Кого-то в самом деле прибирают к рукам
Время шло, а Милочка все еще пользовалась полною свободой: ходила навещать своих деревенских знакомых, одна бегала купаться, лазила в окна, Евдокию Александровну по-прежнему звала «бабусей» или «бабусенькой», по-прежнему вмешивалась «не в свое дело» и «совала нос, куда ее не спрашивали», — ну, одним словом, оставалась по-прежнему «вольницей».
За то сама бабушка, Евдокия Александровна, заметно изменила свой образ жизни.
Она уже давно свое домашнее хозяйство поручила Марфе и Дуняше, а полевыми работами и вообще всеми делами в Ивановском заведывал староста, каждый день приходивший к ней с отчетом и каждый раз, говоря о положении дел, начинавший свой рапорт словами: «В усадьбе, матушка Евдокия Александровна, все обстоит благополучно», хоть затем иногда ему и приходилось докладывать о том, что подохла телушка или волк корову «задрал», или заболел рабочий, или что-нибудь подобное в том же роде.
Бабушка уже давно вела сидячую жизнь: из спальни она переходила в столовую — в свое кресло, из столовой, летом, в хорошую погоду, иногда ходила посидеть на балкон, оттуда опять возвращалась в столовую, а из столовой после ужина шла спать. Вот и все ее переходы в течение дня. Только еще изредка она спускалась в цветник и заглядывала в ближайшую к дому аллею.
Теперь же, когда она решилась повнимательнее заняться Милочкой, ей пришлось часто оставлять свое мягкое, покойное кресло.
Началось с того, что Милочка уговорила ее пойти с ней в сад и пройтись по двум или по трем аллеям.
— Ах, душечка! Я уж так давно не ходила туда! — отнекивалась бабушка. — Там, я думаю, сыро…
— Что вы, бабуся, где же теперь «сыро»? — возражала ей внучка. — Теперь и болота-то высохли. Почти две недели не было дождя…
— Ноги, милая, стары… силы у меня не прежние! — говорила бабушка: ей даже было страшно подумать о том, чтобы оставить свое покойное кресло и идти «шататься» по саду.
— Ничего, бабуся! Как-нибудь, потихоньку-помаленьку… Вам нужно ходить, моцион полезен, — а вы все сидите! Как же это можно! — убеждала ее Милочка. — Так ведь и без болезни больны будете… Непременно вам нужно гулять!
— Ну, уж немного пройдусь с тобой. Нечего делать! Уж очень хорошо ты уговариваешь! — сдалась, наконец, бабушка и, с улыбкой взяв Милочку за руку, пошла в сад.
На другой и на третий день повторилась та же история, и подобные прогулки стали совершаться каждый день. А Дуняша, указывая в окно на бабушку, с удивлением говорила Протасьевне:
— Смотрите, смотрите! Барыня-то в саду гуляет.
Когда Милочка являлась за бабушкой, чтоб идти гулять, та уже не сопротивлялась, не отнекивалась, — покорно оставляла свой чулок и, взяв костыль, брела за внучкой в сад.
Но садом дело не ограничилось. Милочка стала убеждать бабушку, что гулять все по одному и тому же месту довольно скучно, что было бы веселее пройтись по цветущим лугам, или по полю, посмотреть на зреющие хлеба, на тихую синюю речку, на серые деревушки, мелькающие вдали, на белую сельскую церковь, блистающую из-за перелеска своим высоким шпилем.
— Нет, Милочка! Не могу так далеко… сил моих нет! — говорила бабушка, самым решительным образом отказываясь идти далее своей липовой аллеи.
— Ну, бабуся, милая, попытаемся! — Сил хватит! — щебетала Милочка, ласкаясь к старушке и любовно заглядывая ей в лицо своими живыми, темно-карими глазками. — Мы здесь точно как арестанты… на что это похоже! Все ходим по одним аллеям, все только деревья да деревья. А там, бабуся, видно так далеко, там — простор, место открытое… Чудесно! Ну, хоть только загляните, сделайте несколько шажков, — маленьких, самых маленьких шажков! — Ну-у, бабусенька! Хорошая моя, пригоженькая!
Старушка с улыбкой взглядывала на внучку поверх очков, покачивала головой, но тем не менее сама давалась ей в руки.
И вот начались странствования по полям и лугам.
Старушка, опираясь на костыль, тихо брела по лугу, а Милочка со складным стулом на плече бежала впереди, напевая песенку о том, как птичку выпустили на волю, и она — «исчезла, утопая в сияньи голубого дня»…
Иногда Милочка останавливается, наклоняется над цветами, любуется ими, вдыхает их тонкий, нежный аромат, сама свежая, хорошенькая, как скромный полевой цветочек.
— Милочка! Я сяду! — кричит ей бабушка.
— А вон, бабуся, дойдем до того куста, там я и поставлю вам стул и отдохнем в тени! — откликается Милочка.
— Ох, уж ты, моя мучительница! — ворчит бабушка и плетется к кусту.
А там, в тени, уже раскинут ее складной стул и Милочка сидит на траве, с большим аппетитом кушая кусок черного ржаного хлеба, посыпанный солью.
— Ты это что ж, матушка? Черный хлеб ешь? Отчего же не взяла булки? — с удивлением спрашивает бабушка.
— А я люблю черный хлеб! — отвечает Милочка. — Не хотите ли, бабуся? Скушайте кусочек!
И она подает бабушке половину своего куска.
— Мне этого много, голубчик! — говорит старушка. — Прежде я корки любила, а теперь не могу их жевать, — зубы плохи, а мякиша, пожалуй, поем!
И вот бабушка и внучка сидят посреди цветущего, благоухающего луга, под голубыми летними небесами, и каждая по своему наслаждается пролетающими светлыми мгновеньями. Милочка доедает хлеб, крошки сбрасывает на траву и говорит про себя:
— Пусть птички поклюют!
Бабушка смотрит на нее и улыбается. Милочка, как веселый, шаловливый котенок, то присядет, то приляжет, то перекатится с боку на бок, то лежит смирнехонько на спине и смотрит в глубь ясной, сияющей лазури, прислушивается к пению жаворонка и, закрыв глаза, подставляет свое разгоревшееся личико под поцелуи легкого, перелетного ветерка, и ветерок нежит, ласкает ее… Волосы ее растрепались, губы полуоткрыты, Милочка шепчет:
— Как хорошо!
Бабушка соглашается и говорит:
— Да, милая, хорошо!..
Здесь я должен заметить, что окно в спальне бабушки целые дни оставалось открытым, и бабушка от того не простужалась и вообще не испытывала никаких дурных, неприятных последствий.
Старушка даже как будто перестала бояться своего прежнего, постоянного врага — «сквозного ветра».
Хотя бабушка и называла про себя Милочку своею «мучительницей» и ворчала на нее за то, что Милочка заставляет ее, старуху, ходить так далеко и «шататься по полям», но зато бабушка, действительно, стала лучше себя чувствовать, бодрее, живее, и отлично спала по ночам.
Теперь она стала охотнее лечить своих деревенских соседей, приходивших к ней за помощью.
Когда к Милочке собирались ее деревенские знакомые, порция угощения для них с каждым разом все увеличивалась, и бабушка не только не жаловалась на детский крик и шум, но даже сама иногда показывалась в залу, когда ребятишки играли в жмурки или в кошку и мышку, и с улыбкой смотрела поверх очков на ребят, осторожно пробираясь вдоль стены, чтобы не помешать играющим.
Милочка дома привыкла пить чай после обеда. В Ивановском господском доме послеобеденное чаепитие было вовсе не в обычае, но в угоду Милочке после обеда стал подаваться самовар, и бабушка скоро привыкла к послеобеденному чаю.
Милочка вставала рано, в шесть часов, бабушка просыпалась почти в то же время, но любила полежать в постели. Тогда Милочка являлась к ней с поцелуями и рассказывала о том, что она уже сбегала купаться, что вода чудесная, такая свежая, и заставляла бабушку подниматься с постели.
Испокон веков в Ивановском было заведено ужинать в девятом часу, а в десять — все в доме уже спало, кроме мышей и выходивших на охоту за ними кошек. Теперь же этот порядок был нарушен. Ужинать иногда садились в половине десятого, да после ужина бабушка сидела еще с полчаса и долее.
Когда бабушка уже собиралась идти спать, Милочка взбиралась к ней на колени и упрашивала ее посидеть еще «минутку». Тут между ними начинались тихие разговоры, или рассказы, и милочкина «минутка» иногда тянулась довольно долго… По просьбе Милочки, бабушка иной раз принималась рассказывать о том, как она училась в институте, какие у нее были подруги, как они жили, какие были у них учителя и классные дамы.
— Вы, бабуся, и теперь хорошенькая, но прежде, в молодости, я думаю, вы были красавицей? — однажды спросила Милочка.
— Не знаю, душечка! Люди говорили, что была недурна, — ответила бабушка. — Ведь уж это было давно… Тридцать лет я замужем была, да уж больше двадцати лет прошло после того, как мужа, твоего дедушку, схоронила.
И старушка тихо вздохнула.
— А дедушка был добрый? Вы с ним не ссорились? — продолжала Милочка.
— Он был горячий, вспыльчивый человек, но добрый. Конечно, бывало, и спорили, но больших ссор не было, жили дружно.
— Вам, бабуся, жаль его?
— Конечно, милая, жаль… да ведь что ж делать!
— А вы желали бы, чтобы дедушка возвратился и опять стал жить с вами? — немного погодя, спросила Милочка.
— Кто умер, душечка, тот уж никогда не возвратится к нам! — с грустью промолвила бабушка, задумчиво смотря в окно на тихий, потемневший сад, на ту пору посеребренный трепетным месячным сиянием.
Иногда Милочка принималась сообщать бабушке свои планы на будущее, свои думы и мечты.
— У нас, близ Березовки, деревни нет! — говорила она. — А здесь вокруг все — деревни… Терентьевка, Дербенька, Шипуново, Ярцево, Выселки… Когда я, бабуся, буду большая, я устрою здесь школу, буду сама учить деревенских ребят, а вы, бабуся, купите нам книг, ландкарт, бумаги, аспидных досок, грифелей, карандашей… Хорошо, бабуся? Да?
— Хорошо, милая! Хорошо!.. Только сама-то сначала хорошенько поучись, чтобы было чем с другими поделиться… — говорила бабушка.
Милочка устала за день, — глаза ее начинают слипаться, голова клонится к бабушке на грудь… Бабушка зевает, гладит Милочку по ее распустившимся волосам и говорит:
— Спать пора, голубчик!
Тут уж и Милочка соглашается с тем, что «пора», целует бабушку и идет спать…
Быстро пролетал день за днем, и, вместо двух или трех недель, Милочка прожила у бабушки Евдокии Александровны уже целый месяц. Мамаша писала, чтобы Милочка собиралась домой.
Хотя Милочка и полюбила бабушку, привязалась к ней, но часто вспоминала о Березовке: там — мама, там ее цветочки, там ее курочки-рябушки, там ее пестрый поросенок… Отчего бабуся не приедет к ним?
— Трудно мне собраться, душечка! — говорила бабушка. — Уж сколько лет я не выезжала так далеко…
— А вы все-таки соберитесь! — упрашивала ее внучка. Я почти уверен, что старые серые кони скоро, очень скоро, может быть, ныне же летом привезут бабушку, Евдокию Александровну, в Березовку…
— Ну, Милочка, я отпускаю тебя домой, — только в августе ты опять приезжай ко мне недели на две, на три или и надольше? — говорила бабушка. — Надо, дружок, посерьезнее заняться твоим воспитанием… Мамаше некогда; она — человек занятой… А я все-таки присмотрю и воли тебе давать не стану!
— Да, бабуся! — смиренно соглашалась Милочка. — Я в августе непременно приеду! Кстати, тогда у вас и яблоки поспеют… Я очень люблю яблоки. А вы, бабуся?
Оказывалось, что и бабушка очень любит яблоки — только печеные.
— А я больше люблю сырые, — прямо с дерева! — заявила Милочка.
Наконец, назначен день отъезда. Завтра!..
Весь вечер бабушка сидела грустная и все ворчала про себя:
— И для чего это Катерине Васильевне дочь понадобилась, — решительно, не понимаю… Вдруг загорелось, — вынь да положь ей Милочку! Странное дело! Хозяйничала бы там себе… а я бы той порой все-таки отучила бы девочку от своевольства…
Ночью бабушке что-то не поспалось. Она встала, зажгла свечку и пошла в соседнюю комнату, где была устроена спальня Милочки. Ей захотелось посмотреть на внучку. Ведь уж завтра Милочка не будет спать под кровлей ее старого Ивановского дома. Осторожно, на цыпочках, стараясь не шаркать туфлями, бабушка подошла к кровати и наклонилась над Милочкой.
Девочка спокойно спала, по обыкновению, на правом боку, слегка подогнув ноженки и положив руку под щеку. Девочка во сне дышала тихо, ровно… Темные пряди волос свесились ей на лоб, упали на плечи. Бабушка с любовью смотрела на нее и мысленно горячо молила Бога, чтобы он избавил это милое дитя от тяжких житейских бед и напастей, а еще пуще, чтобы Он сохранил ее сердце таким же, каким оно было теперь, чистым и непорочным. Бабушка стояла, наклонившись над спящей, — ее бледные, старческие губы шептали тихие слова молитвы, а на глазах блестели слезы. Рука ее, державшая свечку, слегка дрожала…
Когда свет упал Милочке на лицо, ресницы ее дрогнули и глаза полураскрылись… Милочка проснулась и повернула голову.
— Бабуся! Вы что это… не спите? — пролепетала она, щурясь и протирая глаза, и с удивлением взглядывая на бабушку.
— Так, что-то не поспалось… пришла посмотреть, не раскрылась ли ты, — ответила ей старушка.
— Да если бы и раскрылась… не беда! Теперь ведь тепло…
Но тут Милочка повнимательнее посмотрела на бабушку и вскричала:
— Бабуся! Вы плачете… О чем?
— Нет, Милочка! Я так… — отнекивалась старушка, проводя рукой по глазам.
— У вас на глазах слезки…
Милочка вскочила и, встав на постели на колени, обняла бабушку и нежно припала головкой к ее плечу.
— Нет, нет, душенька… ничего! — бормотала бабушка, наклонясь и целуя Милочку, и сослепа преусердно капала со свечки стеарином Милочке на сорочку и на постель.
— Нет, бабуся, право, — скажите: вы о чем? — мурлыкала Милочка, прижимаясь к бабушке.
— Так, скучно… грустно мне, Милочка, что ты завтра уедешь, опять я останусь одна, и когда теперь… — заговорила старушка и запнулась.
— Я, бабуся, непременно, непременно приеду к вам в августе! Вот посмотрите, что приеду… — утешала ее внучка. — А потом и вас к себе увезу, и Дуню… И вы живите у нас, пока стоит осеннее ненастье… дольше живите! Бабуся, да вы присядьте!
— Спать ведь пора, дружок! — сказала бабушка, садясь к Милочке на постель.
А Милочка, лукаво посматривая на нее, промолвила:
— А помните, бабуся, как на другой день моего приезда, вы говорили, что ни за что не пригласили бы меня в гости, если бы знали, что я такая своевольная девочка!..
— Да, милая! Я это сказала тогда… — созналась бабушка, улыбаясь сквозь слезы. — Но ведь ты меня совсем из терпенья вывела… Вспомни, что ты тогда напроказила! Ведь ты у меня в спальне окно выставила… А ты, шалунья, дерзкая ты девчонка, помнишь, что сказала тогда: «Я бы ни за что не приехала, если бы знала, что у меня бабушка — такая ворчунья, такая злая, сердитая»…
Бабушка так смешно передразнила Милочку, что та неудержимо расхохоталась и опять бросилась бабушке на шею.
— Ну, а теперь, бабушка, мы подружились, да? — вскричала Милочка. — Теперь уж я знаю, что вы — совсем не злая… что вы добренькая, добренькая, моя бабуся… моя старенькая, моя хорошенькая бабусеночка!
И она ласкалась к старушке, гладила ее по плечу и прижималась своим смеющимся личиком к ее щеке.
— А как же ты смела так говорить тогда? — продолжала бабушка, нежно теребя ее за ухо.
— Я, бабуся, тогда очень рассердилась… — возражала ей внучка.
— Вот это мило! Да разве такие маленькие девочки могут сердиться?..
— Как же! Могут!.. Ведь у них же сердце есть… — утвердительно ответила Милочка.
Бабушка только покачала головой…
Трогательно было видеть, как поутру, при прощании, бабушка и внучка нежно обнимались и целовали друг друга…
— Смотри же, Фома, — осторожнее вези барышню! — говорила бабушка, стоя на крыльце и строго смотря поверх очков на своего старого возницу, пока Милочка со своей Протасьевной усаживалась в коляску.
— Знаю, матушка Евдокия Александровна! Не первый раз ехать приходится, храни Бог!.. — отозвался Фома, молодцевато натягивая вожжи.
— Ты ведь знаешь наших серых… — внушительным тоном продолжала бабушка. — Они — смирны, смирны, да вдруг и подхватят… Под гору-то хорошенько сдерживай их!
Серые смиренно стояли, понурив головы, и если бы они могли понимать человеческую речь, то, вероятно, чрезвычайно удивились бы тому мнению, какое высказывала бабушка об их ретивости.
— Ни в гору, ни под гору не поскачут! — возражал Фома, очевидно ближе бабушки знакомый с качествами своих престарелых коней.
— Ну, то-то, смотри! Я ведь знаю, что ты тоже иногда любишь гнать лошадей, сломя голову, строго выговаривала бабушка.
Фома только молча ухмыльнулся. То время уже давно прошло, когда Фома «гонял лошадей, сломя голову», и дорого он дал бы тому, кто теперь ухитрился бы «разгорячить» его серых и разогнать их — хотя бы под гору…
Коляска наконец тронулась, и бабушка, по своему обыкновению, смотря поверх очков, с грустью глядела вслед уезжавшей внучке. Вот уж выехали за ворота; серые мерной рысью побежали по дороге к лесу…
Милочка стояла в коляске, посылала бабусе воздушные поцелуи, кивала головой, махала платком… И еще раз издали донесся до бабушки ее серебристый голосок:
— До свиданья, бабуся! До свиданья!