Вожди и воины революционного народничества погибли на эшафоте, либо были погребены заживо в казематах Шлиссельбурга, в тундрах восточной Сибири. Оставшиеся разбрелись, переживая каждый по-своему тяжелый душевный кризис. Одни находили успокоение в обывательщине, другие, как Тихомиров, — в политической реакции. Народ безмолствовал, по усвоенной исторической традиции. В России потянулись, как серый осенний день, восьмидесятые годы. Жизнь затягивалась болотной пленкой. В литературе шла нудная проповедь культурного крохоборства, политического примиренчества. Революционная эмиграция изживала себя в партийных склоках и дрязгах.
А в это же время на западе становилось оживленно и шумно. Социалистическое движение оправлялось после удара, нанесенного поражением парижской коммуны и распадом первого Интернационала. В Германии террор исключительных законов против социалистов жестоко обрушился на партию, но не раздавил ее — как в России, — а, напротив, объединил, усилил, закалил. Находясь на нелегальном положении, германская социалистическая партия начинала свое победоносное шествие от выборов к выборам. Правда, это были парламентские успехи, трофеями были не головы сановников, а места в рейхстаге. Но партию преследовали, ее вожди сидели в тюрьмах, газеты издавались за границей. Движение было молодо, дышало революционным духом, во главе его, рядом с интеллигентами-теоретиками, стояли, как равные, токарь, механик, шорник и другие подлинные рабочие. Это движение было революционным, марксистским. После периода теоретической и партийной борьбы, путаницы, эклектизма, взгляды Маркса и Энгельса стали побеждать в рабочем социалистическом движении европейского континента. Маркс умер в 1883 году. Но вокруг Энгельса сплотилась молодая гвардия марксизма. Каутский, Либкнехт, Бебель, Бернштейн — в Германии, Гед и Лафарг — во Франции начинали крестовый поход против всякого утопизма, реформизма, идеализма в социальной науке и политике. Умами немецкой революционной интеллигенции и передовых рабочих владел еще Дюринг и эпигоны лассальянства, как во Франции — прудонизм. Все эти остатки западнического «народничества» и «субъективизма» без пощады выметались критикой молодой марксистской школы.
Плеханов за границей сразу с головой ушел в интересы боевого марксизма. Труды Маркса были известны в России и до Плеханова, «Капитал» был переведен на русский язык немедленно после выхода в свет и у русских читателей имел чуть ли не больший успех, чем на родине Маркса. Сам Маркс говорил об этом не без иронии. Были в России люди, которые называли себя марксистами. И все же до Плеханова Маркс и марксизм были чужды русской социалистической мысли. Его читали и с ним соглашались; но владело умами представление о том, что классовая борьба, рабочее социалистическое движение, пролетарская революция — все это статья особая, к России неприложимая, правильная лишь там, где уже воцарился капитал, где у власти — буржуазия, а крестьянин окончательно превратился в собственника, лишенного социалистического сознания. У России же свой особый путь к социализму, и на этом пути нет места ни капитализму, ни буржуазии с ее парламентами, ни пролетариату с его профессиональными союзами и борьбой за политическую власть. Маркс и Энгельс скептически относились к особому пути России, а над верой в социалистическую общину даже посмеивались. Но из уважения к героической борьбе народовольцев от резкой критики русского народничества в привычном им стиле отказывались и на прямой вопрос о судьбах капитализма в России отвечали (Маркс в известном «письме» к Михайловскому) уклончиво.
Плеханов первый принял Маркса и марксизм целиком и полностью, не проводя различий между Европой и Россией, видя, напротив, в России ту же Европу, но лишь отставшую в своем развитии. Плеханов знал Маркса и раньше. В одном из писем своих к Лаврову (в 1881 г.) он говорит: «С тех самых пор, как во мне начала пробуждаться «критическая мысль», Вы, Маркс и Чернышевский, были любимейшими моими авторами, воспитывавшими и развивавшими мой ум во всех отношениях».[1] Тогда, еще до переезда за границу, Плеханов умел совмещать в себе и народничество, и марксизм, и критическая его мысль от этого не страдала. Но в эмиграции и начинается усиленная работа его над историей и теорией, а позже и над философией социализма, и оказывается, что примирить Маркса с официальным народничеством трудно. И уже через полгода он пишет Лаврову по поводу расхождения своего с редакцией «Вестника Народной Воли»: «Характеры наши не совсем сходны: он (Кравчинский-Степняк) человек, относящийся в высшей степени терпимо ко всем оттенкам социалистической мысли, я готов создать из «Капитала» Прокрустово ложе для всех сотрудников «Вестника Народной Воли». Говоря вообще, это очень нехорошо с моей стороны, но орган только выиграл бы от такой определенности в программе».[2] Вскоре и Лавров оказался человеком, которого никак нельзя уложить по мерке «Прокрустова ложа» марксизма, и «Наши разногласия» вышли в форме открытого письма Лаврову. В почтительных по внешности, но злых и ядовитых фразах Плеханов ликвидировал все свои идейные отношения к народничеству.
Место народа занял пролетариат; социалистическая миссия снималась с плеч крестьянина и перекладывалась на рабочего. Как Ласаль, обращался Плеханов к рабочим: «Вы — скала, на которой созиждется церковь настоящего». Этой верой, сосредоточенной и цельной, пламенной, несмотря на простоту, строгость и даже холод слов, проникнуты первые марксистские статьи Плеханова. С этой верой он берется за перевод «Коммунистического манифеста» и задумывает популярное изложение «Капитала». Но Лассаль, обращаясь к рабочим, все же видел их. Он дебютировал перед тысячными рабочими аудиториями в промышленных рейнских округах, где начиналось лихорадочное развитие германской индустрии. Вокруг Лассаля создавалась рабочая организация, и вел он борьбу с противниками-либералами, которые тоже создавали рабочие кружки, союзы. Лассаль чрезвычайно переоценивал силу рабочего движения, но оно все же было и давало себя знать и чувствовать друзьям и противникам. Плеханов верил в рабочих, которых еще не было в России, как силы, способной к самостоятельному движению и развитию. Те рабочие, которых мог наблюдать и он, и другие революционеры, были только материалом для пропагандиста или агитатора. В большинстве своем полуфабричные, полукрестьяне они могли дать способных отдельных учеников или же все вместе вспыхнуть на короткое время стачкой, бунтом, погромом и так же скоро погаснуть. Пролетариата в подлинном смысле, какой нужен был социалистам для их веры, в России еще не было, и Плеханов с великой верой обращался в туманную пустоту. Чтобы внушить и другим веру в этот пролетариат, надо было предварительно доказать самую возможность его существования, возможность, упорно отрицаемую авторитетами русской экономической мысли того времени.
Марксова историческая концепция питала веру Плеханова, его идейную непримиримость. Непреложность законов исторического развития не оставляла места для «особого пути» и для такой силы социалистической мысли, которая творит чудеса вопреки экономическому быту. Если Россия — это часть Европы, а не планида особенная, и если на пути своем проделала она, хотя и с опозданием, те же этапы, что и Европа, то неизбежен и победный приход капитализма — неизбежен и желателен, потому что с капитализмом придет и рабочий класс, единственный и подлинный мессия социализма. И эта вера в приход капитализма и пролетариата помогала Плеханову уже и теперь, в современной России, видеть распад общины, патриархального уклада деревни и различать контуры капиталистического строя. На этом фоне складывался образ русского революционного пролетариата, которому суждено было выполнить грандиозную историческую работу — освободить Россию от самодержавия, дать ей политическую свободу и ввести в социалистическое царство.
Эта вера в русского рабочего сохранила Плеханова среди распада эмиграции. Она же сплотила вокруг него небольшую группу друзей и единомышленников. Но деятельность их ограничивалась узким кругом эмигрантской литературы. Возникавшие и в России рабочие социалистические кружки не могли еще преодолеть косность обывательщины и реакции. В них воспитывались отдельные пропагандисты, пионеры русского социал-демократического движения. Между тем старое поколение интеллигенции уже сходило со сцены; новому имя Плеханова, не обвеянное ореолом мученичества или героизма, не было известно.
Зато оно становится известным в руководящих кругах западно-европейского социализма. Первые же работы Плеханова по истории материализма дают ему почетное место среди теоретиков марксовой школы; На международных социалистических конгрессах Плеханов, сначала рядом с Лавровым, выступает как представитель России. На этих конгрессах влияние участников определяется силой стоящих за ними рабочих организаций — профессиональных союзов или политических партий. Русские социалисты не представляют ни тех, ни других; они представляют лишь героическую традицию революционной борьбы и социалистические идеалы интеллигенции. И странным кажется пророчество Плеханова в 1889 г. на парижском конгрессе: «Русское революционное движение восторжествует, как движение рабочего класса, или оно никогда не восторжествует».
Плеханов впоследствии рассказывал, что к нему подходили искренне расположенные люди и говорили: «…неужели в самом деле можно верить в русский рабочий класс? Можно верить в русскую интеллигенцию — это понятно: русская интеллигенция имеет знания, имеет преданность делу, но верить в русский рабочий класс — это можно разве на зло кому-нибудь».[3]
Эту фразу, произнесенную Плехановым в 1889 г., часто повторяют в доказательство прозорливости Плеханова. Эта фраза стала даже формулой русского социалистического движения, по крайней мере, дореволюционного. И, конечно, она показывает, что Плеханов видел дальше и глубже, чем его современники. Вера его в марксистскую концепцию истории была так сильна, что он мог предсказать великую роль пролетариата в русской революции тогда, когда для всех это было в лучшем случае гаданьем, ни к чему не обязывающим. А Плеханов не пророчествовал только и не гадал. Он всю свою жизнь, все свои интересы подчинил этому грядущему вершителю судеб русской революции и истории, еще незаметному таинственному русскому рабочему классу. И во имя этого грядущего незнакомца он с таким усердием, с такой непримиримостью и нетерпимостью расчищал дорогу перед марксизмом, не щадя героических традиций, заслуженных авторитетов, почтенных святынь народничества…
А Плеханов в грядущую революцию верил, пророчил близкий ее приход и далек был от всякого пессимизма. Он правильно предсказал исключительную роль пролетариата в этой революции, и жизнь показала, что прав он, а не его противники.
Знаменитая его формула не была, конечно, ошибкой или обмолвкой. Недаром ее столько раз повторяли впоследствии, и она стала девизом русской социал-демократии. В ней концентрированы мировоззрение и психология русского революционного марксизма. В этой формуле содержится и абсолютная непримиримость русской социал-демократии ко всем другим партиям, и ее гордое притязание на монополию политического руководства; в ней и грядущая диктатура пролетариата, и советская власть. Русские коммунисты с полным основанием называют Плеханова своим духовным отцом.
В 1889 г. эта фраза звучала, как прямой вызов революционному народничеству, с которым, казалось, у Плеханова уже ничего не было общего.
Формула-фраза Плеханова имела впоследствии огромный успех. Она стала догматом, общим местом, очевидной в марксизме истиной, — пока не воплотилась, наконец, в жизни. На основании опыта пришлось дополнять формулу Плеханова «союзом с крестьянской беднотой», «уступками середняку» и еще многими другими уступками…