долго еще трактористы, пройдя этот опасный, как им кажется, участок под скалой, поворачивают головы и смотрят на все более отдаляющуюся глыбу, поразившую всех, как чудо.

А бывает и двойное чудо: на такой, непонятно какими силами удерживаемой скале, прямо на голом и гладком камне, словно поставленная на тарелку свеча, одиноко стоит сосна. Злые ветры гнут ее, ломают, стараются сбросить вниз, но сосна стоит, как прилепленная, крепко вцепившись невидимыми с реки корнями в скалу, висящую в воздухе.

Однажды по колонне прокатилось: «Гляди, гляди — сохатый!»

На гладкой отвесной скале отчетливо, несмотря на большое расстояние, виднелся нарисованный силуэт лося. Чем ближе подходила колонна к отвесной скале, тем больше вырастал этот силуэт, тем больший восторг и изумление вызывал он у всех. Как мог держаться на этой, казалось бы, неприступной стене художник? Кто он был, зачем и когда рисовал? Какими немеркнущими, несмываемыми красками выводил контуры этого легкого, с горделиво поднятой головой, свободного жителя якутской тайги?

— Эх, красота, Василий Сергеевич! — восхищался Дудко. — Гляди, берега какие…

— Ты лучше не на берега, а на лед поглядывай, — говорил Козлов. — Сам не забывай, где идем, и людям почаще напоминай об этом: не потопить бы машины.

Первые часы экспедиция шла по реке с опаской. Все помнили, как старик, председатель Чуранского поселкового совета, предостерегал их.

— Лена — река быстрая, бурная, могучая, — говорил он. — Пока мороз Лену одолеет, много повозится. Вишь, сколько торосов наворочено!

И он показывал на середину реки, где, как след титанической борьбы воды с морозом, хаотически громоздились бесформенные глыбы льда. Мороз сковывал Лену, а река рвалась, разрывала застывший лед, выталкивала его наружу, и огромные льдины в причудливом нагромождении бесконечными торосами тянулись по реке.

— А местами — не гляди, что морозы стоят лютые, — продолжал старик, — она, матушка, и сейчас колобродит, противится, на свободу хочет. А бывает, и лед есть, да не шибко толстый. Человеку, либо коню — нипочем, ну а вашим красавцам, пожалуй, не пройти.

— А места эти вам известны? — спрашивали участники похода.

— То-то и дело, что нет, — отвечал старик. — Кто его знает, где прорвет река. Сейчас, скажем, в одном месте вырвется, — мороз разъярится, схватит, скует ее, а она в другом месте лед рванет. А чтоб узнать, где живая вода стоит, смотреть нужно. Днем это легче. Ночью особый глаз нужен, не пропустить бы…

Боясь полыний или тонкого льда, стараясь уменьшить давление на лед, экспедиция вела тракторы развернутым строем. Трактористы внимательно, до рези в глазах всматривались в заснеженный лед, вслушивались, не раздастся ли сквозь рокот моторов зловещее потрескивание.

Но колонна вторые сутки двигалась по реке, а лед все лежал, твердый, словно камень.

— Вот это дорожка! — радовались трактористы.

В первые сутки прошли 80 километров. Во вторые 100.

— Эх, ехать бы так до самого Якутска, — мечтали люди.

К Лене привыкли, Лену перестали бояться, и напоминания механиков и Козлова о полыньях, о тонком льде принимались уже со скрытой усмешкой.

— Ладно, мол, страховаться. Разве ж может вода не застыть при таком морозе!

Козлову и самому порой начинало казаться, что чуранский председатель наговорил о Лене много лишнего, что старик просто преклонялся перед этой могучей рекой и склонен был приписывать ей почти сверхъестественные свойства. Уж очень спокойно проходил пока путь. Час за часом — все та же надежная ледяная гладь, засыпанная чистым хрустящим снегом. Все те же суровые и величественные виды. Все так же вьется меж крутых берегов Лена. Иногда вдалеке появляется и вырастает темный силуэт острова.

— Эх ты, нелегкая тебя сюда занесла, — морщится Дудко, прикидывая на глаз, сколько дополнительных километров придется пройти колонне, чтоб обогнуть этот остров.

Заросшие лесом, эти населенные острова огромны и необычайно красивы.

— Сейчас трудно себе представить, до чего, должно быть, эти места хороши летом, — несколько рассеянно, думая, видимо, о чем-то другом, говорит Абрамов. — Пышная зелень, сочные травы, яркие цветы и могучее течение Лены. Да, летом здесь очень красиво…

Абрамов задумывается и вдруг добавляет:

— Но от этого наш путь не становится короче, правда, Василий Сергеевич? Даже если допустить, что летом эти острова прекрасны?

— Это бесспорно, — говорит, улыбаясь, Козлов.

— А скажи, — неожиданно спрашивает Абрамов, — что, если нам не огибать острова и полуострова на крутых извилинах реки, а пересекать их в наиболее подходящем месте. Не сократит ли это нам путь?

— Выигрыш в пути — не всегда еще выигрыш во времени, — уклончиво отвечает Козлов. — Помните, сколько часов мы спускались на Лену в Чуране?

— Помню, но там было очень круто, а здесь, я вижу, есть пологие места. К тому же, мы можем вести предварительную разведку. Вот махну я сейчас с Белоусовым на тот остров, что перед нами. Проскочу его, посоветуюсь с жителями, а там посмотрим.

Теперь путь и в самом деле сократился. В удобных местах тракторы медленно взбирались на сушу и пересекали острова, срезали крутые изгибы реки по суше.

В одном из крупных островных селений колонну ожидала необычная встреча. У самой дороги, построившись по два, с развернутым красным знаменем стояли дети.

Водители смотрят на эту живописную группу ребят, на знамя, на стоящего рядом с детьми высокого человека. Краешком глаз поглядывают на Абрамова. Даст начальник экспедиции сигнал остановки или нет? Ведь уже сколько селений проехали без остановок. Наверное, начальник и сейчас соскочит с машины, пропустит колонну вперед, а сам останется в селении, поговорит с людьми немного, расскажет о походе, о том, что происходит сейчас в стране и во всем мире, ответит на вопросы якутов. И смотришь — через час-другой уже мчатся оленьи упряжки, возвращая экспедиции ее начальника.

Головная машина едет не останавливаясь. И вдруг раздается дружное, громкое, восторженное — «Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!» Рука Абрамова поднялась вверх — сигнал остановки. Трактор Соколова подъехал к ребятам и остановился. Строй детей неподвижен, высокий человек что-то говорит и, словно дирижируя, машет рукой.

— Здравствуйте, отважные люди, приглашаем вас в гости! — изо всех сил дружно кричат дети и, не выдержав, ломают строй. Они рассыпаются и со всех сторон окружают соскочившего с трактора Абрамова.

— Здравствуйте, дорогие ребята! — весело улыбаясь, говорит он детям. — Спасибо вам за приветствие. Кто вы, кто вас привел сюда и научил так хорошо говорить по-русски?

— Мы школьники, — вразброд, но дружно отвечают дети.

— Вон наша школа, — они показывают на стоящий на опушке леса рубленый дом, — вот наш учитель, Павел Николаевич.

Дети расступаются, и перед Абрамовым предстает высокий, широколицый, с коротким, весело вздернутым носом юноша.

— Ваши орлы? — говорит Абрамов.

— Мои, — отвечает учитель, здороваясь с Абрамовым и подошедшими трактористами.

— Хороши! Очень хороши!

— Да, на ребят не жалуюсь, — говорит учитель. — Они у меня молодцы. Учиться любят, всем интересуются. Толковый народ.

— Послушайте, да вы мало того, что русский, вы еще и мой земляк, кажется: окаете, как настоящий волжанин, — восклицает Козлов.

— Всю жизнь в Горьком прожил, вот и окается, — улыбается учитель Глебов.

— И давно вы здесь?

— Три года.

— Ого! Срок солидный, тем более для таких мест.

— А что места? Места хорошие! Я уже привык, больше того — полюбил я эти края. И народ здесь хороший. Жизнь трудная, суровая, а люди чуткие, отзывчивые.

Бойкий коренастый малыш схватил Абрамова за руку.

— Пойдемте к нам в школу!

— А ведь и правда! Что ж это я заговорился? — спохватился Глебов. — Обязательно пойдемте. Мы с ребятами очень хотим увидеть вас у себя в гостях.

— Пошли, — согласился Абрамов.

В светлой школе тепло и чисто. На стенах — портреты Ленина и Сталина. В шкафу — учебные пособия, карты, таблицы. В дальнем углу — картины, нарисованные самими учениками: пасущиеся олени, белки на дереве, ставший на дыбы медведь.

— Олени с натуры рисованы? — спросил кто-то из гостей.

— Здесь почти все с натуры: олени, белки, медведи. Летом ветви деревьев тянутся прямо в открытые окна. В тайге белок уйма. Они скачут с ветки на ветку и к нам подбираются. Хоть фотографируй их из окна школы. А вот прошлой зимой во время занятий слышим треск во дворе, подбежали к окну и видим: медведь у сарая возится. Ребята выскочили наружу, закричали, медведь испугался и убежал. А вот этот малыш, — учитель притянул к себе одного из школьников, — взял да и нарисовал косолапого. Не в городе — в лесу живем.

Учитель улыбнулся, но тут же серьезно добавил:

— Но знания у наших ребят будут не хуже, чем у городских!

— Человек все может сделать, если захочет, — ответил Абрамов. — Я не сомневаюсь, что ваши школьники будут прекрасно подготовлены. Вы хотите этого, а значит, добьетесь.

Учитель благодарно взглянул на собеседника, но тут же сказал:

— Только вы не думайте, что у меня все уже в порядке. Тут еще очень много нужно сделать, чтоб как следует поставить учебу.

— И все это вы сделаете, я чувствую, — с искренней теплотой сказал Абрамов. — Вы в партии?

— Пока комсомолец. В этом году собираюсь вступать.

Абрамов молча пожал ему руку. Тут к ним подбежал тот бойкий паренек, что пригласил Абрамова в школу.

— А вы покатаете нас на машинах? — спросил он лукаво наклонив голову и искоса поглядывая на начальника.

— Ну, и бедовый же ты парень! — сказал Абрамов.

— Это Володя, председатель нашего пионерского отряда, — представил ученика Глебов. — Его отец — рыбак и охотник.

— Я сам в этом году четыреста бурундуков из рогатки убил, — серьезно доложил Володя.

— Ты смотри! — воскликнул Абрамов. — Далеко пойдешь, сынок. А насчет катанья — так ясно, покатаем.

Дети облепили машины, по двое уселись возле трактористов, вскарабкались на сани. Они сидели, затаив дыхание, с горящими от восторга глазами и слезли с тракторов лишь когда колонна уже изрядно отдалилась от поселка. На прощанье Паша дала каждому по плитке шоколада. Участники похода еще раз крепко пожали руку учителю; колонна двинулась дальше.

Решив размяться, Козлов и Абрамов взяли лыжи и пошли впереди колонны. Некоторое время они шли молча.

— Вот такие обыкновенные, незаметные люди творят большие, даже великие дела, — сказал наконец Козлов.

Абрамов искоса посмотрел на своего спутника.

— Это вы об учителе говорите?

— Да! — ответил Козлов.

— Это верно, — согласился Абрамов. — Интересно, а как вы свою работу оцениваете?

— Свою? — удивился Козлов. — Работа, как работа. Нужная, конечно, но не то, что у этого Глебова. У него… как бы это получше выразить свою мысль? У Глебова она красивей, человечней. Сознательности больше требует, душевной отваги, что ли…

— «Душевной отваги», — задумчиво повторил Абрамов. — Это хорошо сказано. Но разве эта душевная отвага не требуется, например, в нашем походе, от каждого из нас: от вас, Василий Сергеевич, от механиков, от наших трактористов? Знаете ли, этой душевной отваги сколько угодно у советских людей. Ведь вот Алексей Стаханов показал пример, а сразу сотни тысяч людей по всей стране подхватили этот почин. И каждый его последователь делает большое, великое дело и, очень возможно, думает, как вы: «Я — что? Моя работа простая, а вот другие…» Да знаете, наверное, и Глебов проводил сейчас экспедицию, вернулся с детворой в школу и подумал о нас: «Вот это работа, вот это героика — не то, что я!» А? Как вы думаете? Ведь, право же, так думает, не иначе!

— Пожалуй, что и так, — согласился Козлов.

Лыжники снова некоторое время шли молча.

На этот раз молчание нарушил Абрамов.

— А ведь вам, Василий Сергеевич, тоже пора в партию вступать, — обратился он к Козлову и, заметив быстрый, удивленный взгляд инженера, спросил: — Вас что, удивили мои слова?

— Меня поразило совпадение наших мыслей, — ответил Козлов. — Я сам только что думал об этом. Решил: вернусь на завод и сразу же подам заявление о приеме в партию.

— Если вам нужен будет поручитель, я с радостью поручусь за вас, Василий Сергеевич.

Козлов смотрел на Абрамова потеплевшим, растроганным взглядом.

— Спасибо, Евгений Ильич, большое спасибо. За доверие — спасибо.

— Ну, смотри, инженер, — после некоторого молчания произнес Абрамов. — Когда секретарь райкома партии будет тебе вручать партийный билет и, поздравляя, пожмет руку — вспомни, пожалуйста, о нашем сегодняшнем разговоре и прими и мои поздравления.

…Движутся тракторы. Гул моторов, опережая машины, несется вперед, бьется о ледяные торосы, ударяется о нависшие над рекой угрюмые скалы, мелкой частой дрожью сотрясает лед.

Третья ночь похода по Лене ничем не отличалась от тех, первых, — такая же морозная, но тихая, мутновато-белая.

Жизнь колонны шла спокойно и размеренно. В положенное время сменялись трактористы. Попрежнему бессменно дежурила Паша, и казалось, совсем не спали Белоусов с Абрамовым, бороздя берега реки в поисках хорошего, удобного пути. Попрежнему бесперебойно работали моторы и расстилались под катками машин стальные гусеницы.

Около полуночи тракторист Евдокимов, бросив взгляд на манометр, увидел, что стрелка прибора стоит на нуле. Быстро остановив машину, он кинулся за Дудко. Прибежавший механик прислушался к работе мотора, осмотрел трубки, подающие масло, течи не обнаружил, подумал мгновение и крикнул: «Глуши!»

— Шпонку сорвало в шестерне масляного насоса, — определил Дудко.

— Серьезное дело, надолго задержимся? — спросил Абрамов.

— В заводских условиях — ничего серьезного. Здесь, конечно, дело сложнее, — ответил Козлов, — часа два, думаю, отнимет вся эта история.

«Два часа? Ну, это еще не так страшно», — подумал Абрамов и впервые за сутки пошел отдыхать в вагончик.

Спиртовой термометр показывал 60 градусов холода.

«Где тонко, там и рвется, — подумал Абрамов. — Просто удивительно. Эти аварии всегда возникают в самое неудобное время — ночью или в особенно сильный мороз. А сейчас — и ночь, и мороз. Попробуй ремонтировать в таких условиях».

— Пашенька, ты сейчас спать не будешь? — спросил он.

— Что вы, Евгений Ильич! Говорят, что с пятеркой неладно. Люди греться будут приходить. Горяченького захотят. Где ж тут спать? Я уж потом, как исправят.

— Тогда разбуди меня, пожалуйста, часа через два. А если раньше исправят трактор, то раньше буди.

В два часа ночи Абрамов узнал, что пятерка до сих пор не готова. Он оделся и вышел. Мороз сразу ожег дыхание и так опалил лицо, что заломило скулы. Начальник экспедиции вернулся и предупредил Пашу:

— Будут приходить люди — выдавай по 100 граммов спирта.

— А Евдокимову и Попову тоже давать? — Паша свято соблюдала приказ начальника экспедиции насчет этих трактористов.

— Им тоже, — разрешил Абрамов.

Он снова вышел. Мороз теперь показался не таким сильным, но почему-то знобило. «Не захворать бы! — подумал Абрамов. — Еще чего нехватает», — и пошел к ремонтируемой машине.

Тракторы остановились, как шли, развернутым фронтом, захватывая почти всю левую часть реки. Вздымалось вверх пламя семи костров, причудливыми светильниками озаряя машины. И казалось, что свисающие над обрывом ветви деревьев тянутся к этим неизвестно откуда попавшим сюда источникам тепла, к этим небольшим, пламенеющим внизу солнцам. Далекая круглая бледножелтая луна тянула слабую, едва видную дорожку по льду реки. Казалось, что и дорожка, и сама луна, и река, и заросшие лесом берега над нею — все это поддалося морозу, все закаменело, утратило жизнь. Только костры да люди, что собрались у тракторов, двигались, жили. Лаская металл, пробираясь все выше, метались красноватые языки пламени, вились в воздухе, рассыпаясь пышным веером и погасая, золотистые искры, бегали, пританцовывали, хлопали накрест руками, что-то делали у машины люди.

В толстых, теплых, но неуклюжих рукавицах было невозможно работать. Мелкие детали вываливались из рук, их нельзя было как следует ухватить, надеть на другую деталь, закрепить, навернуть. В узкие места мотора одетая в рукавицу рука не пролезала, и как это ни тяжело было, приходилось работать без рукавиц.

До похода в Якутск Дудко вообще казалось, что руки его не боятся мороза. Перчатки он носил, но мог обойтись и без них. Если замерзали руки, он брал горсть снега, сильно растирал кисти, а когда они начинали пылать, вытирал их насухо и снова мог долго работать без перчаток. Теперь пальцы деревенели моментально и с трудом сгибались. Гаечный ключ невозможно было держать: он жег, раскаленный морозом. Казалось, металл настолько сильно прилипает к руке, что если разжать кисть, ключ повиснет. И действительно, вместе с металлом, причиняя сильную боль, отрывались с ладоней и пальцев маленькие куски кожи.

Стиснув зубы, с перекошенным от напряжения лицом Дудко работал несколько минут, затем отрывал от руки инструмент и стремительно надевал рукавицы. Тогда начинал работать Складчиков.

В теплых варежках руки понемногу отходили, пальцы приобретали гибкость, и тогда особенно сильно начинали болеть израненные, ободранные ладони. А в это время Складчиков из последних сил делал еще несколько движений и уступал место Козлову. Так, сменяя друг друга, инженер и механики проводили ремонт.

Абрамов наблюдал эту сцену и словно сам испытывал физическую боль.

— Почему вам никто не помогает? — спросил он.

— Товарищи пробовали помочь, — ответил Козлов, — но получается дольше. И вообще… потом кое-что приходится переделывать, а тут и так некогда…

«Какое это счастье, — подумал Абрамов, — что в экспедиции участвуют эти опытные механики, заводские люди. Что бы мы делали без них в таком походе?»

— Послушайте, — вдруг сказал он. — Зачем же инструменту мерзнуть? Давайте бросим его в костер, пусть греется.

Козлов обернулся и поглядел на него с недоумением, но потом сказал: «Правильно»!

Гаечные и торцевые ключи, отвертки, плоскогубцы сунули в огонь по краям костра.

— Так! — сказал Абрамов, подождал немного, пока инструмент нагрелся, затем выхватил из огня нагретый ключ и быстро подал его Козлову: — Бери, Василий Сергеевич!

Ключ некоторое время хранил в себе тепло и согревал руку. Затем из костра выхватывали другой ключ и подавали взамен остывшего.

Работать стало легче, и хотя попрежнему деревенели от мороза руки, каждый работал значительно дольше.

Уже рассветало, когда, закончив ремонт, колонна двинулась в путь. Сзади, словно прощаясь с уходящими, колеблемое слабым ветром, махало красными широкими языками пламя семи костров.

Измученные, утомленные механики и инженер не решались идти на отдых: после длительной остановки тракторов нужно было особенно внимательно следить за машинами.

…Днем потеплело. Ослепительно сияло солнце, сверкал снег. Все надели задымленные очки.

Козлов и механики немного отдохнули по очереди. Болезненно ныли, горели поврежденные руки, но на душе, как и вокруг, было радостно и светло.

Кончался поход по Лене. Еще десяток-другой километров — и прощай, ледяная дорога! Тракторы шли быстро, без остановок, и многие участники похода уже с сожалением думали о том, что скоро закончится этот ровный путь без подъемов и спусков, без пней и завалов.

— Хорошо по реке идти! Только и заботушки — за машиной следи да нос не обморозь, — говорил Воронов своему сменщику.

— Да уж про что, про что, а про Лену плохого не скажешь, спасибо ей, — соглашался Пономарев, зажмурив глаза от удовольствия. — А уж красива, красива…

Метрах в пятистах впереди широкое русло Лены огромными ледяными рукавами расходилось в разные стороны, захватывая в свое сверкающее серебром кольцо высокий остров.

— Хо-ро-шо-о! — протянул Воронов, мотая головой.

Он собрался было рассказать, какая у него в селе красивая речушка течет, но внезапно смолк, приподнялся над сидением и, вглядываясь во что-то расширившимися глазами, быстро остановил трактор, спрыгнул с него и кинулся вперед.

В пяти шагах от машин чернела вода, местами скрытая тонким налетом льда. Воронов остановился возле полыньи, не веря глазам.

Он постепенно все больше холодел от ужаса, начиная понимать, чего избежал. Еще пять метров — и прямо с ходу ринулся бы трактор в холодные глубокие воды Лены. «Да, отделался легким испугом, можно сказать!» Воронов перевел дыхание. И вдруг новая мысль ударила, обожгла его: «А вдруг там, где остановился трактор, недостаточно толстый лед? Ведь это недалеко от полыньи? Что, если лед осядет под грузом тяжелой машины и трактор провалится?» В одно мгновение обычно медлительный, неуклюжий тракторист вскочил на трактор, осторожно дал задний ход и начал пятиться от полыньи, не спуская с нее глаз.

Тут подбежал к нему Дудко.

— В чем дело, что произошло?

— Вода там. Чуть не потопил трактор.

— Вода! — не поверил своим ушам Дудко. — Ты случаем, не выпил лишнего?

Воронов не успел ответить. Страшный треск ломающегося льда, будто сотнями орудийных выстрелов, заглушил рев моторов, оглушил трактористов, ошеломил их. Некоторые, подумав, что лед уже расходится и тракторы сейчас пойдут ко дну, соскочили с машин, кинулись было прочь, но моментально побороли страх и метнулись обратно к машинам.

— Рассредотачивайтесь! — кричал что было силы Козлов и, дополняя слова жестами, разводил руками в стороны.

Козлов словно не слышал треска, не видел длинных трещин, причудливыми изгибами разбегающихся по льду.

«Рассредотачивайтесь!» — в этом было сейчас единственное спасение, если вообще оно было.

Побледневшие трактористы впивались руками в рычаги, сдерживая желание резко рвануть, убраться поскорей с опасного места. Они медленно и плавно отводили машины назад, стараясь подальше отойти друг от друга.

Наконец стало тихо. Треск прекратился. Козлов только теперь заметил, что все еще стоит на сиденье одного из тракторов и требовательно разводит руками.

С ближнего уступа горы Абрамов подавал сигналы, указывая место выхода на берег.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Снова под ногами твердая почва. Здесь может случиться все, что угодно: можно застрять, поломать машины, наскочить на что-нибудь. Но провалиться под лед здесь нельзя.

Плотник Опанасенко сбрасывает доху, взбирается на самый верх высоко груженных саней и оттуда смотрит на удаляющуюся сизую ледяную гладь Лены.

— Ай, бисова душа, як воно трищало! — никак не может успокоиться плотник.

После перенесенного потрясения трактористы возбуждены и оживленно вспоминают пережитое.

— Пугнула нас Лена на прощание, — смеются люди. — Чтобы помнили лучше да в другой раз осторожней были.

Движутся без остановки мощные машины.

Чем ближе к Якутску, тем чаще встречаются селения. В одном из них, организованном в земледельческий колхоз, колонна делает остановку. Последнюю перед столицей.

К тракторам один за другим подходят жители наслега. Невиданные, громадные машины, впряженные в тяжелые сани, своим видом и мощным ревом моторов вызывают восхищение жителей.

Медленно, держась за плечо внучонка, опираясь на палку, к одной из машин подходит слепой старик. Некоторое время он молча, неподвижно стоит, прислушиваясь к шуму мотора, затем поднимает палку и опасливо водит ею по воздуху, пытаясь нащупать трактор. Конец палки упирается в корпус трактора, и старик начинает чувствовать, как дрожит преисполненное сдерживаемой силы непонятное чудовище, как яростно и сильно бьется его крепкое железное сердце. На миг старику становится страшно, он быстро отводит палку и делает шаг назад.

— Не бойся, дедушка, это хорошая машина — эта трактор! — звонко кричит внучонок. — Нам учитель в школе говорил о них и показывал снимки. Он рассказывал, что эти машины нам будут землю пахать.

— Глупый ты мальчишка, я вижу, — стараясь скрыть смущение, сердито говорит старик. — Что может испугать меня, старика, который уже прожил свою жизнь?

Воткнув палку в снег, протянув руки, старик смело ступает вперед, подходит к трактору и безбоязненно кладет руки на теплые соты радиатора машины.

— Горячая кровь у этого зверя, — радостно и смущенно улыбаясь, говорит старик. — На дворе такой сильный мороз, а у него такое теплое тело.

Высохшие пальцы старика медленно, словно перебирая струны, гладят чешую радиатора.

— Самого лучшего, самого жирного олешка мы зарезали для дорогих гостей, — говорит Абрамову председатель колхоза. — В наших избах уже накрывают столы для гостей.

— У нас мало времени, — извиняющимся тоном говорит начальник экспедиции, — мы очень спешим.

— Разве время идет скорей, если его проводить, стоя на улице? — шуткой отвечает председатель колхоза. — Пускай одни будут около машин, а другие посидят у нас в избах. И всех надо покормить. Разве машины не будут лучше идти, если люди поедят горячего и вкусного мяса?

«Умный мужик», — подумал Абрамов и согласился с председателем.

В этом наслеге юрты перемежались с недавно отстроенными рублеными деревянными домами. В одном из таких домов жил и Гоголев — председатель колхоза. В комнатах было чисто, приятно, белел свежевымытый досчатый пол.

— Как это у вас в колхозе юрты и дома рядом уживаются? — поинтересовался Абрамов.

— Поселкование! Три поселка слились. А поселки-то были далеко друг от друга. Тем, кто сюда приехал, дома построили.

— И всем построим, — добавил председатель колхоза, поглядывая на входящих жителей наслега, те пришли послушать беседу с гостями, услышать новости. — Всем построим, только не сразу. Много работы нужно. Люди сотни лет по-старому жили. Теперь будем жить по-новому. Будут люди жить в хороших домах. Так хочет наше правительство, которое беспокоится о счастье народа.

В комнату, осторожно перешагнув порог, вошел тот старик, что ощупывал трактор, а с ним другой — еще более старый и хилый.

Старики сели на придвинутые им табуретки, по привычке подтянули мягкие, без каблуков самодельные ичиги, перетянутые в подъеме ремешками, и, вынув кисеты, начали не спеша набивать трубки.

«Поселкование! — думал Абрамов. — Какое большое это дело!»

Пройдя тысячи с лишним километров по необъятным пространствам Якутии, Абрамов теперь ясно представлял себе все значение начатого правительством и коммунистической партией Якутии поселкования.

Сотни лет якуты жили разобщенно. Крохотные поселки — по одному, по два, редко по три хозяйства в каждом — отделялись друг от друга десятками, подчас сотнями километров. Да тут еще тайга, реки, болота, горы, весь этот суровый климат, бездорожье…

Так было выгодно царскому правительству и местным тойонам. Так было легче грабить и обманывать население, держать его в рабстве и повиновении. Так тяжелей было сговориться людям, начать общую борьбу за свободу.

Но с этим не могла мириться советская власть. Освобожденные люди хотели настоящей, полноценной жизни: хороших домов, яслей, клубов, школ, электростанций, тракторов и колхозов. А для этого надо было объединить разрозненные хозяйства в крупные селения.

— Сумерки сгущаются быстро, время зажигать свет, — говорит председатель колхоза, поднимается и с видимым удовольствием щелкает выключателем. Под потолком вспыхивает электрическая лампочка.

— Вот тебе на! — удивленно восклицает Абрамов. — Какой же я ненаблюдательный, у вас даже электрический свет проведен, а я не заметил.

Жители поселка молча сидят, курят и нисколько не реагируют ни на удивление Абрамова, ни на свет электрической лампочки. Они привыкли к этому свету, он уже больше года перестал удивлять людей, прочно вошел в их новый быт.

— Лампочка Ильича, — с гордостью говорит хозяин дома, — колхоз свой небольшой электрический двигатель имеет.

Один из стариков тяжело закашлялся и провел рукой по лицу, словно успокаивая утомленные движением веки.

— Скажи мне, — обращается старик к Абрамову, — ты Москву видал?

— Да, я жил в Москве, — отвечает Абрамов.

Старик не то одобрительно, не то сокрушенно качает головой.

— У меня дочка там сейчас учится, — медленно говорит он — Люди говорят, что она умная, хорошо все понимает. Почему бы и нет? Сейчас много якутов учится. А что я знал в молодые годы? Я знал, что такое лиственница, как бить белку в глаз, чтоб не испортить шкурку, как пасти оленей, знал, как мерзнуть и голодать. Я всю свою жизнь мучился, а нищета никому не дает здоровья. Целые наслеги вымирали от чахотки и других болезней. Я ослеп и многие ослепли — никого не жалела трахома. И никто не хотел нам помочь. Шаманы и попы наживались на наших болезнях. Так было, а теперь в соседнем наслеге есть больница, и недавно, когда я заболел, ко мне приехал доктор. Спасибо ему. Теперь уж никто не ослепнет, но разве можно человеку вернуть глаза…

Старик горестно покачал головой.

— Моя дочь в Москве, видит Москву и учится в институте, а я не знаю, что такое наша деревня. Говорят, что горит электрический свет. Я прислушивался у себя дома. В этой лампочке что-то тихо трещит, или мне только кажется. Я прижмусь к ней — тепло, но не жжет. Она круглая и висит на тонкой веревке. У нас в колхозе теперь есть хата-читальня. Там собираются юноши и девушки. Они читают книги и поют песни. Я прихожу туда, Сажусь и слушаю. Если попрошу кого-нибудь, то мне читают книгу. Я много узнал теперь. Раньше мы не умели читать…

Тихо, стараясь не мешать беседе, в комнату входит жена хозяина дома, вносит и ставит на стол сочное, вкусно пахнущее вареное мясо.

Председатель терпеливо ждет, пока старик кончит говорить, а затем радушно приглашает всех к столу.

— Может быть, вкусное мясо развеет у дорогих гостей тяжелое впечатление от наших воспоминаний. А, может быть, кто нибудь порадует гостей, расскажет о нашей сегодняшней хорошей жизни, — приветливо говорит председатель колхоза.

У Ивана Михайловича удлиненный разрез спокойных улыбающихся глаз и черные, как смоль, гладкие волосы с пробором посередине.

Абрамову все больше и больше нравится этот плотный, энергичный человек, радушный хозяин и, судя по всему, культурный, хороший организатор новой жизни. Абрамову очень хочется подробней познакомиться с жизнью этого человека, но сейчас, при всех спрашивать неудобно. Ноздри щекочет поднимающийся от мяса теплый пар. Все сосредоточенно и мерно жуют, быстрыми и ловкими движениями отсекая ножами у самого рта куски мяса.

— Ешьте, дорогие гости, — кивая головой в сторону тарелок, говорит хозяин и вдруг лукаво щурит в улыбке глаза.

— Ты помнишь, Николай Петрович, нашу старую поговорку «Человек осенью смеется, а весной облизывается», а? Теперь у нас всегда еды вдоволь и мы всегда можем кушать, а не облизываться, вспоминая о том, что ели осенью.

Один из стариков, к которому обратился председатель, кивком головы подтверждает, что помнит.

Председатель несколько задумчиво говорит:

— Раньше, я знаю, нашу Якутию называли краем «дремлющих богатств». Уже давно всему миру были известны неисчислимые богатства нашего родного края. Где больше лесов, чем в Якутии? Нигде! Где столько ценной пушнины? Мир обойди — не найдешь. А какие запасы золота, угля, железа и олова у нас!

«Смолы, пьезо-кварца.. » — хотел было добавить Абрамов, но сдержался.

Гоголев говорил, словно песню пел, прославляя свою родную Якутию.

— Да… мы, большевики, теперь разбудили эти богатства, — с гордостью сказал он, выпрямился и расправил плечи.

— Да, край дремлющих богатств скоро будет цветущим краем. В этом порукой мы с вами, друзья, — обратился Гоголев к своим односельчанам, — в этом порукой советская власть, Советский Союз, Россия.

— Россия… — несколько мечтательно повторил Гоголев и посмотрел на Абрамова. — Давно я в ней не был — соскучился.

— Вы жили в России? — быстро спросил Абрамов, радуясь возможности узнать побольше о председателе колхоза.

— Да, учился, — коротко ответил Гоголев. — На высших партийных курсах. Но это было давно, и, признаюсь, уже соскучился по ней.

— Я в России не был, — проговорил один из молчавших до сих пор колхозников. — Но лучших ее людей знаю.

Якут сказал эти несколько слов и снова умолк.

— Кого ж это вы видели? — поинтересовался Козлов.

— О, Якимову повезло, как немногим, — ответил Гоголев за колхозника. — Он знал таких людей, как Емельян Ярославский, Григорий Иванович Петровский, Серго Орджоникидзе. Их сюда царь упрятал в ссылку незадолго до Великого Октября, а они нам, якутам, помогли свергнуть местную царскую власть. Многих лучших людей России видела на своем веку Якутия, — задумавшись, продолжал Гоголев. — Декабристы Бестужев-Марлинский, Муравьев-Апостол, Чижов; великий философ и писатель Чернышевский, писатель Короленко, многие руководители нашей большевистской партии побывали в ссылке в Якутии, подарили часть своего разума и чистого горячего сердца якутскому народу. Единственное хорошее, что царь, сам того не желая, сделал якутам.

Абрамов слушает Гоголева, рассказы колхозников, сам отвечает на их вопросы. На душе у него горечь рассказов о прошлом, на лице задумчивое, несколько грустное выражение.

Да, тяжела история якутского народа! Сколько погибло безвозвратно сил в этом суровом и прекрасном краю! Сколько было страданий! Но зато как хорошо после всего прошедшего настоящее, как прекрасно будущее этих строящих новую жизнь людей.

* * *

…Чем ближе колонна подходила к Якутску, тем реже встречались леса. Редкий кустарник, однообразная открытая местность, равнина, небольшие холмы, слепящий снег.

Километров за тридцать от города участники похода увидели впереди на белоснежной равнине какие-то темные движущиеся точки.

Темные точки приближались, росли. Вот уже начали вырисовываться очертания саней, оленьих и собачьих упряжек. Все это стремглав летело, мчалось, спешило. Вот уже послышались радостные крики людей, звон бубенцов, лай собак. Еще несколько минут — и на трактористов, механиков, Козлова, Абрамова, словно шквал, налетели люди, смяли в горячих объятиях, сжали руки крепким якутским обхватом, осыпали поцелуями.

А за первой волной мчалась вторая, и снова вихрь радости налетел на участников похода, мял и трепал их.

Радостные, счастливые, окруженные толпой встречающих, вели трактористы свои «Сталинцы».

Впереди уже виднелись деревянные домики Якутска.

Над радиатором головной машины, как знамя, развевалось на ветру написанное на куске кумача приветствие:

«Братский привет столице Советской Социалистической Якутии».

А на стенке вагончика отчетливо выделялась надпись:

«Советский трактор — лучший в мире!»

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Якутск!.. Столица Якутской Автономной Социалистической республики. От Москвы — 8500 километров, до ближайшей железнодорожной станции — 1265.

Куда ни глянь, во все стороны, на тысячи километров раскинулись леса, снега, горы, реки. И нигде не вздымаются в небо дымки паровозов. Ни единой железной дороги нет в Якутии. Единственная столица среди республик и автономных областей страны без железнодорожных вокзалов.

Якутск! 62° 1′ северной широты и 129° 43′ восточной долготы. Город, под домами которого 216 метров вечной мерзлоты. Город, где, свернув с досчатых тротуаров, чувствуешь в летний день, как дрожит, оседая под ногами, почва.

Много лет уже стоит Якутск, старинный ленский острог, заложенный в 1632 году енисейским сотником Петром Бекетовым, бывший центр Якутского воеводства.

И сейчас еще в Якутске среди сотен новых, построенных в годы Советской власти зданий, среди институтов, техникумов, кинотеатров, как памятник безвозвратно ушедшему темному прошлому, стоит зловещая, испещренная бойницами, полуразрушенная крепость, сторожа подходы к Якутску своей высокой деревянной башней, похожей на пожарную каланчу.

Третьего марта 1936 года на этой башенке теснились ребятишки. Они обязательно хотели первыми увидеть колонну. С половины дня все предприятия и учреждения города не работали. Оживленные, празднично настроенные жители города собирались на площади возле здания обкома партии.

Областная газета «Якутская правда» уже давно информировала своих читателей о снежном походе «Сталинцев».

Короткие телеграммы начальника экспедиции, сообщения с мест, через которые проходила колонна, — все это жадно читалось жителями города. Все с нетерпением ждали «Сталинцев» в Якутии.

И вот, наконец, дождались! Сверкают на солнце трубы духового оркестра. Слышится смех, пение. Вот кто-то прибежал и сообщил, что звонили с Хатассы — большого наслега перед Якутском, оттуда колонна ушла уже минут двадцать тому назад.

Вот, что-то заметив, радостно закричали дети, скатились со своего сторожевого поста на башне и понеслись к площади. А навстречу им в веселом, задорном звоне бубенцов, на полном ходу выскочили на площадь сани, запряженные тройкой коней.

Низкорослые, покрытые густой длинной шерстью, сильные и неприхотливые якутские кони тяжело поводили боками: они мчались, как ветер, их наездник хотел первым передать народу радостную весть:

— Едут!

Гривы коней празднично перевиты разноцветными лентами.

Вот за первой тройкой на площадь выносятся еще сани, еще, еще! Оленьи упряжки, собачьи нарты. Звенят бубенцы, радостно звучат голоса. Поднял руку дирижер оркестра и, повернув голову, смотрит в сторону дома, из-за которого вот-вот должны появиться машины.

Все ясней и ясней доносится вначале легкое отдаленное гудение, потом рокот и, наконец, мощный, все более усиливающийся рев моторов. Затем появляется резвая стайка восторженно кричащих мальчишек — и вот, наконец, на площадь въезжают тракторы.

Резко машет обеими руками дирижер. Не обращая внимания на лютый мороз, мужественно впиваются музыканты губами в мундштуки труб. Гремит торжественный марш.

Въезжают на площадь, разворачиваются и выстраиваются в ряд громадные, невиданные здесь машины. Каждая из них тянет по двое огромных, тяжело груженных саней.

Звуки оркестра тонут в реве моторов, в приветственных криках. Затем все умолкают, и в наступившей торжественной тишине четко рапортует начальник и парторг экспедиции Абрамов.

— Товарищ секретарь областного комитета партии Якутской АССР! Организованная по решению Правительства экспедиция Главсевморпути, пройдя 1240 километров, пересекла Якутию со стороны Большого Невера и за 28 дней прибыла в основной район действий — столицу Якутской АССР, город Якутск.

Выполняя советы и указания местных советских и партийных организаций, экспедиция, несмотря на тяжелый рельеф местности и большую нагрузку машин, дорог магистрали не портила, помогала застрявшим автомашинам. Участники экспедиции проводили массово-политическую работу среди населения. Все тракторы в исправности, все грузы в порядке. Состояние участников похода бодрое, хорошее. Мы привезли трансформаторы Алдану и 126 тонн горючего и материалов Якутску. Экспедиция готова дальше выполнять задание — вывозить грузы с кораблей.

В морозном воздухе далеко разносятся крики ура, звуки духового оркестра.

Под восторженными взглядами жителей города стоят у своих машин участники перехода.

Оживленно беседуют, обмениваясь впечатлениями, люди.

— Какие хорошие лица, но до чего все черные — как негры. Закоптились, что ли? — говорит какая-то девушка и старается пробраться вперед, поближе к трактористам.

— А одежда-то вся измазана, пятна какие, вон и порвана даже…

— Одежда у них хорошая, теплая.

— Видно, трудно им пришлось в пути.

— Это они для нас старались.

— Поглядите, с ними девушка, тоже русская. Маленькая, а видно, смелая.

— Разве трус пойдет в такой поход?

— Они все смелые…

Под звуки марша колонна направляется в отведенное для нее место. Участники митинга расходятся.

Долго еще жители Якутска будут говорить об экспедиции, о ее делах, ее людях.

* * *

Колонна третий день стояла в Якутске. Сдавали грузы, подготавливали машины в дальнейший путь.

После длительного тяжелого похода даже напряженная работа по ремонту машин казалась легкой, не утомляла.

По решению городского совета депутатов трудящихся участникам похода сшили превосходные костюмы. Отдохнувшие, нарядные и веселые, члены экспедиции вечерами ходили в театр, в кино. Часто заходили к жителям города, которые всегда настойчиво и горячо приглашали дорогих гостей.

Сидора Поликарповича теперь трудно было узнать. Куда девалось его обычное безмятежное и добродушное выражение лица, его степенные разговоры. Опанасенко теперь был вечно занят, озабочен, даже несколько рассеян. Разговоры он вел преимущественно на технические темы; только заговорят трактористы о поломках, о ремонте — Сидор Поликарпович уже тут как тут, жадно прислушивается, запоминает, сам задает вопросы. А если ремонтируют трактор — Опанасенко не гнушается никакой черной работой, помогает трактористам, во все вникает.

Вначале трактористы посмеивались над увлечением плотника, но любознательность, смекалка и трудолюбие этого человека привлекли и убедили даже самого злого скептика — Самарина.

— Смех смехом, ребята, — сказал он как-то, обращаясь к товарищам, — а из нашего плотника неплохой тракторист выйдет.

Сидор Поликарпович уже неплохо управлял трактором. Но особенно увлекался он ремонтом.

— Ой, хлопцы! — со вздохом признавался он трактористам. — Неудобно и говорить, но хотел бы я все машины поломать, а потом самому отремонтировать — от тогда бы я их знал, как облупленных.

Козлов посидел в центральной государственной библиотеке имени Ленина, просмотрел все газеты, вышедшие за время, проведенное в пути, прочел несколько рассказов Короленко об Якутии — они сейчас воспринимались особенно остро — и внезапно подумал:

«Надо бы сейчас, пока впечатления похода свежи в памяти, записать главное, подытожить наблюдения, сделать кое-какие выводы». Раскрыв тетрадку-дневник (инженер не расставался с ней), он просмотрел свои записи: «Да, много интересного накопилось: и насчет замены воды керосином, надо сказать, и о том, что машины обогревали кострами, и, уж конечно, о смазке. Да много всего. Ведь это живой опыт. За нами пойдут другие. Надо бы это интересно, увлекательно описать, да какой я писатель! Ну, ладно, хоть факты передам, цифры».

И Козлов, вернувшись из библиотеки, начал писать. Это были очень точные технические расчеты, выводы, построенные на живом наблюдении. Постепенно эти сухие факты и цифры увлекали его все больше и больше. «Это поможет людям!» — думал он. И перо его все быстрее бегало по бумаге.

Наконец Козлов выпрямился. Пальцы занемели. «Отвык писать», — подумал он и перечитал последнюю страницу.

«За время пробега на протяжении свыше 1500 км (включая пробеги в Б. Невере) на 7 тракторах не было каких-либо неполадок, связанных с заменой воды керосином. Сейчас еще рано делать выводы о массовом применении керосина для тракторов, работающих в условиях низких температур, но успех нашего опыта дает основания полагать, что правильно в таких случаях заменять воду керосином или иным видом незамерзающей жидкости. Пуск двигателя в ход и включение скоростей мы обеспечивали, подогревая картеры двигателя и коробки скоростей, кострами. Этого можно было бы избежать, устроив специальные теплоизоляционные колпаки на тех местах, где загустевание масел особенно нежелательно… Если утеплить масляные картеры, труд тракториста, работающего на Крайнем Севере, значительно облегчится».

Задумавшись, Козлов не заметил, как к нему подошел начальник экспедиции.

— Над чем трудитесь, Василий Сергеевич? — весело спросил Абрамов.

— Да вот, — проговорил Козлов, — захотелось подытожить результаты похода, дать им краткую техническую характеристику.

— А что ж? Хорошая мысль, полезная. Ты потом, знаешь, развей это пошире, обдумай глубже, дай статью в наши технические журналы, сделай доклад инженерам и конструкторам своего завода… Я считаю, что ты очень полезное дело задумал. Что же ты написал, разреши прочесть?

Козлов протянул ему исписанные листки бумаги, и Абрамов быстро пробежал их, одобрительно кивая головой. Закончив чтение, он сказал:

— А скажи, товарищ инженер, почему ты из опыта нашего похода сделал только технические выводы? Мне кажется, этого недостаточно. Вот ты пишешь, например, что мы прошли 1340 километров за 16 суток плюс 12 суток на отдых, заправку и т. д. Это, конечно, очень важно и интересно. Но надо шире подойти к этому вопросу. Ты его рассмотри не только с узкотехнической точки зрения, а сделай общие, народнохозяйственные и политические выводы. Эти выводы имеют очень большое, я бы сказал, решающее, принципиально важное значение.

— Вы говорите о нашей помощи якутскому народу? — спросил Козлов.

— Не только.

— Что же еще?

— А вот что… — Абрамов задумался. — Мне кажется, что твои технические выводы следовало бы дополнить. Может быть, даже не дополнить, а иначе начать. Да вот я тебе могу даже продиктовать, о чем надо сказать, а ты уж сам разберись, как это изложить и куда поставить — в начало или в конец. Значит, ты записывай по порядку. Первое: «Можно считать, что переброска грузов из Большого Невера в Якутск при помощи тракторов ЧТЗ «Сталинец-60» вполне возможна и даже при неблагоприятных условиях может быть осуществлена за один месяц». Так ведь?

— Ну, конечно! — сказал Козлов.

— Ладно. Второе: «Переброска грузов до Якутска на тракторах ЧТЗ — один из самых надежных способов экономической связи Якутской автономной республики с железной дорогой, а значит, со всем Советским Союзом». Это тоже, по-моему, ясно. Теперь третье: «Опыт перехода показал, что при внимательном уходе за тракторами «Сталинец» или, иначе говоря, при умелой и грамотной их эксплоатации — тракторы «С-60» ЧТЗ могут работать безаварийно в условиях Крайнего Севера и могут пройти 1500—2000 километров без каких-либо серьезных поломок, имея нагрузку в 18—20 тонн на трактор». Это — против всяких ивлиевых, между прочим.

И, наконец, четвертое по счету, но, мне кажется, первое по значению: «Безупречная работа тракторов была обеспечена внимательным отношением к каждой детали, своевременным и качественным осмотром машин и их регулировкой в пути, искусным вождением и самоотверженным отношением к труду. Успех дела обеспечили советские люди — участники похода, овладевшие техникой, беззаветно преданные Родине. Это яркая иллюстрация к словам товарища Сталина: «Главное теперь — в людях, овладевших техникой».

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Через перевалы,

Сквозь тайгу глухую,

По тропам звериным

Пролегал наш путь.

Сложенное Сироткиным стихотворение так понравилось участникам похода, что общими усилиями к нему подобрали подходящий мотив и получилась песня. Вдохновленный этим успехом, Андрей присочинил к нему еще одну строфу — о людях, как советовал Абрамов.

Терентьев ведет машину и мурлычет под нос эту песню. В пятидесятиградусный мороз не очень-то запоешь во весь голос. Но про себя напевать можно, потому что совсем не петь в этот рейс нельзя, потому что сердце ликует, душа поет. Ведь последняя сотня километров отделяет колонну тракторов от замерзшего каравана.

Пусть бушует вьюга,

Лед трещит на реках,

К финишу колонна

Все равно придет,

Родины задание

Дружно, с честью выполнят

«Сталинцы» могучие,

Сталинский народ!

Рядом с Терентьевым сидит Складчиков, изредка бросает взгляд на своего соседа, прислушивается к его мурлыканью и завидует трактористу.

В радость последнего рейса, рейса, которым заканчивается участие заводских друзей в походе, вплетается горечь предстоящего расставания.

Как сближают, роднят людей вместе перенесенные трудности, общими усилиями добытая победа! Скоро домой, в Челябинск, на тракторный. Снова родная семья, завод, товарищи, с которыми проработал уже много лет. И все-таки жалко оставлять трактористов колонны, жалко расставаться с этими машинами: они тоже полюбились, стали близкими, как люди. А расставаться надо. Уже и смена подготовлена — выросли в пути новые кадры. Вот на второй машине, чутко прислушиваясь к работе мотора, сидит новый механик колонны Яков Соколов. Ну, что ж, он теперь в случае надобности может заменить Складчикова. И Самарин справится — он пока работает механиком под руководством Дудко. Толковый человек. Да и самое тяжелое уже позади. Пройдены безлюдные, опасные места, горные перевалы. Теперь еще пройти с колонной первый раз вниз по Лене, выяснить обстановку — и можно домой. Соколов и Самарин заменят челябинцев. А, в случае чего, и Якутск не так уж далеко, помогут — там и мастерские есть, и инженеры, и механики имеются.

И сами механики очень гордятся своей новой работой — ведь их выделили, как лучших! — и стараются узнать все до тонкостей. Они под контролем и руководством челябинцев в Якутске тщательно осмотрели и отремонтировали тракторы и теперь во всем подражают своим учителям — стараются все заметить, всюду поспеть, ничего не упустить.

Машины идут налегке, форсированным маршем. Только прицепы шестого и седьмого тракторов частично загружены. В них инструмент и металл, необходимый для ремонта поврежденных судов, горючее и масла́ для колонны, провизия и запасные части.

Все дальше на север, по бездорожью движется экспедиция. Вьется из трубы вагончика дым, придавая колонне привычный обжитой вид.

— Как погляну на тот дымок, так уже и мороз меньше припекает, — сказал как-то промерзший во время дежурства Сидор Поликарпович Опанасенко.

Попрежнему, в том же навсегда заведенном порядке, сменяются трактористы. Попрежнему Абрамов проверяет трассу, держит связь с ближайшими селениями, обеспечивает колонну проводниками.

К концу вторых суток колонна выезжает на Лену.

— А, старая знакомая, вот и опять повстречались! — весело приветствует «Большую воду» Складчиков. — Ты только, пожалуйста, не пугай нас больше.

Трактористы смеются:

— Теперь не очень-то напугает! Дружба — дружбой, а служба — службой. Второй раз полынью не провороним.

Далеко впереди колонны, выписывая зигзаги на льду, движется на полуторке Белоусов, он высматривает опасные места. Трактористы ведут машины подальше друг от друга, напряженно, внимательно следят за льдом. Теперь ведь скоро и суда покажутся, путь недолгий, смотреть не устанешь.

Проверенные, тщательно отрегулированные, освобожденные от груза машины шли на высшей скорости, и никогда еще люди не чувствовали такого опьянения от стремительного хода тракторов, как в этот рейс. Словно танкисты в атаку, вели трактористы на полном газу свои мощные «Сталинцы». Все хорошее, казалось, слилось воедино, чтоб порадовать участников похода. И солнце, и тихая погода, и ровный прекрасный лед, и быстрый, безостановочный ход машин, и сознание того, что вот она, рядом, — цель, к которой стремились, что до нее не тысячи километров, а считанные сотни метров, что скоро будет выполнено задание Родины.

Никто не спал в этот долгожданный торжественный час, никто не отдыхал в вагончике. Даже Паша стояла на санях, всматривалась вдаль. И вот, наконец, последний поворот реки. Еще несколько метров — и среди сверкающего на солнце льда, словно продолжая свой путь по реке, выросли силуэты судов. Судно, за ним баржа, одна, вторая, третья, а затем опять судно и опять баржа, — почти никто из участников похода еще не видел такого длинного водяного поезда.

С ближайшего судна вылетело белое круглое облачко, затем донесся слабый звук выстрела.

— Заметили, стреляют! Нас приветствуют! — пронеслось по колонне.

Затем на судах взвились флаги, а потом, перекатываясь все дальше и дальше, грянуло могучее, радостное, ликующее «ура».

Моряки экспедиции Главсевморпути, пересекшие Якутию до половины с севера на юг, приветствовали своих сухопутных товарищей, которые шли с юга на север и теперь соединились с ними. От судов и барж, направляясь к тракторам, бежали люди. Через минуту колонна остановилась и участники двух экспедиций встретились.

Пока шла погрузка саней, пока слышались всюду непривычные команды «Майна!», «Вира!», моряки показывали трактористам свои суда и баржи, водили их в трюмы, наполненные продуктами, одеждой, медикаментами, цистернами с горючим.

На флагманском судне, куда были приглашены на обед все участники похода, капитан обратился к Абрамову.

— Евгений Ильич, — сказал он, — нас, моряков, волнует еще один, очень важный вопрос. С нами, помимо самоходных и простых барж, было еще несколько пароходов и буксиров. Пароходы в последний момент пробились к берегу, зашли в защищенную бухту, а баржи и буксиры лед сковал посреди реки. Начнется ледоход — и льды могут смять, раздавить суда. Особенно небольшие буксиры. Вот их-то нам и нужно спасти.

— Что же для этого требуется от нас? — не понимал Абрамов.

— А вот закончим обед, я вам покажу.

Сопровождаемые капитаном Абрамов, инженер, механики и группа трактористов спустились по сходням на лед и направились к одному из стоявших в стороне буксиров.

Дружный возглас удивления почти одновременно вырвался у гостей, когда, подойдя к одному из буксиров, они увидели, что это тяжелое, большое судно стоит не во льду, как это казалось издали, а словно посреди гигантской ледяной чаши, в открытой клетке из деревянных брусьев.

— Как это получилось? — недоумевающе обратился к капитану Козлов. — Это чудо какое-то!..

— Это не чудо. Это наши моряки постарались сохранить свои суда, — ответил капитан.

— Но все же?

— Буксиры, как и баржи, были глубоко погружены в воду и вмерзли в лед. Видите, какими низенькими кажутся наши самоходные баржи, — а ведь они большущие и трюмы у них очень глубокие. Так было и с буксирами. Чтобы освободить их ото льда, мы ломами, мотыгами, а иногда и взрывчаткой скалывали лед вокруг этих буксиров. Слой льда становился все тоньше и тоньше. Холод замораживал воду ниже, но судно постепенно освобождалось ото льда. А мы снова целыми неделями рубили лед, несмотря на морозы, в пургу и метель. А потом, когда обнаружилось дно судна, мы подвели под него брусья, сделали ледяной котлован с одной стороны более пологим — и начали ждать вас. Мы рассчитывали, что ваши «Сталинцы» сдвинут и отбуксируют эти суда к берегу, в защищенное от ледохода место. Можно на вас надеяться, товарищи?

— Не знаю, — неуверенно ответил Козлов, рассматривая громаду буксира, — но попытаться нужно.

Снова, как это делали в горах, трактористы сняли с гусениц половину шпор. Соединенные друг с другом стальными тросами, выстроились длинной цепочкой все семь машин колонны. Дружным, могучим рывком они готовились вытащить буксир из его ледяного котлована.

— Ну, товарищи, поможем морякам! — весело командовал Козлов. — Внимательно следите за моей рукой — надо рвануть одновременно, секунда в секунду. Внимание!.. Р-р-аз!

По сигналу Козлова все семь «Сталинцев» рванулись вперед. Под буксиром заскрипели брусья, судно покачнулось и снова застыло на месте, уютно навалившись на свои многочисленные подпорки.

— Неужели не сдвинем? — капитан даже крякнул от досады.

— Погодите, — успокоил его Козлов, — такие вещи не сразу получаются. Ну-ка, товарищи, еще разок!

Вновь и вновь по команде инженера рвались вперед машины, взлетали вырванные стальными зубьями куски льда, ревели, напрягаясь до предела, моторы, били по льду, скользили гусеницы, мелко дрожали машины. Рывок! Еще рывок! И вдруг судно слегка сдвинулось и под радостные возгласы моряков и трактористов заскользило вперед.

Три буксира успели отвезти трактористы в защищенное ото льдов прибрежное место.

— Ну, друзья, не знаем, как вас и благодарить! — жали моряки руки участникам экспедиции. — Отвозите продукты в Якутск, да скорей возвращайтесь за остальным. В ваш последний рейс мы такой пир устроим, что на Северном полюсе жарко станет. Наши коки-повара уже специальное меню придумывают.

В полночь тяжело нагруженная колонна двинулась в обратный путь.

* * *

16 марта 1936 года в 12 часов ночи колонна тракторов вошла в Якутск, имея на буксире 116 тонн драгоценного груза.

Беспримерный поход закончился.

Тракторам еще много предстояло ходить по просторам Якутии, еще много нужно было сделать рейсов к замерзшим судам, чтоб вывезти все грузы, но это уже не был поход. Экспедиция, как таковая, прекращала свое существование. Начинался период нормальной эксплоатации машин.

Завтра специально созданная комиссия проверит и примет у Абрамова и Козлова тракторы, запасные части, прицепы, вагончик, оставшуюся провизию и снаряжение.

Завтра в полдень Абрамов и Козлов подпишут акт передачи машин и имущества. И все!

Впервые в истории края якутское правительство пошлет к далеким судам не оленьи нарты, не собачьи упряжки, а могучие, везде проходящие гусеничные тракторы. Они вывезут грузы с судов, а затем займутся другими делами: может быть, будут помогать добывать золото, развивать горнорудную промышленность края, перевозить длинные многотонные поезда с лесом или пойдут на поля зарождающихся и крепнущих колхозов республики.

А потом в помощь этим первым Советская Россия пошлет в Якутию сотни новых машин, и все громче, все мощней зазвучит на необъятных просторах сурового края песня моторов.

А экспедиция? Часть трактористов, закончив вывоз грузов с судов, вернется в свои края, часть — по приглашению местных властей останется здесь, будет вести тракторы, помогать любознательным, способным юношам и девушкам Якутской республики овладеть сложной и интересной профессией тракториста.

Абрамов, выполняя задание Главсевморпути, будет возглавлять работы по вывозке грузов, а когда тронется лед, морем вернется домой.

Лишь Козлову да друзьям его вскоре предстоял обратный путь. Вот они идут вместе, утомленные последним рейсом, довольные его благополучным окончанием.

— Завтра с утра нужно будет все тщательно проверить и отрегулировать, — говорит своим товарищам Козлов, — не ударить бы перед комиссией в грязь лицом, не осрамиться бы напоследок из-за какой-нибудь мелочи.

* * *

Возглавляющий комиссию инженер Варламов ходит вдоль тракторов, внимательно осматривая каждую машину. По решению комиссии, один из тракторов должен быть разобран, основные детали его замерены, данные занесены в акт приемки. По степени износа его деталей комиссия будет судить о состоянии всех машин.

— Какой трактор был загружен больше всех? — спрашивает Варламов Козлова.

— Четвертый. Его груз на триста килограммов превышал остальные. Мы из-за него дважды останавливались в пути, вот журнал, — Козлов протягивает инженеру свою тетрадь с записями.

— Хорошо, — говорит председатель комиссии, — остановимся на этом.

Трактор разбирают. Заглядывая в чертежи, инженер тщательно и методично начинает замерять детали.

«Заводского сразу отличишь», — думает Козлов, наблюдая, как ловко орудует сложным мерительным инструментом Варламов.

Из короткой беседы Козлов узнал, что проверяющий приехал в Якутию со Сталинградского тракторного завода. Вообще, видно, опытный, хорошо ориентируется во всех технических вопросах.

«Хорошо, что такой попался, — думает Козлов. — Со спокойной совестью отсюда уеду. Есть кому машины передать».

— Это поразительно! — неожиданно восклицает Варламов — 2000 километров прошли, а такой незначительный износ! Ведь машина почти новая, вы посмотрите, какая прелесть!

Он показывает остальным членам комиссии одну из важных деталей трактора, размер которой почти полностью совпадает с размером, указанным в чертеже.

…А пока в мастерской снова собирали трактор, шесть остальных машин вывели на площадь и начали испытывать на ходу. Ведет трактор средних лет якут, один из лучших трактористов области. С тех пор как колонна пришла в Якутск, он все время возился у новых для него гусеничных тракторов. Помогал трактористам экспедиции ремонтировать машины, все осматривал, обо всем расспрашивал и, удовлетворенный ответами, степенно качал головой, повторяя.

— Учюгей, учюгей (хорошо)!

Всегда общительный, улыбающийся, он сейчас непривычно серьезен и насторожен. Шутка ли: он в специальной правительственной комиссии по проверке и приемке машин! Тут нужно смотреть в оба. И он смотрит. Вместе с инженером он внимательно осматривает каждый трактор, затем запускает мотор и, постепенно повышая обороты, долго вслушивается в его звонкую песню На максимальных оборотах, когда мотор бешено ревет, когда кажется, что сейчас трактор сорвется с места или мотор разлетится на куски, не в силах выдержать яростного напряжения, — якуту становится страшно. Он бы с радостью отошел немного в сторонку или сбавил обороты, но нельзя: нужно проверять как следует. Инженер, видимо, понимает состояние своего помощника.

— Ревет! — улыбаясь, кричит он. — Страшно, небось?

— Нет, — храбрится тракторист, — не страшно.

И усиленно тянет дым из своей короткой трубки.

— А мне, когда начал работать на заводе, с непривычки было страшно, — откровенно признается инженер.

Он доводит обороты до максимального предела и внезапно глушит мотор. Сразу становится тихо-тихо, только звон в ушах не проходит. Теперь слышатся голоса переговаривающихся меж собой трактористов колонны.

А потом инженер и тракторист взбираются на трактор и начинают его испытывать на ходу.

Мчится вперед, меняет скорости, разворачивается во все стороны мощная, послушная машина.

— И-и-эх, учюгей! — кричит якут.

Он поворачивается к стоящим в стороне участникам похода и радостно машет рукой: «Хорошо!»

— Ага, разобрало! Понял, браток, что такое «Сталинцы»! — не выдерживает Складчиков. Он бросается к одному из уже испытанных тракторов, вскакивает на него и, к великому восторгу всех собравшихся, выполняет без перерыва целую серию сложных маневров.

— Браво! — в восторге кричит инженер-приемщик.

Аплодируют, глухо хлопая рукавицами, члены экспедиции, остановился в изумлении якут-тракторист. Потом он пришел в себя, быстро подбежал к Складчикову и закричал:

— Хорошо, однако, очень хорошо! Только, смотри, машину не сломай, однако…

Новый хозяин уже начал беспокоиться о своем имуществе.

В Челябинск в этот день на имя директора тракторного завода пошло две телеграммы. Одна от начальника Якутского теруправления Главсевморпути:

«Поход тракторов ЧТЗ Невер — Якутск закончен успешно. Отмечаю блестящее качество тракторов вашего завода. Искренне благодарен вам за оказанную помощь. Особо отмечаю хорошую работу вашего инженера Козлова, механиков Дудко и Складчикова. Уверен вашей помощи в нашей дальнейшей работе».

Вторая от Козлова:

«Все тракторы сданы по акту отличном состоянии. Взятые запчасти переданы даже в нераспакованном виде. На днях выезжаем обратно. Счастливы, горды тем, что оправдали ваше доверие».

* * *

Якутск в эти дни жил особенно радостной, полнокровной жизнью.

На полную мощность работала электростанция города. Яркий свет заливал помещения школ, учреждений, предприятий, домов. В городе открыли все магазины. В изобилии появились в продаже хлеб, крупы, соления, жиры. После долгих лишений люди вздохнули свободно: ходили радостные, удовлетворенные. Жители города наперебой приглашали участников похода к себе в гости. Незнакомые люди подходили и благодарили трактористов за помощь. Было как-то неловко и… приятно.

Вот оно что значит — сделать народу добро, — ясно прочувствовал и осознал каждый участник похода.

— Мне бы сейчас сто тысяч дали и спросили: «Что тебе, Серега, ценнее — эти деньги или народная ласка?» Так я бы вернул деньги: за них такое не купишь, — говорит Воронову его сменщик Пономарев.

Воронов согласен с другом. У него и самого на душе сейчас такое, что передать трудно. Особенно после недавнего случая.

Утром, когда все трактористы возились у своих машин, к Воронову подошла девочка лет семи. Завернутая поверх шубки в материнский платок, держа в руках сумку с хлебом, она подошла к трактористу и стала подле него.

— Тебе что, дочка? — пробасил Воронов, выпрямляясь и рассматривая девочку.

— А я, дяденька, хлеб несу, — несколько смущаясь заговорила девочка.

— Вот и хорошо. Молодец, матери помощница. Ешь на здоровье, — пожелал тракторист.

— Я, дяденька, не на этой улице, я далеко отсюда живу, — продолжала девочка, не сводя глаз с тракториста.

«К чему это она? — не понял Воронов. — Может, заблудилась, дорогу ищет?»

— Что, дочка, не знаешь, как дорогу домой найти? — спросил он.

— Нет, дяденька, я знаю. Я нарочно пришла сюда.

— Ах, вон оно что, — догадался Воронов, — тракторы посмотреть хочешь, занятно, небось?

Девочка немного помолчала, затем вместо ответа тихонько подошла к Воронову и, смущаясь, погладила огромную варежку тракториста. Потом крикнула: «Спасибо вам всем, дяденьки!» и, высоко поднимая сумку с хлебом, убежала.

Воронов тогда даже растерялся, как-то обмяк, потрясенный до глубины души, взволнованный и растроганный этой неожиданной детской лаской.

Вечером, готовясь к скорому выходу в очередной рейс, Воронов рассказывает товарищам о случае с девочкой. Говорит и смущается, словно о встрече с любимой рассказывает.

Трактористы, оставив свои дела, слушают Воронова, а затем, взволнованные рассказом, долго делятся друг с другом своими впечатлениями об этом крае, о его людях, чутких и благодарных, ценящих дружбу и способных на подвиг во имя дружбы.

«Останусь, — решает колебавшийся до сих пор Самарин, — поработаю год-другой, помогу якутам «Сталинец» освоить. Надо помочь!»

«Ладно, подождет Лидушка, — думает и Андрей Сироткин, вспоминая оставленную невесту. — Один год не беда, а людям помощь».

«Нужно будет собрать технический совет на заводе, обобщить наш опыт и составить инструкцию по ремонту и эксплоатации «Сталинцев» в условиях Якутии», — думает Козлов.

«Эх! Стану летчиком, — думает свое Ершов. — Уж я тогда здесь полетаю. Пространства-то вон какие, есть где размахнуться».

* * *

Машины заведены. Тихо, на малых оборотах работают моторы. Стоят мощные «Сталинцы», готовые в любую минуту двинуться в путь.

Сменив рабочую одежду на новую, чистую, стоят в стороне, наблюдая за последними приготовлениями трактористов, Козлов, Дудко и Складчиков. Им уже не ехать в этот рейс. Впервые колонна уедет без них, а когда машины вернутся, все трое будут уже далеко-далеко от Якутска.

— Ну, друзья, — говорит Абрамов, подзывая к себе участников похода, — зайдем на минутку в дом, посидим немного по русскому обычаю на прощанье, проводим наших заводских друзей.

И все заходят в дом — временную штаб-квартиру экспедиции. Снимают шапки, садятся на топчаны, на скамьи, на стулья. Смотрят на инженера и механиков и молчат. Козлов тоже смотрит на людей, с которыми он так сдружился Вон сидит Паша. Самоотверженная, стойкая, выносливая, чуткая и заботливая девушка. Только сейчас Козлов замечает, какие у нее хорошие, детски чистые, серые глаза. Паша смотрит куда-то в сторону, потом словно невзначай встречается взглядом с Козловым, бросает быстрый взгляд на Складчикова и Дудко — и вдруг достает из рукава платок и, сконфуженно улыбаясь, утирает слезы. Значит, и Паше жалко расставаться. Еще бы! Ведь они все стали, как одна семья. Козлов чувствует, что какой-то упругий ком подступает к горлу, давит, мешает дышать.

«Хорошие мои…» — думает он, обводя взглядом провожающих. Мужественные, спокойные, волевые лица у трактористов — от каждого веет силою, здоровьем, смелостью. Таких не согнешь, не испугаешь, не одолеешь. «Эти все перенесут и всего добьются», — думает Козлов.

— Ну всё, друзья! Посидели — пора в путь! — Абрамов поднимается. — Скажу только несколько слов на прощанье.

Он вынимает из записной книжки листок отрывного календаря, смотрит на него и говорит:

— Вот, специально хранил: «4 февраля 1936 года» — дата нашего, выхода в путь. Примерно полтора месяца прошло с тех пор, как мы начали снежный поход. Срок небольшой, но в нашей жизни — значительный. Не легко нам досталась победа. Мы много и честно трудились, но зато можем уже сейчас сказать, что задание Родины выполнено. А это очень большое счастье — выполнить задание Родины.

Абрамов говорит тихо. И все слушают его, взволнованно затаив дыхание.

— Сегодня мы расстаемся с нашими заводскими друзьями. Что правду скрывать — нам нелегко прощаться с людьми, которых мы полюбили, у которых многому научились, которым многим обязаны. Но их ждет завод. Им нужно ехать. Настанет время, и все мы расстанемся. И хочется мне, чтобы каждый из нас, где бы он потом ни работал, чем бы ни занимался, — всегда помнил наше сегодняшнее светлое чувство победы.

Надо держать курс, товарищи, как держали мы его последние полтора месяца. Жить так, чтоб потом, оглянувшись на пройденный путь, каждый с гордостью мог сказать: не впустую годы ушли, и я что-то сделал полезное, и я своими делами помог народу, советской стране.

Только так нужно жить на земле, дорогие друзья мои!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Описанное в повести — правда. Выписки из газет, телеграммы, даты, эпизоды, фамилии ряда участников этого «грандиозного», как о нем отзывалась «Правда», похода — все это не выдумано, все это имело место.

Мы не знаем, где сейчас находится и что делает большинство участников похода. Лишь судьба трех заводских друзей нам известна.

Погиб смертью храбрых в годы Великой Отечественной войны прославленный танкист Иван Ипатьевич Складчиков.

Иван Григорьевич Дудко попрежнему трудится на своем родном заводе и попрежнему неразлучен со своими любимыми «Сталинцами».

В прошлом комсомолец, Василий Сергеевич Козлов уже давно стал членом партии, крупным специалистом тракторостроителем. За свой труд он награжден орденами «Красная Звезда», «Знак Почета» и медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».