Шел год за годом. Люди рождались и умирали. Земля в свое время то покрывалась снегом и деревья опушались белыми узорами инея, то цветы расцветали и летнее солнце обдавало землю ярким светом и теплом. То черные тучи сгущались на небе, с шумом и вихрем проносясь над землей, то легкие, белые облака, как воздушные барашки, тихо плыли по голубому небу…
А арфа, всеми оставленная, всеми позабытая, валялась на чердаке, в сору, в пыли и в паутине.
Теперь была в большом ходу и в моде ярко расписанная красками трехструнная балалайка, вся покрытая аляповатыми украшеньями из сусального золота. Ярко сверкала и горела она на солнце своим дешевым блеском. Конечно, музыка ее была довольно односложна: «трень-брень» — и только. Но ее трескучая, залихватская музыка — по большей части плясовая — очень нравилась… Балалайку можно было услышать и в театрах, и в концертах, на улицах и площадях — всюду: она не брезгала никаким обществом, не разбирала ни места, ни времени… Немало и доставалось ей: ее роняли, стучали ею по чему попало, — однажды даже треснули ее кулаком. Но балалайка — выносливый инструмент, не обидчивый, не особенно нежный…
А балалайка так и старается, так и надсажается: «Трень-брень! Трень-брень!» Хотя из ее бренчанья не выходит никакого толку, но резких звуков, звону и треску много, очень много… Балалайка — в ходу, балалайка — в славе.
А там, в сумраке чердака, под самой крышей, посреди мусора, лежит наша забытая арфа. Ее прекрасное черное дерево треснуло и поломалось местами, одна струна лопнула, другая была уже надорвана. Жизнь помяла нежную, отзывчивую арфу…
Все прошлое порой проходит перед нею, как во сне.
Арфа помнит того славного старика, что вызвал ее к жизни; помнит милого, благородного Ивона и его несчастную безумную невесту; помнит Бланку Прекрасную; помнит сурового короля Гвидо, помнит, как он безжалостно хватил ее об пол и как вся она дрожала от боли; помнит, как Фабрицио в многолюдной, ярко освещенной зале, при помощи ее, приводил в неописанный восторг тысячи слушателей, — и как зальные колонны сотрясались от грома рукоплесканий; помнит, как она дрогла от холода во дворце богача и как глупые гости Миноя барабанили своими толстыми пальцами по ее нежным, отзывчивым струнам… Как ей было тогда больно и обидно!.. Помнит она несчастную уличную певицу; помнит веселого, добродушного Сильвана и его странствования по городам и селам, по полям и по большим дорогам…
Наслаждений и страданий была полна ее жизнь. Есть о чем вспомнить…
А теперь!.. Только крысы ночною порой иногда пробегают по ней, извлекая какие-то дикие, робкие звуки, да ветер, ворвавшись через слуховое окно, глухо гудит по ее струнам… Днем иногда солнце, в виде привета, шлет ей, словно украдкой, свой золотой, горячий луч; ночью месяц озаряет ее своим бледным, синеватым сияньем. И арфа в те минуты, как призрак, смутно мерещится в груде старого хлама, вся в пыли и в паутине…